Текст книги "Бедный маленький мир"

– Только не уходи, – и посмотрела на него пугающе трезвыми глазами. – Не уходи, Витенька. Я боюсь.

И неожиданно сжала его руку дрожащими пальцами.

И тогда он сломался. И потом не мог вспомнить, как так получилось, что вот он стоял перед ней, лежащей на пледе цвета сливочного мороженого, а вот он уже прижимает ее всем телом к этому самому пледу, прячет ее голову у себя на груди и закрывает ее обеими руками, и целует ее, и говорит всякие слова, самые осмысленные из которых: «Только не бойся, ничего не бойся, я тебя люблю, чего ты боишься?» И она, освободив руки, зарываясь ими в его волосы и гладя его лицо, говорит: «Не скажу».

Спустя несколько часов, проваливаясь в абсолютный сон, в сон, который, наверное, ничем не отличался от заслуженной и выстраданной смерти, последнее, о чем он подумал – это о том, что столько счастья сразу он не испытывал никогда.

А утром она исчезла.

Он еще некоторое время тупо надеялся, что она просто уехала на работу. Он ничего не понял. Обошел всю небольшую квартиру, увидел, что на вешалке в прихожей нет ее желтого кожаного рюкзака, а на ковре возле платяного шкафа валяется маленькая квадратная упаковка колготок и пачка бумажных носовых платков. И последнее, что он обнаружил, – на столе больше не было ее ноутбука. Вчера вечером он был, Виктор запомнил это, потому еще подумал – странно, что она на целый день бросила включенный компьютер, и еще на декстопе были новые обои с видом маленького бревенчатого домика на зеленом холме. Ноутбука больше не было, абонент был недоступен и телефон в отделе не отвечал. Наконец трубку снял запыхавшийся Валик, и выяснилось, что он только что вошел, и что Иванны нет и, судя по всему, не было сегодня. Входная дверь была захлопнута, а на кухонном столе лежали ключи от квартиры. К ключам был прикреплен маленький мягкий мишка в красной рубашке, и Виктор остановился, перестал кружить по квартире, стал смотреть на мишку, на его черные пластиковые глазенки и вспомнил, как она сказала ему: «Я боюсь». Он ее не понял, дурак старый. Она на самом деле боялась. А он подумал, что это фигура речи.

* * *

Последний звонок, который она сделала в семь утра, прежде чем отключить телефон, был звонок Леше. Она спросила его адрес и сказала:

– Никуда не уходи. Я приеду через полчаса, – и с неясным удовлетворением выслушала, как он, сбитый с толку манерой обращения и от этого путаясь в «ты» и «вы», объясняет ей что-то о корпусе «дробь два» и о коде на двери подъезда.

Она оставила Виктора спящим в своей постели, и главное, о чем она думала сейчас, это о том, что он никоим образом не должен пострадать из-за нее, потому что только его еще не хватало, а он хороший, очень хороший, замечательный. И с невероятным стыдом, который охватил ее вместе с утренним октябрьским ознобом, она подумала, что вот он такой хороший, и славный, и умный, и сильный, а она не любит его.

Леша Виноградов открыл ей дверь в тот самый момент, как только она прикоснулась к кнопке звонка.

– Услышал лифт, – сказал он, похоже, стараясь на всякий случай избегать местоимений даже первого лица. Он был в черной футболке и джинсах, и единственное, чего не успел до ее прихода, так это побриться. Зато запах кофе был слышен даже на лестничной площадке.

– Что случилось? – спросил он. – У те… у… вас был такой голос…

– Леша, – сказала Иванна. – На брудершафт пить пока некогда, мы немедленно переходим на ты, я пью кофе, ты собираешь какие-нибудь вещи, в том числе теплые. И документы.

– Да, но…

– Леша, – сказала Иванна. Если мы сегодня не уедем туда, куда я считаю нужным, завтра, а может, и сегодня вечером нас с тобой на фиг убьют.

– Кто? – улыбнулся он.

– Белые мотыльки.

Он снял очки – вблизи, в полумраке прихожей его глаза были черными.

– Ты думаешь? – серьезно спросил он, а глаза все равно улыбались и блестели, как нефть.

И тогда Иванна – сегодняшняя Иванна, потому что вчерашняя не позволила бы себе этого ни за что и никогда, сделала то, что ей хотелось сделать еще на яхте. Она взяла его за руку, с удовольствием ощутила нежную теплую кожу ладони, перебралась на твердое запястье и крепко сжала его пальцами. Руки и запястья были одним из ее тайных антропологических предпочтений: если ей не нравились руки и запястья, ей не нравился человек в целом. Независимо от пола. Не прошло и двух секунд, как он повторил ее движение – сжал своей правой рукой ее левое запястье.

