Текст книги "Вавилон"

За отдельным столом сидел князь Устига и вел беседу с братом Улу, который выдавал себя за посланца святилища Ормузда из Экбатан.

Князь Устига тут же сообразил, что имеет дело с самозванцем. Правда, жрец Улу сумел дать подробную информацию о настроениях в Храмовом городе, о бегстве Сан-Урри и овладении планом Мидийской стены, которому персы придавали исключительное значение, но жрец не знал нового пароля персидской тайной службы. Устиге было достаточно одной этой детали, но он продолжал сидеть с самым невозмутимым видом.

Оба играли свои роли превосходно.

Они обсудили, каким образом выкрасть у Эсагилы план Мидийской стены и доставить его царю Киру. Устига охотно поддержал идею Улу, хотя и не собирался ею воспользоваться. Он обещал направить Забаду и Элоса в условленную ночь к городским воротам, через которые Улу проведет их в Вавилон. Взял он и ключи, с помощью которых Забада и Элос должны были проникнуть в башню Этеменанки и похитить план.

После сердечной беседы они расстались.

Пока Улу пробирался к выходу, довольный, что ему блестяще удалось расставить ловушки на легковерных персов, Устига, сжав кулаки, смотрел ему вслед поверх сидящих солдат, которые в самом веселом настроении коротали за столами минуты редкого отдыха.

На миг он подумал, не имеют ли они отношения к его скромной особе. У него были основания предполагать, что солдаты пришли арестовать его. Но когда он встал и позвал хозяина, чтобы расплатиться за угощение, никто из них не обратил на него внимания. Хозяин прибежал, держа в руке весы, на которые Устига бросил несколько крупинок золота. Это по крайней мере втрое превышало стоимость еды и напитков, которые ему подавали.

Хозяин, обрадованный его щедростью, сообщил ему подобострастным шепотом:

– У меня есть голубица из Греции, которой еще никто здесь не обладал.

Он выждал, пока Устига прятал остальное золото в карман. Потом многозначительно подмигнул:

– Как раз сегодня ее привезли финикийские купцы с островов. Ты найдешь ее на втором этаже в комнате с желтой занавеской.

Устига не слушал его. Он невозмутимо пересыпал золото в кожаный мешочек и засунул за пояс.

– Кожа у нее цвета слоновой кости, господин, а уста как гранатовый сок. И она так искусна в любви, что ты не забудешь мой трактир до самой смерти. Прикажешь, господин?

– Благодарю тебя, Зеф, – ответил Устига, – меня ждут дела.

– Тогда вечером, господин, когда небесная Иштар в образе звезды Билит сеет зерна сладострастия на ложе влюбленных…

– Благодарю тебя, Зеф, – решительно отклонил его приманки Устига и направился к выходу.

Для этого надо было пройти еще через одно помещение. Погруженный в мысли, Устига шагал быстро, не замечая никого вокруг. Но, переступив порог второго зала, он увидел, что там прямо на полу валялись продажные девки в обнимку с вавилонскими солдатами.

Одна из них бросилась Устиге в ноги, бесстыдно предлагая себя. Устига перешагнул через нее, преодолевая подкатывающую к горлу тошноту.

Тошнотворно сладковатый привкус не оставлял Устигу до самого дома в пещерах Оливковой рощи, куда он благополучно прибыл, не заметив по пути ничего подозрительного.

Дома он снова все обдумал и взвесил.

Он сделал выговор Забаде и Элосу за то, что они так легко дали обмануть себя эсагильскому жрецу. Ясно, что это шпион царя Валтасара. Теперь подозрения Устиги оправдались. А это значит, что тайная служба халдейских войск раскрыла истинный род занятий Забады и Элоса. Надо было срочно провести замену в его отряде.

Единственное, что сейчас можно было сделать, это направить Забаду и Элоса в Киш вместо тамошнего командира персидских лазутчиков, который поступит теперь в распоряжение Устиги. Из предосторожности в кишский лагерь следовало переправить и все важнейшие документы, а здесь оставить только планы окрестностей Вавилона.

