Текст книги "Дом, в котором… Том 1. Курильщик"

– Ну-ну, малыш… не реви. Все будет хорошо.

– Я хочу пи-пи, – прорыдал Слон. – А он не пускает.

– Сейчас пустит, – пообещал Сиамец, грозно кося на Спортсмена желтым глазом, – сейчас он так пустит, как ему и не снилось!

Горбач, тихо лежавший на верхней полке, вдруг вскочил.

– Надоело! – закричал он, запуская в стоявший на двери таз ботинком.

С потоками воды и жестяным грохотом таз обрушился на пол. От испуга Слон замолчал. Плакса истерично хихикнул и поджал босые ноги. По паркету растекалось озеро.

Во дворе

Горбач играл на флейте, двор слушал. Он играл совсем тихо, для себя. Ветер кругами носил листья, они останавливались, попадая в лужи, там кончался их танец, и кончалось все. Размокнут и превратятся в грязь. Как и люди.

Тише, еще тише… Тонкие пальцы бегают по дыркам, и ветер швыряет листья в лицо, а монетки в заднем кармане врезаются в тело, и мерзнут голые лодыжки, покрываясь гусиной кожей. Хорошо, когда есть кусок поющего дерева. Успокаивающий, убаюкивающий, но только когда ты сам этого захочешь.

Лист застрял у его ноги. Потом еще один. Если много часов сидеть неподвижно, природа включит тебя в свой круговорот, как если бы ты был деревом. Листья будут прилипать к твоим корням, птицы – садиться на ветки и пачкать за ворот, дождь вымоет в тебе бороздки, ветер закидает песком. Он представил себя деревочеловеком и засмеялся. Половинкой лица. Красный свитер с заплатками на локтях пропускал холод сквозь облысевшую шерсть. И кололся. Под ним не было майки – это наказание Горбач придумал себе сам. За все свои проступки, настоящие и вымышленные, он наказывал себя сам. И очень редко отменял наказания. Он был суров к своей коже, к своим рукам и ногам, к своим страхам и фантазиям. Колючий свитер искупал позор страха перед ночью. Страха, который заставлял его укутываться в одеяло с головой, не оставляя ни малейшей лазейки для кого-то, кто приходит в темноте. Страха, который не давал ему пить перед сном, чтобы потом не мучиться, борясь с желанием пойти в туалет. Страха, о котором не знал никто, потому что его носитель спал на верхней койке, и снизу его не было видно.

И все равно он стыдился его. Боролся с ним каждую ночь, проигрывал и наказывал себя за проигрыш. Так он поступал всегда, сколько себя помнил. Это была игра, в которую он играл сам с собой, завоевывая каждую ступень взросления долгими истязаниями, которым подвергал свое тело. Простаивая на коленях в холодных уборных, отсчитывая себе щелчки, приседая по сто раз, отказываясь от десерта. И все его победы пахли поражением. Побеждая, он побеждал лишь часть себя, внутри оставаясь прежним.

Он боролся с застенчивостью – грубыми шутками, с нелюбовью к дракам – тем, что первым в них ввязывался, со страхом перед смертью – мыслями о ней. Но все это – забитое, загнанное внутрь – жило в нем и дышало его воздухом. Он был застенчив и груб, тих и шумен, он скрывал свои достоинства и выставлял недостатки, он прятался под одеяло и молился перед сном: «Боже, не дай мне умереть!» – и рисковал, бросаясь на заведомо сильного.

У него были стихи, зашифрованные на обоях рядом с подушкой, он соскребал их, когда надоедали. У него была флейта – подарок хорошего человека – он прятал ее в щель между матрасом и стеной. У него была ворона, он воровал для нее еду на кухне. У него были мотки шерсти, он вязал из них красивые свитера.

Он родился шестипалым и горбатым, уродливым, как обезьяний детеныш. В десять лет он был угрюмым и большеротым, с вечно расквашенными губами, с огромными лапами, которые рушили все вокруг. В семнадцать стал тоньше, тише и спокойнее. Лицо его было лицом взрослого, брови срастались над переносицей, густая грива цвета вороньих перьев росла вширь, как колючий куст. Он был равнодушен к еде и неряшлив в одежде, носил под ногтями траур и подолгу не менял носков. Он стеснялся своего горба и угрей на носу, стеснялся, что еще не бреется, и курил трубку, чтобы выглядеть старше. Втайне он читал душещипательные романы и сочинял стихи, в которых герой умирал долгой и мучительной смертью. Диккенса он прятал под подушкой.