– Отлично, – сказал он, и она молча кивнул. – Итак, – продолжил он, – сообщаю, что ничего подобного я в жизни не встречал.

Она кивнула совершенно серьезно.

– И поэтому, – продолжал он, – я поеду с тобой куда там надо ехать даже без объяснений. – Но, если ты мне расскажешь что-нибудь, мне будет просто приятно, – теплое кольцо его пальцев сжалось, – например, кто они такие и почему они нас будут убивать.

– Лешка, – сказала Иванна. – Я пока ничего не поняла. Ни «кто», ни «что». Почему нас будут убивать – есть версия, но я расскажу тебе ее не здесь, а когда мы приедем. Но то, что будут убивать, это совершенно точно.

– Ну ладно, – сказал он, и они одновременно разжали руки. – Скажи хоть, куда мы едем.

Едем… Своей рациональной частью сознания Иванна не понимала, есть ли в этом какой-то смысл – куда-то ехать, но иррациональная ее часть кричала ей, что уезжать надо немедленно, наверное, это был инстинкт бегства.

– В лес, – сказала она ему. – В один дремучий и относительно далекий лес. Где можно сесть и подумать. И не едем, а летим.

* * *

Когда тебе покажется, что:

Море в реальности точно такое же, как в твоих снах;

Можно расслабиться, уснуть, успокоиться, поверить, полюбить;

Мир стал дружественным, и ты наконец все понимаешь, все видишь и никому ничего не должна;

Тебе известно, чего стоит бояться, а чего не стоит и кто нас самом деле друг, а кто враг;

Ты ни у кого ничего не просила, а они приходят, и сами дают, и целуют тебе руки, и преданно смотрят в глаза;

Не забудь, что ты должна сказать «нет».

* * *

Я думал, она спит. На высоте пять тысяч метров, на переднем крае грозового фронта, когда корпус «Боинга» трясло и народ, вцепившись в подносы с нетронутой едой, сосредоточенно смотрел перед собой, Иванна откинулась в кресле и ее лицо с закрытыми глазами хоть и было не вполне безмятежным – она немного хмурилась, как будто ей снились нерадивые третьекурсники из ее преподавательского прошлого, но по крайней мере выражение ее лица не имело ничего общего с ситуацией на борту, – стюарды ходили с постными лицами и уже всем было ясно, что мы не смогли зайти на посадку, промахнулись и кружить нам теперь еще минут сорок в непроницаемо черном небе.

– Не волнуйся, – вдруг сказала она, не открывая глаз. – Мы не упадем. Это было бы исключительно глупо.

– Съешь сырок, – сказал я ей. – Отличный сырок. Типа «Янтарь». И еще предлагали сухое вино.

Она открыла глаза – и я понял, что она не спала. Ни секунды. Такие глаза бывают у человека, который только что в течение пятнадцати минут смотрел в оптический прицел.

– Ну, зови стюардессу, – сказала она. – Пусть несет сухое вино, – и стала старательно и аккуратно намазывать сырок на кусок хлеба.

* * *

«Он удивительно оптимистично переносит это странное бегство, – подумала Иванна, – тем более если учесть, что он ничего не понимает, в то время когда и я понимаю совсем немного…» «Все объяснения, – сказала она ему, – только там, в том месте, куда мы летим». Это место… Она выбрала его, потому что, если уж стоит задача спрятаться на время в совершенно другом мире, лучшего места не найти.

В том, что им нужно исчезнуть на время, она ни секунды не сомневалась с того самого момента, как вспомнила Машу Булатову. Понимала она пока мало, больше чувствовала «простым детским чувством», и это чувство сообщало ей, что а) есть какие-то белые мотыльки, которые считают себя невидимыми и б) они убивают тех, кто начинает проявлять к ним интерес, кто что-то о них знает или хочет знать, или понял, или что-то видел или слышал. Если, решила Иванна, это версия хоть сколько-нибудь правдоподобна, надо исчезнуть, хотя совершенно непонятно, можно ли от них скрыться. Другая версия – они убивают ренегатов. Бывших своих. В любом случае они, мотыльки эти, мягко говоря, к известности не стремятся. Они стремятся быть невидимыми. Ни Маша Булатова в свое время не проговорилась о них в необязательной девичьей болтовне, ни Саша Владимиров, при всем безусловном доверии и симпатии, которые он, похоже испытывал к Леше Виноградову, не сказал ему ни слова о белых мотыльках, о которых он, возможно, много думал, или знал, или пытался понять. И они, умирая, знали, кому обязаны своей смертью. «Но это не секта, – думала Иванна, рассеянно глядя на пластиковый стаканчик с «шардоне» и одновременно огорчаясь, что в этом самолете ей не подадут винный бокал богемского стекла, – я о сектах знаю все. После константиновских сатанистов о сектах я могу читать учебный курс. Рождение новой секты теоретически возможно, но такая степень закрытости им не свойственна. Тайное общество, орден, какая-нибудь игра в бисер? Все может быть. И новое оружие, и старая магия, и просто какие-нибудь сумасшедшие. Видит Бог, никогда еще у меня не было такой умозрительной версии. Только одна предельно умозрительная версия о черной кошке в темной комнате, притом что нет ни комнаты, ни кошки. Ничего нет, никакой информации. Зато есть животное чувство какой-то большой опасности и беды».

