Текст книги "Булат Окуджава. Вся жизнь – в одной строке"

Откуда известно, как выглядел прототип героя рассказа? Так есть же фотография! На которой, кстати, запечатлено и бессмертное пальто автора рассказа, которое он описывает так:

Моё же пальто было совсем иным. Его материал тоже назывался драпом, но напоминал листовую фанеру, которую почти невозможно согнуть, и плохо обработанную, о которую можно было содрать кожу. Этот драп ткали вместе с соломой, веточками и отрубями, и, бывало, просиживая в каких-нибудь приёмных или на вокзалах в ожидании поезда, я коротал время, выщипывая из него этот строительный материал и собирая его в горсть. Горсть по горсти. Кроме того, это пальто было подбито простёганной ватой, напоминая матрас. Изысканно распахнуть его было невозможно. Его можно было только раскрыть, да и то с трудом, словно плохо смазанную двустворчатую дверь, раскрыть, войти в него, просунув в рукава руки, и с треском захлопнуть полы.

Родин был так же малообразован, как и директор школы, но, в отличие от Солохина, не кичился своим умом, а с благоговением относился к образованным людям, тянулся к ним. И этого было вполне достаточно, чтобы с Булатом у них возникла взаимная симпатия.

Родин был постарше Булата – немного, года на три, но куда опытней в житейских вопросах, ибо был он человеком деревенским, умел управляться с хозяйством и со скотиной. Вернувшись с фронта, он преподавал в родной деревне Кирилловской, неподалёку от Шамордина, физкультуру и военное дело, а два года назад, несмотря на отсутствие образования, был назначен директором детского дома. Впрочем, образования особенного там и не требовалось – должность эта была не столько педагогическая, сколько хозяйственная, но Родин любил причислять себя к работникам просвещения.

На новом месте Родины сразу обзавелись хозяйством. У них и огород был, и коз они держали, и поросёнка, дом их всегда был полная чаша. И конечно, Степану Кузьмичу было в радость шефство над молодыми неприспособленными городскими интеллигентами. Хотя, как вспоминает его жена, и им у городских было чему поучиться:

– Собирались мы и у них, но чаще у нас. Галя хорошо пекла пироги, тортики всякие, учила печь и меня. Мастер она была готовить. Булат всегда приходил с гитарой, пел…

Это был хлебосольный дом, и, когда меня приглашали, появлялась возможность посидеть в сытном тепле, в комнате, почти городской по виду. Происходило это чаще всего так: вваливался ко мне запорошённый снегом Сысоев, с досадой оглядывал мою дымящую печку, тусклую лампочку в потолке и говорил: «Да ладно книжки читать, всех не перечитаешь, – и похохатывал от собственного остроумия. – Айда к нам – чайку попьём». И мы шли по сугробам.

В его доме тотчас появлялась водка, и домашние огурчики со смородинным листом, и капустка, и помидорчики, и рассыпчатая картошка, и розовое сало, и крутые яички, а иногда и холодец. Мы рассаживались. Сысоев производил все приличествующие моменту движения: потирал руки, передёргивал плечами, ухал, ахал, чертыхался, заливался – был счастлив.

В рассказе Окуджава описывает, как они с Родиным решили пошить себе кожаные пальто и что из этого вышло. В деревне резали скот, и они купили по дешёвке шкуры. Кое-как выделали их начерно, засолили и отправились в Калугу к родинскому знакомому скорняку, который должен был окончательно выделать кожу. Происходили с ними разные перипетии, но задумка так и не была осуществлена – как-то они шкуры испортили, что-то не так сделали.

Покровительствовать было для него (Семёна Кузьмича. – М. Г.) удовольствием. Когда я проявлял свою непрактичность, попадал впросак, он звонко заливался и с радостью начинал поучать. …Он во всём любил добротность, основательность в том смысле, как понимал это сам. Рубля лишнего не потратит, а сам то и дело навязывал взять у него в долг…

Дружба с директором постепенно перешла и в дружбу со всем коллективом детского дома. Булат с Галиной принимали участие почти во всех тамошних торжествах.