Он любил Дом, никогда не знал другого дома и родителей, он вырос одним из многих и умел уходить в себя, когда хотел быть один. На флейте он лучше всего играл, когда его никто не слышал. Все получалось сразу – любая мелодия – словно их вдувал во флейту ветер. В лучших местах он жалел, что его никто не слышит, но знал, что будь рядом слушатель, так хорошо бы не получилось. В Доме горбатых называли Ангелами, подразумевая сложенные крылья, и это была одна из немногих ласковых кличек, которые Дом давал своим детям.

Горбач играл, притоптывая косолапыми ступнями по мокрым листьям. Он впитывал в себя спокойствие и доброту, он заключал себя в круг чистоты, сквозь который не пролезут бледные руки тех, что путают душу. По ту сторону сетки мелькали люди, это его не тревожило. Наружность отсутствовала в его сознании. Только он сам, ветер, песни и те, кого он любил. Все это было в Доме, а снаружи – никого и ничего, только пустой, враждебный город, живший своей жизнью.

Двор заносило листьями… Два тополя, дуб и четыре непонятных куста. Кусты росли под окнами, прижимаясь к стенам, тополя отмечали два наружных угла сетки, выходя корнями за пределы Дома. Дуб, росший у пристройки, пожирал ее могучими лапами и затенял свою часть двора почти целиком. Он вырос здесь задолго до того, как появился Дом, и помнил те времена, когда вокруг были сады, а на деревьях гнездились аисты. Как далеко простирались его корни? Пустая волейбольная площадка с ящиками зрительских мест по краям. Пустая собачья будка с дырявой крышей и ржавыми мисками с дождевой водой. Скамейка под дубом, обклеенная пивными этикетками. Мусорные баки. Из кухонных окон валил белый пар. Из окон второго этажа доносилась музыка всех цветов.

Облезлые кошки обегали двор по периметру. Вороны расхаживали по голым газонам, расшвыривая жухлые листья. Большеносый мальчишка в красном свитере сидел на перевернутом ящике и играл на флейте, замыкая себя в круг одиночества и пустоты. Дом дышал на него окнами.

Курильщик. О летучих мышах, драконах и скорлупе василисков

В спальне было весело. Мы с Горбачом сидели на кровати. Лорд, Табаки и Слепой – на полу, передавая друг другу какие-то банки и бутылки, внюхиваясь, дегустируя и переливая таинственные смеси из одних емкостей в другие. Рядом с ними стоял складной манежик. Толстый в розовой пижаме наблюдал за их действиями изнутри, через сетку.

Я смотрел с кровати через прутья спинки.

Горбач выстругивал что-то перочинным ножом из черного, узловатого корня. На нем была дворовая куртка со следами Нанеттиного помета, в волосах застряла стружка.

– А я говорю, что хвоя перестояла, – гудел Табаки, ныряя в банку с чем-то мутно-коричневым. – Запах совсем не тот.

– Возьми другую.

Лорд отобрал у него банку, понюхал и отставил:

– Эта прошлогодняя. И хватит трясти, осадок взболтаешь.

Слепой облизал ладонь, подставленную под бутылку, и скривился:

– Откуда здесь масло? Это что, заправка для салатов?

– Ай! – взвизгнул Табаки. – Где ты ее взял? Там скорпион, утопленный в подсолнечном масле! Средство от укусов! Я его совсем отдельно припрятал!

Лорд поднес бутылку к лицу и всмотрелся:

– Кажется, так и есть. Вон он плавает. Придурок, зачем было брать матовую? Его же совсем не видно.

– Что оказалось под рукой, то и взял, – обиделся Табаки. – Не очень-то повыбираешь, когда у тебя в руке скорпион. И вообще, я наклеил на нее предупреждающую надпись. Наверное, она оторвалась.

