Текст книги "Дом, в котором… Том 2. Шакалиный восьмидневник"

Уличная копоть. Осколки

Инструкция о времяпрепровождении колясника.

Пункт 1

1. Клуб гонщиков. Рекомендую всем колясникам, желающим встряхнуться. Гонки в колясках по пересеченной местности. Регулярные состязания с возможностью выиграть кубок «Золотая Ко». Состязания проводятся посезонно…

2. Общество кулинаров. Собираются по выходным дням в каб. биологии. Если умеешь готовить хоть что-нибудь, присоединяйся. Если не умеешь, но хочешь научиться, присоединяйся тем более. Прим.: желательно приходить со своими продуктами.

3. Общество поэтов. Принимаются все желающие, способные срифмовать пару строк. Если ты не способен и на это, не огорчайся. Достаточно умения слушать других. Желательно с восторгом.

Прим.: не можешь с восторгом – найди себе другое занятие. Поэты обидчивы!

4. Качки-энтузиасты. Преимущества для желающего вступить в это сообщество – не требуется ничего, кроме спортивных трусов. Минусы – думай сам. Они ЭНТУЗИАСТЫ!

5. Клуб картежников. Закрытый клуб с ограниченным членством. Вряд ли примут. если ты еще не там.

Также:

Астрологи. В Коф. по средам.

Менялы. По вторникам на первом этаже.

Бильярдисты. В бильярдной в любое время.

Гитаристы. В сушильне по понедельникам, средам

и пятницам.

Романисты. В Коф. по субботам и воскр.

Контактеры. В пятничные ночи по тринадцатым числам каждого месяца на Перекрестке.

А ПРЫГУНОВ И ХОДОКОВ НА САМОМ ДЕЛЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ!

Желаю приятно провести время!

«Блюм». № 22

РЕЦЕПТЫ ОТ ШАКАЛА

– Бросьте, – говорит Курильщик. – Такого никто не может знать.

– А мы знаем все! – возмущается Табаки. – Все-все, что есть Дом.

Сфинкс с улыбкой кивает Шакалу Шакал кивает Сфинксу. Оба ухмыляются, и Курильщику делается тошно. Кажется все сговорились его доводить.

– А ты не спрашивай, – советует Сфинкс. – Сиди молча, и все будет хорошо.

– Может, мне лучше вообще онеметь?

Сфинкс вскакивает.

– Пошли. Прошвырнемся. Подышим уличной копотью. А то ты совсем скис.

Курильщик нехотя сползает с кровати.

– Что значит «подышим уличной копотью»? Очередной прикол?

– Почему ты не слушаешь, когда тебе что-то говорят? – спрашивает Сфинкс на ходу. – Когда отвечают на твои вопросы?

Курильщик не поспевает за ним:

– Кого слушать, Табаки?

Коридор пропускает их через себя, щерясь сочувственными улыбками. Стены кричат: «УБЕЙ В СЕБЕ КУКУШКУ!» «ПЕРЕЙДИ НА НОВЫЙ ВИТОК!»

– А хоть бы и Табаки. Табаки отвечает на вопросы лучше любого из нас. Пытается, во всяком случае.

Курильщик притормаживает:

– Ты это серьезно?

– Абсолютно.

Встречаясь глазами с девушками, Курильщик краснеет. Сфинкс шагает стремительно, словно имея в виду какую-то цель, и Курильщик вспоминает «уличную копоть», насчет которой так и не получил разъяснений.

– Мы что, и правда идем на улицу?

– А как ты думаешь?

– Черт! Хватит отмахиваться от меня этими «А как?». Никак! Никак я не думаю! Тебе что, лень лишний раз рот раскрыть? – он вжимает голову в плечи, испуганный своей внезапной вспышкой и еще тем, что лицо Сфинкса вдруг оказывается у самого его лица.

– Курильщик… – говорит Сфинкс. – Хочешь поползать по полу?

Курильщик отчаянно мотает головой.

– Я почему-то так и предполагал, – выпрямившись, Сфинкс отталкивает его коляску коленом. – Тогда веди себя прилично и не повышай на меня голос. Я понимаю: интересно проверить, где у Сфинкса кончается терпение. Мне и самому это иногда интересно, но не сегодня. Сегодня я не в том настроении. Так что давай договоримся… – он уходит вперед, так и не сказав, о чем они должны договориться.

