Текст книги "Вавилон"

У раба блестели на глазах слезы, но лицо сохраняло твердое и мужественное выражение.

Набусардар проговорил, держа его за руку:

– Благодарю тебя, Киру, проси у своего господина чего хочешь.

Киру упал на колени и поцеловал меч Набусардара:

– Позволь мне жить рядом с тобой и умереть за отчизну.

Набусардар снял один из мечей, висевших на стене, и опоясал им раба.

– Ты больше не слуга, я возвожу тебя в ранг воина. Я дарил тебе свободу, ты не принял ее. Прими же теперь в дар этот меч и докажи на деле свою любовь к родному народу. Люби Вавилонию всей душой, всем сердцем, как и подобает человеку. Ибо только зверю безразлично, кому принадлежит лес, в котором он обитает.

– Да благословят тебя боги, господин, – отвечал Киру и, сжав рукоятку меча, присягнул в том, что его жизнь будет принадлежать только Набусардару и отчизне.

– Будь благословен и ты, верный и доблестный Киру. Побольше бы таких мужей было у матери-Вавилонии.

– Разреши сказать еще одно слово, Непобедимый. Я стар, и на крепостных стенах и у рвов моя сила растворится в мощи молодых воинов. Я принесу больше пользы, если ты оставишь меня рядом с собой, чтобы верно охранять жизнь того, кто оберегает жизнь Халдейской державы.

– Да будет так, Киру, – молвил Набусардар, вдруг почувствовав страшную усталость.

– Ты устал, господин, – сказал Киру, заметив, как изменилось лицо Набусардара, – со вчерашнего дня ты не смыкал глаз. Я встану у дверей на страже, а ты отдохни спокойно. Ни для кого не секрет, что Эсагила охотится за твоей головой, но я буду начеку. Я не двинусь с этого места, пока ты не проснешься.

Киру подложил ему под голову шелковую подушку и отер с его лба пот, блестевший, подобно росе на плодах абрикосового дерева.

Набусардар вытянулся на ложе и вскоре смежил усталые веки. Но, засыпая, он успел еще шепнуть:

– Киру, пой!

И Киру снова стал петь о Гильгамеше, на этот раз совсем тихо, словно колыбельную песнь у постели ребенка.

Не только Вавилон, но и деревня Золотых Колосьев была подхвачена ураганом времени.

Испокон веков мирно и спокойно, словно в полудреме, текла ее жизнь на берегу канала, по которому катились мутные волны, питавшие плодородным илом и влагой иссушаемую солнцем землю. Сотни черпательных устройств стояли по берегам канала, и сотни загорелых тел и рук напрягались над рычагами, баграми, ведрами и колесами. Они поднимали воду наверх в водоемы, а оттуда по отводным канавам гнали ее на поля. Земля, не знавшая живительной благодати дождей, жадно пила и под горячими лучами из одного принятого в свое лоно зерна рожала двести и даже триста новых зерен. В пору жатвы золотые колосья колыхались до самого горизонта, словно неоглядное волнующееся море.

Но в последние дни эта еще недавно тихая деревня забурлила. Безгласные уста отваживались говорить. Вспыхивали потухшие глаза. Измученные руки отрывались от земли и грозно вздымались к небу.

Старый Гамадан, сидя под тростниковым навесом перед домом, вырезал нового Энлиля и удивлялся тому, что творится с людьми. Его, одного из самых уважаемых членов общины, перестали слушать. Он, доверенное лицо жрецов и царей, не мог совладать с односельчанами. Община рассыпалась, как старая, трухлявая лачуга, стремительно и неудержимо.

Еще совсем недавно, незадолго до посещения Гамадана верховным военачальником его величества царя Валтасара, в деревне не было заметно никаких перемен. Крестьяне безропотно терпели нужду в самой богатой стране мира. Покорно сносили власть жрецов. Платили налоги Эсагиле и царю. Послушно возделывали угодья Храмового города, царя и вельмож. Когда плоды их труда казались служителям Мардука слишком скудными, они истязали крестьян бичами, и те не делали попыток протестовать. Своих детей они были вынуждены продавать в рабство. Они не смели роптать и тогда, когда их жен заставляли с утра до ночи работать в царских и жреческих мастерских, а статных, крепких сыновей забирали в царское войско. Все делалось согласно писаным и неписаным законам. Уделом бедноты были лишения, страдания и неволя, а вельможи жили в роскоши и праздности. Золото разделило бедняков и богатых глубокой пропастью.

