Текст книги "Россия. Автобиография"

Казнь декабристов, 25 июля 1826 года
Иоганн Генрих Шницлер

И. Г. Шницлер, преподаватель немецкого языка, прожил в России четыре года и был очевидцем восстания декабристов и казни его руководителей.

13 (25) июля 1826 года, близ крепостного вала, против небольшой и ветхой церкви Св. Троицы, на берегу Невы, начали с двух часов утра устраивать виселицу таких размеров, чтобы на ней можно было повесить пятерых. В это время года петербургская ночь есть продолжение вечерних сумерек, и даже в ранний утренний час предметы можно различать вполне. Кое-где, в разных частях города, послышался слабый бой барабанов, сопровождаемый звуком труб: от каждого полка местных войск было послано по отряду, чтобы присутствовать на предстоявшем плачевном зрелище. Преднамеренно не объявили, когда именно будет совершена казнь; поэтому большая часть жителей покоилась сном, и даже чрез час к месту действия собралось лишь весьма немного зрителей, никак не больше собранного войска, которое поместилось между ними и совершителями казни. Господствовало глубокое молчание; только в каждом воинском отряде били в барабаны, но как-то глухо, не нарушая тишины ночной.

Около трех часов тот же барабанный бой возвестил о прибытии приговоренных к смерти, но помилованных. Их распределили по кучкам на довольно обширной площадке впереди вала, где возвышалась виселица. Каждая кучка стала против войск, в которых осужденные прежде служили. Им прочли приговор, и затем велено им стать на колена. С них срывали эполеты, знаки отличий и мундиры; над каждым переломлена шпага. Потом их одели в грубые серые шинели и провели мимо виселицы. Тут же горел костер, в который побросали их мундиры и знаки отличий.

Только что вошли они назад в крепость, как на валу появились пятеро осужденных на смерть. По дальности расстояния зрителям было трудно распознать их в лица; виднелись только серые шинели с поднятыми верхами, которыми закрывались их головы. Они всходили один за другим на помост и на скамейки, поставленные рядом под виселицею, в порядке, как было назначено в приговоре. Пестель был крайним с правой, Каховский с левой стороны. Каждому обмотали шею веревкою; палач сошел с помоста, и в ту же минуту помост рухнул вниз. Пестель и Каховский повисли; но трое тех, которые были промежду них, были пощажены смертно. Ужасное зрелище представилось зрителям. Плохо затянутые веревки соскользнули по верху шинелей, и несчастные попадали вниз в разверстую дыру, ударяясь о лестницы и скамейки. Так как государь находился в Царском Селе и никто не посмел отдать приказ об отсрочке казни, то им пришлось, кроме страшных ушибов, два раза испытать предсмертные муки. Помост немедленно поправили и взвели на него упавших. Рылеев, несмотря на падение, шел твердо, но не мог удержаться от горестного восклицания: «И так скажут, что мне ничто не удавалось, даже и умереть!» Другие уверяют, будто он, кроме того, воскликнул: «Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать!» Слова эти приписываются также Сергею Муравьеву-Апостолу, который, так же как и Рылеев, бодро всходил на помост. Бестужев-Рюмин, вероятно, потерпевший более сильные ушибы, не мог держаться на ногах, и его взнесли. Опять затянули им шеи веревками, и на этот раз успешно. Прошло несколько секунд, и барабанный бой возвестил, что человеческое правосудие исполнилось. Это было в исходе пятого часа. Войска и зрители разошлись в молчании. Час спустя виселица убрана. Народ, толпившийся в течение дня у крепости, уже ничего не видел. Он не позволил себе никаких изъявлений и пребывал в молчании.

Остальные осужденные были размещены по четыре человека в двухколесные телеги с подостланною соломою вместо сиденья. Пятьдесят два человека немедленно отправлены в долгое и тяжкое изгнание. Они ехали на Новгород, Тверь, Москву, Владимир, Нижний, Казань, Екатеринбург, Тобольск. На пути нередко наносили им оскорбления, так что сопровождавшим их казакам не раз приходилось оберегать их от изъявлений народного негодования. 5 августа, на первой станции от Петербурга, князьям Трубецкому и Волконскому дозволено было проститься с родными. В январе 1827 года в крепости оставалось еще 30 человек, осужденных на каторжную работу.

