Текст книги "Вавилон"

Тека подала ему шкатулку и благословила в дорогу.

Стража распахнула ворота и замерла, приставив копья к ноге.

Конь прядал ушами. Набусардар пустил его галопом, и белый с красной каймой плащ заплескался на ветру, похожий на бурные весенние воды Тигра.

Нанаи уже лежала в домике своего отца. Устига с помощью Сурмы чуть свет доставил ее сюда из пещер Оливковой рощи.

Если б Устига не был заклятым врагом Халдейского царства, Нанаи считала бы ночь, проведенную под его опекой, самой счастливой в своей жизни. Она все еще видела его глаза святого, горящие благородным огнем, слышала его страстную речь. Она чувствовала, что ее сердце, сердце халдейской крестьянки, покорено обаянием персидского князя. И вовсе не потому, что он князь, а она всего лишь простая пастушка, а потому, что до сих пор она ни от кого не слышала таких мудрых и красивых речей.

Едва ли она думала бы теперь об Устиге, лежа на своей постели в глиняной лачуге, если б прошедшая ночь была такой, как представлял себе ее отец. Гамадан был уверен, что Нанаи исполнила то, о чем он просил, когда дал ей кинжал перед уходом на пастбища, и смирился с этим. Он чувствовал удовлетворение при мысли, что его дочь пожертвовала своей честью ради спасения Вавилонии.

Увидев Устигу, который пришел перевязать ей рану до наступления темноты, Гамадан сразу признал в нем персидского лазутчика. Нанаи и не скрывала этого. Она рассказала отцу о встрече с жрецами и призналась, что Устига спас ей жизнь.

Но отец и слышать не хотел о том, чтобы считать Устигу спасителем. Для него он оставался кровожадным варваром. Гамадан решил отправиться в Вавилон и привести солдат, чтобы они арестовали Устигу, когда тот снова навестит его дочь. Нанаи не открыла ему убежища персов, и Гамадан считал, что лучшей возможности схватить Устигу не будет. Надо было только узнать, когда он снова придет осмотреть рану Нанаи. Гамадан осторожно приступил к расспросам:

– Ты не знаешь, когда этот добрый человек снова посетит наше жилище?

Нанаи всякий раз тревожило его настойчивое любопытство, но она не подавала виду и отвечала спокойно:

– Когда он найдет нужным, тогда и придет, дорогой отец.

– А он не сказал тебе? – приставал Гамадан.

– Я его не спрашивала, я ведь ничего не смыслю в лечении. Но я уверена, что он сделает все, чтобы вылечить меня.

Нетерпение Гамадана росло, и, отчаявшись добиться от дочери более определенного ответа, он решил учинить ей допрос.

Он присел на выступ при входе и сказал:

– Ты ведь знаешь, что я должен сообщить в Вавилон о персидских лазутчиках. Я дал слово и не могу нарушить обещания.

Нанаи машинально повторила за ним, думая о том, что и она дала слово Устиге:

– Не можешь нарушить обещания…

– Да, подобной низости не допустил ни один из Гамаданов, не допущу и я.

– Ты хочешь выдать Устигу?

– Я хочу выполнить свой долг, – холодно ответил он.

– Ты хочешь, чтобы Устигу убили в Вавилоне? – спросила она, вздрогнув от дурных предчувствий.

– Мой долг и мое желание – уничтожить его, иначе он уничтожит нас.

– А если твоя дочь дала Устиге слово, согласно обычаям его страны?..

– Какое слово?

– Жизнь за жизнь, отец, этот обычай принят и у халдеев.

Она села на постели, едва сдерживая себя.

– Ты собираешься укрыть в нашем доме преступника, Нанаи? Ведь кто покушается на свободу другого народа, тот преступник.

С каким удовольствием она думала бы сейчас о зеленых жучках на листьях ароматных трав, о серебряных нитях паутины, протянувшихся между пальмами. Но жизнь безжалостно заставляла ее думать о другом.