Курильщик едет следом, хотя не знает, стоит ли. Кажется, Сфинкс уже жалеет, что потащил его с собой. Но он не сказал, чтобы Курильщик остался, и, поразмыслив, Курильщик решает все же ехать за ним, как будто ничего не случилось. У лестницы он теряет Сфинкса из виду, но, съехав по пандусу, обнаруживает, что тот ждет его на площадке первого этажа.

– Не расстраивайся, Курильщик. Когда я спрашиваю, как ты думаешь, это означает только одно: что мне на самом деле хочется заставить тебя думать. Давай начнем сначала.

Серьезно ли я говорил о том, что Табаки лучше слушать, чем не слушать?

– Перестань Сфинкс. Я просто так спросил.

Сфинкс заглядывает в урну, набитую окурками:

– Тебе нравится этот запах, Курильщик? Которым тянет из этого сосуда? Полагаю, что нет. Даже учитывая твою кличку, это было бы извращением.

– Тогда зачем ты спросил?

Сфинкс пинает урну и принюхивается.

– А как насчет уличной копоти? Ответь на этот вопрос – и я отвечу на твой. Ты думал, что я веду тебя в Наружность? Что я прогуливаюсь там вечерами, когда у меня плохое настроение, и теперь решил взять тебя с собой? Прямо так, неодетого?

Курильщик достает сигареты:

– Мне просто было интересно, что ты имел в виду, говоря об «уличной копоти». Это неправильно?

– Ты не так спросил. Ты спросил, правда ли мы идем на улицу.

– Зачем придираться к словам? Ты ведь прекрасно понял, что я имел в виду.

Сфинкс опять пинает урну.

– Это ужасно, Курильщик. Когда твои вопросы глупее тебя. А когда они намного глупее, это еще ужаснее. Они как содержимое этой урны. Тебе не нравится ее запах, а мне не нравится запах мертвых слов. Ты ведь не стал бы вытряхивать на меня все эти вонючие окурки и плевки? Но ты засыпаешь меня гнилыми словами-пустышками, ни на секунду не задумываясь, приятно мне это или нет. Ты вообще об этом не думаешь.

Бледный Курильщик мусолит в пальцах сигарету.

– Я действую тебе на нервы. Так и скажи. Я могу ни о чем не спрашивать.

– Спрашивай о том, чего не знаешь.

– Да. Например, о матушке Анне. Чтобы потом ничего не понять из ваших ответов. Это, конечно, очень интересно…

– Табаки попробовал о ней рассказать. Не его вина, что ты не поверил ни единому слову. Даже не попытался понять.

– Потому что он болтал чепуху. Почему его мусор тебя не раздражает, Сфинкс? Почему его слова не кажутся тебе мертвыми? Он болтает без умолку – если бы каждое его слово превращалось в окурок, Дом бы давно погребло под ними. Осталась бы одна гигантская гора окурков.

Сфинкс вздыхает:

– Нет. Это гора окурков лишь для того, кто не умеет слушать. Научись слушать, Курильщик, – и тебе станет легче жить. Научись у того же Шакала. Слушай его внимательно. Как он задает вопросы. Он берет только то, что ему нужно. А болтовня… Он действительно болтун. И любит приврать. Но в мусоре его слов всегда прячется честный ответ. А значит, это уже не мусор. Просто Табаки надо уметь слушать. И не говори, что это невозможно. У других получается.

Курильщик смотрит на Сфинкса с возмущением:

– Сфинкс, не делай из Табаки великого гуру. Пожалуйста! Просто признай, что он на привилегированном положении. Что ему можно то, чего нельзя другим.

Сфинкс кивает:

– Хорошо. Он на привилегированном положении. Ему можно то, чего нельзя другим. Ты доволен? По-моему, нет. Чего ты хочешь на самом-то деле?

Курильщик молчит. Сфинкс выходит с лестничной клетки в коридор первого. Чуть отставая, Курильщик едет следом. Обида заткнула ему рот. Он едет, думая о том, как трудно быть белой вороной. Как тяжело им живется и как их никто не любит.

– Возможно, я избалован, – говорит Сфинкс, не оборачиваясь. – Еще Македонским. Его бессловесным пониманием. Или даже Лордом, слишком гордым, чтобы задавать вопросы. Возможно, я пристрастен или раздражен, но мне кажется, что и ты ведешь себя странно, Курильщик. Так, как будто мне есть в чем перед тобой оправдываться.