Вспоминает Клавдия Петровна Кузькина:

– Потом Новый год наступил. У нас застолье, и танцы, и песни, все молодые были – и воспитатели, и обслуживающий персонал. И они приходят, гитара… Мы так смутились, девчонки молодые, не знаем, как вести себя. Но потом простота их с нас сняла напряжение. Он играл на гитаре и пел песни, и Галина Васильевна пела вместе с ним. Потом стали танцевать. Степан Кузьмич – и цыганочку плясать, и русского! Он такой любитель был, весельчак. И мы перестали стесняться, стали и плясать, и петь под гитару. Кто-нибудь начинал напевать что-то, а Булат Шалвович тут же подбирал мелодию и аккомпанировал. Вальсы «Голубой Дунай» и «Амурские волны» под радио танцевали, так он и тут подыгрывал. Не выпускал гитару из рук.

И всё-таки дружба Булата со Степаном закончилась плохо. Это видно из рассказа, хотя никто из шамординцев того времени сегодня об этом не помнит. И не может помнить, потому что размолвка случилась значительно позже, когда Булат уже жил в Москве.

А что же в рассказе? Там после неудачи с кожаными пальто лирический герой Булата Окуджава после застолья в ресторане попадает в милицию. Ладно бы хулиганство пьяное, так нет, чуть ли не в шпионаже был заподозрен главный герой – выспрашивал что-то, записывал… Утром героя рассказа из милиции выпустили, но напуганный Семён Кузьмич решительно отворачивается от него, опасаясь контактов с неблагонадёжным элементом. И даже на одной машине с опасным попутчиком возвращаться в Шамордино не захотел.

Но этого не было и даже быть не могло. Потому, что рассказ хоть и документальный, но описывает два совершенно разных эпизода из жизни автора. Инцидент в ресторане случился не только до знакомства главных героев рассказа, но даже до того, как Булат вообще узнал о существовании какого-то Шамордина.

Родины из Шамордина уехали в 1952 году, через год после Булата. Они уезжали вместе с детским домом, который был переведён в Калугу. Вместо детского дома в Шамордине открыли детский сад, поскольку народу теперь стало много, только в училище механизации 700 человек, и все с семьями, с детьми, все работали. В том же 1952 году в Калуге появился и Булат, успев перед этим совсем недолго поучительствовать в Высокиничах. По свидетельству многих, он и в Калуге иногда приходил к Родиным в гости и, как всегда, – с гитарой.

И даже уже когда Булат в Москву перебрался, Степан Кузьмич, бывая там, обязательно с ним встречался. А однажды, рассказывает Клавдия Петровна Кузькина, приехал Родин из Москвы и говорит: «Галя умерла. – И вздохнул: – Булат, Булат… Всё-таки он виноват в смерти Гали». – «Почему?» – «Слишком много девушек на него вешалось».

Так зачем же потребовалось Булату порочить друга ссорой, которой на самом деле не было? Видимо, затем, что ссора была. Только позже, значительно позже, чем в рассказе. И можно легко предположить, что поводом послужило изменившееся время. Вот ещё цитата из рассказа «Искусство кройки и житья»:

Я так до конца и не мог понять, чем я ему мил. Кроме того, что я кончил университет и был учителем, так же, как и его жена, о чём я уже говорил, видимо, и моё грузинское происхождение, экзотика, что ли, всё это усугубляло, и усики мои, и ещё возможное обстоятельство: дело в том, что это был пятидесятый год, а в те времена везде маячили всевозможные изображения моего усатого соплеменника. Не могу сказать, чтобы я был его особенным почитателем, да и родители мои находились в местах отдалённых, но Сысоев перед генералиссимусом благоговел, как все в те годы, и, может быть, как-то там в туманном своём сознании связывал воедино моё происхождение со своим кумиром.

«Сысоев перед генералиссимусом благоговел». Не здесь ли корень разлада? В 1950 году Окуджава помалкивал на благоговение своего приятеля, но время изменилось, и отношение к Сталину изменилось. Кто-то по-прежнему его боготворил, но другие возненавидели люто. И различного отношения к этому персонажу было вполне достаточно для смертельной ссоры не просто приятелей, но и близких друзей или даже членов одной семьи.