Она хладнокровно возразила ему:

– А разве халдеи не истязали тело Иерусалима, тело Египта, тело Ассирии, тело Мидии, тело Персии, тело земли лидийцев и земли аммонитян? И разве ты за это считал Гамаданов преступниками? Напротив, ты, как и все халдеи, считал их победителями и героями. Такими же героями считает вся Персия и сыновей рода Устигов.

Старый Гамадан смотрел на дочь широко раскрытыми от удивления глазами, так как до сих пор ему не приходилось слышать от нее ничего подобного.

– Ответь мне, отец: как одни и те же поступки можно считать и героизмом, и преступлением? Или зло только тогда зло, когда оно исходит от других народов, а не от халдеев? А если его совершают сыны Вавилона, это подвиг? Будь же справедливым, отец.

– Где ты набралась таких речей, Нанаи? – спросил вконец пораженный Гамадан.

Гораздо мучительнее, чем рана на плече, ныла ее душа. С детских лет ее приучали к мысли, что преданно любить Вавилонию можно, только ненавидя все чужеземное. И она верила этому до сегодняшнего дня и вот за одну ночь убедилась в том, что ненавидеть чужое – еще не значит любить свое. Такая любовь далека от подлинной. Неоценима в жизни только любовь, которая учит любить все хорошее и отвергать дурное, не делая различий между своим и не своим. О такой любви мечтает Нанаи и за нее молится великим богам доброты. Гамадан же, который сгорбившись сидит у порога, обращается к богам гнева и мести и просит вернуть Нанаи с пагубного пути.

– Нанаи… ты… ты, видать, помешалась, – заикаясь бормотал Гамадан, – ты сошла с ума. Всемогущий Энлиль покарал нас, ибо меч человека коснулся его священного тела. Я завещал тебя Вавилонии, и ты не смеешь принадлежать больше никому. Боги призовут тебя в свое царство. Но пока этого не случилось, исполни свой долг. Ты должна выдать этого персидского шакала Вавилону.

– У Вавилона нет прав на Устигу, – возразила она.

– Вот как?

– Да, у Вавилона нет прав на Устигу, но если я захочу, я отдам его в руки только одному человеку в Вавилоне, по имени Набусардар.

– Набусардар! – потрясенный, повторил Гамадан.

– Да, я выдам его Набусардару, но при условии, что он поручится мне своей жизнью. Если он его нарушит, то падет от руки Гамаданов.

Она произнесла это с такой непреклонностью, что старик поспешил убраться с порога, словно это его должен был поразить клинок Нанаи.

– Приближается день, когда ты обязался сообщить в Вавилон о персидских лазутчиках. Ты прав, слово надо сдержать. Отправляйся в Вавилон и расскажи все Набусардару. Если он поручится жизнью за жизнь Устиги, я выдам ему князя.

– Боюсь, после такой вести мне самому несдобровать.

– Тебе нечего бояться. Набусардару выбирать не приходится, и он рад будет заполучить Устигу любой ценой. Так что он не только не расправится с тобой, но, будь это в его власти, наденет тебе на голову царский венец.

В тоне ее сквозила насмешка: она сердилась на Набусардара за то, что он остался глух к ее любовным излияниям, а она проявила столько любви к нему, когда разговаривала с его гонцом, который обещал все передать Набусардару. Ни за что на свете никому она не открыла бы свое сердце, а тот, перед кем она изливала душу, не ответил ей.

Чувство унижения жгло ее, особенно теперь, когда она узнала персидского князя. Какая громадная разница между ними, очевидно, такая же разница и между Халдейским царством и Персией.

Отец угадал насмешку и боль в голосе Нанаи.

– Вот как ты теперь разговариваешь, а мне иногда казалось, что твое сердце отдано Набусардару.

– Чего иной раз не покажется, дорогой отец. – И она горько засмеялась.

Пока он занимался сборами в дорогу, дочь в глубокой задумчивости смотрела через проем двери вдаль.

Гамадан закрепил ремешки сандалий и подвязал полотняную рубаху, не закрывавшую даже колен. Затем он пригладил рукой волосы на голове и бороду, снял с гвоздика шапку, чтобы защитить голову от солнца, и отправился в путь.

В дверях он обернулся:

– Да хранит тебя Энлиль!