Обездоленные крестьяне, веками гнувшие спину на аристократию свободной Халдейской державы, видели, что за стенами роскошных дворцов, в обители тех, кто наживался на крови и чести человека, справедливость подменялась произволом. Крестьяне и прочая беднота ждали лишь сигнала, чтобы навалиться плечом на вероломные стены и похоронить под их развалинами все, что погрязло в неправедности и обмане.

Луч с севера впервые пробился сквозь тьму этой жизни. Там взошло солнце по имени Кир. Повсюду ходили слухи, что этот благородный царь придет и разорвет их цепи. Его воины на копытах своих коней разнесут по пустыне останки властителей, по чьей милости им досталась судьба жалких рабов. Он поломает палки и в клочья порвет бичи, которыми надсмотрщики царя, вельмож и жрецов Эсагилы полосуют их спины. Он отберет у жрецов землю и раздаст ее тем, кто трудится на ней, кто любит ее, как ломоть свежеиспеченного хлеба. Он разделит поместья царя и знати между крестьянами, чтобы на поля могли выйти свободные люди Вавилонии – мужчины, женщины, дети. Земля принадлежит тем, кто умеет ее возделывать, а не тем, кто привык выжимать из нее соки только с помощью рабских рук.

С такими надеждами сходились в последние дни крестьяне к оросительным каналам. Эти поля, на которых они пахали, сеяли, жали, уже не будут больше предательски отдавать свои плоды богачам. Их золотые зерна будут сыпаться в пригоршни бедняков. Вместо прогорклых лепешек заблагоухает ароматный хлеб. Вместо болотной воды все узнают вкус молока. Вместо гнилых отбросов они вкусят сочную, ароматную мякоть фруктов. Человек снова обретет земной рай.

Особенно молодежь воспламенялась мечтами о счастливом будущем. Еще недавно украдкой, ныне открыто и громко превозносили они имя персидского спасителя, Кир – это была их утренняя и вечерняя молитва. Кир – это было их всесильное оружие. Кир – это была неодолимая мощь и спасение.

Наибольшее волнение наблюдалось на юге, возле канала Хебар, где жили иерусалимские евреи, переселенные туда Навуходоносором, и на севере, в деревне Золотых Колосьев, где персидские лазутчики сеяли смуту среди халдейского люда.

Обосновавшись по эту сторону границы, они нашли надежное убежище в пещерах Оливковой рощи, вблизи которой Нанаи пасла своих овец.

Торговцы, с которыми делился хлебом Сурма, входили в отряд персидских лазутчиков. Устига, по чьей просьбе пастухи пели песню любви в честь Нанаи, был начальником всех персидских лазутчиков в Вавилонии. Он происходил из княжеского рода. Персы выдавали себя за торговцев, так как под этой личиной им было всего проще и надежнее передвигаться по стране. Они ходили от дома к дому с мелочным товаром, и ничего не подозревавшие люди простодушно поверяли им тайны, о которых неприятель не должен был знать. В самых бедных домах персы отдавали свои товары за бесценок, стремясь завоевать симпатии крестьян, или меняли на зерно, которое в других местах раздавали нуждающимся. Молва о них все ширилась, и в нищих лачугах их ждали с нетерпением. Торговцы утешали измученных людей, вселяя в них надежду на скорый рассвет, о котором возвестит огненная птица.

Она прилетит с востока и принесет им искупление. Когда из Вавилона пришел приказ задерживать и передавать властям каждого подозрительного чужестранца, простой народ стал оберегать персидских лазутчиков, укрывать их от воинских патрулей и предупреждать об опасности. Вот почему ни одному отряду вавилонской тайной службы не удалось обнаружить персидских шпионов.