11.

Кроме школьных, были у учителей и другие обязанности. За каждым из них закреплялось по десять семей колхозников, с которыми они должны были вести воспитательную и образовательную работу. Называлось это «десятидворками». Раз в неделю учитель собирал своих подопечных и проводил с ними беседы – на политические, экономические и другие темы. Возле дома, во дворе которого должно было проходить мероприятие, вывешивалось объявление: здесь проходит десятидворка, агитатор такой-то. Крестьяне охотно шли на эти сборища – радио было у немногих, читать умели не все, а здесь они черпали информацию или, точнее, – дезинформацию о событиях в мире и стране. Но им было всё равно, что слушать, им всё было интересно. Особенная активность требовалась от учителей в канун проведения выборов.

А тут как-то, ещё в начале учебного года, Булата попросили прочитать какую-нибудь лекцию колхозникам. Причём не в своём Шамордине, а в одной из близлежащих деревень – Васильевке. Всё-таки университет человек закончил. В выборе темы не ограничивали, но попросили определиться заранее. Ну, он и «выдал» сразу, не задумываясь, что будет рассказывать о частной жизни Пушкина.

Я очень удивился, что ко мне подходят с такими пустяками, но тот просил так почтительно, что отказать было нельзя, тем более что лекция намечалась через месяц. Через месяц, сказал я, другое дело, а то сейчас я работаю над диссертацией, и времени у меня нет, а через месяц пожалуйста…[25]25
  Окуджава Б. Частная жизнь Александра Пушкина, или Именительный падеж в творчестве Лермонтова.


[Закрыть]

Сразу после ухода просителя Булат забыл о предстоящей лекции: забот хватало, а времени впереди было ещё очень много. Да и на десятидворках он уже научился разговаривать с колхозниками – благодарные и смирные слушатели внимали всему, что ни расскажешь.

Но прошёл месяц, и наступил день, когда за ним приехали сани, чтобы отвезти в Васильевку, в клуб, где уже потихоньку собирались живо интересующиеся частной жизнью Пушкина колхозники. Конечно, подготовиться к лекции так и не удалось. Да и слушатели все незнакомые – Васильевка же, не Шамордино! Хорошо, хоть под рукой оказалась книга «Пушкин в воспоминаниях современников», которую можно было взять с собой и иногда заглядывать в неё в процессе чтения лекции.

Лошадка бежала резво. Страха не было. Замечательная книга покоилась на моих коленях, тяжёленькая, плотненькая такая – источник вдохновения молодого учёного, кладовая успеха, славы…

Клуб был полон. На сцене разместился покрытый скатертью стол, за которым сидел председатель колхоза, рядом стояла кафедра для лектора. Всё было очень торжественно. Председатель сказал вступительное слово и почтительно спросил лектора, много ли тому потребуется времени, чтобы всесторонне осветить частную жизнь Александра Сергеевича, и можно ли рассчитывать, что докладчик уложится часа в полтора.

– Кто его знает, – улыбнулся я, – во всяком случае, буду стараться.

– Да нет, – сказал он, – время у нас есть: сколько нужно, столько и рассказывайте, это я так…

– Ну, может, с полчасика лишнего прихвачу, – пошутил я. – Не взыщите…

Все заулыбались. Контакт был.

Лектор поудобнее устроился за кафедрой, снял с руки часы и положил их перед собой, чтобы, не дай бог, не увлечься и вовремя закруглиться, хотя бы через два часа. Рядом легла и заветная книга, из которой он будет время от времени зачитывать интересные эпизоды. Строго оглядев зал, начал:

– Пушкин – великий русский поэт! – воскликнул я легко, вдохновенно и страстно.

Все со мной были согласны. Глядели на меня, не отводя глаз, как с семейной фотографии.

На этом, собственно, лекцию можно было и заканчивать. Дело в том, что добавить к вышесказанному лектору было нечего. Конечно, если бы он выступал сейчас на десятидворке перед десятком знакомых колхозников, сидя на завалинке и попыхивая папироской, он бы наверняка ещё что-нибудь вспомнил о частной жизни великого поэта… Я прошу простить меня за длинные цитаты, но не могу лишить докладчика права самому рассказать, что было дальше. Пусть хоть теперь выскажется.