– Да хранит он и тебя, – прошептала Нанаи совсем тихо. После его ухода она по-прежнему глядела через проем двери на поля за деревней.

Вдруг ей показалось, что в тишине раздался далекий стук копыт. Он затихал, потом усиливался, то прекращался совсем, то возникал снова, пока где-то поблизости не заскрежетало черпательное колесо на канале, заглушая все прочие звуки.

В ту самую минуту Гамадан узнал в летящем стремглав всаднике верховного военачальника царской армии Набусардара.

– Благороднейший господин! – закричал Гамадан и бросился ниц на дорогу. Конь на всем скаку взвился на дыбы, едва не раздавив старика копытами.

– С ума ты спятил?! – Набусардар с трудом удерживал лошадь, чтобы не растоптать путника.

Гамадан встал на колени и проговорил:

– Это я, достойнейший господин, я, Гамадан. Ты не помнишь меня?

Только теперь, рассмотрев его в упор, Набусардар признал Гамадана.

– С чем ты идешь ко мне, Гамадан?

– Я несу твоей светлости весть о персидских шпионах.

На лице Набусардара отразились радость и сомнение, словно он отказывался верить в то, чего так настойчиво добивался.

– Встань, не ползай в пыли! – приказал Набусардар. – И рассказывай!

Гамадан поднялся и, вплотную приблизившись к лошади, шепотом пересказал Набусардару все, что узнал о лазутчиках. Он уже не оплакивал свою дочь, как во время первой встречи с полководцем, напротив, глаза его сияли торжеством. Честный Гамадан принес в жертву самое дорогое, что у него было. Ради Вавилонии он не пожалел своего величайшего сокровища.

– Тебя вознаградят за все, Гамадан, – утешал его верховный военачальник, – царь наградит тебя по-царски, а Набусардар – по-княжески.

– Ах, нет, – прошептал Гамадан, – мой род служит родине не за деньги и награды. Мне ничего не надо. Я сделал это не для царя и не для Набусардара. Я поступаю, как велит мне зов моих предков, о подвигах которых пишут в вавилонских книгах.

– Может быть, дочь твоя желает получить золота или дорогих камней?

– Нет. Мы с ней одна плоть и одна кровь, у нас одни мысли и одни чувства. Дочери моей тоже ничего не нужно. Она гордится, что не уронила чести нашего рода и пожертвовала собой ради родины, хотя этой жертвой стала ее чистота, оскверненная паршивым персом. Мы не нуждаемся в наградах.

– Мы еще поговорим об этом, Гамадан. А теперь скажи мне: где лазутчики?

– Обо всем твоя светлость узнает от моей дочери. Мне больше ничего не известно. Она все держит в секрете.

– Твоя дочь дома?

– Она ранена в плечо и лежит в постели. Она ждет тебя. Прости, что твоей светлости приходится утруждать себя.

– Я не счел бы за труд отправиться даже в раскаленное пекло, когда дело касается персидских лазутчиков, – засмеялся Набусардар.

– Дорога тебе знакома, господин?

– Я помню дорогу.

– Езжай, я пойду следом. Кроме нее, в доме никого нет, входи смело.

– Да благословят тебя боги за твои слова!

Простившись, Набусардар пришпорил коня и снова помчался галопом.

Горя нетерпением, Набусардар влетел во двор. Он торопился не ради мужественной дочери Гамадана, в которой и не ожидал увидеть Нанаи: его подхлестывала весть о шпионах, и, наспех привязав коня у хлева, он бегом устремился в хижину.

Нанаи уже давно слышала стук копыт и поняла, что всадник спешился у них во дворе. Несомненно, кто-то приехал к ним, и она не сводила глаз с двери.

На пороге послышались шаги. Нанаи не успела приподняться на постели, как в дверях появился человек.

Постель Нанаи стояла в затененном углу комнаты, подальше от палящих солнечных лучей, и Набусардар не сразу разглядел, есть ли кто-нибудь в хижине. Когда глаза привыкли к полумраку, он заметил постель, лежащую на ней женщину и спросил:

– Ты дочь Гамадана?

– Я дочь Гамадана, господин, – ответила Нанаи и пригласила его войти.