Курильщик догоняет его и едет вровень.

– Это правда, что ты бил Лорда, заставляя его ползать?

Сфинкс останавливается.

– Правда. Правда Черного.

– Но это было?

– Было.

Коридор первого – лампы-фонари, линолеум, испещренный следами шин… В актовом зале кто-то насилует рояль, из раздевалок доносится Песье потявкивание. Сфинкс мимоходом заглядывает во все двери. Ищет Слепого и думает: неужели Курильщик не видит, как все это похоже на улицу? Неужели не чует копоть и невидимый падающий снег?

На Слепого они натыкаются в самом конце коридора. Он избивает автомат с газированной водой в надежде вернуть проглоченную монетку.

– Мучает жажда? – спрашивает Сфинкс.

– Уже нет.

Слепой в последний раз бьет по автомату, и на пол падает картонный стаканчик. Слепой поднимает его.

– Девятый, – говорит он. – И хоть бы один полный.

– Слепой, из этого автомата уже сто лет ничего не вылезало, кроме стаканов.

По соседству Пузырь из третьей рулит по автостраде, сбивая встречные машины и сотрясая игральный автомат.

– Тебе Рыжий в этих краях не попадался?

– Что у тебя с голосом? – интересуется Слепой. – С чего это ты осип?

– Оберегая стайное имущество от длинноногих шлюх, – мрачно отвечает Сфинкс.

– Да? Габи заходила?

Сфинкса охватывает жгучее желание пнуть Слепого. Разнести ему щиколотку вдребезги, чтобы любимый вожак надолго охромел.

– Заходила, – цедит он, борясь с собой. – И надеюсь, что больше не зайдет. Что ты об этом позаботишься.

Слепой вслушивается, склонив голову. Потом предусмотрительно заходит за автомат, убирая ноги из пределов досягаемости Сфинкса.

– Мое упущение, – признает он. – Впредь буду более бдителен. Кто это с тобой? Курильщик?

– Он самый. Вытащил его прогуляться.

– Нервничает? – равнодушно спрашивает Слепой. – А я тебе говорил. Черный его попортил.

Онемев от возмущения, Курильщик смотрит на них снизу вверх. На двух наглых, самовлюбленных ублюдков, обсуждающих его, словно его здесь нет. У Пузыря выключается экран, автомат с дребезгом проигрывает ему несколько тактов похоронного марша. Он слушает, обнажив голову.

В актовом зале прыщавый Лавр отодвигает от рояля стул-вертушку и платком вытирает пот со лба.

– А теперь сыграй что-нибудь не такое занудное, – просят его.

Лавр надменно усмехается в пространство. Никто ничего не смыслит в джазе. Просвещать их бесполезно. Колясники в ошейниках дружно аплодируют. Его улыбке, а не его игре.

Потерянный, Курильщик катается по первому этажу. «Дышит уличной копотью». Он демонстративно отъехал от Сфинкса и Слепого и теперь жалеет об этом. Стоило послушать, что бы они еще о нем сказали. Когда первый приступ злости прошел, Курильщик заподозрил, что сказанное было адресовано ему. Что как только он отъехал, они заговорили о другом, а Сфинкс еще раз убедился, что он не умеет слушать.

– Ну и черт с вами, – говорит он. – Не обязан я выслушивать ваши дурацкие замечания.

– Чьи? – с интересом спрашивает кто-то, и, подняв глаза, Курильщик натыкается на улыбку Чеширского кота в исполнении Рыжего.

– Неважно, – растерянно бормочет он. Ему никак не удается привыкнуть к тому, что с ним заговаривают члены других стай. Их готовность к общению сбивает с толку, как будто он все еще Фазан. Рассердившись на себя, он поправляется:

– Сфинкса и Слепого. Обсуждают меня в глаза, как будто я глухонемой. Это бесит.

Улыбка Рыжего делается шире.

– О-о, – тянет он. – В какие сферы я ненароком взлетел…

Курильщика передергивает. Над ним издеваются. Но невольное уважение к вожаку, пусть даже такому клоуну, как Рыжий, мешает развернутся и уехать.

Рыжий как ни в чем ни бывало протягивает ему сигареты и закуривает сам, плюхнувшись на пол. Волосы у него, как засохшая кровь, и губы такие же яркие, словно в губной помаде. Подбородок в розовых царапинах от бритья, на шее – связка сухих куриных костей. Он чудной, как все Крысы, а вблизи кажется даже еще более странным.