Я с ужасом даже сейчас вспоминаю эту минуту: страх охватил меня, страх, которого я не испытывал даже на фронте: о чём говорить дальше? Как увязать то, что следует увязать? Если бы передо мной лежал хотя бы маленький, ничтожный клочок измятой линованной бумаги, и если бы на нём, пусть вкривь и вкось, нелепым почерком, неразборчиво было бы написано, набросано, едва угадывалось бы то, что я вычитал когда-то из этой проклятой книги! Но передо мной была наклонная потёртая доска замечательной кафедры, и на ней лежала молчаливая книга, тяжёлая, словно камень на шее. Я посмотрел на часы – прошло полторы минуты…

Эта лекция принесла много пользы если не слушателям, то уж выступающему точно. Она послужила большим уроком – уроком, которого он недополучил в университете, и сейчас он разом восполнил этот пробел.

Когда я вернулся с фронта и поступил в университет, меня приняли без экзаменов. Тихое восхищённое «ура» сопровождало меня по университетским коридорам. Улыбки и комплименты обволакивали меня и убаюкивали. Стоило мне, например, заявить, что Гоголь – великий русский писатель, как тотчас раздавались аплодисменты в мою честь. В воздухе висело устойчивое мнение, что если молодой человек воевал, значит, он – почти уже филолог. На лекции я ходил редко: всё было как-то некогда. Меня не наказывали. На всех торжественных вечерах я выступал с воспоминаниями о том, как мы воевали, и это шло в зачёт. И главная беда заключалась не в том, что люди, преисполненные радости победы, были чрезмерно снисходительны к одному маленькому представителю победившей армии, а в том, что всё это я принял на свой личный счёт[26]26
  Окуджава Б. Частная жизнь Александра Пушкина, или Именительный падеж в творчестве Лермонтова.


[Закрыть].

Конечно, есть здесь определённые преувеличения, здесь Булат Шалвович, наверное, излишне строг к себе, и эта строгость, вероятно, появившаяся после описываемых событий, не является ли главным уроком, полученным им из той лекции?

И ещё одному научил этот случай будущего «выступальщика»: всегда, где бы он ни выходил на аудиторию впоследствии, с ним была шпаргалка, где было написано, какие песни и стихи и в каком порядке он будет исполнять.

А теперь интересующихся подробностями дальнейшего развития событий в сельском клубе отошлём перечитывать рассказ «Частная жизнь Александра Пушкина, или Именительный падеж в творчестве Лермонтова», а сами двинемся дальше, но напоследок ещё хоть на минутку дадим слово нашему любимому лектору:

Собравшиеся молчали. Я посмотрел на часы – прошло две минуты. Кто-то робко кашлянул… О, если бы он раскашлялся как следует и надолго! Бывает же такая форма кашля, когда всё тело сотрясается, лицо багровеет и грохот стоит необычайный. Или, например, начал бы переговариваться с соседом, сказал бы, например, громко: «Вась, а Вась, чего это он там? Пошли домой…» Тут бы я сказал с насмешкой: «Конечно, слушать о Пушкине – пустая трата времени, лучше завалиться на печь…» Или что-нибудь в этом роде. Но в клубе стояла тишина… А ведь мог здесь оказаться кто-нибудь и выпивший. Взял бы и запел… Тут бы я развёл руками и сказал председателю: «Ну, знаете, в такой обстановке не лекцию о великом поэте читать, а молотилку крутить. Я шесть километров ехал сюда по морозу! Вы думаете, это мне нужно? От диссертации время оторвал…» И быстро-быстро сошёл бы со сцены – и в двери!

Рассказ заканчивается тем, как едет лектор обратно в тех же санях, что приезжали за ним, как дорогой переживает свой позор и в сердцах выбрасывает в снег университетский значок, с которым никогда не расставался. Мы не знаем, было ли такое в действительности с автором, скорее нет, значок всё-таки он не выкинул. Можно сказать наверняка, что тогда автор ещё не пересмотрел отношение к своему университетскому диплому и продолжал гордиться высшим образованием. Во всяком случае, на фотографии 1952 года среди преподавателей школы № 5 города Калуги Булат красуется всё с тем же университетским значком. Постепенно, постепенно менялись его мировоззрение и самооценка.