– Я – гонец верховного военачальника его величества царя Валтасара, гонец непобедимого Набусардара.

– Войди, господин.

Повторив приглашение, Нанаи в следующий миг узнала в пришельце человека, с которым случай свел ее в Оливковой роще, и чуть не вскрикнула от неожиданности. Правда, в прошлый раз он был одет солдатом, а теперь на нем одежда военачальника – хоть и низшего ранга, – которая очень шла ему. В прошлый раз лицо его было покрыто пылью, теперь оно было свежим, бородка заботливо расчесана, и вообще он выглядел щеголем, словно ехал на свидание с девушкой, с которой желал соединиться нерасторжимыми узами.

Пока Нанаи боролась с охватившим ее волнением, Набусардар, в свою очередь, с ужасом смотрел на нее, пытаясь объяснить себе столь поразительное совпадение.

Еще не вполне уверенный, он разглядывал ее и узнавал красновато-черные кудри и сине-зеленые глаза той девушки, с которой разговаривал в Оливковой роще. Несомненно, это прекрасное лицо той, из-за которой он так страстно стремился в деревню Золотых Колосьев.

И чем больше он смотрел на нее, тем очевиднее ему становилось, что дочь Гамадана и есть та самая Нанаи, которую он хотел видеть госпожой своего сердца. Но ее же он нечаянно принес в жертву персам. В висках у него застучало, будто отбивали дробь барабаны вавилонских танцовщиц, кровь прилила к голове. Он едва справлялся с потоком нахлынувших чувств, земля под его ногами заколебалась. В душе его что-то оборвалось и рухнуло, как рушится лишенная подпорок стена здания.

Угнетенный, подавленный событиями последних дней, он думал найти свое счастье в деревне Золотых Колосьев, а здесь на него обрушился еще более страшный удар. Он хотел крикнуть, что это неправда, но его словно оглушило, все поплыло перед глазами, и он вдруг на миг потерял равновесие, чего с ним не случалось даже на поле боя.

С тяжелым сердцем он приблизился к Нанаи.

Вне сомнений, это была она.

И он отвернулся, не в силах дольше смотреть на ее лицо.

Он не смел взглянуть в лицо той, которую хотел полюбить самой пламенной любовью. Не смел глянуть в глаза той, которую сам же принес в жертву. Не мог совладать со стихией, бушевавшей у него внутри.

Еще один удар, который ему придется пережить. Ту, в ком он хотел видеть друга, единственно надежную опору в превратностях судьбы, он сам же сломал и осквернил.

– Что с тобой, господин? – спросила Нанаи. – И как ты узнал, что найдешь меня в этом доме?

Он помолчал, чтобы немного взять себя в руки, потом ответил:

– Я встретил Гамадана, и он мне все рассказал. Он идет следом и скоро будет здесь.

– Значит, ты видел моего отца…

– Да. Он сказал, что его дочь сообщит мне о персидских лазутчиках. Эти сведения я должен как можно скорее доставить Набусардару. Я не подозревал, как не подозревает и мой господин, что ты, Нанаи, приходишься Гамадану дочерью. Я собирался разыскать на пастбище и тебя и сообщить, что ты стала избранницей Набусардара. Свидетельством тому служит этот дар тебе от Непобедимого. Но теперь, когда я узнал об исполненном тобой долге, я понимаю, что дар этот слишком скромен.

– Я вижу, ты не знаешь Гамаданов, – никто из нас никогда не служил царю за награды и не принимает дары за исполнение долга.

Набусардар попытался загладить промах:

– Это дар не за службу царю, его посылает своей возлюбленной великий Набусардар.

– Великий Набусардар послал его своей возлюбленной? Ты так сказал, гонец?

Она почувствовала вдруг, что прежняя мечта снова возвращается к ней.

– Нет, нет! Это невозможно!

– Но это так, – подтвердил он.

Он вытащил из-под плаща шкатулку и положил на край постели.

Она сразу узнала свой рисунок, только здесь он сверкал золотом. Открыв крышку, она увидела цепочку с тремя пластинками. На каждой было вырезано по строфе ее песни. Она обратила внимание и на княжеский герб Набусардара на застежке.