Но Гамадану не по сердцу были эти пронырливые торгаши. И хотя сам он не доносил на них, однако от души желал, чтобы какой-нибудь расторопный посланец из Вавилона напал на их след. То, что чужеземцы, словно бездомные собаки, бродили по его родной стране, не сулило ничего доброго. В этом он был глубоко убежден. Персидские лазутчики, видимо, чувствовали враждебность Гамадана и обходили его дом стороной. Он много слышал о них, но ни разу не столкнулся с ними. Но и рассказы о купцах приводили его в негодование, потому что род его всегда отличала горячая любовь к отчизне. Их род был известен вавилонским владыкам. Он поставлял армии самых отважных воинов, женщины их рода славились благородством. Превыше всех святынь в их роду почитали родину и честь. Он пережил и добрые, и худые времена, пронесшиеся над отчизной шумеров, семитов и халдеев. Это был старый крестьянский род, только Синиб за выдающиеся военные заслуги был возведен в благородное звание. Но и без титулов их родовое имя славилось в Вавилонии.

У Гамадана, увы, не было уже прямых продолжателей рода. У него оставалась единственная дочь. Он долго страдал от того, что подвигами Синиба кончилась слава их рода. Чем же могла приумножить боевую славу Гамаданов красота Нанаи, при виде которой человека охватывал священный трепет! Надо было оставить мысль о подвигах и смириться с тем, что послано судьбой. Он радовался необычной красе Нанаи и хотел посвятить ее богам. Еще не зная, каким образом сделает это, он верил, что премудрый Энлиль, сотворивший мир, подскажет ему верное решение.

Это и побудило его вырезать из дерева новую фигурку небожителя, чем он и занимался сейчас, сидя под тростниковым навесом. Он был убежден, что, поселившись в его доме, Энлиль осветит перед ним дороги жизни, а главное, укажет путь, по которому следует пойти Нанаи.

Что поделаешь, если фигурку, которую он сделал несколько дней назад, Набусардар обезглавил да еще посмеялся над его верой. А ведь именно Энлиль объявился перед глиняной хижиной Гамадана и устами верховного военачальника повелел Нанаи посвятить свою красоту Вавилонии. Такова воля богов, а Гамадану приличествовало с радостью повиноваться ей.

Подавив печаль, он взялся за работу.

Гамадан молчаливо сидел под навесом, и по его виду никто не сказал бы, какое мужественное решение он принял. Сидел ничем не примечательный человек и обстругивал деревянную чурку.

Однако в один из дней после визита Набусардара, когда Нанаи с овцами отправлялась утром на пастбище, он вложил ей в руку короткий острый кинжал.

От прикосновения холодного металла она вздрогнула, как будто змея скользнула у нее по ладони, и вопросительно взглянула на отца:

– Для чего это мне?

– Тебе известно, что стране грозит опасность, а в такие времена все Гамаданы брались за оружие.

– Оружие нужно мужчине, а я – женщина.

– Ты последний потомок нашего рода. Великий Энлиль сотворил тебя женщиной, но если родина требует от тебя быть мужчиной, стань им. И да хранят тебя боги.

Она стиснула холодную рукоять кинжала и внутренне содрогнулась.

Гамадан же добавил:

– Не забудь, до истечения двух недель я должен представить в Вавилон доказательство того, что торговцы, с которыми Сурма разделял еду, на самом деле персидские лазутчики.

Она спрятала кинжал на груди, и от прикосновения клинка в ней пробудились неведомые до сих пор ощущения. Мечта о заветной любви слилась с отвагой, которая пульсировала в жилах Гамаданов.

Молча вышла она со двора и погнала стадо.

У Гамадана в глазах стояли слезы, но даже великие боги не знали в ту минуту, были то слезы страдания или слезы гордости.

Два дня Нанаи ходила на пастбище с кинжалом за пазухой, поджидая тех, кому была предназначена. Она искала встречи с врагами Вавилонии. Но ни в первый, ни во второй день судьба не свела ее с ними. Очевидно, с восходом солнца они разбредаются по своим делам, решила она, и на третий день погнала стадо, едва забрезжил рассвет.