12.

Разумеется, кроме лекций и десятидворок, были и другие формы развлечения. Большим почётом в школе пользовалась художественная самодеятельность. Ставили спектакли, с которыми потом ездили по клубам в разные деревни – в Каменку, в Васильевку, в Курыничи… Участвовали почти все учителя, а в спектакле «Бесприданница» по пьесе Островского одну из главных ролей играл сам директор Солохин.

Вера Яковлевна Кузина:

– У нас самодеятельность была, такие артисты были, прямо куда!.. Особенно когда выборы были, народу собиралось пропасть!

Выборы вообще были чуть ли не главным праздником в деревне. Сани наряжали, дуги разукрашивали, лошадям разноцветные ленты в гриву заплетали, танцы, частушки, хороводы до утра… Все веселились – и стар и млад.

Булат, кроме того, говорят, со своими учениками сочинял и разыгрывал какие-то сценки, сам пел. А ещё зимой они всем классом ходили на лыжах, довольно далеко, за десять километров. Бывшая ученица Анна Гостева вспоминает, как на привале Окуджава угощал всех взятым из дома провиантом – салом с хлебом.

Вначале-то на лыжах он и стоять как следует не мог. Каждый день после уроков они с Галиной ужинали и шли кататься. Галя ходила хорошо, а Булат сначала часто падал, но довольно быстро научился.

Спорт в школе любили. Большой популярностью пользовались шахматы. Зимними вечерами прямо в учительской устраивались турниры, которые затягивались до поздней ночи, а случалось, и до утра. Утром здесь же, в учительской, вывешивалась турнирная таблица, к которой первым делом устремлялись все учителя. Играли Гудков, Окуджава, Кузин, Светлов тоже любитель был, но самым заядлым игроком был директор Солохин. Играл он плохо, но очень азартно. Всякий раз удивлялся, проигрывая. Причитал: «Какой я дуропляс! Как же я не заметил! Как же это так я упустил!» – «Михал Тихоныч, успокойся, успокойся». – «Как тут успокаиваться, я же дуропляс настоящий!»

Тот, кто садился с ним играть, горько жалел потом об этом: закончить игру было невозможно.

Николай Михайлович Гудков смеялся, рассказывая:

– Игра в шахматы… От директора нельзя было отделаться. Выкуривали по пачке папирос. «Давай ещё разок, я тут ошибся, ну давай ещё разок!» – и так до трёх часов ночи. А завтра с утра на урок…

В одной из калужских газет довелось найти любопытный, но малодостоверный рассказ о шамординских шахматных баталиях:

Играл Булат Шалвович хорошо, лишь учитель физкультуры Борис Харитонович Кузин играл с ним на равных. «Если Окуджава проигрывал, – вспоминает Борис Харитонович, – то горячился, нервничал, говорил, что летом к нему приедет из Москвы его одноклассник Виктор Корчной и всех здесь в шахматы разобьёт в пух и прах[27]27
  Холопов А. Сельский учитель // Булат. Знамя. Меценат. № 9 (48) 15 ноября 2002 г.


[Закрыть].

Здесь вызывает сомнение не только то, что никому тогда не ведомого ленинградца Корчного, к тому же на семь лет младшего, Булат якобы называет одноклассником, но и реакция на проигрыши, похоже, перепутана с директорской. Да и сказать, что Булат играл хорошо – сильное преувеличение.

Но больше всего в школе любили волейбол. Прямо перед входом в школу была волейбольная площадка. Почти всё светлое время дня там самозабвенно сражались учителя. И не только в неучебное время – даже между сменами или во время свободных уроков. Составилось две команды: одна состояла из Михаилов и Михайловичей, другая из всех остальных. Капитаном команды Михайловичей был физик Николай Михайлович Гудков. Кроме него, в команду входили учитель физкультуры Михаил Илларионович Гончаров, директор Михаил Тихонович Солохин. В другой команде были Борис Кузин, Булат Окуджава, историк Николай Ефимович Якушов.

