Текст книги "Дознаватель"

– Что, Михаил Иванович, кого-то ждали, что сразу открыли? Я тихонько. Без надежды. Звоночек у вас слишком громкий, я помню, так я постукала легко-легко. Чтоб не тревожить ни деток, ни Любочки.

Без приглашения зашла в комнату, притворно осмотрелась:

– А… Вы в одиночестве. А где ваши?

– Нету их. Поехали на отдых.

– А куда поехали?

– Полина Львовна, поехали далеко. Отсюда не видно. Будем откровенны, не ваше дело. Извините, но точно не ваше. Садитесь, пожалуйста. Я вам окажу гостеприимство. Чай с вами попью. Вы нам большую помощь сделали – сына вылечили через знающих специалистов. За это – спасибо. А так, в остальном – сами понимаете, говорить мне с вами тяжело. И в связи с поступком Довида, и вообще.

– Понимаю. Понимаю и еще раз понимаю. И не обижаюсь. А я давно собиралась Ёсеньку проведать. Про Любочку молчу, раз вам неприятно. А хлопчик мне родной. Знаете, после болезни, которая прошла на твоих собственных руках, чужие дети становятся своими. А что касается Довида, так он находится в своей правоте: может, если б тогда не поспешили Ёсеньку вам переписать по закону, так теперь Довид его вам ни за что не отдал бы. Ну, не буду вас нервировать. Вы за стол уцепились, аж косточки побелели. Думаете, вы один переживаете. И я переживаю. В стране такое происходит. Одно горе на другом. Товарищ Сталин умер, и все такое. Шатается все. Буквально все. А хочется ж человеку за что-то держаться. Правильно?

Надо признать, Полина Львовна говорила правильно. И тихонько, и красиво, и ласково.

Но я ее прервал:

– Хватит. Не хотите чаю, а наливки у меня нету. Я никого больше знать и помнить не имею сил. Ни вас, ни Довида, ни Евку Воробейчик с ее прихвостнями. За прошлое – благодарность, а будущее оставьте мне в покое.

Лаевская расплылась в улыбочке:

– Да-да, конечно. Будущее – оно самое-самое главное. Всё ради будущего. Кто спорит. Не знаю, для чего, но вы, Михаил Иванович, вдруг Евку Воробейчик вспомнили. И я вот только что в голове у себя наткнулась на мысль. То есть на память пришло. Когда на Стрижне разлив был, в середине апреля уже, хлопчики возле госпиталя под Белым мостом игрались. Я как раз там гуляла с Евочкой. Так вот. Хлопчики игрались, возле воды ковырялись палками. И один – нож нашел. Прямо нашел. Мы глянули – а нож Лилькин. У Лильки такой точно был. Он, конечно, попорчен водой и грязью. Но – Лилькин. И нашли его рядом с Лилькиным домом, через мост. Я подумала, а вдруг вам пригодится такое сведение? Нож у меня. Мне его хлопчик уступил за деньги. Знакомый мне, между прочим, недалеко от покойной Лили живет в хорошей трудовой семье. Батька его, кстати, Хробак Сергей Николаевич, знакомый Евочки. И такой, знаете, знакомый, что в ней души не чает. По-соседски, конечно, но сильно.

Я удивился:

– И не жалко вам, Полина Львовна, кидать на ветер гроши? Нож ржавый перекупили и хвастаетесь. И с чего вы взяли, что это Лилькин нож?

– Не Лилькин, а убитой гражданки Воробейчик. Я к вам домой пришла, чтоб вам официально в кабинете неприятностей не доставлять. Это же орудие убийства, а вы плохо, значит, искали. А я нашла. Я нашла и точно утверждаю, что это нож убитой гражданки Воробейчик. Потому что в ее доме, где в настоящее время проживают прописанные там сестра и тетка покойной, находятся еще два точно таких ножа. И кто их в свое недалекое время изготовил – я знаю. И к тому мастеру я найденный мной с помощью Тарасика Хробака, несовершеннолетнего хлопца, нож носила и лично показывала без лишних слов. Сказала, что хочу такой заказать, а принесла для образца, не обращая внимания на грязь. И мастер свой нож узнал. А раз вам все равно, так я ухожу. Но вы не думайте, Михаил Иванович, дорогой. Я на вас не обижаюсь. Ни за ваше поведение насчет меня, ни за другое. Скоро годовщина, как нету Лили. А тут нож. Одно к одному. До свидания. Привет Любочке и детям.