Но прежде всего надо безотлагательно сообщить могущественному Киру, что план Мидийской стены находится в руках Эсагилы. Кир сможет завладеть им через жрецов храма Ормузда, которые пошлют своего посла для переговоров со священнослужителями великого Мардука. При благоприятном исходе переговоров Кир мог бы отвести свое войско с юга, бросить всю армию на север и оттуда напасть на Халдейское царство через мидийские укрепления.

Было бы крайне важно разузнать также, какой приказ получил из Вавилона Итара, начальник халдейской тайной службы, после окружения Халдейского царства персидскими войсками.

Надо предусмотреть и то, что Набусардар, если будет принят его оборонительный план, начнет набирать солдат в свою армию. В число этих новобранцев легко могут попасть и люди, либо подкупленные персами, либо преданные Киру бескорыстно, от которых к Устиге будут поступать донесения обо всех важнейших военных приготовлениях. При этом Устига в первую очередь подумал о Сурме, двоюродном брате Нанаи, о чем не замедлил сказать Забаде и Элосу.

– Я тоже не сомневаюсь, – согласился Забада, – что Сурма охотно возьмется служить Киру.

– Он искренне верит, что персы борются за справедливость, – добавил князь.

– В крайнем случае ему можно пообещать доходную должность в Вавилоне после войны, – посоветовал Элос.

– Насколько я знаю Сурму, – сказал Устига, – его не соблазнить подкупом или посулами доходного места. Но стоит заговорить при нем о плетях и гнете халдейских богачей, как Сурма ринется в бой не только против царя Валтасара, но и против отца родного. На днях он говорил со мной о требованиях бедняков, как ярый бунтовщик. Он собирается произносить речи на улицах Вавилона, наподобие ученых пророков. При одном упоминании о несправедливости у него сжимаются кулаки и закипает кровь.

После минутной паузы он прибавил:

– Ну а Кир – это ниспосланный богом избавитель, который призван очистить мир от кривды и научить человечество правде, навсегда искоренив распри, ненависть и пороки. К кому другому может Сурма присоединиться, как не к избавителю бедняков, царю царей Киру?

– У тебя сейчас такой вид, – улыбнулся Забада, – как будто ты и сам веришь тому, что говоришь.

Устига нахмурился и повернулся к нему.

– А ты разве не веришь этому, Забада? – спросил он.

– Я только стараюсь убедить в этом других, в особенности халдеев, потому что эти россказни защищают наши интересы успешнее кованого меча. Если б они не приносили столько пользы нашей дорогой родине, я считал бы их таким же бесчестным приемом, как и подкупы.

Устига закусил губу, потом спросил Элоса:

– Разве ты не веришь, что Кир борется за мир справедливости?

– Только за более справедливый, – серьезно ответил Элос.

– Но не вполне справедливый?

– Какая же справедливость в том, чтобы желать добра только себе? А ты не можешь отрицать, князь, что для Кира блага персов важнее блага лидийцев, мидийцев и вавилонян. Правда, он всем дает права, но одновременно поощряет персов извлекать из этих прав пользу для себя за счет других. Он объявляет и о справедливости, но если для персов он требует полной справедливости, то в отношении других народов закрывает глаза на новые притеснения.

И Элос многозначительно прищурился.

Устига загорячился:

– Но за новый порядок в мире льется кровь персидского народа по приказу самого бога Ормузда, а если и дальше персам терпеть несправедливость и притеснения, значит нарушать его священную волю.

– Однако мы провозглашаем, – возразил Элос, – мы провозглашаем войну за справедливость во всем мире, а сами отвоевываем справедливость только для себя. Вот почему до тех пор, пока не появится кто-то, кто перестанет делить всех на своих и чужих, кто будет ко всем подходить с одной меркой и равно любить всех, не будет на свете справедливости, не умолкнет звон мечей и не перестанет литься кровь.

– Ты, Элос, говоришь так, – вмешался отдыхавший на постели Забада, – словно считаешь нашу великую и священную борьбу напрасной.