Так, в цвете лет, погибли люди, из которых многие могли бы оказать своему отечеству важные услуги. Преобразовать Россию в республику, хоть бы и союзную, было неосуществимою мечтою; рассчитывать для этого на войско или на народ значило обнаруживать грубое незнание нравов. Кроме того, что слишком часто личные выгоды, расчеты честолюбия, необузданность скрываются под личиною усердия к общему благу, упущено из виду главное и самое существенное, именно то, что необходимо иметь чистые руки, дабы достойным образом служить отечеству и иметь право браться за его священное дело, а средствами к тому не могут быть насилие и цареубийство.

Вслед за сосланными в Сибирь последовали их жены и невесты. Идеи декабристов, как ни поразительно, оказались востребованными – император приказал сделать выборку из показаний арестованных, внимательно ее изучил и признал справедливым многое из того, о чем говорили декабристы. Более того, Николай соглашался с необходимостью реформ и отмены крепостного права, однако считал сколько-нибудь решительные перемены преждевременными. (Его вполне устраивало предсказание некогда всесильного, а ныне опального Аракчеева, что крепостное право можно будет отменить через двести лет.)

Нововведения Николая – реформа государственной деревни или финансовая реформа – реализовывались лишь в тех сферах, где сохранение прежних порядков и устоев было невозможно; если же имелась хотя бы малейшая возможность ничего не менять, ею охотно пользовались.

Основные изменения в общественной жизни в правление Николая Павловича произошли в идеологической сфере. В 1826 годуимператорская канцелярия получила два новых отделения: Второе, которым руководил возвращенный из ссылки М. М. Сперанский, занималось составлением свода действующих законов, а Третье, которое возглавил А. Х. Бенкендорф, осуществляло политический сыск, и ему был придан Отдельный корпус жандармов. В том же году был опубликован цензурный устав, который запрещал издание сочинений, подвергающих сомнению устои религии и общества (последние главный идеолог николаевской России граф С. С. Уваров сформулировал в виде «теории официальной народности» – речь о знаменитой триаде «самодержавие – православие – народность»). Впрочем, «опасных разговоров», как указывалось в полицейских отчетах, избежать не удавалось, и «крамола вольнодумства» распространялась все сильнее.

Новая турецкая война: Наваринский бой, 1827 год
Логин Гейден

В 1821 году в Греции вспыхнуло антитурецкое восстание, и Россия объявила, что не откажет в помощи единоверцам. В 1827 году Россия, Англия и Франция подписали Лондонскую конвенцию о предоставлении Греции полной автономии. Турки отказались признать эту конвенцию, и объединенная русско-англо-французская эскадра (всего 1276 орудий) под командованием английского вице-адмирала Эдварда Кодрингтона подошла к Наваринской бухте, где находился турецко-египетский флот (до 2200 орудий) под командованием Мухаррам-бея и Ибрагим-паши.

Л. П. Гейден – командир русского отряда в составе эскадры союзников.

При первом свидании с вице-адмиралом Кодрингтоном я с удивлением узнал, каким вероломным образом Ибрагим-паша, за несколько дней перед тем, нарушил данное им обязательство наблюдать перемирие до получения от своего правительства предписаний – обязательство, в уважение которого союзные адмиралы не только сняли блокаду Наварина, но и обещали препятствовать покушению греческого флота сделать замышляемую высадку на берегах Албании.

Таковой поступок египетского генерала и меры, кои с самого обнародования Лондонского договора принимал он для обращения Мореи в настоящую пустыню, принудили нас соединить пред Наварином наши силы и послать к Ибрагиму новое и сильное отношение.

Чиновники паши объявили нашему парламентеру, что Ибрагим в отсутствии, что им неизвестно, где он находится и когда возвратится, и что они не могут принять на себя доставления к нему письма союзных адмиралов.

Такой странный и дерзкий ответ доказал еще более, что средства убеждений и даже угрозы будут отныне бесполезны и что без сильной и скорой меры Лондонский договор не только не исполнит желаний человечества и благих намерений держав, оный заключивших, но сделает еще лютее и губительнее борьбу, которую хотели остановить.

По здравом рассуждении и вследствие протокола, состоявшегося 7 октября, мы решились войти со всеми нашими кораблями в самую гавань Наваринскую, стать на якоре подле турецкого флота и присутствием и положением наших эскадр принудить Ибрагима сосредоточить свои силы на сем пункте и отказаться от всякого нового предприятия против берегов Мореи и островов Греции.