Вера Яковлевна Кузина:

– Народу собиралось – пропасть. Такое было тут, я не знаю, ой-ёй-ёй, битва была, пока не разгонишь. Они всё играли, всё играли. А Галина Васильевна стояла всё время около скверика и смотрела, болела за своего Булата. Играли до самой темноты, пока мяч видно было.

В доме у Окуджава один стол был на троих, за ним все по очереди занимались: старшие проверяли тетрадки, младший делал уроки. За тем же столом Булат работал над стихами.

Он не прекращал писать. Но его почему-то не печатали…

Я работал в деревне, я там тоже писал, и оттуда я стал посылать свои стихи в областную газету, и мне вежливо там отвечали: да, стихи неплохие, но ещё не достаточно хорошие, вам нужно читать Пушкина, Лермонтова, Некрасова. А я сам преподавал Пушкина, Лермонтова и Некрасова…

В Шамордине Булат об этих своих злоключениях не рассказывал, да и вообще мало кто знал, что он пишет стихи.

Вот Борис Харитонович Кузин помнит:

– Как-то дома у Булата играли мы в шахматы, и он мне показал вырезки из дивизионной газеты со своими стихами. Я был очень удивлён, не знал, что он стихи пишет.

 
Помнишь, ветер дым распушивал,
Фронтовая ночь плыла.
За деревнею разрушенной
Ты меня подобрала.
От заботы не избавилась,
Громкой славы не ждала,
Не забыла, не оставила,
Смерти в руки не дала.
На распутьи в утро раннее
Лишних слов не говорят.
Ты мне даришь на прощанье
Только взгляд… Тоскливый взгляд…[28]28
  Окуджава Б. В край родимый… // Боец РККА. Тбилиси, 1945. 2 сент.


[Закрыть]
 

Фронтовые стихи Булата нравились Кузину, ведь он тоже воевал.

А Николай Михайлович Гудков вспоминает, что как-то приезжал в Шамордино незнакомец, спрашивал Булата, и, не застав его, интересовался, есть ли у того новые стихи. «А я и не знал, что он стихи пишет, и ничего Булату об этом не сказал».

Возможно, это корреспондент газеты, которую Булат бомбардировал своими стихами, заезжал по каким-нибудь надобностям да заодно и решил познакомиться с местным поэтом. Булат о его приезде так ничего и не узнал.

Ну, в общем, стихам своим Булат посвящал немало времени, и бедному Виктору доводилось делать уроки за столом, только когда Булат отсутствовал.

С братишкой отношения у Булата складывались не лучшим образом. У того характер тоже был не подарок.

Вера Кузина:

– Они ссорились частенько, между прочим. Частенько ссорились. Ну, они оба заводные были.

Булат, вынужденный заменить Вите отца и мать, сделать этого всё-таки не мог. Он следил за учёбой Виктора и кормил его, но материнской теплоты для братишки ему взять было неоткуда – он и сам вырос без матери. Но главное, наверное, не это, а характер, который заставлял его держать нежность и ласку глубоко внутри, и только в стихах эта нежность обнаруживала себя. А может, она вся уходила в стихи и для живых людей её не оставалось?

Николай Гудков: «Его брат учился в моём классе, я был у него классным руководителем, и Булат часто интересовался его успехами».

Что касается учёбы, Булату за Виктора краснеть не приходилось – тот был отличником. Но почему-то Булат был против Витиного увлечения Варей. Почему это было так, можно только гадать. Может, он опасался, что отец у Вари тоже репрессированный и эта удвоенная репрессированность как-то может отразиться на их судьбе. Виктор Шалвович на этот счёт тоже особенно не распространялся. Через много лет он с грустью вспоминал Варю, которой уже не было в живых: «В Каменке большой клуб был. Мы с Варей туда ходили».