– Нет, я не считаю ее напрасной для персов, но и не вижу в ней избавления для всего мира. Мы говорим, что халдеи добились для себя справедливости оружием, а ее, мол, следует добиваться сердцем. Мы так говорим, но поступаем иначе. А я заявляю, что да, справедливости надо добиваться сердцем, и пока мы пускаем в ход оружие, мы можем быть лишь завоевателями, а не избавителями мира.

Устига вспыхнул:

– Ты оскорбил свою родину, свой народ, своего повелителя!

– В таком случае и тебе изменило чувство справедливости, князь, – огорченно ответил Элос, – или ты изменил своему учению.

Устига вскочил и встал против Элоса лицом к лицу.

Глядя на него в упор, он гневно выкрикивал:

– Отступник? Предатель? Бунтовщик?

– Ни то, ни другое, ни третье.

– Кто же?

– Неуклонный приверженец твоего учения о силе правды, любви и добра. Теперь ты понял, надеюсь, – улыбнулся он.

– Ах вот как…

Устига вздохнул с облегчением и улыбнулся тоже:

– Я было подумал, что ты больше не желаешь верно служить мне и хочешь предать нас.

– Был ли случай, чтобы перс предал перса? – гордо сказал Элос.

– То-то же, – кивнул Устига и по-братски обнял Элоса.

Когда они сели, чтобы продолжить обсуждение планов на будущее, Элос решил поделиться своими сокровенными думами:

– Поймите, братья, о чем я частенько думаю: нет дня, чтобы не лилась кровь. Земля пропитана кровью. Еще немного – и потекут кровавые реки, после вступления персидской армии в Халдейское царство по руслам Тигра и Евфрата вместо воды побежит кровь. Я боюсь, что кровью наполнятся и каналы, по которым до сих пор струился только благодатный ил. Я боюсь, что кровь заполнит озера, родники и колодцы. И боюсь также, как бы человечество не стало утолять жажду кровью вместо воды.

Он перевел дыхание и продолжал:

– На днях я побывал у канала Хебар, где землю обрабатывают пленные евреи из Иерусалима. Моим глазам открылась картина вопиющей нужды, но я заметил, что зреет возмездие. Мало того что взрослые от непосильного труда падают на раскаленную землю и надсмотрщики добивают их плетьми, так еще и детей, изможденных до того, что от них остались только кожа да кости, заставляют крутить колеса водочерпалок. На моих глазах человек, у которого от усталости подкосились ноги, упал с мешком ячменя в болото возле канала, а царский надсмотрщик наступил ему на голову и не отпускал, пока тот не захлебнулся. Жизнь там невыносимо тяжкая. Еврейская беднота верит, что их освободит Кир.

Устига слушал с живым интересом.

– Продолжай, – попросил он.

– Кажется невероятным, – закончил Элос, – чтобы человек мог испытывать наслаждение от угнетения себе подобных. Ведь все мы люди, в конце концов. Евреи с отчаяния кончали бы самоубийством, но их молодой пророк пробуждает в них веру в лучшие времена. По вечерам они тайком собираются под ивами. Я послушал одну из проповедей их пророка.

Забада безнадежно махнул рукой, но Устига проявлял все больше интереса к рассказу о положении у Хебара.

– Нет, дорогие мои, – сказал он им обоим, – пленных евреев в общей сложности несколько тысяч человек. Их надо принимать во внимание. Чем больше рабов, тем больше слабых звеньев в цепи, на которой держится могущество Вавилона. Как видно, иерусалимские евреи понимают это, если ждут прихода Кира.

Забада нетерпеливо протянул руку за кувшином с козьим молоком. Жадно напился и произнес в ответ на слова Элоса и Устиги:

– Неудивительно, что они ждут прихода Кира, они станут ждать каждого, кто выступит против Вавилона. Тут и пророков не требуется, чтобы открыть им глаза. Я не вижу ничего необычайного в том, что делается на Хебаре, и не жду от этого большой пользы. Наоборот, они могут ждать пользы от нас.

– Но ведь мы этого и добиваемся, – веско заключил Устига.

Забада иронически усмехнулся, но тут же погасил усмешку.