– Что Слепому твоя надпись? Вот помрет сейчас, и останемся без вожака накануне военного переворота.

Лорд улыбнулся. Мечтательно и нежно.

Сразу вспомнилась присказка Табаки: «Лорд улыбается раз в году когда кто-нибудь умудрится сломать себе ногу». «Или хлебнуть из бутыли с дохлым скорпионом», – дополнил я про себя это наблюдение.

– Слепой, у тебя есть заговор от ядов? – заботливо выспрашивал Табаки. – А охранный амулет?

Слепой уже занимался другой бутылкой. Откупорил, бросив пробку в манежик Толстому, и капнул оттуда себе на палец. Умирать он в ближайшее время явно не собирался.

– Да что ему какой-то скорпион? – сам себе ответил Табаки. – Он и не такое жрал. Накануне и не накануне.

Осчастливленный Толстый игрался пробкой. Подбрасывал ее двупалыми клешнями и пробовал поймать. Пробка не ловилась, но Толстый не отчаивался. Потом он сунул ее в рот и принялся мусолить, как соску.

Я еще немного поглядел на них и лег на спину. От строгавшего Горбача веером разлеталась стружка.

– Извини, – говорил он всякий раз, когда она долетала до меня.

– Ничего, – всякий раз отвечал я.

Глаза у Горбача были, как мокрый чернослив, ресницы казались приклеенными.

– Между прочим, – сказал он, прервав наш однообразный обмен любезностями, – Валет сказал, что Помпей тренируется в метании ножей, представляете? Вроде бы попадает в центр мишени с десяти шагов, три раза из пяти.

– Ты это кому рассказываешь? – спросил с пола Табаки.

– Всем.

Я опять перевернулся на живот и раздвинул пакеты и сумки, висевшие на спинке кровати.

– Ну и зря. Нам в принципе с такими разговорами и Лэри хватает.

Табаки достал из банки полуразложившийся чилийский перчик, потряс его и сунул в рот.

– Вот эта настойка хороша, – сказал он, зажмурившись. – Одно, знаете ли, удручает. Пока Помпей достигнет совершенства в метании ножей, Лэри нас затрахает до смерти. Он уже не в себе. На людей бросается. Правда, теперь еще не скоро бросится, но все равно. Плохо парню. Надо с этим что-то делать.

– Почему он теперь не скоро бросится? – спросил я.

Лорд послал мне еще одну лучезарную улыбку:

– Вчера мы убедили Лэри, что он тебя убил.

Следующим вопросом я подавился.

– Он долго рыдал где-то в недрах Дома, – продолжил Лорд, – навек прощаясь с верными Логами. Этого потрясения ему надолго хватит.

– А тебе, конечно, приятно, что человек помучился! – возмутился Табаки. – Что он, может, чуть не повесился? С каким удовольствием ты об этом рассказываешь!

– Я думаю, Сфинкс успел бы вынуть его из петли, – безмятежно сказал Лорд. – Он такой заботливый… иногда. Кроме того, Табаки, ты, кажется, забыл, что это была твоя инициатива?

Я смотрел на Лорда и думал о том, что, доводя меня в туалете до истерики, Сфинкс уже знал, что сотворили с Лэри его состайники. И что лучшей гарантии для моей безопасности просто быть не может. Но ничего не сказал. Проверил, способен ли я на стукачество, а потом согласен ли я считаться стукачом в глазах Лэри, которого не особенно уважаю. А может, попутно еще много чего проверил, о чем я даже не догадываюсь. Не случайно меня тогда посетило чувство, что я на экзамене. Это и был экзамен. Я понял, что не скоро ему это забуду. И еще – что никогда никому об этом не расскажу.

Внизу Табаки увлеченно рассуждал о психическом состоянии Лэри, уверяя, что ему наверняка поможет настойка валерианового корня. Лорд возражал, что Лэри поможет только скоропостижная смерть Помпея. Слушая их, я вспомнил, что давно уже ходят разговоры о каком-то перевороте и что в связи с этим неоднократно упоминалась кличка Помпея, вожака шестой. Будучи Фазаном, я не вникал в эти разговоры, а теперь вдруг забеспокоился, что не знаю чего-то, о чем наверняка знают все, и спросил:

– Так это Помпей затевает переворот? А зачем ему это нужно?