– Ох, господин, – вздохнула она, не зная, что ей со всем этим делать.

Ей хотелось петь от радости и плакать от боли. Все ее существо как бы раздвоилось, и обе половины думали и чувствовали по-разному. Несколько дней назад она приняла бы этот знак внимания как величайшее счастье, но после минувшей ночи в сердце ее царило смятение. Ясно ей было только одно: что она не может принять этот дар ни как награду за принесенную жертву, ни как знак любви Набусардара. Ведь Устига сказал ей, что таким способом вавилонская знать покупает женщин. Она не могла допустить, чтобы ее покупали, угрызения совести замучили бы ее.

Она закрыла шкатулку и протянула Набусардару. Тот поставил ее на стол.

При этом она сказала:

– Передай непобедимому Набусардару, господин, что я чту его благосклонность и буду благодарна, если он отложит этот дар до тех времен, когда судьба поручит меня его милости. Теперь же я не связанная никакими узами дочь свободного отца, у нас есть небольшое стадо, которое дает нам необходимые средства к существованию. Скажи ему еще, что я любила Вавилон, но теперь ненавижу, потому что он бесчестит и велит бесчестить будущих матерей Вавилонии.

Нанаи вспомнила слова Устиги, живописавшего ей развращенность столичных нравов.

Но Набусардар понял ее иначе, решив, что Нанаи думает о своей собственной чести, которой она пожертвовала по приказу Вавилона.

Он сам отдал этот приказ, и теперь, в наказание, вместо ожидаемой любви, она отвечает ему озлобленностью.

Он давно не пользуется расположением Эсагилы, благосклонность царя висит на волоске, жителей столицы он оттолкнул от себя оборонительным планом, а любовь Нанаи погубил случайно. Теперь на всем белом свете у него осталась только армия. Может, попытаться вернуть любовь Нанаи, открывшись ей? Гонец верховного военачальника не в силах ничего изменить, но Набусардар может выпросить себе прощение. А если Нанаи не простит его? Он может принудить ее и добиться ее любви силой. Но о такой ли вынужденной любви тоскует Набусардар? Разве ему нужна безразлично какая любовь, а не одна-единственная – свободно родившаяся, пламенная и преданная, чтобы при ее поддержке у него хватило сил совершить то великое, что он задумал?

И чтобы все было до конца ясным, он спросил ее еще раз:

– Значит, дочь Гамадана отклоняет дар и благосклонность Непобедимого?

– Да, господин, дочь Гамадана благодарит за этот слишком щедрый подарок. Я не могу принять его, так как подобными сокровищами вавилонские вельможи расплачиваются за обладание женщинами, а я не продаюсь. Я любила Набусардара, пока не знала, что такое Вавилон. Теперь я это знаю и…

Она невольно запнулась, потому что и сама боялась верить тому, что собиралась сказать. Ведь даже зная о царящем в Вавилоне распутстве, она не перестала думать о Набусардаре. Она поняла это сейчас. Любовь ее и в самом деле подобна пирамиде Хеопса, которая стоит от века и простоит еще века. Но мысль, что ей уготована во дворце Набусардара роль, которую до нее выполняло множество других женщин, пронизывала ее острой болью. Нет, она ждала от Набусардара доказательств чистой любви, только тогда она примет его подарок и пойдет за ним, как преданная собака. Пусть он хоть чем-то докажет ей это, как делал минувшей ночью Устига.

Она повторяла про себя его слова:

«Я не могу дать ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней, так как все свое имущество я подарил Персии. Но могу дать тебе себя, каков я есть. Если ты предпочитаешь драгоценности и золото, ищи их в другом месте, но если тебе дороги добро, любовь и правда, выбери меня. Я буду для тебя как почва для растения, из которой оно растет и которая питает его. Но помни, что растение, пересаженное в золото, гибнет».

Нечто подобное она желала бы услышать от Набусардара. Набусардар же собирается оторвать ее от родной почвы и пересадить в грунт из золота, в котором она наверняка зачахнет. Зачем великие боги пожелали, чтобы она узнала Устигу? Пусть бы она знала одного Набусардара.