Разговор прекратился, и по комнатам разносился только храп спящих персов, вернувшихся из утомительных путешествий.

Устига посмотрел на Забаду, затем на Элоса.

– Не сердись, князь, – начал Забада, желая сгладить впечатление от своих слов, – но мне непонятна твоя страстность. По-моему, судьба персов и устранение несправедливостей, чинимых нам другими народами, важнее всего. Ну и будет об этом. Отдай распоряжения.

– Хорошо, – согласился Устига.

– Все остается так, как ты сказал? – спросил Забада.

– Да!

– Итак, князь, мы с Элосом отправляемся в Киш?

Устига кивнул.

– Перед расставанием, – предложил Элос, – поклянемся, что и впредь нашим главным оружием будет сердце, а не меч.

– Воин должен забыть о сердце, – отозвался Забада, телом и душой ярый воитель. – Пока персы были вооружены одним только сердцем, чужеземные деспоты – мидийские, ассирийские и халдейские – не давали им дышать. Когда же персы научились владеть мечом, остановилось дыхание у чужеземных тиранов. Помните об этом.

Элос, по натуре миролюбивый и кроткий человек, собрался было возразить.

Но Устига клятвенно поднял два пальца и посмотрел на соратников.

– Так и решим, братья: пусть у нас будут наготове и мечи, и сердца. Пусть каждый выберет по своему вкусу оружие для предстоящей борьбы. Но он должен с помощью этого оружия победить.

– На персидском знамени написано, что персы побеждают сердцем, следовательно я выбираю сердце, – сказал Элос.

– Я – меч! – воскликнул Забада.

– А ты, князь? – спросили оба, поскольку он промолчал.

– Я же поступлю так: мечом я буду истреблять, крушить, искоренять все дурное. Сердце мое будет поддерживать, созидать, прививать и защищать все хорошее. Да поможет мне Ормузд отличать хорошее от дурного.

Элос восторженно выслушал его и сказал:

– Воистину, я вижу теперь, что ты – посланец Ормузда, князь, и я буду служить тебе, как самому Ормузду. Мы ждем твоих приказаний.

И прежде чем лечь спать, Устига отдал необходимые распоряжения – что делать Элосу, Забаде и остальным людям отряда, отдыхавшим в подземных помещениях дома Синиба.

В Оливковой роще ночь прошла спокойно, а в Вавилоне с каждым часом росла паника.

С вечера люди собирались на площадях и, крайне возбужденные, беспорядочными толпами бродили по улицам.

В эту душную южную ночь Вавилон был похож на беспокойно кишащий муравейник. Все чувствовали тяжкий гнет на сердце, что-то мучило их, давило и сжимало грудь. Предчувствие опасности охватило всех.

Не меньшее волнение переживал в эти часы и Набусардар, бесцельно слоняясь по комнатам борсиппского дворца. В голове теснились мысли о персах, об Устиге, о Нанаи и ее помощи в аресте Устиги.

Несмотря на то что Тека пуще глаза берегла в покоях освежающую прохладу, Набусардару казалось, что он ходит по раскаленным угольям. Он нигде не находил себе места и даже на мягких коврах и подушках чувствовал себя как на острых камнях.

Он пытался сосредоточиться на предстоящем заседании царских советников, но постоянно ловил себя на том, что думы его кружат вокруг хижины Гамадана.

Перед ним неумолимо возникал образ неприступной и непреклонной Нанаи, лежащей в полумраке на своей постели. В туманных видениях рисовались ему ее глаза и волосы. Вновь и вновь слышались ее слова, твердые и холодные. И произносили их те же уста, которые еще недавно так пылко говорили о любви.

Он сидел одиноко в огромном зале на длинной скамье. Горел светильник в виде серебряной раковины, выложенный дорогими камнями. Пламя скупо освещало предметы, делая их очертания неясными и расплывчатыми, и в этом мерцающем свете он сам себе казался восставшим из мертвых, замурованным в склепе, из которого нет выхода.

Так сидел он на скамье, охватив голову руками и упершись локтями в колени.