Табаки, Лорд и Слепой подняли головы и уставились на меня. Вернее, уставились Табаки и Лорд. Слепой только поднял голову. С банками и ложками в руках, в цветастых банданах, чтобы не мешали волосы, они до смешного смахивали на трех ведьм, занятых приготовлением колдовских зелий. Толстый в манежике сошел бы за гомункулуса. Скорпион в бутылке тоже был вполне на своем месте. Я невольно хихикнул.

– Зачем ему это? – самая мелкая и волосатая ведьмочка окуталась сигаретным дымом и впала в транс. – Зачем…

– В одном предложении! – вскинулась вторая. – Это приказ.

– Как так? – возмутился Шакал, выходя из образа. – Опомнись, Слепой! Курильщик останется непросвещен!

На Слепого эта угроза не подействовала.

– Ладно, – угрожающе протянул Табаки. – Раз вы так, то мы эдак… – Он расчистил вокруг себя место, как будто собираясь взлететь, сел прямо, откашлялся…

– Слушай, Курильщик, и мотай на ус правду о Помпее, которого, ты, конечно, немного знаешь и который в последнее время ведет себя не лучшим образом, позволяя себе многое, чего не позволял раньше, хотя раньше – понятие растяжимое, для многих из нас раньше его вообще здесь не было, и мы знать не знаем, как он вел себя там, где он был, когда его не было здесь, так что не совсем понятно, как можно быть уверенным, что он вел себя прилично, он – человек настолько далекий от Дао, насквозь пропитанный миазмами наружности, всерьез полагающий, что способен заменить Слепого на его ответственном посту, хотя, возможно, его просто достала перенаселенность подведомственного участка, и он жаждет покоя и тишины, но в таком случае проще было бы решить эту проблему перемещением своего тела в пределы Клетки сроком от трех до пяти дней, что, несомненно, способствовало бы самопознанию и очищению духа, а также погружению в более высокие материи, да и просто развитию философского склада ума, но нет, ему нужно совершить нечто громогласное и сокрушительное, разбить наголову, потешить множество застарелых комплексов, а в том, что он личность глубоко закомплексованная, не возникает сомнений, достаточно взглянуть на его шейные платки или бакенбарды, на манеру передвигаться и жестикуляцию, а в особенности на морды летучих мышей, которыми он себя увешивает, – обреченные морды существ, страдающих всеми мыслимыми и немыслимыми среди рукокрылых заболеваниями, тоже мне Оззи Осборн, тот по крайней мере сразу откусывал им головы, а на Помпеевом загривке они дохнут месяцами, вот, несчастная Поппи отдала концы только в прошлую среду, а сегодня ее место уже заняла Сюзи, но чего можно требовать от полного профана в биологии, который даже не в курсе, что Сюзи – самец, хотя яйца у него с грецкий орех, хотя, конечно, это не имеет значения, ведь долго ему не протянуть – этому Сюзи – Помпей похоронил уже полдюжины его собратьев, так что это вопрос времени, к тому же летучему мышу наверняка все равно, под чьим именем его отправляют на тот свет, хотя общество защиты животных могло бы и заинтересоваться тем, кто скупает этих бедолаг пачками, чтобы выглядеть круче, хотя, видит бог, полудохлая тушка летучей мыши еще никому не придавала крутизны, вот был бы это коралловый аспид, имело бы смысл о чем-то говорить, но тот, кто не живет с мыслью о собственной смерти, вряд ли повесит на себя аспида, ведь это потребовало бы уймы усилий по завоеванию его доверия, но ведь можно выстлать свой путь костями безвредных рукокрылых, не давая себе труда даже определить их пол, и вполне вероятно, что не что иное, как полная безнаказность в данном вопросе, позволяет Помпею думать, что он не поперхнувшись пройдет по значительно более крупным костям значительно менее безвредной личности, я, конечно, имею в виду Слепого, но вы меня поняли, состайники, последнее я мог бы и не разъяснять.

Табаки умолк и с достоинством кивнул Слепому:

– Я почти уложился, хотя это было гнусно с твоей стороны так меня ограничивать.