В смятении она добавила:

– Передай все это Непобедимому… и… – но не смогла закончить.

Набусардар ответил ей, превозмогая боль в сердце:

– Должен ли я безжалостно разрушить надежду, последнюю надежду, которой жил мой господин?

– Да, пусть узнает, что не всякое женское сердце можно открыть золотым ключом. Скажи своему господину, что, кроме золота и дорогих камней, существует еще и честь.

– Разве ты считаешь Набусардара человеком, лишенным чести?

Она невесело усмехнулась.

– Попроси его рассказать о приключении в Мемфисе и тогда суди сам.

– О приключении в Мемфисе? – удивленно переспросил он.

Правда, он учился когда-то в военном училище в Мемфисе. Правда и то, что он там проводил время в беспечных и достаточно бурных развлечениях. Одаривал любовниц золотом и драгоценностями. Он и не скрывал этого. Разве иначе жили сыновья всех халдейских вельмож? Заслуживает ли он за это порицания?

Одновременно с ним в Мемфисе проживал и некий персидский князь с глазами святого. Звали его Устига, и он очень нравился египетским женщинам и скромным, целомудренным египетским девушкам. Устига был вхож в избранный круг и пользовался благосклонностью дочерей самых родовитых семей Мемфиса. Из мести Набусардар обесчестил его избранницу, и та в отчаянии бросилась в воды Нила. Этот случай Набусардар с радостью стер бы из памяти. Из всех воспоминаний о стобашенном Мемфисе это было одно из самых неприятных.

Случилось это давно, шли годы, и Набусардар забыл о грехах юности. Теперь слова Нанаи заставили его вспомнить о них. Странно, откуда она узнала об этом? Среди множества предположений всплыла мысль о персидских шпионах, и он силился поймать нить, потянув за которую он распутал бы этот клубок. Возможно, что среди персов ей встретился и князь с глазами святого по имени Устига. Только он мог очернить его в глазах Нанаи и поколебать ее любовь.

Поэтому Набусардар решил перевести беседу в иное русло, надеясь попутно выведать истинные чувства Нанаи. Отказав ему в любви, она вряд ли откажется выдать ему персидских лазутчиков.

– Итак, ты отклоняешь дар, и причиной тому мальчишеские выходки Набусардара, хотя Набусардар давно уж не мальчишка. Однако я не вправе говорить за него. Я его посланец и уполномочен касаться только военных вопросов, не мне улаживать его сердечные дела. Подарок я ему верну, а теперь попрошу тебя, дочь Гамадана, рассказать, как ты обещала, о персидских лазутчиках.

– Не так все это просто.

– Ты уже не согласна выдать Вавилону персов?

– Вавилон не имеет на них права…

– Вавилон не имеет на них права, ты сказала? Да известно ли тебе, что армия царя Кира окружила Халдейское царство с трех сторон? Сознаешь ли ты, что сейчас играешь со смертью?

«Армия царя Кира окружила Халдейское царство с трех сторон. Возможно ли?» – пронеслось у нее в голове, снова вызвав смятение. Но она быстро совладала с собой. Устига лгал ей, когда уверял, что у персов нет враждебных умыслов против Вавилонии! Может, он и сам ничего не знал? Едва ли, он ведь первым получает тайные сведения. Ему ли этого не знать? Он обманул ее!

У нее задрожали губы, и она с горечью взглянула на мнимого царского гонца.

– Выдашь ли ты персидских шпионов или тебе не жаль лишиться головы? – холодно спросил он, потому что она продолжала молчать.

– Не суди так поспешно, ты ведь не знаешь, что я скажу. Ты перебил меня, а я хотела сказать, что я выдам шпионов не Вавилону, а только Набусардару.

– Я тебя слушаю.

– Да и то при одном условии.

– Время идет, дочь Гамадана. Я должен как можно раньше вернуться со сведениями. Рассказывай, не теряя времени.

– Ты слишком нетерпелив, но я не задержу тебя. Персы подошли к нашим границам, и я знаю, в чем состоит мой долг.

Как же Устига уверял ее, что у персов нет злых умыслов против Халдейского государства?.. Отчаяние охватило ее. Все оказалось таким сложным, запутанным, словно сети рыбаков после бури.