– Рыжий, – неожиданно для себя спрашивает Курильщик, – что ты знаешь о матушке Анне?

Рыжий задирает голову. В лягушачьих очках сверкают блики коридорных лампочек.

– Очень мало, – признается он, стряхнув пепел прямо на белые брюки в цветочек. Ужасающе грязные. – Честно говоря, я не силен в истории. Кажется, она тут была директрисой в конце прошлого века. Жутко религиозная. Слышала голоса святых. Этакая Жанна д'Арк на пенсии. Впрочем, она ведь была монахиней. При ней к Дому пристроили лазарет. До того имелся один жалкий кабинетик с медицинской сестрой и палата на две койки. За каждой мелочью приходилось мотаться в город. Дом-то тогда еще находился в пригороде.

– Откуда ты все это знаешь? – Курильщик потрясен информированностью Рыжего и тем, что тот, оказывается, умеет нормально говорить. Ему казалось, что Крысы объясняются в основном междометиями.

Рыжий пожимает плечами:

– Откуда? Да в принципе это все знают. Здесь ведь как? Хочешь что-то выяснить – покопайся в старых бумагах. В дальнем подвале их свалены целые груды. Что-то конкретное откопать нелегко, но при желании можно. Ближе к выходу лежат бумаги поновее, а совсем давние – в ящиках у стен.

Курильщик ежится при мысли о том, что Рыжий – Рыжий! – мог копаться в старых документах, интересуясь историей Дома. Да бог ты мой! Если бы его спросили полчаса назад, он бы, скорее всего, ответил, что Рыжий неграмотный.

– И Табаки знает оттуда же.

Курильщик не спрашивает, он утверждает. Но Рыжий расценивает его слова как вопрос.

– Табаки! – смеется он. – Табаки знает лучше всех. Он-то в основном и откапывал эти бумажки. Откапывал, сортировал и заставлял всех читать. Спроси его, расскажет куда подробнее.

Курильщик затягивается с такой силой, что начинает кашлять. Разгоняет перед лицом дым и говорит сипло:

– Он рассказал. Только не упомянул о документах.

– Любит темнить, – соглашается Рыжий, зевая. – Такая порода.

Перед ними возникает Сфинкс.

– А я тебя искал, – говорит он Рыжему.

Рыжий садится прямее:

– Кажется, ты меня нашел.

– Ты подсунул Слепому Габи. Я это кое-как пережил. Но регулярные набеги на спальню терпеть не намерен. Учти, если она еще раз у нас появится…

Рыжий вскакивает, так старательно изображая ужас, что Курильщик не может не рассмеяться.

– То ты об этом горько пожалеешь, – заканчивает Сфинкс. – Я ясно выражаюсь?

– Более чем. Ну а если сам Слепой вдруг…

– Со Слепым я уже поговорил.

Рыжий отвешивает шутовской поклон:

– Все, что в моих силах. Всегда. Я преисполнен рвения, амиго!

– Не паясничай, – просит Сфинкс.

– Не буду!

Курильщик опять фыркает. Сфинкс и Рыжий не обращают на него внимания. Сфинкс задумчиво рассматривает Рыжего, словно пытаясь что-то припомнить. Рыжий почесывается.

– Чем еще могу быть полезен?

– Сними пожалуйста, очки, если тебе не трудно, – просит его Сфинкс.

Рыжий морщится:

– Ловишь на слове? Не очень-то это по-дружески. Ладно, так и быть. Но ненадолго.

Он поворачивается спиной к коридору и, воровато оглянувшись, сдергивает очки. И исчезает.

Во всяком случае, так кажется Курильщику. Что Рыжий исчез. На Сфинкса печально смотрят темные глаза в медных ресницах, а худое лицо их владельца принадлежит какому-то незнакомцу, который никак не может быть Рыжим. Исчезли бритые брови, шрамы на подбородке, мерзкая ухмылка. Глаза ангела стерли их, изменив лицо до неузнаваемости. Длится это наваждение пару секунд, после чего Рыжий надевает очки, и ангел исчезает. Остается неврастеник и извращенец.

– Все, – заявляет он, облизываясь. – Аттракцион окончен.

– Спасибо, – без тени иронии благодарит его Сфинкс. – Я соскучился по тебе, Смерть. Действительно соскучился.