Когда Нанаи добралась до лугов, повсюду уже царило оживление. Крестьяне, рабы и подневольные рабочие трудились у каналов.

На другом берегу Евфрата дымились печи, где обжигали терракотовые усыпальницы. Их надо было заготовить впрок в достаточном количестве – приближался самый жаркий месяц, смертоносный август – ава, ежегодно именно в эту пору беспощадный зной уносил больше всего человеческих жизней.

По волнам священной реки плыли плоты – это сплавляли пахучие кедры с Ливанских гор. Плотовщики тянули песнь о Всемирном потопе и Ноевом ковчеге. Из окрестных богатых поместий доносился гомон домашней птицы и шум хозяйственных работ.

Нанаи заметила, как из ворот одного поместья вышли сборщики податей Храмового города в сопровождении вооруженного отряда. Предстоял тяжелый день для жителей деревни Золотых Колосьев; их ждали пытки и истязания, с помощью которых слуги божьи вымогают дань для сокровищниц Эсагилы. За этим занятием они теряли последние остатки человечности, если таковой и обладали.

И сегодня слуги Эсагилы дали себе волю. Проходя мимо черпальщиков на канале, они не преминули пустить в ход бичи. Издали не было видно, как рабы стискивают зубы при каждом ударе. У одних при этом глаза западали еще глубже, у других сверкали, словно искры раскаленного железа под кузнечным молотом.

Нанаи стояла на пригорке, с болью в сердце наблюдая за кровавой забавой служителей Эсагилы, тешивших себя истязанием ближних. Она похолодела, когда отряд свернул на тропку, ведущую к пастбищу.

Кроме нее, там не было пастухов. Она одна поднялась в такую рань, чтобы выяснить, не собираются ли персы в Оливковой роще и по ночам. Нанаи могла бы их увидеть, когда с высокими коробами за плечами они отправятся утром по своим торговым делам. Она остановилась с овцами поодаль, чтобы следить за входами в пещеры, которые тянулись под самой Оливковой рощей.

Девушка наблюдала за пещерами, пока ее внимание не отвлекли сборщики дани. При виде приближающихся к ней жрецов со свитой Нанаи все сильнее охватывало недоброе предчувствие: они нередко уводили женщин и девушек в Храмовый город, превращая их в прислужниц и рабынь великого Мардука.

Когда они остановились невдалеке и один из жрецов приветствовал ее, Нанаи вся напряглась.

Ей было чего опасаться. Служители Эсагилы вели учет всем красивым женщинам Вавилона и его окрестностей и, пользуясь их набожностью, выгодно торговали ими. Если богатый вельможа желал заполучить одну из них, Эсагила именем божьим оказывала ему добрую услугу. Вельможа слагал на алтарь Мардука выкуп – золото и драгоценности. Эсагила же сообщала женщине, что ее призывает Мардук провести ночь на ложе золотого бога. Простой народ видел в этом счастливое знамение, поскольку верил, что сам Мардук в эту ночь удостаивает избранницу своим присутствием.

В списках избранных девушек стояло и имя Нанаи, дочери Гамадана. Уже не раз призывал ее бог богов, владыка Эсагилы, но Нанаи не вняла его зову. Всякое ослушание каралось, нередко даже смертью, но Эсагила умела и уступать. Она хорошо знала род Гамадана, знала, что Гамадан скорее убьет себя и дочь, чем подчинится насилию. Жрецам нужна была не мертвая, а живая Нанаи, и они терпеливо ждали удобного случая, не желая лишаться богатого выкупа, который похотливые женолюбы предлагали за Нанаи. В семье Гамадан знали об этой прибыльной торговле храмовников. Сестра дяди Синиба, Таба, жрица вавилонского святилища, была посвящена во все их тайны. После ужасной казни Синиба она бежала из храма. По воле богов беглянку приговорили к смерти за измену своему сану. Ее долго, но безуспешно разыскивали по всей Вавилонии. Как раз в это время рыбаки выловили из Евфрата труп утопленницы, и жрецы с облегчением решили, что это она. На самом же деле Таба скрылась в пещерах Оливковой рощи. Желая предостеречь Нанаи, Таба открыла ей гнусную тайну ночи, проводимой на золотом ложе Мардука. Поэтому дочь Гамадана бесстрашно противилась требованиям жрецов.