Военные распоряжения, план вступления и главное начальство в случае действия представлены были г. вице-адмиралу Кодрингтону как старшему в чине. Дарования, поступки, отличное служение сего адмирала внушили общую к нему доверенность, которую происшествие 8 октября столь разительно оправдало пред его сподвижниками и пред всею Европою.

Соединенный флот явился у входа в гавань Наваринскую в час пополудни, в двух колоннах; одна состояла из кораблей английских и французских, а другая из российской эскадры. Адмиралы Кодрингтон и Риньи, которые, по предварительным распоряжениям, находились на ветре, миновали уже крепостные батареи и только что легли на якорь, как российская колонна, имея впереди адмиральский корабль «Азов», приблизилась ко входу в гавань; в сие самое время с одного из турецких брандеров произошла весьма сильная ружейная пальба, от которой убит был английский лейтенант Фицрой, посланный в качестве парламентера для склонения командира сего брандера к удалению от близости с союзными кораблями; вскоре с египетского корвета последовал первый пушечный выстрел против французского фрегата.

«Азов» находился в сие время между батареями Наваринской крепости и батареями острова Сфактерия, с которых тотчас направлен был перекрестный огонь против адмиральского корабля и мало-помалу против прочих кораблей, по мере приближения их ко входу. Невзирая на сей сильный огонь и на огонь с тройной линии судов, составлявших правый фланг турецкого флота, «Азов» продолжал свой путь, не сделав ни одного пушечного выстрела, и стал на якорь на месте, для него назначенном; «Гангут», «Иезекииль», «Александр Невский» и четыре шедшие за ними фрегата совершили таковое же движение и, осыпаемые ядрами, стали в предписываемую им позицию.

Мы еще надеялись, и вместе с нами английский и французский адмиралы, что турецкие начальники пресекут огонь, как скоро усмотрят спокойное положение союзников, и что они не желают дать сигнала к сражению; но, ободряемые сим самым спокойствием, турки усугубили свою дерзость, и второй парламентер, посланный сэром Кодрингтоном к египетскому адмиралу Мухаррам-бею, имел ту же участь, как и лейтенант Фицрой. Тогда не осталось нам иного средства, как отражать силу силою; эскадры открыли огонь, и действие оного, направленное с удивительною неустрашимостью против флота числом впятеро сильнее союзных эскадр, в четыре часа истребило до шестидесяти разной величины судов; в том числе и корабли турецких предводителей, Тагир-паши, Капитан-бея и Мухаррам-бея, были потоплены или сбиты к берегу на мель; двадцать же других сожжены турками после сражения.

В продолжение сей достопамятной битвы три союзных флота соревновали один другому в храбрости. Никогда не видно было столь искреннего единодушия между различными нациями. Взаимные пособия доставались с неописанною деятельностью; при Наварине слава английского флота явилась в новом блеске, а на французской эскадре, начиная от адмирала Риньи, все офицеры и служители явили редкие примеры мужества и неустрашимости.

Капитаны и прочие офицеры российской эскадры исполняли долг свой с примерным рвением, мужеством и прозрением всех опасностей; нижние чины отличались храбростью и повиновением, которые достойны подражания. Неустрашимый капитан 1 ранга Лазарев... управлял движениями «Азова» с хладнокровием, искусством и мужеством примерным; капитаны Авилов, Хрущев, Богданович и Свинкин равно отличились. Сей последний хотя при начале дела был тяжело ранен картечью, но продолжал командовать во все сражение, держась около четырех часов за канат и на коленях на палубе своего корабля. Капитан «Гангута» Авинов явил также пример редкого присутствия духа; турецкий фрегат, обращенный в брандер, пробрался ночью между сим кораблем и адмиральским бушпритом, уже сцепился с «Гангутом», капитан Авинов велел брать сей фрегат на абордаж, и человек, готовившийся оный зажечь, убит с фитилем в руках.

Один из турецких фрегатов, сражавшихся против корабля «Александр Невский», сдался и спустил флаг, который взят; турки на другой день отправлены на берег, а фрегат потонул.