Я Лаевскую не задерживал.

Она на прощанье помахала мне рукой в черной перчатке. Тоненькая, вся в дырочках. И перчатка – на правой руке, возле большого пальца, с тыльной стороны, – порезана. И длинно порезана. Неприлично для такой женщины, как Лаевская.

Полина Львовна на порез взглянула и говорит весело:

– Ой, и перчатку испортила тем ножом. Быстро схватилась за лезвие. А гипюр же тоненький. Трофейные перчаточки.

Ушла. А я подумал ни к селу ни к городу. В середине апреля холодно было. В гипюровых перчаточках не разгуляешься. Тем более Лаевская. У нее на каждую погоду есть. Может, она специально перчатку испортила, чтоб приплести к месту нож? Или хранила ножик давно, а теперь только предъявляет?

Если я чему и радовался в ту ночь, так только одному: сон есть. И я спал. И мне ничего не снилось. И сердце не кололо. И ничего меня не кололо. И на проклятый лаевский нож, а также на ее немецкую перчатку мне было наплевать и забыть.

Я работал на своем посту самоотверженно. Меня никто не мог упрекнуть в недобросовестности. А тут Лаевская своим ножичком меня таки пырнула.

Во сне не чувствовал, а утром дошло.

Как раз воскресенье.

Отправился к ней с одним намерением: изъять возможное вещественное доказательство.

По-хорошему, без лишних бумажек и протоколов. Конечно, нарушение. Но мы ж люди.

И вот я к ней явился.

И кого там вижу – Ева меряет платье. И ни стеснения, ничего.

Лаевская вокруг нее крутится, ведет свои бабские разговоры, мне только бросила:

– Подождите, Михаил Иванович, на кухне. Или на уличке, солнышко греет, порадуйтесь свежему воздуху.

Я повернулся, чтоб совсем уйти.

За спиной Ева громко ойкнула:

– Надо ж, наметка распустилась!

Полина закудахтала, Евка смеется как резаная. Я помимо воли оглянулся.

Евка стоит в одной тоненькой комбинации и не платье поднимает, а волосы свои рыжие пушит. И волосы – совсем как у пострадавшей Воробейчик.

На улице я рассудил, что сердиться не надо. Женщины. Не имели в виду меня обидеть.

Крикнул в раскрытую дверь:

– Ну, можно?

– Можно, можно, – в один голос разрешили Евка и Полина Львовна.

И вот они обе на меня смотрят и ждут. Что я скажу.

Говорю:

– Полина Львовна, я к вам по важному делу. Ева сейчас уходит?

Евка вскинула голову:

– А чего вы у Полины Львовны спрашиваете? Вы у меня спросите. Я вам отвечу. Не ухожу. Целый день буду на подхвате. Мне к завтрашнему утру платье надо готовое.

Полина засюсюкала:

– Да. Не смущайтесь, при Евочке любые вопросы можно. Вы ж ко мне не женихаться?

И столько в ней обнаруживалось вместе с дурацким вопросом вредности, что я назло ответил:

– А если женихаться, так что?

– Тогда не знаю. Вы меня смущаете, Михаил Иванович. Вы шуток не понимаете, я давно отметила. Ну, зачем пришли, дорогенький?

Я не сомневался, что вопрос с ножом надо решать один на один.

Полина Львовна вроде прочитала мои мысли:

– Насчет ножика. Так, так, не иначе. Насчет ножика Лилечкиного. Не стесняйтесь. Мы с Евочкой рядом шли по бережку, она полностью в курсе.

Я молчал. Плохо подготовился. Плохо. Нервы не те.

Сказал:

– Мне на ваш ножик начхать. У меня и так в деле Воробейчик полно доказательств. Убил известно кто. Роман Моисеенко. Не в том гвоздь. А в том, что вы позволяете себе собирать кругом себя кодло. Настоящее кодло. Мою жену довели до изнеможения. Например.

Лаевская сплела толстые руки на груди. Как памятник. Не сдвинешь.

– Ну. Дальше.

– А дальше то, Полина Львовна, что я свой долг знаю. А вы свой не знаете. И всех путаете. Ваш долг в том, чтоб сидеть ниже воды и тише травы.

Полина Львовна выкатила глаза, а также сложила губы бантиком. Краснючим, жирно намалеванным.