– Она говорила, что любовь ее подобна пирамиде Хеопса, она так же вечна. Ей следовало сказать, что любовь ее подобна бесчувственному камню.

Он поднял голову и обвел взглядом комнату, где в неверном свете колебались тени предметов.

Ему почудилась промелькнувшая тень Нанаи, он вскочил и закричал:

– Но я не хочу, чтобы ты была бесчувственным камнем, я хочу, чтобы ты меня любила, любила… и чтобы любовь твоя творила чудеса!

Голос у него сорвался.

Он опустился на скамью, корчась от боли и ярости.

Временами его охватывало отчаяние при мысли, что все его усилия напрасны, как напрасны были его старания в Мемфисе, где утонченные египтянки одаривали Устигу своими милостями и оказывали ему предпочтение перед Набусардаром, в то время самым богатым из вавилонян. Но он гнал эти мысли. В один прекрасный день победа будет на стороне Набусардара. Египетская красавица Ис, с цветком лотоса в смоляных волосах, с телом цвета слоновой кости, восприняла его любовь как оскорбление и в отчаянии нашла смерть в водах Нила. Но Нанаи найдет в его объятиях небесное блаженство. Устига больше не будет стоять у него на пути, потому что через несколько часов Набусардар арестует его, и если не убьет его тут же, то сделает своим пожизненным пленником. Прикажет заточить его в мрачных подвалах борсиппского дворца, где тот умрет от голода и жажды.

Он захохотал – и громкий и злорадный смех гулко прокатился по огромному залу, населенному ночными тенями. Но звук собственного голоса нагнал на него ужас, и смех застыл на губах.

Он встал и нервными шагами стал мерить мраморные плиты пола, покрытого толстым ковром.

При этом он говорил сам с собой:

– У тебя остались считаные часы, сын спесивого персидского тигра. Когда ты будешь сидеть на ложе Нанаи и рассказывать ей о молодых годах своего владыки, я, сын славных халдеев и Города городов, непобедимого Вавилона, проткну твое тело, и ты издохнешь на моих глазах, в той же комнате, где она встретила меня презрением. Твоя смерть поразит ее в самое сердце, и этот удар оставит в ее душе более глубокий след, чем рана мечом. Она должна видеть, как ты испустишь дух. Впервые в жизни она убедится в бессилии своей Иштар, богини, которой ее посвятили. Она, конечно, будет умолять небожительницу спасти его, но богиня любви и милосердия ответит ей бесстрастной улыбкой, так как ей одинаково приятно видеть и людские радости, и людские страдания. Так я одержу над тобой победу, князь Устига, и ценой твоей жизни спасу всех нас.

С этими словами Набусардар остановился перед стенной росписью, изображающей охоту на диких зверей. В образах охотников были запечатлены он сам и члены его знатного рода. Вот одна из сцен, где корчился в предсмертных муках тигр, раненный стрелой Набусардара.

Набусардар долго и с удовольствием смотрел на этот апофеоз силы и доблести и наконец произнес удовлетворенно:

– Так издохнешь и ты, Устига.

И в то же мгновение почувствовал нечто вроде укоров совести. Кто-то внезапно встал за его спиной – или ему так показалось в том состоянии горячечного возбуждения, которое не отпускало его ни на минуту.

Ему явственно почудился чей-то шепот:

«Разве ты не поклялся, Набусардар, что не посягнешь на жизнь этого перса? Разве не поручился своей жизнью за жизнь Устиги?»

– Кто здесь? – растерянно спросил он.

«Это я, – в муках совести ответил он сам себе, – это я, любовь, не подвластная ни морским стихиям, ни яростным ураганам пустынь».

– Что ты хочешь?

«Я не хочу, чтобы ты изменил своему слову, Набусардар».

– А ты, разве ты не изменила своей любви, ради которой я хотел жить или принять смерть?

«Бывают обстоятельства, заставляющие людей пересмотреть свои решения», – с трудом дошел до его сознания ответ.