Храмовому городу оставалось уповать только на празднества богини Иштар и приуроченный к этому обряд очищения девушек. Как истая халдейка, Нанаи примет участие в празднестве. А тогда нетрудно будет овладеть ею. Развратный Сибар-Син еще перед своим заключением в тюрьму обещал дать за нее огромный выкуп. Сейчас, когда его освободили, после продолжительного воздержания он охотно заплатит за ее нетронутую красоту еще больше. Праздник Иштар приближается, и Мардук с вожделением поджидает новых приношений в виде золота и человеческих жертв.

Можно было надеяться на щедрое вознаграждение, если бы кому-то из расторопных служителей Мардука удалось заманить Нанаи в Вавилон. Мысль о награде ободряла данщиков, когда они, заметив Нанаи, свернули на пастбище. Еще по дороге они сговорились вызвать Нанаи на резкости, чтобы потом обвинить ее в бунтарстве и отвести в Вавилон. Бунтарство относилось к разряду тяжких преступлений и каралось смертью, в лучшем случае дело ограничивалось пытками.

По лицам храмовников Нанаи догадалась о коварных намерениях и на приветствие жреца, остановившегося перед ней, смогла ответить не сразу.

Жрец повторил приветствие:

– Да благословят тебя боги.

Она с трудом выговорила:

– Благословение да пребудет и с вами.

К ней обратился второй жрец:

– Очевидно, ты дочь Гамадана, о красоте которой столько говорят повсюду.

– Я дочь Гамадана, – кивнула она.

Один из воинов охраны похотливо оглядел Нанаи:

– Если бы тебя узрело око Мардука, тебе пришлось бы посвятить ему свою жизнь.

– Я посвящена Энлилю, творцу мира, – возразила она.

– Творец и властелин мира – Мардук, – поправил ее жрец. – Мардук – владыка земли и неба, а не Энлиль.

– Нас взял под свою защиту Энлиль, вечный и всемогущий.

– Мардук вечен и всемогущ.

– Мы все здесь верим в Энлиля, потому что мы потомки славных шумеров, – гордо выпрямилась она. – Шумеры первыми заселили страну между священными реками Евфратом и Тигром. Энлиль был их богом, поэтому ему принадлежит верховенство среди богов.

– Говорит, будто ученая, – ухмыльнулся один из жрецов.

Другой поддержал его:

– Что может знать деревенская девка об истории Вавилонии, брат мой? Сдается мне, что только для отвода глаз она берет с собой овец, на самом же деле она мутит народ против Эсагилы! Это бунтовщица. – И, не дав ей опомниться, он повернулся к солдатам: – Приступайте к своим обязанностям!

Звякнула сталь оружия, сверкнули клинки.

Тут она выхватила кинжал со словами:

– Я поражу каждого, кто приблизится ко мне. Да укрепит мои силы Энлиль!

Старший саном жрец с обнаженным мечом приказал солдатам схватить ее.

– Памятью безвинно преданного смерти, памятью дяди моего Синиба клянусь, – предостерегающе воскликнула она, – не останется в живых тот, кто прикоснется ко мне.

– Безвинно преданного смерти, говоришь? – прошипел жрец и поднял меч на Нанаи, чтобы кровью смыть оскорбление, нанесенное чести служителей божественного Мардука. – Да как ты смеешь судить дела Эсагилы? Синиба приговорила к смерти верховная коллегия Храмового города! Кто дерзает бросить тень на святых посредников бога, тот заслуживает смерти. Кто в ущерб Мардуку возвеличивает других богов, тому дорога в царство теней.

Обнажил меч и второй жрец. Опережая первого, он бросился к Нанаи.

– В последний раз скажи, – закричал он, – кто творит неправедный суд и какой из богов выше – Мардук или Энлиль?