– Скучай дальше, – огрызается Рыжий. – Смерти больше нет. Оставим стриптиз до лучших времен.

– Извини, Рыжий, – встревает в их разговор Курильщик. – Это, конечно, не мое дело, но очки тебя очень уродуют.

– Ха! – мрачно откликается Рыжий. – А зачем, по-твоему, я их ношу? Чтобы казаться лапочкой? И с чего это, как ты думаешь, у нас в Крысятнике все дрыхнут в спальных мешках? Да затем же. Чтоб мне не прикручивать эту блядскую оптику к морде скотчем. Высокая должность, скажу я тебе, не такое дело, при котором стоит выглядеть героем манги.

– Я это давно понял, – говорит Курильщик. – Что вожаку в Доме желательно выглядеть восставшим мертвецом. Почему-то.

– Умница! – радуется Рыжий. – Правильно понял. А еще учти: даже настоящему бывшему мертвецу непросто все время выглядеть, как полагается. Он же не рокфор.

– Откуда ты знаешь, как они выглядят?

– А я специалист в этом вопросе.

Хихикнув, Рыжий кланяется Курильщику – куриные кости на шее сухо побрякивают – и удаляется. Мерзкий, красногубый, не вызывающий доверия Крысиный вожак. Специалист по ожившим покойникам.

– Знаешь, Сфинкс, – говорит Курильщик, глядя ему вслед, – я когда-то играл сам с собой в такую игру: мысленно раздевал всех подряд… ну не всех, в основном вожаков, – раздевал их, брил или там прически менял. Довольно интересная игра. И вот с Рыжим у меня ничего не вышло. Я думал, оттого что у него очки такие. Слишком заслоняют лицо. А, оказывается, это оттого, что то, что под очками, вовсе не он.

Сфинкс смотрит на Курильщика с интересом.

– Странные у тебя игры. Необычные.

Он ни о чем больше не спрашивает и ничего не уточняет, и вообще отходит, потому что кто-то его позвал, но Курильщик так взбадривается от проявленного к нему интереса, что возвращается в спальню почти веселым. Может, все не так страшно? Может, и со Сфинксом можно общаться по-человечески? Говорил же он с Рыжим вполне по-дружески. Поднимаясь в лифте, он слышит, как на лестнице хихикает парочка, только что отлипшая друг от друга с влажным чмоканьем. С площадки этажом выше доносятся звуки гитары. Девушки. Новый Закон.

В туалете четвертой Лэри, присев на край унитаза, достает из кармана пустую пудреницу и, заглядывая в зеркальце, начинает выдавливать угри. Его дергает от боли. Он шипит и, не переставая шипеть, смазывает ранки одеколоном. Завинчивает флакон и прячет его в унитазный бачок.

В спальне третьей на заправленной постели корчится Стервятник. Брючина подвернута, нога обмотана мокрым полотенцем, но это не помогает. «Громче музыку!» – не открывая глаз, рычит он, и Птицы наперегонки бросаются к магнитофону. Слон, посмотрев на вожака, косолапит к окну. На подоконнике в красном горшке мерзнет Луис – любимый кактус Стервятника. Цветок его съежился жалким клочком пустыни.

– Ну что же ты? – укоризненно шепчет Слон кактусу. – Не видишь разве? Ему больно. Помоги.

За окном кружат чуть заметные снежинки. Первые в этом году. Засмотревшись на них, Слон забывает о Стервятнике.

В классе первой Фазан Джин с черной повязкой на рукаве открывает «Вечер памяти безвременно ушедшего от нас Ара Гуля». Фазаны шуршат бумажками с подготовленными к случаю стихами и вздыхают в ожидании своей очереди.

Черный в библиотеке листает энциклопедию на букву «Ф». Между страниц – сложенная бумажка. Он разворачивает. «Свобода в тебе самом», – многозначительно сообщает косой почерк.

Курильщик рассматривает альбом с репродукциями Босха. Подняв голову встречается взглядом с Табаки.

– Чему грустим? – спрашивает Шакал.

– А что, нельзя?

«Слушай его», – сказал Сфинкс.

Курильщик слушает.

– Чему? – переспрашивает Шакал.

Он берет то, что ему нужно.

– Иногда мне кажется, что я вас совсем не знаю.

Табаки щедрым жестом распахивает обе жилетки:

– Смотри, вот он я. Как на ладони. Чего тут можно не знать?