Корабля «Азова» лейтенанту Буреневу раздробило ядром руку; несмотря на чрезмерную боль, он оставался при своем месте, у батареи, бывшей в его распоряжении, и надлежало ему приказать отойти от его пушек. У него отняли руку по плечо, но в ту ж самую минуту услышав, что турецкий адмиральский корабль, сражавшийся с «Азовом», истреблен, наш раненый, желая участвовать в общей радости, почти вырвался из рук у бывших при нем.

На другой день после сражения послано было к египетским и турецким начальникам от союзных адмиралов объявление, чтобы предупредить их о последствиях, какие навлечет всякое новое с их стороны неприятельское действие. Вслед за сим объявлением Тагир-паша, который уже поутру приезжал для переговоров на корабль адмирала Кодрингтона, поспешил опять явиться к нему с объяснением, что ни он, ни товарищи его не будут более предпринимать никаких неприязненных покушений.

Соединенные эскадры оставались в Наваринской гавани до 14 (26) октября, не были нимало тревожимы и занимались исправлением повреждений. На другой день сражения все пленные, взятые во время дела, отпущены.

«Азов», «Гангут» и «Иезекииль» много потерпели, и российская эскадра, вместе с английскою, отправилась и прибыла в Мальту для починок. Наша эскадра в скором времени вступит опять в море для совокупного действия с морскими силами союзных держав...

Единодушие, с которым действовали корабли соединенных эскадр, превосходит вероятие: казалось, что мысли всех обращены были к одной и той же нации; например, капитан ла Братоньер, командир французского корабля «Бреславля», приняв невыгодную при начале сражения позицию и усмотрев, что корабль «Азов» весьма много терпит от неприятеля, сражаясь в одно время против пяти военных судов, и почти не наносит им никакого вреда, немедленно отрубил свой канат и занял место между «Азовом» и английским кораблем «Альбионом», через что некоторым образом облегчил наше положение. Корабль «Азов», с своей стороны, тогда как сам окружен был турками, много помог английскому адмиралу, который сражался с 80-пушечным кораблем под флагом Мухаррам-бея, и когда сей последний по причине перебитого у него шпринга повернулся к «Азову» кормою, то 14 орудий на левой стороне немедленно отделены для действий против сего корабля, и действовали с таким успехом, что через полчаса разбили ему всю корму, и когда в констапельской каюте сделался пожар и употребляли все усилия, чтобы погасить возгорание, сильный картечный огонь с «Азова» сему воспрепятствовал, турецкий корабль вскоре объялся пламенем и наконец взорван на воздух. Между тем один из английских бригов, который много в сражении потерпел и потерял все якоря, взят на бакштов капитаном Хрущевым, командиром фрегата «Константина», и чрез то в продолжение целой ночи сохранен ото всякого вреда.

В сем сражении три адмиральских корабля более всех потерпели, как в убитых и раненых, так в повреждении корпуса, рангоута и такелажа. Английский и французский адмиралы, кроме других многих повреждений, потеряли бизань-мачты; у «Азова» все мачты столько пробиты, что при фальшивом вооружении с трудом можно нести на оных паруса; кроме сего, в одном корпусе корабля насчитано 153 пробоины, в том числе 7 подводных.

При сем случае не могу я не вспомнить тех достопамятных слов, которые Его Императорскому Величеству угодно было сказать при последнем оставлении корабля «Азова»: «Надеюсь, что в случае каких-либо военных действий поступлено будет с неприятелем по-русски». Слова сии исполнены совершенно. Чистосердечное признание англичан, чрезвычайно ласковый и отличный прием, сделанный эскадре нашей в Мальте, служит тому приятным подтверждением.

К чести капитана Лазарева должно присовокупить, что строгая дисциплина, ежедневное учение по пушкам и порядок, в коем служители всегда содержались, были причиной, что корабль «Азов» действовал с таким успехом в поражении и истреблении неприятеля. Он сильным своим огнем потопил два огромных фрегата и корвет, сбил 80-пушечный корабль, который брошен на мель и напоследок был взорван, истребил двухдечный фрегат, на коем главнокомандующий турецкого флота Тагир-паша имел свой флаг; фрегат сгорел, по признанию самого паши; в сражении из 600 человек было до 500 убитых и раненых. По достовернейшим сведениям оказалось, что из 60 военных судов, турецко-египетский флот составлявших, остался только один фрегат и до 15 мелких судов, но и те в таком положении, что едва ли могут быть в море. Сии оставшиеся суда легко бы также истребить не более как в два часа времени, но оставлены неприятелю в доказательство, что действие с нашей стороны было не наступательное, а оборонительное. В продолжение кровопролитного сего сражения взорвало между судами соединенных эскадр 13 турецких больших судов и на другой день еще 18 разной величины; вообще, потеря на турецко-египетском флоте должна быть чрезвычайная, и можно полагать, что погибли от 6 до 7 тысяч человек. Корвет «Гремящий» в самом сражении не участвовал, он был отряжен для крейсирования при входе Наварина и наблюдения со стороны моря...