В комнате стояла мертвая тишина. Даже магнитофон молчал. Даже Нанетта не подавала признаков жизни. Могло показаться, что все это время Шакал читал мощнейшее заклинание по усыплению окружающих. Лорд сидел в обнимку с банкой без крышки и раскачивался, прикрыв глаза. Слепой привалился к манежику Толстого. Горбач уставился на свой перекрученный корень, явно забыв, что собирался из него вырезать. Лица у всех были сонные и какие-то переевшие. На грани отравления. Только Толстый не поддался чарам. Дергал Слепого за волосы и тихо гудел.

Когда я окончательно уверился, что всех вокруг заколдовали, Горбач очнулся и, сонно моргая, перевел:

– Табаки имел в виду, что Помпей метит на место Слепого. Не знаю, разобрал ли ты это за летучими мышами и прочей дребеденью.

– Протестую! – возмутился Табаки. – Я выражался доступно, а главное – очень образно. Резюмировать такую речь, по-моему, преступление.

– Да, – согласился Горбач. – Но, может, Курильщика с непривычки слегка оглушило, и он не смог ее оценить.

Лорд открыл глаза и удивленно заглянул в банку, которую все это время обнимал.

– А нельзя ли, – спросил он, – в следующий раз ограничить это чудовище количеством слов, а не предложений?

– Нельзя! – Слепой выпрямился, выдрав свои волосы из клешней Толстого. – Сам подумай, сколько раз и в скольких вариантах можно повторить одно и то же слово.

Мы все об этом подумали и дружно застонали. Табаки посмотрел на нас с видом великого актера, принимающего аплодисменты.

За ужином я почти не ел. Меня встревожила информация о Помпее. О здоровье его летучих мышей я беспокоился в последнюю очередь. А вот слово «переворот» мне не понравилось. Я ощущал себя в центре событий, о которых имел очень смутное представление, а вернее – никакого, и это мне тоже не нравилось.

Как происходит смена вожаков в Доме? Они дерутся друг с другом? Или сразу группами? А если группами, то почему четвертая так безмятежна перед предстоящим побоищем? Ведь драку между ними и шестой иначе не назовешь.

«Кажется, спокойная жизнь заканчивается», – подумал я. Как будто моя жизнь в четвертой была спокойной или как будто она успела толком начаться.

Зеленый горошек в тарелке высыхал, котлета покрылась пленкой жира. Есть хотелось, но не получалось. Динамики под потолком поливали зал бравурными маршами. Из-за них все, кто находился в столовой, были вынуждены орать, чтобы расслышать друг друга.

Черно-белый Фазаний стол. Тихий кошмар изучающих чужие тарелки взглядов. Половина Фазанов на диете – у каждого своя – так что за содержимым чужих тарелок следят очень пристально. Подсчитывают калории.

По соседству – Крысы. Буйство красок и всплески безумия.

Дальше – черные Птицы в кошмарных слюнявчиках…

Шестая изображает душевность. Если им верить, то в группе собрались сплошь весельчаки и любители розыгрышей. Правда, большую часть их шуток я не хотел бы испытать на собственной шкуре, и громкому смеху тоже не доверял, но все это были мелочи. В целом они старались как могли.

Третьей, четвертой и шестой нелегко. Фазаны – хорошие, Крысы – плохие. И те и другие до того перестарались с имиджем, что остальным приходится выкручиваться, чтобы хоть как-то вклиниться между ними. У третьей это получается лучше, у шестой – хуже, а четвертая слишком малочисленна для… для, скажем так, полноценной игры.

«Сказав так», я вдруг подумал, что игра включает в себя больше, чем просто имидж. Это было очень правильное слово, поймав его, я понял, что давно искал что-то в этом роде. Слово, в котором пряталась бы разгадка происходящего в Доме. Просто надо было осознать что игра – это все, что меня окружает.

Не бывает такого, чтобы в одной группе собрались все послушные зануды, а в другой – все неуправляемые психи. Это невозможно. Значит, когда-то и кем-то так было задумано. Зачем? Это уже другой вопрос.

Я даже вспотел от собственной проницательности. Аппетит окончательно пропал.