– Что вам от меня надо? – защищалась она. Она понимала, что погибла, что ничто уже не спасет ее, и, не сдержавшись, выкрикнула в отчаянии: – Неужели мало Мардуку крови? – Но по-прежнему твердо сжимала она в руке кинжал, готовая пустить его в ход, хотя никто не учил ее обращаться с оружием. Покойный дядя Синиб следил за тем, чтобы она обучилась письму и искусствам, знакомить же ее с оружием он полагал излишним. Пока Синиб был жив, он всегда мог ее защитить. Но он умер, и ей понадобилось именно умение владеть оружием.

Когда жрец замахнулся на девушку, она предостерегающе занесла кинжал. Но жрец ловким ударом ранил ее в плечо. Он не собирался ее убивать – ведь она должна была стать служительницей Мардука.

Из плеча Нанаи брызнула кровь. От сильной боли она едва не потеряла сознание и уже не могла защищаться. Рука Нанаи безвольно поникла, и второй жрец вышиб из ее ослабевших пальцев кинжал.

– Будь свидетелем, священный Энлиль, – прошептала она и в отчаянии упала на колени.

Теперь она беззащитна, отдана на растерзание солдатам Эсагилы, как голубь коршунам!

– Связать! – приказал жрец.

Солдаты распустили моток веревки.

Но тут раздался свист стрелы, которая пронзила горло служителя Мардука, приготовившегося связать беспомощную девушку.

Жрец упал мертвым – очевидно, наконечник стрелы был пропитан быстродействующим ядом. Таким оружием пользовались только персидские воины, да и то лишь когда не было другого выхода.

Солдаты бросились к убитому, но тут просвистела новая стрела, а за ней еще и еще. Стрелять могли только из Оливковой рощи, но там никого не было видно. Ни с берега канала, ни со стороны Евфрата стрела сюда не долетела бы. По всей видимости, лучники таились в густых кронах деревьев.

Размышлять было некогда. Стрелы продолжали лететь со свистом, стремительно и беспощадно. Жрецам пришлось отступить под защиту пальмовой рощи. Одни старались оттащить тело мертвого жреца, другие пробовали унести Нанаи. Им не удалось ни то ни другое. Стрелы густо падали на пытавшихся подойти к Нанаи, и одна из стрел даже задела ее в раненое плечо.

Она вскрикнула и потеряла сознание.

Первым пустился наутек жрец. Вавилонские воины Мардука не отличались доблестью и отвагой и побежали следом за ним под прикрытие пальмовой рощи. Оттуда они поспешили в Вавилон, чтобы тотчас известить верховного жреца о случившемся и требовать наказания преступников, если их удастся отыскать; если же они скроются, то в назидание покарать всю деревню Золотых Колосьев. В их докладе происшествие выглядело как бунт всей деревни – тем большего наказания заслуживали ее жители.

Правда, Эсагиле ничего не удалось расследовать, и потому верховная коллегия Храмового города постановила увеличить и без того невыносимые поборы.

После бегства храмовников на опушку Оливковой рощи вышел высокий, статный человек в одежде персидского торговца. В руках он держал лук, к поясу был прицеплен колчан со стрелами.

У него было смуглое лицо. Выразительный взгляд темных глаз и высокий лоб, на который падали волнистые черные волосы, свидетельствовали о незаурядном уме и мужестве. Коротко подстриженная бородка в легких завитках придавала ему еще более мужественный и благородный вид.

Это был персидский князь Устига, возглавлявший тайную службу Кира в Вавилонии.