После Наваринского разгрома Турция объявила войну России, но лишь усугубила свое положение: русские войска захватили Молдавию и Валахию, заняли ряд турецких крепостей на Кавказе, а в 1829 году вошли на Балканский полуостров. Когда под угрозой оказался Константинополь, Турция поспешила предложить мир: по Адрианопольскому договору Россия получила часть Черноморского побережья Кавказа и дельты Дуная, приобрела право свободного торгового судоходства через проливы Босфор и Дарданеллы и отстояла автономию Греции и Сербии.

Польское восстание, 1830–1831 годы
Надежда Голицына

Европейское вольнодумство, которого так страшился император Николай, все же проникло в пределы Российской империи – в ее западную часть, историческую Польшу, которая решением Венского конгресса была присоединена к России «на вечные времена». Поляки в 1815 году принесли присягу российскому императору, однако в Царстве Польском, как называлась новая провинция империи, существовала тайная оппозиция, вожди которой имели связи с декабристами. Некоторых из них после восстания декабристов арестовали и судили за принадлежность к тайным обществам (парламентский суд всех оправдал). После Июльской революции 1830 года во Франции и последующих событий в Бельгии и Германии оппозиционеры взялись за оружие: восстание в Варшаве началось вечером 17 ноября 1830 года и оказалось совершенно неожиданным для российской администрации. Великий князь Константин, главнокомандующий войсками, приказал своим частям держаться в стороне: «Русским нечего делать в польской драке». Более того, он увел российские полки на территорию метрополии.

Достаточно быстро стало ясно, что восстание – не просто «польская драка», а нечто большее, и власти наконец отреагировали; как горько шутили поляки: «Николай, король Польский, ведет войну с Николаем, императором всероссийским». Армия графа И. И. Дибича вошла в пределы Царства Польского, несколько раз терпела поражения, но все же продвигалась к Варшаве; после смерти Дибича, скончавшегося от холеры, армию возглавил фельдмаршал И. В. Паскевич, который и «выдавил из ляхов весь жир», по выражению классика украинской литературы П. П. Гулака-Артемовского.

Княгиня Н. И. Голицына – супруга князя А. Ф. Голицына, в пору польского восстания чиновника по гражданской части в канцелярии великого князя Константина Павловича.

Восстание в Варшаве вспыхнуло 17 (29) ноября 1830 года, в 7 часов вечера (в понедельник). Каков бы ни был дух времени, господствовавший тогда в Европе, каково бы ни было потрясение, вызванное революцией в Париже, и возбуждение, охватившее соседние народы, в Варшаве совсем не предвидели бурю, что угрожала Польше, и хотя недавние события, случившиеся во Франции, Бельгии и Германии, сделались любимой темой всех разговоров и обнаруживали настроение поляков, ибо разномыслие становилось менее тайным, чем прежде, мы, однако же, еще жили среди них в совершенном спокойствии, казалось, ничто с их стороны не угрожало нам. «Они бы не посмели!» – говорили мы. Кто из нас мог подумать, что горсть людей вознамерится вступить в борьбу с могущественным государем, который имел за собою 50 миллионов человек, доблестных, приученных к воинской дисциплине, преданных, по привычке повиноваться, его воле, а из любви – его особе; который имел все средства огромной империи, заслуженную репутацию храброго человека, праведную цель и Провидение, до той поры ему покровительствовавшее? Кто мог вообразить безумие подобной неравной борьбы? Все было против поляков, и опасность, которая грозила им при малейшем волнении с их стороны, казалась нам достаточной порукою. Пребывая в таком убеждении, мы без страха взирали, как революционная лава растекалась от Парижа до Бреслау.