Однажды – фантазировал я – они, вконец озверев от скуки, придумали сценарий Игры и поклялись следовать ему при любых обстоятельствах. Каждому своя роль, каждому – свое место в игре. Так с тех пор и живут. Притворяясь и придерживаясь сценария. Иногда с охотой, иногда кое-как, но всегда и везде, особенно в столовой, где больше зрителей. Некоторые – как Фазаны – заигрались до потери человеческого облика.

Как легко и красиво все укладывалось в эту схему. Взглядом внезапно прозревшего я посмотрел вокруг.

Крысы. Почти сплошь малолетки не старше семнадцати. Под их ядовитыми ирокезами – подростки, еще не выбравшиеся из переходного возраста. Может, поэтому им так легко дается роль психов?

Птицы. На Птицах я споткнулся. Ну хорошо. Траур – всего лишь одежда. Лица неприятные, но при желании можно изобразить такое же лицо. Стервятник… монстр Дома. Я посмотрел на него своим обновленным взглядом и попробовал сорвать внешнюю шелуху. Траур… кольца… черный лак на отрощенных ногтях… длинные волосы и подкрашенные глаза. Убрать все это, забыть о том, что он спит в гробу, стереть вообще все сведения о его гнусных привычках – и что останется? Тощий, крючконосый тип. С острым подбородком. Личность неприятная, но далеко не чудовище.

Тут меня застопорило, потому что неприятная личность вдруг обернулась и уставилась на меня. Должно быть, почуяв процесс своего разоблачения. Посмотрела сонными желтыми глазами – и я потерял способность думать, замороженный этим взглядом.

Убедившись, что я нейтрализован и готов к употреблению, Стервятник улыбнулся, показав очень длинные, кривые зубы. Ощущение было таким, словно кто-то с силой провел бритвой по стеклу.

Через пару минут я оправился, но остался неприятный осадок. Как после старого черно-белого фильма, где такой вот урод под тонной грима все полирует свои когти и смотрит не моргая, а тебе вдруг становится жутко и одновременно стыдно за то, что поймался на такую дешевку.

Ладно, сказал я себе. Это говорит только о том, что он хороший актер. Вжился в свою роль. В конце концов вожаки Дома должны быть мастерами Игры. Ведь наверняка они же ее и придумали.

Для подтверждения теории я проверил Рыжего.

Крысиный вожак не особенно поддавался разоблачению. Если убрать зеленые очки на пол-лица и кровавый ежик якобы натуральных волос, то что останется? Ничего. С равным успехом это мог быть переодетый под Крысу манекен.

Я даже немного расстроился. И чтобы утешиться, переключился на Помпея.

Чем-то он отдаленно напоминал Сфинкса. Наверное, ростом. И лысиной. Только у Сфинкса она была натуральная. А Помпей на своей оставил небольшой гребень. Черный и залаченный до стеклянности. И еще он был толще. То есть глаже.

Я убрал косуху, как у Логов, панковский гребень с макушки и пудру с лица. Убрал с ворота летучую мышь, мельком припомнив, что ее, точнее его, зовут Сюзи и что ему недолго осталось. То, что получилось, выглядело обычно. Красивый парень, ничего особенного.

Раньше я не понимал, зачем такому, как Помпей, изображать восставшего мертвеца. А теперь сообразил, что это входит в правила игры. Вожак должен быть бледен и зловещ. Помпей смуглый, наверное, ему приходится изводить уйму пудры, чтобы соответствовать стандартам.

Упоенный образом Помпея, наводящего смертельную бледность с пуховкой в руках, я громко фыркнул.

В сценарии все отмечено. Любые мелочи. На какую сторону раскрывается Фазаний пробор. Насколько черно белье уважающей себя Птицы. Какие книги разрешается читать Псам. Может, даже Крысам иногда бывает лень перекрашивать волосы, но они себя заставляют, потому что таковы правила Игры. А Птицы, вполне вероятно, втайне ненавидят любую растительность, в горшках и без горшков.

Следующая догадка была совсем простой. Я шел к ней через все предыдущие, намеренно не торопясь, оставляя ее про запас, чтобы в конце эффектно водрузить поверх всего остального и закрыть тему.