– А-а-а, как заговорил! Держался-держался, и на тебе! Евочка, золотко, иди домой. Сама доделаю.

Ева вылетела как ошпаренная.

Я проводил ее глазами.

Полина хихикнула:

– Что, нравится? И не вам одному нравится наша Евочка. Ну ладно. Ножик я вам не отдам. Я вчера передумала. Сохраню себе на светлую память про Лилечку. А что вы так разволновались? Раз Моисеенко убил, Моисеенко и заплатил самоубийственной кончиной. К тому же вы сильно лично к сердцу принимаете служебные дела. Это мне Лилечка как родная. А вам – никто. Никто ж? Говорите – никто?

Я сказал:

– Откровенно – никто. Пустое место. Но служба есть служба.

Полина рассмеялась и сбросила руки с груди. Как камень с себя освободила.

– Наливочки выпьете? Мы с Евочкой выпили по рюмочке. По наперсточку. С Лилей все понятно. Тут вы безусловно правы. А ножик, что я нашла, – так и бог с ним. Вам ни к чему. И без ножика понятно все. А вот с Гутиным темное дело. Я в Остер ездила. Довида проведать. Как-то мы с ним сошлись характерами. То-се. Жизнь свое берет. Вы ж сами когда-то хотели меня за него сосватать. Помните?

– Помню. Вы тоже на меня не сердитесь, Полина Львовна. – Я сделал вид, что поверил. Полина сделала ответный вид, что веру мою приняла на свой счет. – До свиданья. Всего хорошего.

Полина радостно ответила:

– Ага, до свиданья, до свиданья. Вы представляете, Михаил Иванович, Довид придумал, что это вы Гутина застрелили. Именно и лично вы. Я так смеялась, так смеялась…

Я замер столбом.

– Вы что, все совсем с ума посходили?! Меня в городе не было. И близко не было. При чем я?

Полина раскраснелась, даже капельки пота выступили над краснючим бантиком:

– Да. Именно посходили все. И мелют языками, и мелют. И я не удержалась. Ну я ж, вы знаете, как к вам отношусь. Нашло такое… Туман… Туман… А Довид на полной серьезности. Не говорит, а утверждает. И Зусель ему поддакивает. А что вы бледный такой? Вот что значит без жены – без взаимной заботы. Идите-идите. Выходной, погода хорошая. Мне платье дошить надо. Вы ж слышали, как сильно надо. У Евочки завтра решительное свидание. Годы ж летят.

Лаевская на меня не смотрела, подбирала с пола лоскутки, катушки, кидала на стол.

Кидала и приговаривала тихонько, как бабка-шептуха:

– И режут, и режут, и порют, и порют, а мне шей и шей, шей и шей, дурни ненасытные.

И стало мне ее жалко, что она на Довида позарилась по-женски.

Говорю:

– Держите язык на привязи. Только из-за хорошего отношения и благодарности за Ёську вам такое советую. Но и благодарность имеет свои границы. Согласны?

Зыркнула исподлобья, как раз поднимала с пола лоскут. Кивнула.

А на словах добавила:

– И не рассчитывайте. И не рассчитывайте ни за что и никогда. Я молчать не буду. А не буду, потому что мне скрывать нечего и выгораживать некого.

Как только прикрыл калитку, принял решение идти к Евке Воробейчик. Нахальная девка. Без стеснения. Ее близкое знакомство с Лаевской давало мне возможность хоть кое-что поставить на место.

Будем откровенны. Полина со своей кодлой и идиотскими намекающими шуточками мне стала поперек горла. А надо дальше жить.

Так как в настоящее время я успокоился за семью, появились силы на новые действия без особых церемоний.

Воскресный день располагает к слабости. Это я и намеревался использовать.

Евка моему визиту не удивилась. Напротив, сразу повернула дело так, что засыпала вопросами.

– Вам Полина Львовна про ножик все рассказала? Интересно, кто его в Стрижень кинул? Вы как считаете? Вы ж теперь нас в милицию вызовете под протокол? И хлопчика? Чтоб вы знали, Тарас Хробак его зовут.

– Ну что вы, Ева Израилевна, глупые вопросы задаете.

Евка надула губы.

– Мое отчество Соломоновна. Как у Лили, между прочим.