Набусардар мрачно засмеялся:

– Вот видишь, обстоятельства изменили и мое решение. Люди отказали мне в своей любви, и даже собаки моих друзей обходят меня стороной. Но теперь мне безразличны и любовь людей, и все прочее. У меня осталась только отчизна, моя Вавилония, которую я хочу спасти. А чтобы спасти ее, надо оторвать от ее тела первую ненасытную пиявку, и эта пиявка – князь Устига.

«Хорошо, Набусардар, только не убивай его… Именем великих богов, твоих и моих, заклинаю тебя – не убивай его».

– Ты любишь его? – Он заскрежетал зубами. – Да, ты любишь его, и это еще одна причина, почему он должен умереть.

Ему почудилось жалобное эхо приглушенных женских рыданий где-то в дальнем конце зала, но оно тут же замерло. С этим звуком растаяло и видение рыдающей Нанаи.

И еще не раз в течение этой ночи посещали Набусардара мучительные видения.

В конце концов он уже был не в состоянии ни ходить, ни думать, ни лежать, ни спать. В нем все более властно поднималась волна яростного гнева, и ему уже не избавиться от него до тех пор, пока он не очутится перед хижиной Гамадана и не вытащит меч, чтобы пронзить им Устигу, сидящего рядом с Нанаи и повествующего о юности царя царей, великого Кира.

Задолго до назначенного часа Набусардар направил в деревню Золотых Колосьев отряд наиболее надежных солдат вавилонской тайной службы. Там они должны разделиться на группы, одни будут ждать в трактире, другие в лесу, третьи останутся у каналов, заводя разговоры с крестьянами. Ближе к назначенному времени они, встретив Набусардара, вместе с ним проследуют во двор Гамадана. Старик укроет их в хозяйственных пристройках во дворе, откуда они придут на помощь Набусардару по сигналу его трубы.

Все шло, как и было намечено, и Набусардар появился в дверях хижины как раз в тот момент, когда Устига повел неторопливый рассказ о жизни Кира.

Он сидел у изголовья Нанаи, опершись одной рукой о кровать, а другой играя ее волосами. Он накручивал себе на палец прядь ее кудрей и снова раскручивал и при этом смотрел в глаза Нанаи и видел в них свое отражение, которое словно колыхалось на сине-зеленых облаках.

Нанаи не вникала в суть его рассказа, и напрасно старался Устига завладеть ее вниманием. Мысленно Нанаи была далеко отсюда, устремившись навстречу верховному военачальнику царских войск, чтобы силой внушения предотвратить убийство Устиги. Порой в ее душу закрадывались сомнения, действительно ли гонец имел право давать обещания и именем Набусардара ручаться за жизнь персидского князя. Впрочем, он ясно сказал ей, что уполномочен решать все военные вопросы.

Она вспоминала слово в слово торжественное обещание посланца: «Набусардар ручается честью и жизнью за жизнь этого перса».

Снова и снова Нанаи повторяла про себя эти слова, но сомнения не проходили.

Она заранее страшилась минуты, когда в дверях покажется сам Набусардар. Впервые в жизни она увидит его. Впервые в жизни она встретится с тем, о ком грезила днем и ночью, пока не познакомилась с Устигой. Великий и непобедимый Набусардар впервые в жизни глянет ей в глаза. Впервые в жизни встретятся их взоры.

Сердце рвалось у нее из груди, кровь бурлила в жилах, стучала в висках.

Она считала часы по движению тени от тростникового навеса. Когда тень приблизится к ее колышку, можно ждать появления верховного военачальника, который придет арестовать Устигу. С того момента, как Устига пересек порог ее комнатки, она ни на секунду не забывала о своих часах. Нанаи напряженно следила, как тень подкрадывалась к вбитому в землю колышку. Мысленно она уже много раз переживала минуту, когда тень коснется роковой черты. И всякий раз от страха закрывала глаза, отдаваясь на милость великих богов. Однако назначенный час еще не наступил. Она открывала глаза и с облегчением убеждалась, что все ей просто грезится.

Как ни старалась она скрыть волнение, оно в конце концов передалось Устиге, и он спросил:

– Что с тобой сегодня, Нанаи? Ты чем-то встревожена? Может быть, тебе не интересно то, о чем я рассказываю? Тогда скажи, и я замолчу.