Она продолжала:

– Я знаю, в чем мой долг, и потому слушай: пусть завтра в это же время сюда придет сам Набусардар. Человек, которого он увидит сидящим на краю моей постели, и есть персидский шпион. И это не кто иной, как сам начальник персидских лазутчиков в Халдейском государстве. Он князь, и род его очень знатен. Я не требую, чтобы с ним обращались как с князем, но требую – и это мое непременное условие, – чтобы никто не смел посягнуть на его жизнь.

Она сурово взглянула на гонца, который жадно ловил ее слова.

– Так вот, – прибавила она, – жизнь за жизнь. Шпион, которого я выдам Набусардару, спас меня от жрецов Эсагилы, и я обязана отплатить ему тем же.

Она продолжала смотреть на верховного военачальника строгим и испытующим взглядом, словно подчеркивая непреклонность своей воли.

– Если Набусардар не сможет поручиться за жизнь персидского лазутчика, то я его не выдам, скорее соглашусь положить голову на плаху.

– Не слишком ли ты благосклонна к этому персу? Едва ли кто из халдеев одобрит твои чувства, – заметил Набусардар, озадаченный ее условием и настойчивостью.

– Мне безразлично, что думаешь о моих чувствах ты, гонец, безразлично, что подумает о них Набусардар. Мои понятия о чести велят мне поступить так, как поступали в подобных случаях мои предки. Я дала слово, что не выдам этого человека смерти. Скажи это Набусардару и передай, что я жду его завтра.

Она помолчала.

– Я буду ждать его вместе с персом. Он будет сидеть на краю постели, ничего не подозревая. Он обещал рассказать мне о молодых годах великого Кира, своего прославленного повелителя. Мы будем беседовать о Кире, а тем временем…

Она умолкла и перевела печальный взгляд на потолок.

Мысленно она вернулась к минувшей ночи. В ушах ее еще звучали слова персидского князя.

– Зачем и ты опутывал меня ложью, Устига? – прошептала она и закрыла лицо руками.

Набусардар расслышал имя Устиги, и его передернуло.

Итак, это все же он. Предчувствие не обмануло его. Он отнял у него Нанаи и хочет отнять колыбель его предков. Но у Набусардара хватит сил вернуть себе Нанаи и защитить отчизну. Они были соперниками в ранней юности, теперь, в зрелом возрасте, они сойдутся лицом к лицу как враги. Скала столкнется со скалой, одной из них разлететься в куски! С этой минуты сердце Набусардара навсегда уподобится камню. Он опять будет таким, как прежде, когда при звуке копыт его коня все живое спешило спрятаться. Будет таким, как раньше, когда он не стеснял себя соображениями человечности. Тогда он был безжалостным и жестоким, и весь Вавилон преклонялся перед ним, теперь захотел стать добрым и человечным – и потерял расположение дорогой ему девушки.

Он сурово сжал губы и посмотрел на ту, которую хотел приютить в своем сердце, как хотел приютить ее в своем борсиппском дворце. Виссон, шелка, кисею распорядился купить для нее. Ароматные притирания и благовония велел приготовить. Считал ее самой верной и преданной… а теперь?

Поистине, все суета сует, как изрек когда-то еврейский царь Соломон. Все суета сует и томление духа.

Всего несколько дней назад она любила его, уверяя, что любовь ее нерушима, будто гранит, и вдруг…

Он выбросит из головы все мысли об этом. Все мысли о любви и человечности. Меч – единственное, на что можно положиться. Меч будет его другом и возлюбленной. Меч не предаст, и он будет надеяться только на него. С мечом в руке он войдет завтра в комнату Нанаи и положит конец своим страданиям. Устига станет его пленником, а Нанаи он помилует только тогда, когда она упадет к его ногам и будет со слезами умолять его.

– Значит, завтра, дочь Гамадана, – сказал он холодно, – завтра в это же время.

Нанаи отняла от лица руки и ответила ему страдальческим взглядом.

– Да, завтра, – проговорила она, – завтра, но ты еще не сказал мне, поручится ли непобедимый Набусардар своей жизнью за жизнь пленника.