– Ну ладно, какая разница. Извиняюсь. В воду нож кинул преступник. А может, совсем сторонний. Это если вообще речь про тот нож, который нужно. Ну, допустим: прохожий нашел, например, на улице нож, а там кровь, он испугался и в воду кинул. Бывает. Что вы улыбаетесь? Вот если кто видел сам факт убийства, причем именно ту минуту, когда вашу сестру кололи и она упала, и кто ее убивал, и что именно этим ножом – тогда другое дело. А пока – ну, нож, ну, допустим, орудие именно убийства. Но он же из воды. Следов на нем нету. Отпечатков. Кровь, если она и имелась, смыло к черту. Так?

Ева кивала.

– А если так, толку мало. Тарас Хробак нашел нож? Полина говорила. Может, придумала?

Ева напустила на лицо задумчивость.

В доме тишина. Только часы тикают.

Я для разрядки говорю:

– Часы хорошо ходят? Точно?

– Хорошо. А я по часам не живу. Я по будильнику живу. Зазвенит – живу. Как с утра заживу – так и дальше.

Лицо у нее стало горькое.

– Так что, Ева Соломоновна, гражданка Воробейчик, когда нож нашли? Или у хлопчика спросить? Я и батьку его знаю лично. А Полина намекнула, вы Сергея Николаевича тоже лично знаете?

Ева вздрогнула. Будто будильник прозвенел.

– Знаю. А что? Он вдовец. И я свободная от всего.

– Свободная – не свободная, не человеку самому решать. Когда нож нашли?

– В середине апреля. Точно числа не помню. Солнце началось. Помню. Хлопчики там игрались. Палками землю ковыряли на берегу. Полина Львовна испугалась, чтоб кто-то из них не упал в речку. Скользко. Грязюка. Мы ближе подошли. Полина сделала им предупреждение. Они трохи отбежали по направлению к нам, где последняя свая моста. Куда мусор сваливают. Полина к ним спустилась, что-то говорила, опасность объясняла. Тут Тарасик нож и нашел.

– А Полина?

– А Полина мне наверх крикнула: «Смотри, нож, как у Лилечки».

– Сразу так и узнала? Он в грязюке, ржавый к тому же, наверно?

– Я на него не смотрела. Страшно стало. Даже затошнило. Я не спустилась. Полина с Тарасиком поторговалась, гроши ему дала. Я слышала. Говорит: «Вот на кино и ситро с мороженым. У тебя старшие все равно нож отберут, а от грошей польза». Он деньги взял. Нож отдал. Она его в ридикюль положила.

– Грязный, мокрый – в сумку? У Полины сумочка лакированная. Я видел. Синяя. Не с кошелкой же она гулять отправилась.

– Лакированная. Она в шарфик свой завернула. Шарфика не пожалела. «Ради Лилечки», – сказала.

– Не пожалела, молодец. И что, шарфик намок? Вы видели, какой шарфик стал после того, как она нож в него запхала?

– Я на нож не смотрела. И как она в шарфик заворачивала – не видела. Я отвернулась вообще в другую сторону. У меня слезы, если понимаете положение мое на ту минуту. Я знаю, что был шарфик, а потом не стало. Горло открытое. Я спросила, где шарфик? Полина сказала, что в него завернула нож.

– Значит, как такового ножа вы не видели? И что он был один к одному с оставшимися в неприкосновенности Лилиными, вы утверждать не можете?

Евка молчала. Смотрела за окно. У нее там сирень. Сильно пахла. И на столе ваза с сиренью тоже. Белая и лиловая.

Я для отвлечения заметил:

– Что ж вы сирень рвете, у вас за окном цветет, надолго хватит, а вы рвете. Не понимаю женщин. Поставят и любуются.

Ева неожиданно засмеялась:

– Ой, Михаил Иванович, правильно про вас Полина Львовна намекала, что вы на женщин действуете. Не обижайтесь. Вы сильно симпатичный.

Я только спросил:

– С Хробаком у вас серьезно?

Ева солидно ответила:

– Конечно. Я не какая-нибудь. Сильно серьезно. Тарасику нужна мать. А я – чем не мать? Может, своих рожу. Лилька детей не любила. А я люблю.

Поинтересовался про Малку.

На что получил разъяснение: Малка в Остре при Довиде. Евка им уступила свою хибару, там они и живут: Довид, Зусель, дети и Малка.