Его главный стан размещался в пещерах Оливковой рощи, неподалеку стоял недостроенный дом Синиба. Дом сообщался с пещерами, но вход в подземное убежище был известен лишь Гамаданам. Двоюродный брат Нанаи Сурма подружился с персидскими лазутчиками и показал им это укрытие. Сурма не был прямым потомком Гамаданов, его мать приходилась сестрой матери Нанаи. Подобно многим халдеям, он страстно ратовал за новые порядки, которые собирался ввести могущественный Кир. Кир освободит народ от рабства, даст ему права, даст хлеб – не уставали повторять посланцы Кира. Этими красивыми посулами они легко привлекли на свою сторону бедствующих крестьян, особенно в северной части страны, где земля была менее плодородной. Народ действительно мечтал высвободиться из кабалы знати, жрецов, алчных ростовщиков и управляющих царскими имениями. Довольно было искры, чтоб взметнулись языки ненависти, словно пламя над подожженным стогом соломы. А персидские смутьяны, надевшие личину торговцев, заверяли, что цель походов Кира, в отличие от войн других повелителей, не господство над миром, а восстановление попранной правды и справедливости. Если другие завоеватели проливали кровь ради обогащения, то Кир, мол, хочет скрепить пролитой персидской кровью вечный мир. Другие домогались права властвовать над более слабыми народами, Кир же хочет взять под защиту слабых перед сильными, Кир не питает ненависти к другим народам и мечтает спасти всех, установив вечный мир.

Эти планы воодушевляли и Устигу, преданного приверженца Кира и ревностного глашатая его идей. Он обладал даром красноречия и мог, как о нем говорили, даже камень пробудить к жизни. В такие минуты взгляд его сияющих глаз воспламенял массы людей. Он повсюду без труда добивался успеха.

Поручив ему наладить сбор сведений о противнике в Вавилонии, Кир не мог сделать лучшего выбора. Князь Устига настроил всю страну против властителей. Простой люд Вавилонии с нетерпением ждал Кира как своего избавителя. В нем видел он поборника справедливости, его называл огненной птицей севера. Втайне ему поклонялись как новому богу. На него особенно уповали порабощенные народы, в первую очередь евреи, уведенные Навуходоносором в плен. Часть из них была поселена в еврейском квартале Вавилона, остальные – у канала Хебар.

Они верили в Кира – освободителя из-под вавилонского ярма. Устиге, отличавшемуся неутомимостью духа, удалось зажечь страждущие сердца, прежде чем спохватились в Вавилоне. На всех страдальцев производила большое впечатление повесть о трудной жизни самого Кира. Устига научил своих сподвижников рассказывать эту историю столь волнующе, что уже месяц спустя каждый житель Вавилонии знал ее наизусть. Персидские лазутчики не уставали твердить, что только тот поймет страждущих, кто сам страдал, и только тот восстанет против несправедливости, кто испытал ее на себе. Эти слова находили отклик в душах людей. Устига понимал, что голодному нужно дать хлеба, жаждущему – воды, томящегося в путах избавить от веревок, а истязаемого – от карающего бича. Все это он обещал именем Кира, которого сама жизнь назначила сокрушать прогнившие государства и заводить в них новые порядки.

Уже не один месяц Устига склонял к этому новому учению души халдейского люда. Ему сопутствовал успех, так как Вавилон дремал на своих сокровищах и думать не думал о надвигающейся опасности. Царя и вельмож убаюкивал звон золота. Один Набусардар каким-то чудом пробудился и, ни в ком не найдя поддержки, на свой страх и риск пытался положить конец деятельности персидских искусителей. Он, конечно, и не подозревал, что в тот день, когда его колесница останавливалась у Оливковой рощи, Устига, покинув пастухов, наблюдал за ним из укрытия. Он тотчас признал в нем верховного военачальника царя Валтасара, и ему достаточно было натянуть лук, чтобы лишить вавилонскую армию ее полководца. Устига стрелял без промаха, и его стрела наверняка поразила бы Набусардара так же, как только что поразила жреца Эсагилы. Но это была опасная затея, чреватая преждевременным переполохом и преследованиями персидских лазутчиков. Последнее не входило в его планы. Надо было спокойно дожидаться прихода Кира.

Иное дело – освобождение Нанаи из когтей эсагильских сборщиков дани.

Когда отряд храмовых слуг направился к Нанаи, Устига нес караул у входа в пещеру. Он не мог слышать их разговора, но отлично видел все. Нанаи уже давно занимала его воображение. Он много слышал о ней от Сурмы, который обещал при удобном случае познакомить его с двоюродной сестрой.