Свержение Помпеем Слепого – вернее, его разрекламированное намерение – тоже часть игры. Невозможно постоянно обыгрывать одни и те же сюжеты. Время от времени сценарий требует изменений. Объявленная Помпеем война – именно такое изменение. Вожак Псов запугивает Логов, тренируется в метании ножей, ведет себя, по выражению Шакала, «не лучшим образом», зрители ужасаются, шпионы бегают из лагеря в лагерь с донесениями – людям есть о чем поболтать вечерами. Всем интересно и никому не страшно. Кроме Лэри. Лэри глуповат, он все принимает за чистую монету.

Я еще раз оглядел столовую. Как все просто и глупо!

Хотелось расхохотаться и прокричать всем вокруг, что я их раскусил. С их метательными ножами и летучими мышами. С переворотами, пудрой на щеках и скорпионами в бутылках.

Должно быть, это как-то проступило у меня на лице, потому что Табаки вдруг отшвырнул вилку и спросил, какого черта я выгляжу таким самовлюбленным придурком.

– А вот так вот, – ответил я, показав ему кончик языка. Тут же спохватился, что Шакал не выносит, когда его дразнят, но было уже поздно.

Он с такой быстротой сделался малиновым, как будто его ошпарили. Выкашлял на тарелку непрожеванный кусок и попросил Лорда схватить его и держать как можно крепче.

– Все видели, как этот уродец в перьях плюнул на мои седины? Все? Сейчас я выпущу ему кишки!

Сказанное перебивалось кашлем, но прозвучало убийственно серьезно.

Лорд отнял у Табаки десертный нож, заметив, что вид моих кишок на полу столовой испортит всем аппетит.

Табаки кашлял, пока не посинел.

– Он думает, что прозрел! – донеслось до меня в перерыве между приступами кашля. – Что что-то такое важное понял! Есть ли жизнь на Марсе, есть ли жизнь после смерти или почему Земля круглая! Глядите, как его раздуло!

– Он еще с твоего монолога опух, – предположил Горбач. – Просто не привык еще.

– Ничего меня не раздуло! – возмутился я. – Я не опух, не раздулся, и вообще оставьте меня в покое!

– А и правда, – сказал Черный с другого конца стола. – Что ты на него налетел, Табаки? Уж и подумать ни о чем нельзя спокойно.

– Спокойно! – заорал Табаки. – Это теперь называется «спокойно»? Когда на моих глазах состайник наливается самомнением, оскотинивается и жирно прищуривается, я, по-вашему, должен молчать? А потом жить рядом с этой паскудной рожей? Если собирается так выглядеть, пусть завесит себя чадрой. Лично я этого терпеть не намерен!

– Он уже просто злой, – заверил его Сфинкс. – Сам посмотри. Убедись и успокойся, пожалуйста.

Но Шакал еще долго не мог успокоиться. Жевал, отвернувшись, потом вдруг вскидывался, пронзал меня гневным взглядом и опять отворачивался. И было это вовсе не так смешно, как казалось Лорду.

Выезжал я из столовой с каменным лицом. Я не сердился на Табаки. Даже не был обижен. Я восхищался его проницательностью.

Никому не нравится, когда посторонние разгадывают их любимые игры. Реакция Табаки подсказывала, что я на верном пути. Надо только лучше маскироваться.

Черный, проходя мимо, похлопал меня по плечу.

– Плюнь, – сказал он. – Здесь все психи, один другого хуже.

– Да нет, почему же психи? – опять не сдержался я. – Просто игроки.

Черный посмотрел удивленно.

Я так и не понял, что его удивило. Слова, которых он не понял, или моя проницательность.