– Нет-нет, – вздохнула она, – рассказывай дальше, князь.

Он продолжал свой рассказ, а она опять не сводила взгляда с тени у входа.

В конце концов тень добралась до означенной черты, и в тот же миг Нанаи услышала стук копыт. Она заволновалась и привстала на постели.

Устига помог ей подняться и нежно улыбнулся. Нанаи хотела улыбкой поблагодарить его, но улыбки не получилось.

Сказала только:

– Князь, прими мою благодарность за все, что ты для меня сделал. Сохрани добрую память обо мне, как я сохраню о тебе.

Эти слова, которыми она перебила его рассказ, очень удивили Устигу.

Нанаи продолжала:

– Что бы ни случилось, навсегда запомни, что моей самой сильной любовью была любовь к родине, родина для любого из Гамаданов дороже всего.

– Что ты хочешь этим сказать? – недоуменно спросил он. – Не собираешься ли ты вновь доказывать, что мне не удалось убедить тебя?

Она молчала, напряженно прислушиваясь к приближавшемуся стуку копыт.

Устига тем временем продолжал:

– Я уже говорил тебе, что готов запастись терпением. Если бы я хотел прибегнуть к мечу, я давно бы уже добился тебя, но победы оружия всегда скоротечны. Ты сказала, что, полюбив во мне человека, ты не перестанешь ненавидеть меня до тех пор, пока персы сеют смуту в Халдейском царстве. Я уверен, что ты будешь на моей стороне, когда убедишься, что персы думают не о завоевании твоей родины, а о восстановлении у вас справедливости. Разве ты уже забыла, что Халдейское царство полно несправедливости, страданий и бесправия?

Но все, что он говорил, проходило мимо нее: она прислушивалась к тому, что делалось во дворе, – там кто-то спрыгнул с коня, звякнув коваными наколенниками.

Ни Устига, ни Нанаи больше ничего не успели сказать – в дверях появился Набусардар, как и в прошлый раз, в парадной одежде простого военачальника.

Первой его увидела Нанаи, и в охватившем ее смятении в ней родился проблеск надежды, что гонец окажется более милосердным, чем сам Набусардар. Вместе с тем она была разочарована, что Набусардар не приехал и на этот раз, она опять не увидит его.

Набусардар, продолжая играть роль посланца верховного военачальника, поздоровался:

– Привет вам!

Нанаи не нашла в себе силы ответить ему.

Устига обернулся и, увидев перед собой халдейского военачальника, встал, почуяв недоброе.

Набусардар не знал, на кого смотреть.

Он увидел Нанаи, и на этот раз она вовсе не казалась ему холодной и бесстрастной. Напротив, лицо ее светилось любовью, и он снова почувствовал ее власть над собой. Но долг повелевал ему сохранять хладнокровие. Он резко перевел взгляд на Устигу.

Несомненно, это он, святоша из Мемфиса, поражавший остротой своего ума. В высшем военном училище ему прочили блестящую карьеру, хотя с первого взгляда всех обманывала его внешность святого. Знавшие его не могли понять – за счет ума или изворотливости ему удалось так быстро добиться признания высокопоставленных египтян. Сколько зависти возбуждал тогда в Набусардаре этот юноша, но теперь он без долгих слов уберет его с дороги.

Устига непроизвольно положил руку на рукоять меча и ждал. Он узнал в пришельце Набусардара и понял, что минуты его сочтены. На лбу у него вздулись жилы, выступившие над глубокими глазами, подобно утесам над бездонными озерами. Появление Набусардара встревожило его, но он настолько владел собой, что в голосе его, когда он заговорил, не было и тени волнения.

На чистом халдейском языке он ответил Набусардару:

– Привет и тебе, царский гонец.

Набусардара привели в ярость и спокойный тон Устиги, и его лицемерие, с которым он назвал его царским гонцом, хотя не мог не узнать Набусардара. Может, он и в самом деле не узнал его? Но на догадки времени не было, и Набусардар немедленно приступил к делу.