Я быстро среагировал:

– Полина Львовна, кажется, надеется с Довидом свою дальнейшую жизнь устроить? У нее жилищные условия получше. Возьмет Довида в примаки. Зря он поторопился гутинский и свой дом за тьфу сбагрить. Состояние такое у него тогда было. Будем откровенны. Хоть, наверно, копейку имеет. Дядька хваткий. А Малка, может, и за Зуселя пойдет в вашей остерской хате на просторе. У вас теперь и тут жилье, и в Остре. Богатая невеста. Хорошо. А?

Евка серьезно ответила:

– Да, хорошо. Удачно получилось.

Все время нашей беседы Евка сидела за круглым столом. Облокачивалась на край, отталкивалась, всячески ерзала на месте. Особенно разглаживала вязаную скатерть. Оттягивала концы вниз. Я даже посмотрел, немножко внутрь взгляд запустил – вдруг что-то под столом прячет? Ничего.

Стол точно из моего сна про Лилию Воробейчик.

Я шел от Евки и думал. Что это мероприятие мне дало? Много дало.

Фактически ножа Евка не видела. Со слов Полины она его вроде признала. Тем более сквозь слезы и так далее. Но мог быть и посторонний нож. Даже распространенный способ в случае необходимости дурить голову. Полина могла абы какой ножик взять, подкинуть хлопцам под ноги, обратить их внимание, чтоб они его вроде самолично нашли. Потом его выдурила у малого Хробака и наверх, к Евке, поднялась, имея в сумочке этот фиктивный нож. Показывать Евке она его, по правде, и не собиралась. Наплела б с три короба, а не показала. А Евка в голове б у себя отпечатала, что видела. Обычное дело. Но, может, у Полины и был настоящий нож в сумочке. Заранее лежал.

Тут вопрос на ее сообразительность.

Полина заранее не знала, что встретит хлопцев возле воды. С другой стороны, где хлопцам крутиться в разлив, как не у Стрижня?

Ножи, которые имелись у пострадавшей, были тщательно пересчитаны и обмеряны. И в протоколе записаны. Вот в чем дело. А Полина намекает, что нож у нее тот, из хозяйства Воробейчик. Причем с подтверждением мастера. Откуда она его взяла? Выходит, в речке и правда был нужный нож, и он правда попался под ноги Хробачонку. В ту самую минуту, как Полина с Евой прогуливались под ручку наверху по Белому мосту.

Ну, не бывает такое. Не бывает.

Или все-таки у Полины не тот? Или тот? Но взяла она его как раз с места убийства. И временно прятала у себя. А тут и выдала сведения. Ровно почти через год. Гадость такая.

Я немедленно вернулся к Евке. Пересмотреть ножи.

Калитка оказалась закрытая изнутри. Я тарабанил, кричал, чтоб Евка пустила.

В ответ – ни звука.

Обошел хату с тыла. Постукал в окошки. Одно, которое в комнате, укрытое сиренью, открыто.

Я подал голос:

– Ева, откройте, я к вам как милиционер обращаюсь. Срочно надо.

Никто ничем не ответил.

Я перелез через подоконник. На кухне долго и без страха шарил по ящикам. Между прочим, помнил, где тогда нашли ножи. Ни одного ножа, похожего на те, которые я помнил: большие, тяжелые, надежные. Ни единого похожего не нашел. Новые – лежали. Ручки желтенькие блестели. Дерево хорошее. А сталь так себе. Переклепанная из раннего чего-то. Потрогал пальцем – наточены крепко. Так только мастер точить умеет. Баба не сделает подобную работу в домашних условиях. Новенькие ножи.

Я твердо расположился на табуретке в углу – ждать. Раз калитка изнутри на засове, раз окно открытое, значит, выбежала задами на минутку. Явится – я ее и спрошу по-хорошему про режуще-колющие предметы.

Минут через пять слышу – дверь открывается, в хату кто-то входит. Со смехом причем.

Узнаю голос Евки. И мужской. Смутно знакомый.

Евка говорит:

– И представляешь, он меня сюда пытать пришел. Прямо пытает и пытает. А я ж вижу, бесстыжими глазами меня ест. И под стол посмотрел. Знаю я, как мужики под стол смотрят. На коленки мои смотрел. Сережа, ну какой нахал! Думает, если я незамужняя и интересная, так всем можно на мои коленки смотреть.

Мужчина разборчиво засмеялся:

– Ха-ха-ха!