Как-то раз, когда ни Булата, ни Гали не было дома, – они ушли на педсовет – Витя привёл Варю к себе домой. Что уж они делали, неизвестно, может, и целовались… Вдруг ворвалась в дом разъярённая мать Вари и устроила грандиозный скандал, ударила дочь. Вечером Булат с Виктором тоже жёстко поговорили, после чего Виктор ушёл жить к товарищу, вообще в другую деревню…

Екатерина Цыганкова:

– А ведь мать-то её сначала не была против их дружбы… А уж потом, когда узнала, что Булат против!..

Виктор Шалвович так и не женился никогда.

Историю про шамординское житьё-бытьё Булата Окуджавы я писал давно, и рассказ о несостоявшемся романе Вити и Вари заканчивался словами: «Может быть, он и сейчас ещё любит Варю…» К сожалению, жизнь иногда вносит свои коррективы в недописанный текст. Тем более, если его так долго писать. В ноябре 2003 года Виктора Шалвовича не стало.

13.

До знакомства с Виктором Шалвовичем я немало слышал про него от людей, знавших его в разные годы, в основном, очень давно. Рассказывали, что он человек с очень сложным характером, нелюдимый и даже со странностями. В последние годы он со всеми раззнакомился, не общался ни с родственниками, ни с друзьями, практически ни с кем. Рассказывали, что нет лучшего способа прекратить с ним отношения, чем заговорить о его знаменитом брате. На эту тему он не только не хотел говорить, но даже слышать имя брата категорически не желал.

Кроме этих рассказов, я ещё помнил стихотворение Булата Шалвовича, написанное им за несколько дней до смерти, в котором были такие строки:

 
…В тридцать четвёртом родился мой брат,
и жизнь его вслед за моей полетела.
Во всех его бедах я не виноват,
Но он меня проклял… И, может, за дело…
 

Я несколько раз собирался Виктору Шалвовичу позвонить и наконец решился. Зная, что любое неверно сказанное слово может стать последним в нашем разговоре, я сбивчиво, даже не представившись, рассказал, что меня интересует история его родителей, его семьи, ни намёком не обмолвившись о брате. Он выслушал меня и нехотя согласился встретиться.

…Я подходил к дому, в котором жил Виктор Шалвович, когда из нужного мне подъезда вышел пожилой человек и, повернувшись ко мне спиной, направился к мусорному контейнеру. В руке у него было ведро. И вдруг я остолбенел: теперь, со спины, я явственно увидел, что это не просто какой-то пожилой человек, это идёт Булат Окуджава! Всё было его: и походка, и сутулость, и небрежно сунутая в брючный карман свободная рука! Но так как Булатом Шалвовичем этот человек никак не мог быть (того уже не было в живых), стало совершенно ясно, что от меня удаляется не кто иной, как Виктор Шалвович Окуджава. Я подождал, пока он вернётся к подъезду, и представился. Мы поднялись к нему в квартиру на шестнадцатый этаж. Обстановка в его однокомнатной квартире была аскетическая: тахта, стол, книжные полки, не было даже телевизора.

Как только мы сели, Виктор Шалвович предварил наш разговор маленьким вступлением и высказался примерно в таком ключе, что он готов ответить на интересующие меня вопросы, хотя он и не понимает, кому может быть интересна история простой, ничем не примечательной семьи. Закончил он своё вступление предупреждением, что, если я вдруг, вольно или невольно, упомяну в разговоре имя его брата, разговор на этом будет окончен[29]29
  Подробнее о взаимоотношениях братьев Окуджава см.: М. Гизатулин. Времени не будет помириться. Булат Окуджава: «…из самого начала». М.: Булат, 2008.


[Закрыть].

Я был готов к этому, у меня была масса вопросов, не касающихся его брата, поэтому мы очень хорошо проговорили с ним около двух часов. Виктор Шалвович оказался умным и интересным собеседником. Мы стали иногда встречаться. Бывал он и у меня дома. Он никогда не говорил, что их развело с братом по жизни, да об этом и не могло быть речи, ведь табу на имени Булата оставалось.

…Вспоминаю, как мы собирались с Виктором Шалвовичем в Шамордино в первый раз. Это было летом 1999 года. Я чувствовал, что Виктору Шалвовичу очень хочется поехать, но он всячески отнекивался, говорил, что всё это напрасно: никого мы там не найдём, никого из учителей уже нет в живых. Но я был настойчив – пусть никого не найдём, просто прогуляемся – и мы поехали.