Они сидели в грязных клетках и высасывали сырые яйца, через дырку в скорлупе, уши у них были жесткие и острые, а когти – как кривые ятаганы. А умирали они от насморка и от чесотки, все остальные болезни им были нипочем…

… она посветила на меня сиреневым глазом, и я понял, что это Большая Волосатая, та, что живет под кроватями, где скапливается много пыли, а по ночам выворачивает половицы в поисках плесени. Я попросил ее предсказать мне судьбу, но она не стала этого делать. «Нет страшнее участи, чем знать о том, что будет завтра», – сказала она и подарила мне в утешение свой клык…

А в замке том обитал рыцарь, славный своими подвигами. Люди звали его Драконоборцем, потому что он убил последнего дракона, которого и отыскать-то было нелегко. Злые языки, правда, утверждали, что дракон на самом деле был просто крупной ящерицей, привезенной из Южных Земель…

Оно похоже на черный цилиндр. Его не видно при солнечном свете, и тем более не видно в темноте. Его можно только нащупать случайно. А по ночам оно тихо гудит, воруя время…

Я лежал в темноте и слушал. Было жарко. Голова кружилась от коктейля, в котором смутно угадывались водка, лимонный сок и что-то вроде шампуня с запахом хвои. Из похороненного в одеялах магнитофона доносилась органная музыка. Вокруг теснились чужие ноги и руки, подушки и бутылки. Впервые на моей памяти свет был полностью выключен. Историям не было конца. Они обрывались, не успев толком начаться, и сменялись другими, возобновляясь, когда я уже успевал забыть их содержание, и из этих чередующихся отрывков складывались причудливые узоры, уследить за которыми было нелегко, хотя я очень старался.

… это час, когда криворогие выходят на влажные тропы, ведущие к воде, и ревут. Деревья гнутся от их рева. А потом настает час, когда всех дураков сажают в лодки и отправляют по лунным дорожкам вверх по реке. Считается, что их забирает к себе луна. Вода у берегов становится сладкой и остается такой до рассвета. Тот, кто успеет ее выпить, станет дурачком…

Я рассмеялся и пролил на майку немного вина.

– Зачем же тогда пить? – спросил я шепотом. – Если это так опасно?

– Нет человека счастливее, чем настоящий дурак, – ответил невидимый рассказчик. Судя по голосу, Сфинкс. Хотя я уже путал голоса. Слишком много выпил, наверное. Стакан все время наполнялся сам собой, а под правым боком, упираясь горлышком в ребра, торчала пустая бутылка. Отодвинуть ее мне было лень.

В черном лесу василисков немного. Они почти выродились, не у всех взгляд смертелен. Но если забрести подальше вглубь, туда, где кора деревьев покрыта светящимся фиолетовым мхом, оттого что они не видят света, там уже можно встретить настоящего. Поэтому туда никто не ходит, а из тех, кто пошел, мало кто вернулся, а из вернувшихся никто не встречал василиска. Так откуда же мы знаем, что они там есть?…

Меня толкнули.

– Эй, твоя очередь. Давай, расскажи что-нибудь.

Я потер лицо. Липкими пальцами. И облизал их. Сонный дурман уносил меня по лунной реке. Прямо в объятия криворогих.

– Не могу, – честно признался я. – Не знаю ничего похожего на эти истории. Я вам все испорчу.

– Тогда давай стакан.

Я протянул стакан в направлении голоса:

– «Хвойного», пожалуйста. Но поменьше. В ушах шумит, – я настаивал на «Хвойном», потому что три другие бутылки Табаки при мне со зловещей ухмылкой доливал из банки с чилийскими перчиками, и я не был уверен, что выживу, попробовав то, что в результате получилось.

– А тут и так почти не осталось. Но ты смотри не засни. В Ночь Сказок нельзя спать. Это невежливо.

– И часто у вас бывают такие ночи?

– Четыре раза в году. Посезонно. А еще Ночь Монологов, Ночь Снов и Самая Длинная Ночь. Эти по одному разу. Две из них ты уже пропустил.

Мне вернули стакан.

– Ночь Большого Грохота – когда Горбач падает со своей верхотуры, – продолжал бубнить голос. – Ночь Желтой Воды, когда Лэри вспоминает детские привычки… Кстати, проверьте его. Он уже два круга пропустил.

Где-то в ногах кровати начали проверять Лэри. Судя по долетавшим оттуда охам и стонам, он спал.

– Штрафной рассказ с тебя, соня, – сказали ему.

Лэри зевнул, как тигр, и долго молчал.

– Одна симпатичная девчонка как-то раз попала под поезд, – донеслось наконец сипло и безнадежно.