Ева частила:

– Он как смотался, так я к тебе. Высказать возмущение. Заодно пригласить. Ты ж скромный. Без приглашения не будешь. – Тут Ева неприятно хихикнула. – У меня ж условия. А у тебя повернуться негде. Бабка, дед, всё слышат, всё носами чуют. Ты ж рад? Сейчас кушать будем. У меня готовенькое все.

И на кухню. Ко мне то есть.

Стала на пороге как вкопанная.

И мужчина за ее спиной обнаружился. Хробак Сергей Николаевич.

Хробак Еву отодвинул и вышел наперед:

– А он и не ушел. Или как?

Хробак смотрел на меня, вроде на вошь. Вследствие своей должности начальника потребсоюза. Но мне начхать.

Говорю:

– Я по служебной необходимости.

Хробак строго сказал:

– По служебной необходимости в дверь стукают. А воры, например, через окна сигают.

Я возмутился:

– Но-но! Я при исполнении, а вы меня оскорбляете. У меня вопрос к гражданке Еве Воробейчик. А вас назначаю понятым при этом.

И к Еве обращаюсь без лишних слов:

– Где старые ножи, которые остались от вашей сестры гражданки Лилии Воробейчик?

Ева вся покраснела. Плечи у нее выпирали из шлеек сарафана, так и они пошли пятнами. Не говоря про лицо и так далее.

– Какие ножи? При жизни Лили были старые ножи, хорошие, но старые. Я как сюда приехала, ни одного того ножа не нашла. Мы с Малкой специально удивились, зачем милиции все стоящие ножи забирать. Нет, точно заявляю, путных ножей не было. Так, огрызки всякие. Ржавые, поломанные, маленькие – картошку чистить. Я новые хорошие купила. На базаре. Приехала сюда и купила. Спросите у Малки. Она хвалилась себе под нос, что будет у нас кошер, а не как у прошмондовки Лильки.

Я уточнил:

– Малка называла покойную пострадавшую прошмондовкой? Почему грубость такая?

Ева пожала плечами:

– Она ее сильно недолюбливала. С детства. А прошмондовка – так у Малки все прошмондовки, кто без свадьбы это самое. Тем более налево и направо.

Да. Хорошие намеки со стороны родной сестрички.

Хробак приблизился ко мне и взял за плечо.

А я сижу как ни в чем не бывало.

Говорит:

– Больше нету вопросов?

Я медленно поднялся. И руку его скинул только после того, как встал на весь свой рост – а так придерживал своими двумя пальцами его ладошку. Я выше на целую голову. Вот когда моя голова стала выше его, я хробаковскую ладошку вежливо и скинул.

– Вы, гражданин Хробак, руки не распускайте. Вам руки еще пригодятся. Не лишние. А вопросов больше на сегодняшнюю минуту у меня к гражданке Еве Воробейчик нету. А если будут – я ее в отделение милиции вызову. Повесткой. Как всех советских граждан. До скорого свидания.

Они меня проводили молчанием. Вроде почетный караул.

Я шел и насвистывал. И вдруг заткнулся на выдохе-вдохе: ржавым ножиком из воды, который почти год лежал на дне, в тине, перчаточку гипюровую не разрежешь ровненько. Да и никак не разрежешь. Порвать клочками – можно. И то если зацепить и тянуть. А разрезать по линеечке – ни за что.

Тут жадность Полину подвела. По линеечке потом и зашить незаметно можно. По ниточке. А если в клочья – не зашьешь. Хоть убейся. Наглядности она хотела. Наглядность ее и подвела. Палку она перегнула, вот что она допустила. Перегнула.

Я не терял ни минуты и отправился к Полине.

От ее калитки как раз отходила женщина. Солидная. Заказчица. Угадала мое направление и рассказала, что Полина Львовна только что с чемоданом уехала. В гости к родственникам. По большому маршруту. В Киев, потом еще куда-то. Заказчица сама ей помогала вещи вынести на улицу. А тут ее, между прочим, такси подхватило.

«Уже на вокзале, наверно, вещи в поезд заносит».

Я посмотрел на часы. Никакого поезда на Киев в это время не было. И зачем нормальному человеку поезд? Автобусом или на пароходике «Крупская» по Десне. Они чаще ходят. И приятней.

И стало мне так нудно на душе и всюду внутри… Гоняться за бабой – на вокзал, в речпорт. И опять услышать от нее брехню.

Нет.

Пошел в свой пустой дом. По дороге купил бутылку водки.

Дома открыл. А не пил. Заткнул газетной затычкой. Долго сидел на балконе, смотрел вдаль.