Я видел, как он радовался, оказавшись в тех местах, где был совсем молодым юношей, где к нему пришла первая любовь. Он узнавал и не узнавал эти места, этот дом, в котором они жили, этот косогор. Теперь здесь никто не жил, дом был заброшенный и полуразвалившийся. Виктор Шалвович показал мне соседний полуразвалившийся домик и сказал, что раньше в нём жил его учитель физики Николай Михайлович Гудков. Дом совсем не производил впечатление жилого, но в садике кто-то был, там чувствовалось какое-то шевеление. Мы зашли в садик, чтобы узнать, кто здесь теперь живёт, может, знают что-нибудь о прежнем жильце. Навстречу нам вышел глубокий старик, но Виктор Шалвович сразу узнал его. Это был его старый учитель Николай Михайлович Гудков.

Эта неожиданная встреча сильно растрогала обоих, а точнее, всех троих. Николай Михайлович пригласил нас в домик и провёл по устланному газетами полу в комнату. Газеты, объяснил он, нужны потому, что пол мыть он уже не в силах, поэтому время от времени выбрасывает испачкавшиеся газеты и стелет новые.

Из каких-то дремучих загашников Николай Михайлович извлёк две бутылки водки, которые много лет назад припас для своих поминок. На них даже этикетки были полуистлевшие, ещё советские. Я был за рулём, но учитель с учеником справились с двумя бутылками и без меня и даже не опьянели почему-то. Несмотря на возраст.

В последний раз Булат Окуджава побывал в Шамордине за год до смерти, в 1996 году. У Н. М. Гудкова от того пребывания осталась книга «Заезжий музыкант» с автографом: «Дорогому Николаю Михайловичу в честь сорокашестилетия нашего знакомства. Сердечно Б. Окуджава».

Николай Михайлович Гудков умер в конце 2005 года.

А в тот день встретились мы и с другими учителями, которые хорошо помнили ученика Витю.

…Ничего не подозревающий Борис Харитонович Кузин разлил по рюмкам водку и неожиданно провозгласил тост памяти Булата. Я с ужасом смотрел на Виктора Шалвовича – что сейчас будет! Встанет и выйдет из-за стола или просто откажется пить? Виктор смотрел невидяще усталыми серыми глазами перед собой, не донеся руку до рюмки. Пауза затягивалась. Наконец, Виктор взял в руку рюмку и хрипло еле слышно выдохнул:

– Пусть земля ему будет пухом…

Кузины прослезились, а я ликовал – «лёд тронулся»!

Действительно, «лёд тронулся». После этой поездки Виктор Шалвович стал смягчаться к брату. Постепенно, постепенно мы начали так или иначе касаться его, сначала очень осторожно, и Виктор Шалвович, говоря о брате, называл его просто местоимением «он». Это было даже смешно. Я всё больше проникался к нему нежностью и сочувствием, я увидел, какой он гордый и вместе с тем очень ранимый человек. И красивый.

Мы уже говорили о «нём» не вскользь, а прямо и подолгу, и называл он его всё чаще по имени. Видно было, что ему самому странно слышать из своих уст имя давно вычеркнутого из жизни брата. Только иногда, когда я слишком уж расходился со своими бесконечными вопросами, он вдруг спохватывался и сердился всерьёз: «Так, ну на сегодня хватит. Вы уже злоупотребляете, мы так не договаривались». Но такие случаи бывали всё реже и реже.

Не могу не рассказать и о тяжёлой странице в истории нашего знакомства. Виктор Шалвович был весьма требователен к окружающим, терпеть не мог в людях необязательности. Как-то в конце одной из наших встреч я, прощаясь, сказал, что мы встретимся снова в ближайшие дни. Потом закрутился, всё дела какие-то, неурядицы, и позвонил я ему только через месяц или два. Виктор Шалвович встречаться не захотел и сказал, что между нами всё кончено. Я написал ему письмо, в котором изложил свои обстоятельства, не позволившие мне позвонить раньше. С большим трудом удалось восстановить контакт.