Князь Устига часто видел ее, когда она пасла овец, занятая своими табличками, на которых любила рисовать халдейские божества. От Сурмы он узнал, что дядя Синиб собирался отправить ее учиться к борсиппским ваятелям, но смерть помешала ему осуществить задуманное. Нанаи остались только ее глиняные таблички, им безыскусно поверяла она игру своего воображения. Благородный и отзывчивый по натуре, Устига искренне желал, чтобы Нанаи когда-нибудь посчастливилось всерьез учиться. Красота ее поразила Устигу, но из осторожности он ни разу не сделал попытки приблизиться к ней, предупрежденный Сурмой, что Нанаи, как и все Гамаданы, не благоволит чужестранцам. Он же был перс, ныне их заклятый враг. Вполне вероятно, что Нанаи не поколебалась бы выдать его Вавилону, сорвав тем самым выполнение задачи, возложенной на него Киром.

Но как часто жизнь смешивает планы и помыслы людей! Неожиданно для себя Устига стал спасителем Нанаи.

Когда поток стрел обратил данщиков в бегство, Устига бросился к лежавшей в беспамятстве Нанаи.

Она истекала кровью.

Ее белые овцы в испуге забились под деревья и жалобно блеяли.

Медлить было нельзя. Устига взял девушку на руки и отнес в подвал дома Синиба, за прошедшие годы изрядно пострадавшего от весенних разливов. Недостроенные стены кое-где размыло, местами занесло илом. Тем не менее людям Устиги удалось превратить его в сносное жилье. Помещение, занимаемое самим Устигой, выглядело даже уютно. Лазутчики в одежде персидских торговцев натащили сюда теплых шкур, ковров, одеял, сделали большой запас продуктов и соорудили очаг, на котором варили пищу. Подземелье освещалось факелами и масляными светильниками.

Сюда-то и принес Устига потерявшую сознание Нанаи. Теперь в подземелье, кроме него, был только его слуга.

Отряд разошелся еще до рассвета. Час вторжения Кира в Вавилонию приближался, и тем активнее действовали лазутчики. Устига в это утро остался один, но с минуты на минуту ждал возвращения двух персов – Забады и Элоса с известиями о настроениях в самом Вавилоне. Их-то и высматривал Устига, когда стал нечаянным свидетелем кровавых событий на пастбище.

Слуга Устиги, привыкший к любым неожиданностям, знавший толк и во врачевании ран, был правой рукой своего господина. Сам Устига учился искусству врачевания у египетских жрецов и, кроме того, провел год в Греции, обучаясь медицине. В армии Кира он выполнял обязанности лекаря.

Слуга застлал ложе Устиги белой холстиной, и Устига положил на нее Нанаи. Она забылась в тяжелом, глубоком сне. Губы у нее были стиснуты, пряди бронзово-черных волос, слипшиеся от крови, словно змеи, притаились на плече.

Приготовившись осмотреть рану, Устига велел слуге принести ножницы и без долгих раздумий отрезал ей одну прядь.

– Такие красивые волосы, господин, – вздохнул слуга.

Рука Устиги застыла в воздухе. Ему представилась Нанаи, бродящая среди лугов, Нанаи, в распущенных волосах которой всегда так весело играло солнце. Он поспешно отложил ножницы и попросил шнурок, которым связал волосы, чтобы они не закрывали рану.

Затем он велел принести усыпляющее средство. То был шерстяной лоскут, смоченный в специальном составе. Он прикрыл им лицо Нанаи, чтобы она вдохнула пары усыпляющего бальзама.

Нанаи дышала слабо, неровно и прерывисто, но в себя не приходила. Выждав и убедившись, что снотворное подействовало, Устига принялся врачевать рану. Прежде всего он промыл ее отваром ромашки и потом посыпал очищающим порошком. Затем, снова промыв отваром, приложил к ране полоску полотна, пропитанную кровоостанавливающей мазью.

Эту мазь ввел в обиход известный халдейский врач, утверждавший, что, подобно математике, астрономии, физике, медицина имеет свои законы и что врачевание тоже наука, а не знахарство.