Сильно проступила тревога и любовь по отношению к моим родным – Любочке, Ганнусе и Ёське включительно.

Тем не менее, несмотря на усталость и душевные нагрузки, во мне постепенно вырисовывалась новая версия смерти Ворбейчик Лилии Соломоновны.

Моисеенко со своей напускной любовью отступил далеко с первого плана.

Подозрительно вели себя, во-первых, Полина Львовна Лаевская, во-вторых, сестра покойной – Ева Соломоновна Воробейчик.

Что касается Евки, тут ясно. Дом в наследство. И другой – родительский – в Остре. С покойной делить не надо. Все захапала одна.

А Лаевская какой гешефт имеет от смерти своей закадычной подружки?

На простой взгляд – никакого гешефта и пользы. В денежном и финансовом выражении. А лично для души? Может, Лилия Лаевской дорогу перешла по мужской части? Или наоборот. Полина у Лилии отбила жениха. По возрасту они несравнимые. Лилия значительно моложе и интересней. Но чего не бывает. Недаром Пушкин писал в стихотворной форме: любви все возрасты подчиняются.

Я ругал себя последними словами. Давно надо было со всей серьезностью прощупать Лаевскую. И Евку. Но столько случилось лишнего! Евсей Гутин, Ёська, другое. Про семью не буду. Тем более – дело закрыто.

А оно открыто оказалось. И из него сквозняк дует прямо на мою голову. Дыхать не дает.

Если б Моисеенко остался живой. Их бы троих – Лаевскую, Евку, артиста несчастного – вместе слепить, тогда б заговорили одновременно. Даже один наперед другого. Но нету Моисеенко. Ничего он не расскажет теперь. Значит, как нас учили старшие товарищи, надо по шовчикам прощупать тех, кто пока еще живой. Мертвых не поднимешь.

А может, найдется ниточка и к Евсею. Чувствовалось, потянется обязательно. Аж руки резало. Недаром Лаевская без усталости к любому намеку привязывала Гутина.

Назавтра с самого утра рабочего времени в райотделе я столкнулся с Хробаком.

Поздоровался.

Он не ответил. Твердо шел к двери в конце коридора – к начальнику.

Я задержался. Проследил непринужденным взглядом в спину Хробака.

Он распахнул дверь смело, послышался голос секретарки-машинистки с приветствиями как знакомому и уважаемому посетителю. Побежала докладывать.

Тут же и начальник объявился с приветствиями.

Грюкнула дверь.

Тишина. Только Светка застучала на машинке с показной скоростью.

Понятно. Хробак с жалобой. И жалоба как раз на меня. Евка накрутила.

Я сказал хлопцам, что ухожу по срочному делу. Встреча с сексотом.

Мне надо было хорошо узнать, кто такая Лаевская. Помимо внешности. В деле ее показания находились в порядке. Но кроме года и места рождения, прописки и паспортных данных, стояла темнота.

С этой самой темнотой я отправился к Штадлеру.

Вениамин Яковлевич встретил меня без радости. Но выслушал с вниманием и ответственностью.

Я задал один главный вопрос. Кто есть Лаевская Полина Львовна? Помимо анкеты.

Он засмеялся выбитыми зубами. Я увидел половину его языка. Естественно, ту, что уцелела. Неприятно, но в целом нормально. В первый раз увидел ясно. Потому что он никогда при мне не смеялся. А тут закатился. Аж до икоты.

Крупно написал на бумажке: «Страшная женщина».

И руками показал, обрисовывая необъятную грудь.

Писал дальше, а я читал через плечо: «Долго жила в Остре. Оттуда переехала в Чернигов. Сразу после войны. Сватали вдовцы сильно в возрасте. Отвергала. Искала молодого. Дура».

Штадлер закончил писанину.

Я оценил данные как ерунду.

Говорю:

– И все? Обыкновенная баба с сиськами? Ты мне анекдоты пишешь, а мне сведения нужны. Ну, давай, Вениамин Яковлевич. По-хорошему. По-сознательному. По-большевицки. По старой памяти. Ну, не знаю, как еще тебя вразумлять, чтоб ты понял. Надо! Надо позарез!

Штадлер развел руками.

На самом деле мне от Штадлера достался целый клад. Лаевская жила в Остре. И Воробейчики оттуда. В паспорте у Полины город рождения – Шклов. Прописка черниговская. Сама она про жизнь в Остре не заикалась. Ни к чему было. А теперь и к чему.