– Я ручаюсь тебе, дочь Гамадана, – ответил он.

– А Набусардар?

– Он уполномочил меня решать все военные вопросы. Следовательно, Набусардар ручается своей честью и жизнью за жизнь этого перса.

Он презрительно улыбнулся, не в силах простить ей сочувствие врагам.

Она не поняла его улыбки.

Когда он повернулся, чтобы уйти, Нанаи напомнила:

– А подарок, господин? Ты оставил его на столе.

Он притворился, что не слышит, и поспешно вышел. Но ее последние слова все еще звучали в ушах, и этот враждебно-холодный тон разрывал душу, крушил, ломал, стирал в порошок все внутри, подобно ползущим с ассирийских гор ледникам.

После отъезда Набусардара Нанаи вышла во двор и перед домом воткнула в землю колышек – на том самом месте, где кончалась тень от тростникового навеса. Завтра, когда тень доберется до этого места, Набусардар придет за Устигой.

Князь Устига сидел в трактире, занимавшем самый большой и красивый дом деревни Золотых Колосьев.

Стены трактира были выложены диковинным узором из двухцветных кирпичей – без них не обходилось провинциальное зодчество. Залы трактира были просторны. Одни предназначались для гостей побогаче и познатней, там подавали в дорогой посуде, другие – для простого люда, и посуда для таких гостей была попроще. На полках выстроились медные и бронзовые чаши, стеклянные и глиняные кувшины: путешественникам благородного происхождения была приготовлена посуда, оправленная в серебро и золото. Для деревни это был богатый трактир.

О его владельце Зефе поговаривали, что он разбогател на взятках, которые взимал с иностранцев, раздобывая для них разрешения торговать и заниматься мелким промыслом. Больше всего ему перепадало от финикийцев, всегда стремившихся к наиболее прибыльным занятиям. Деньги сыпались на Зефа как из рога изобилия. Повсюду он имел своих людей, с которыми делился за оказанные ему услуги. Поговаривали, что он умеет подобрать ключи к любым натурам.

Как-то раз его навестил некий еврей благородного происхождения в сопровождении финикийского купца. Они условились, что Зеф поможет зажиточным евреям получить права халдейских граждан. Это было необходимо прежде всего для того, чтобы евреям разрешили селиться не только в еврейском квартале, где жили в основном ремесленники, но и на других улицах города. Зеф учуял новый источник доходов и не ошибся. Лучше всех понимали силу золота знатные евреи из Сиона. Используя алчность – одно из самых распространенных в Халдейском царстве недугов, – с помощью взяток и подношений они прокладывали себе путь во все более высокие сферы, и в конце концов перед ними открылись двери Эсагилы и царского дворца. При Набониде чиновники еврейского происхождения были не редкость в царских учреждениях. Когда власть перешла в руки Валтасара, для евреев наступили тяжелые времена. Валтасар всей душой ненавидел этот народ и не скрывал своей ненависти. Вместе с евреями в царскую немилость попали и те, кто им пособничал. Поэтому Зеф спешно покинул Вавилон и устроился в провинции. Он выстроил в деревне Золотых Колосьев трактир, справедливо считая свое дело доходным. В Халдейском царстве процветало пьянство, и Зеф едва успевал пополнять запасы вина.

Вот и сегодня все столы в трактире были заняты. Головы гостей колыхались, как колосья в поле.

Посетители пили клеверную водку, житное пиво и все сорта вин. Шли в ход и другие напитки – гаома, медовое питье и настойки на кореньях.

Больше всего было солдат, которые возвращались с учений и заходили сюда целыми отрядами.

Кроме них, здесь были странствующие торговцы, караванщики, матросы, сирийские плотогоны, перевозчики с Евфрата, торговцы женщинами, деревенские старцы, уже не способные работать в поле или на каналах, – толкователи снов, гадальщики по руке и прорицатели будущего, умевшие читать по звездам и предсказывать счастливые и несчастливые дни жизни. У входа толклись нищие, покрытые язвами, которые им лизали собаки. Сутолокой в помещениях ловко пользовались карманные воришки.