Он обратился к нему суровым тоном:

– Именем закона Халдейского царства, ты, князь Устига, отныне пленник Вавилона.

Устига сжал губы и собрал всю свою волю. Он отлично понимал смысл происходящего. Мысль его лихорадочно работала в поисках выхода.

Набусардар прервал его размышления:

– Я требую, чтобы ты отдал мне свой меч.

– Ты должен взять его сам, – ответил Устига и, обнажив меч, встал против Набусардара.

Обнажил меч и Набусардар и, с силой взмахнув им в воздухе, устремился на противника.

Устига сперва уклонился от удара, потом стал стремительно наступать.

С лязгом сошлись клинки, из-за тесноты маленького помещения они то и дело оказывались в угрожающей близости от тел.

Сжавшись на постели, Нанаи наблюдала за поединком. Минутами ей казалась в опасности то жизнь гонца, то жизнь Устиги. Острия клинков сплелись в клубок молний. Оказалось, что святоша превосходно владеет мечом – не однажды во время поединка жизнь Набусардара висела на волоске. Устига молниеносно наносил удары, целясь то в голову, то в грудь противнику. Набусардар отчасти устал после дороги, но главное, ему давно не приходилось орудовать мечом. В последние годы халдейские военачальники носили оружие только для украшения, тогда как персидская армия уже несколько лет вела войны. Единственным спасением Набусардара было призвать своих солдат. Он с трудом улучил момент и, приложив к губам трубу, дал сигнал.

В тот же миг в комнату ворвались солдаты.

Теперь не стоило большого труда схватить Устигу, который все не хотел сдаваться и упорно отбивался мечом. Все усилия были напрасны, он вынужден был уступить явному перевесу врага.

Набусардар, весь потный, с небольшим порезом на лбу, приказал связать Устигу.

Один из солдат плюнул Устиге в лицо – так поступали с побежденным врагом.

Нанаи тотчас вскочила с постели и, растолкав солдат, подбежала к Набусардару. Она напомнила ему, что Устига принадлежит к знатному роду, и потребовала, чтобы с ним обходились учтиво.

– Он наш пленник, – равнодушно отвечал Набусардар, – и мы можем делать с ним что угодно.

– Не забывай, – не отступала Нанаи, – что ты всего лишь посланец верховного военачальника его величества и не имеешь таких прав, как Набусардар. Кроме того, я тоже имею право требовать, чтобы с пленником не случилось ничего плохого.

– Ты слишком заботишься о нем, – расхохотался он, стирая кровь со лба. – Знай, однако, что все, что тут делается и будет делаться, справедливо.

– Что ты задумал?

– Увидишь сама, дочь Гамадана, – сказал он холодно, – ты сейчас все увидишь сама.

Потом он обратился к солдатам и приказал:

– Привязать к коню!

Солдаты схватили связанного Устигу, а Набусардар с усмешкой сказал Нанаи:

– Я разрешаю тебе проститься с ним – это единственное, что я могу для тебя сделать.

Нанаи опустила глаза и закусила губы, но не нашлась что ответить. Она подошла к Устиге и, встав перед ним на колени, вытерла рукавом своего платья его лицо.

Устига смотрел на нее с немым упреком, с выражением бессильного гнева на лице.

Он понял, почему все это произошло. Нанаи любит в нем человека, но ненавидит врага. Потому она и подчеркнула, что родина для нее дороже всего, как и для любого в роду Гамаданов. Только это могло оправдать в его глазах ее предательство. Но ведь он был готов ко всему, и даже это вероломное нападение не очень удивило его. Накануне, когда он сделал Забаду и Элоса своими преемниками, он инстинктивно предвидел подобный исход. Забада и Элос продолжат его дело. Он жертвует жизнью ради родины, как жертвовал жизнью ради родной Персии каждый из рода Устигов. Он всегда готов отдать жизнь за родину, и теперь ему не о чем печалиться. На этом его деятельность кончилась. Несколько преждевременно, но, по крайней мере, его ждет смерть, какую он сам для себя избрал. Последний из Устигов достойно завершит историю своего рода – значит все в порядке.