В Варшаве между тем появлялись возмутительные листки, предвещавшие дело, которое замышляла Польша. Внимание властей привлекли раздоры меж офицерами обеих гвардий. Несколько возмутительных происшествий на улицах уже были со строгостию пресечены, но мы все еще полагали, что попытки злоумышленников тем и ограничатся. Казалось, их успехи не должны распространяться далее, как вдруг был раскрыт заговор против особы великого князя (за две недели до восстания). Заговорщиками оказались студенты университета и подпрапорщики. Все заставляет меня думать, что этот заговор был если и не выдуман, то, по крайней мере, разглашен с умыслом, чтобы отвлечь наше внимание от главных приготовлений Польши. Известие об оном было сразу же послано его величеству, тотчас назначено следствие и велено судить виновных по всей строгости закона. Фельдъегерь из Петербурга доставил приказ в Варшаву в воскресенье, 16 (28) <ноября>. Поутру в понедельник, 17 (29), князь А. Чарторижский, весьма редко бывавший в Бельведере, приехал туда под предлогом визита к его императорскому высочеству, а на деле чтобы постараться разузнать повеления императора. Это ему удалось, а вечером, в семь часов, вспыхнул мятеж. Вероятно, решительность, с которою государь высказался насчет заговорщиков, ускорила момент восстания, которое, согласно показаниям Высоцкого, должно было начаться двумя неделями позже. Испугавшись строгого и неотвратимого суда, поляки (уже давно, впрочем, готовые) сочли нужным ускорить час восстания и, как впоследствии говорил Лелевель, «до такой степени увеличить число виновных, чтобы уже не было возможности карать».

Итак, 17 (29) <ноября>, в семь часов вечера, когда великий князь имел привычку отдыхать и в Бельведере все по обыкновению спало, студенты, поощряемые профессорами, поддерживаемые подпрапорщиками и рассчитывая на верную помощь 4-го Линейного полка, любимца великого князя, и на помощь саперов, начали революцию предприятием столь же жестоким, сколь и отвратительным. В Варшаве все было спокойно, любители театров, как всегда, направлялись туда, по улицам катили экипажи, всякий предавался своим занятиям либо удовольствиям, и никто не предвидел страшных событий, что вскоре случились. <...>

(21 ноября (3 декабря)). Наш первый переход был мучителен. Покинув свои жилища как бы на несколько часов, мы не позаботились ни о теплой одежде, ни о предметах первой необходимости; мороз же усиливался. Впереди наших экипажей числом около ста шли пехотные полки, по сторонам следовали отряды кавалерии с несколькими орудиями, а позади – остальная артиллерия под началом Герштенцвейга и остальная кавалерия во главе с великим князем. Беспорядочное войско, уже изнуренное холодом и голодом. Горестный вид женщин, обремененных детьми и страждущих от всяческих лишений. Сам августейший шеф, изгнанный народом, который он любил, утративший влияние, коим в продолжение стольких лет он пользовался чаще всего в интересах этой неблагодарной нации, лишенный убежища, – он, под своим гостеприимным кровом принимавший стольких несчастных, преданный теми, кого он рукою своею осыпал милостями и кому безгранично доверял, оскорбленный самым чувствительным образом, уязвленный в самое сердце, не имеющий будущности, – он, составивший счастие стольких неблагодарных! Остатки гвардии, которою он так долго командовал, еще вчера столь внушительной и великолепной, ныне разделявшей несчастие своего шефа, коему она обязана выучкою и успехами, и верности которой приятно отдать справедливость. Малое число лиц главного штаба, избегнувших резни и плена и составлявших печальную свиту несчастного великого князя. Княгиня, молчаливая, терзаемая нравственной мукой, делящая свое сердце меж обожаемым супругом и любимой отчизной, неправота которой заставляла ее краснеть. Ее свита, столь же подавленная, как и сама она. Пасмурная погода, тяжелая дорога, с трудом продвигавшиеся экипажи – все это имело вид погребального шествия... Мы ожидали внезапного нападения, но могли ли мы предвидеть события, коих сей переход был предзнаменованием! <...>