Под жилетками – замызганная рубашка. Красные жирафики на голубом фоне.

Заканчивается ужин. Воспитатели на своем этаже отгораживаются от Дома дверью с двумя замками и пытаются представить, что его нет. Со двора выезжают машины работников столовой. Падает первый мокрый снег, его высвечивают фары.

У лестницы, ведущей к девушкам, Лэри в самой красивой рубашке из оставленных Лордом прощается с белобрысой Спицей.

– Да не бойся ты так, – говорит он. – Они нормальные ребята, вот увидишь. Ты им понравишься. Точно тебе говорю.

Спица мотает головой, челка прикрывает ей правый глаз:

– Ни за что! Не пойду к вам, даже не проси!

Долговязая Габи прячет под матрас фотографию Мерилин Монро и садится сверху, зябко поджав ноги в черных чулках. На обогревателе сушатся еще три пары таких же. Габи берет их по очереди, просовывает в каждый руку и пытается найти два целых, которые можно совместить друг с другом в одну приличную пару.

В первой комнате Фазаны, размахивая траурными повязками, хором поют, «мужественно сдерживая слезы в этот скорбный час».

В четвертой спальне Курильщик устает от их пения, не слыша его. Карты ложатся на одеяло – Табаки раскладывает пасьянс. Сфинкс играет с кошкой: опрокидывает ее носком ботинка и отдергивает ногу от острых когтей. На кровати Горбача лицом к стене лежит Черный. Снизу его не видно, но все знают, что он там. Он не спит. Он читает стихи Горбача, написанные на стене цветными мелками, читает, немного стыдясь, как чужое письмо, случайно оказавшееся перед глазами.

Гаснет свет, и последние застрявшие в коридорах Логи спешат разойтись по спальням. Девушка в коляске, похожая на японку – Кукла, – поднимает над головой зеленый фонарик на цепочке. Рядом с ней идет Красавица, почти не спотыкаясь даже в темноте. Кукла красива. Маленькая, с безмятежно гладким лицом. Мимо пробегают Логи с оттопыренными губами сплетников, хихикают и, засмотревшись на Куклу, натыкаются на стены.

Черный уже на своей кровати. Лежит, пытаясь вспомнить так понравившееся ему стихотворение о старике, который вытащил из реки собаку. На верхнем ярусе той же кровати Горбач яростно трет стену смоченным слюной платком, стирая именно этот стих. Курильщик вздыхает и ворочается во сне. Одеяльные холмы в розовых отблесках ночника.

Меж холмов и складок вырастает белое здание и ползет вверх башней в двадцать два этажа. Загораются кнопки окон. Курильщик взлетает до четырнадцатого и заглядывает в окно. Отец, мать и брат, очень прямые, до ужаса смахивающие на манекены, сидят на диване в гостиной и смотрят на него.

Он влетает в форточку, неловко виляя задом и размахивая руками.

– Вот, наконец, и ты, сынок… Садись с нами.

Он в своей кровати, шторы опущены, в комнате темно. Пол вибрирует. «Что это?» Как солдаты на марше, они въезжают рядами, все с одинаковыми стрижками, черно-белые, как сороки… Фазаны.

– Ну… встать! – скрипит голос покойного (он же умер! я помню!) Ара Гуля и длинный палец-макаронина упирается точно в середину его лба. Лоб сразу начинает болеть, как будто в этом месте синяк. – Встать!!!

«Они ведь знают, что я не могу!» Курильщик лежит неподвижно, а визгливые голоса все выкрикивают: «ВСТАТЬ! ВСТАТЬ! ПОДЪЕМ!» Пока он не начинает плакать.

– Ты не пришел меня помянуть! – шипит Гуль, ввинчивая палец в ноющий лоб Курильщика.

– В этот скорбный час! – поют Фазаны хором: – Когда мы говорим «прощай»…

Они меня хоронят? Но я же еще жив?

На тумбочке горшок с геранью. Курильщик всматривается в ее листья и на одном из них замечает крошечное зеленое пятнышко.

– Иди сюда, – шепчет голос Сфинкса. – Давай, не бойся…

Лист заслоняет комнату. Каждая прожилка на нем – размером с дерево, пушок, что покрывает листья – некошеные травы. На краю этой изумрудной саванны сидит Сфинкс в зеленом плаще с прозрачными крыльями и болтает ногами.