Я по роду своей деятельности давно выучил: может быть все что угодно. За исключением отдельных совпадений, которые ни в какие ворота не лезут. Но и такие случаи в принципе возможны. Надо их только отрабатывать с особой непредвзятостью.

Трудность для меня состояла в том, что дело Воробейчик, как закрытое, не требовало больше моего участия. Командировки я просить не мог.

Потому составился следующий план.

Взять за свой счет отпуск на несколько суток. Даже на рабочую неделю. Под видом того, что еду навестить в Рябину семью. Хлопцы и начальство в курсе Любочкиных трудностей со здоровьем. И наконец дело Лилии Воробейчик закрыть ко всем чертям. Вплоть до полной ясности.

На работе меня подкарауливала Светка-секретарка.

Она прикрикнула на меня, вроде я стажер:

– Где вы ходите в период рабочего времени? Вас начальник хочет видеть срочно.

Я ее осторожно посторонил с пути. Знал, какая срочность приспичила начальству. Подполковник Свириденко Максим Прокопович известен своей склонностью к срочности. Особенно как чарку пропустит.

Улыбнулся и с этой улыбочкой дернул дверь кабинета на себя. Прямо себе в грудь.

Светка голосила мне в самый затылок.

Свириденко сидел за столом и крутил телефон. На меня не посмотрел.

Гавкнул в трубку:

– Докладывать каждый час! Ты меня знаешь!

Шваркнул трубку на аппарат и только тогда поднял голову на меня.

– Ну что, Цупкой, доскакался козлом? Доскакался!

– Раз вы, товарищ подполковник, утверждаете, значит, доскакался.

– Садись.

Я сел.

– Есть сведения, что ты ведешь себя вразрез с социалистической законностью. А проще говоря, лезешь к посторонним бабам. Руки распускаешь на все стороны. Оскорбляешь уважаемых людей. Используешь служебное положение. Превышаешь власть. Короче, дергаешь нервы народу. Общественность требует принять меры. Оправдываться будешь? Или сразу учтешь и больше подобного не допустишь?

Я согласно кивнул и вытянулся в струнку от спины до головы. Но с места не поднялся.

– Так точно. Не допущу.

– Ты хоть знаешь, кто на тебя жаловался? Тебе хоть понятно, до чего ты докатился?

– Знаю, и все мне очень сильно понятно. Жаловался Хробак. И понятно мне, что против Хробака лекарства нету. Или у вас есть, товарищ подполковник?

Свириденко вздохнул.

– Нема. Против бандитов есть. А против товарища Хробака нема. Что там было по правде?

– Ну, трохи нарушений было. Самовольно проник в хату к одной бабе. Искал вещественные доказательства. Она вертится как змеюка. Случайно получилось. А Хробак ее любовник. Он меня застукал и за бабу свою вступился. Рук я не распускал. Наоборот. Он первый меня за плечо схватил и подверг унижению.

– По какому делу работаешь?

– Дело старое. Закрытое уже. Воробейчик. Убийство. В прошлом мае. А баба Хробака – сестра убитой.

– А-а-а. Понятно. И что тебе еще надо? Главный подозреваемый на другом свете отсюда. Никто не сомневается, что он и есть убийца. Чего ты опять копаешь?

Я сдержанно пообещал:

– Впредь не повторится.

Свириденко забил решительный гвоздь в разговор:

– Ото ж. Иди. И больше не греши. А то Хробак весь город на ноги поставит, такую тебе исповедь устроит, никакой поп не разберет.

– Есть, товарищ подполковник. Допустил глупость. Мальчишество. Устал. Прошу шесть суток отпуска за свой счет. Поеду проведаю семью. Вы мои обстоятельства знаете. Рапорт писать?

– Пиши. Выговор тебе объявляю без занесения. Чтоб Хробак заткнулся. Но ты учитывай. Рядом с домом той бабы не появляйся. Обходи за километр. Что сейчас на тебе висит?

– Ничего особенного. Недельку терпит. Кража. Разбойное нападение. Дело ясное. Приеду – в суд передам. Виновные признались полностью.

– Давай дуй к своим.

Против Светки я прошел с топотом. Она тряхнула перманентом.

Прошипела:

– Сил нету от вас, товарищ Цупкой. Поведение у вас идиотское.

Это меня задело. Сильней, чем выговор без занесения.