Мы выступили на рассвете (22 ноября (4 декабря)), мороз был 8–10° (Реомюра). Ручьи наполовину замерзли, и лошади, пробивая лед, ранили себе ноги. Я ехала, хотя и с трудом, благодаря ловкости моего кучера, тогда как карета княгини застряла в затянутой льдом луже, и ее смогли вытащить, лишь расколов лед штыками, что доставило нам новые опасения, потому что все ружья были заряжены. Продвигаясь с большим трудом, к ночи мы добрались до Ричивола, скверной деревушки, где все войско стало биваком, мы же заняли несколько крестьянских хижин. Сама я, однако, осталась спать в карете, а мой бедный кн. Александр, страдавший флюсом, устроился на неширокой лавке возле очага, где мы варили суп и грелись. Он провел ночь посреди собранного в хижине птичьего двора – предмета забот хозяйки, которая поминутно входила, чтобы убедиться, что все ее индюки и гуси на месте. Лишенные всего, страдающие от холода, изнуренные усталостью, дурно спавшие, готовые с рассветом продолжить путь, безропотно ожидали мы событий, которые принесет нам завтрашний день. По приказу его императорского высочества была остановлена польская почтовая карета, направлявшаяся в Варшаву. Она везла значительную сумму денег, что было неожиданною находкою для нашего войска, но поскольку оказалось, что деньги принадлежат не казне, а частным лицам, то великий князь приказал ее отпустить. <...>

Самая суть революции была необъяснима: воодушевление или, лучше сказать, неистовство достигло крайней степени, поляки, словно безумные, кричали, что более не потерпят присутствия ни одного русского в Варшаве, но притом хотели, чтобы великий князь оказал им честь и возвратился, но только как частное лицо. Они все еще полагали себя под властью государя, их официальные, а также революционные акты были составлены на гербовой бумаге с императорским гербом Николая I, но они предавали казни наши портреты. Они забрасывали нас памфлетами и ругательными сочинениями, но находили слишком суровыми воззвания государя, являвшие собою образец умеренности. Сумятица была совершенная. Они желали и государя, и великого князя, но не желали ни одного русского. Они не признавались, что покушались на жизнь великого князя, однако же ворвались к нему, и в Бельведере пролилась кровь. Там был убит Жандр и ранен пятнадцатью ударами штыков начальник полиции, который защищал вход в кабинет великого князя. Были убиты также другие генералы, многие арестованы, а нас не оставляли в покое до самой границы. Они держали под замком наших пленников, а нашим слугам позволили выехать и привезти нам вещи. Они перевернули весь порядок жизни, разрушили все, но посылали депутацию к государю!

Дело в том, что они уже не могли договориться между собою, и Польша была раздираема партиями. Революционный очаг был в Варшаве, но не там, где утверждали, не среди подпрапорщиков, коими воспользовались как слепым орудием и на коих, правду сказать, рассчитывали не без основания, а среди местной знати, и вот доказательства: князья Чарторижский, Радзивилл, Любецкий, графы Замойские, Потоцкий, Дзялинский, Генрих Фредро, Т. Лубенский и пр. и пр. В других местах помещики и мирные сельские жители вовсе не разделяли суждения демагогов. Во внутренних областях мы повсюду на пути своем слышали свидетельства любви и сожаления. Народ припадал к ногам августейшего изгнанника, умоляя не оставлять их и возвратиться. При таковых настроениях казалось возможным образумить и всю нацию, и отеческое пожелание государя... должно было, казалось, решить дело в пользу порядка. Но армия была заражена, и Лелевель, человек, который был бы опасен в любой стране, стоял во главе партии, коей демагогическая ярость влекла несчастную Польшу к погибели. <...>

Гвардия великого князя была не менее нетерпелива отомстить за полученное ею оскорбление, она только и желала сразиться. Но (да будет мне позволено повторить здесь то, что я позволила себе высказать откровенно моим спутникам по несчастию) в глубине воинственного пыла, что их одушевлял, как просто было заметить, легкость, с которою относились они к этой войне, их слепую уверенность, презрение ко врагу. Неудача казалась им невозможною, они видели пред собою лишь несомненный успех, легкий триумф. Казалось, что это самохвальство, одна из характеристических черт и начальников, и подчиненных, на сей раз достигло наивысшей степени. Кроме того, мало привычные к войне с партиями, наши молодые герои полагали, что и на сей раз, как обыкновенно, им придется лишь отбросить неприятеля, и в таком случае избалованные дети Беллоны предвидели верную победу. Они хотели скорее сцепиться, им не терпелось помериться силою. Однако то было новое дело для русских войск: на сей раз речь уже не шла ни о новом завоевании, ни об отражении вражеского нашествия, как в 1812 году. Надлежало победить гений зла, дух ниспровержения, революционную гидру.