– Видишь, как все просто? И нечего бояться.

– Мы теперь всегда будем здесь жить?

Лист вздрагивает, слышится отдаленный грохот.

– Что это?

– Это слоны бегут, – отвечает Сфинкс, помахивая длинными усиками, которые растут у него прямо из лба. – Бегут… бегут…

– Да, сынок, – отец кладет руку ему на колено. Они в гостиной на диване, рядом – мать и брат. – Понимаешь ли, они иногда здесь пробегают по своим делам…

Курильщик всматривается в бежевый ковролин, на котором отпечатался гигантский след слоновьей ноги.

На чердаке Дома со скрипом поднимается крышка напольного люка. Слепой протискивается в щель и, встав на колени, опускает крышку на место. Сверху на люке есть железное кольцо, а снизу – ничего, потому что это дверь только для Слепого. Он отряхивает пыль с одежды и, мягко ступая по дощатому полу, крадется через чердак. Пять шагов от крышки люка до стула, обратно почему-то четыре с половиной. Он знает, что стул с дырявым сидением будет там, где он его оставил в прошлый раз. Здесь никто не бывает. Только он сам и Арахна. Она висит в своем углу – крошечная, почти незаметная – и притворяется мертвой. Опустившись на дырявый стул, Слепой достает из-под свитера флейту.

– Слушай, Арахна, – говорит он в пустоту. – Это только для тебя.

Тишина. Чердак – самое тихое место в мире. Струящиеся из-под пальцев Слепого отрывистые, дрожащие звуки заполняют его. Слепой плохо представляет, чего он хочет. Это должно быть как сеть. Как ловчая сеть Арахны – огромная для нее и незаметная для других. Что-то, что и ловушка, и дом, и весь мир. Слепой играет. Впереди ночь. Он выводит знакомые мелодии. То, что получается красиво у Горбача, у него сухо и оборванно по краям. Только свое у Слепого получается красивее. В погоне за этим «своим» он не замечает шагов проходящей ночи – и она проходит мимо, сквозь него и сквозь чердак, одну за другой унося его песни. Арахна делается все больше. Она заполняет свой угол и выходит за его пределы; серебряная паутина опутывает весь чердак, в центре ее – Слепой и огромная Арахна. Арахна вздрагивает, и ее ловчая сеть вздрагивает вместе с ней – прозрачная паучья арфа от пола до потолка. Слепой чувствует ее вибрацию, слышит звон, бесчисленные глаза Арахны жгут ему лицо и руки – он улыбается ей, уже зная, что получается именно то, чего он хотел. Еще не совсем, но уже близко.

Они играют вдвоем, потом – втроем с ветром, запевшим в трубах. Вчетвером – когда к ним присоединяется серая кошачья тень.

Когда Слепой обрывает песню, сразу исчезает в пыльном углу Арахна, уменьшившись до размеров ногтя, а кот утекает в напольную щель. Только взбесившийся ветер продолжает выть и стучать по трубам, рвется в слуховое окно, дергает раму… Стеклянный дождь – и он врывается внутрь, засыпая дощатый пол мусором и снегом.

Не обращая внимания на осколки, Слепой проходит по ним босиком. Подойдя к звездообразной дыре, протягивает руку в рамку стеклянных ножей, берет с крыши снег – пушистый и мягкий под твердой коркой – и пьет его с ладони.

– Я пью облака и замерзший дождь. Уличную копоть и следы воробьиных лапок. А что пьешь ты, Арахна?

Арахна молчит. Ветер улетает, затухая и тоскуя. Взволнованный песней кот пушистой стрелой мчится вниз сквозь этажи. Этажом ниже его двойник пересекает коридор, летит по ступенькам, останавливается в другом коридоре и присаживается вылизать грудь и лапы. Кот мчится ниже и еще ниже, до пропахшей чужими котами площадки, потом прямо – и оказывается рядом с двойником. Три круга кошачьего танца, соприкосновение всезнающих носов, две истории: о ночной жизни дворового мусорного бака и о концерте с пауком. Потом они бегут – лапа к лапе, ребро к ребру – мимо погасшего экрана телевизора, мимо уснувших тел, и наконец сворачивают в дверной проем, в душную темноту, где сидит хозяйка с третьим котом на коленях. Синхронным прыжком коты запрыгивают на острые хозяйские плечи. Их шкуры смешиваются, образуя одно пушистое одеяло.