– Иванна, – вдруг сказал Леша, – как бы тебе объяснить. Мне долго молчать трудно, я резонер, болтун, мне нужен собеседник. Я и так молчал на этой яхте больше двух недель. Чуть не спился.

– Зачем? – спросила Иванна.

– Что – зачем?

– Зачем пил?

– Что же я еще мог делать? – с некоторой обидой спросил он.

Иванна повертела в руках пластиковый стаканчик. Он посмотрел на ее длинные сильные пальцы, на два серебряных кольца – на среднем и безымянном пальце левой руки – и впервые подумал, что не нужно было вот так сразу слушаться ее и лететь куда-то, в конечном итоге даже неизвестно куда, сейчас – в Москву, где их ждет зафрахтованный ею маленький частный самолет, это все, что он знал. Глупо, честно говоря, с его стороны. Спонтанно и глупо. А вдруг она сумасшедшая?

– Я знаю два способа борьбы с депрессией, – сказала она и улыбнулась ему глазами из-под упавших на лицо волос. – Оба они далеко не такие приятные, как алкоголь, но, в отличие от алкоголя, который в конечном счете тоже сам по себе депрессант, эти два моих способа действительно помогают. Способ первый – ничего не делать, только думать. До тошноты. Постоянно повышая уровень идеализации своих размышлений. Лежать, дышать животом и думать. Часу к двадцатому такой практики ты, конечно, слегка разотождествляешься, но это обратимо. Вот что, собственно говоря, делали старцы в лаврских пещерах? Они сидели на своих коротеньких лежаночках и думали. Лет по сто пятьдесят каждый, и это не метафора. А второй способ – ни о чем не думать и совершать физические усилия, тоже на протяжении многих часов, так, чтобы засыпать раньше, чем успел понять, что засыпаешь. И в первом, и втором случае ничего не есть, только пить простую воду. Дня три.

«Хорошо, – подумала она. – Даже отлично. Зачтется в педстаж. Сама-то ты вчера что делала в ресторане с поэтичным названием «Базилик»? Дышала животом?»

– И несмотря на такой богатый опыт правильной борьбы с депрессией, – продолжила она, – я вчера образцово-показательно напилась…

– Ну, слава богу, – выдохнул он, – а то я начал напрягаться…

– Правда, вчера у меня не было депрессии, – решила уточнить Иванна. – У меня была паника.

По салону прошел коллективный облегченный вздох – самолет заходил на посадку. Под углом к плоскости крыла переливалось озеро огней Москвы – Иванна с нежностью посмотрела в иллюминатор и подумала, что это, конечно, черная несправедливость – не иметь возможности провести в Москве хоть сутки, в ее милой, обжитой, студенческой Москве, не съездить на факультет, не посидеть в полном одиночестве в маленькой и самой любимой своей аудитории, вдыхая запах мела, старых дубовых панелей и радуясь, что так и не покрасили подоконник – рисунок трещин все тот же, все та же надпись «полный писец», – есть все-таки вечные вещи в этом мире, в котором «сегодня» практически ни в чем не повторяет «вчера» и «позавчера».

Зато в любом случае сейчас, выйдя на площадку трапа из теплого салона, можно вдохнуть московский воздух. Он особенный. Это не заметил только ленивый. Но никто не объяснил, в чем, собственно, его особенность и прелесть. И Иванна не могла. Просто давно, в какой-то момент стремительного бега через всю Москву (она куда-то торопилась, куда-то туда, куда можно было и не торопиться), в беспорядочном интуитивном скольжении по веткам метро, в диагональном пересечении скверов и дворов, она почувствовала этот воздух, как бы намотала его на себя, и с тех пор всегда чувствовала и отличала от остальных.

Во Внуково их встречала маленькая веселая девушка с нежным румяным лицом и шкафообразный парень.

– Ну здравствуй, высокоорганизованная материя, – сказала она и звонко расцеловала Иванну в обе щеки. – Блядь, кто мне номер рейса неправильный дал??

– Это Юся, – сказала Иванна. – Она – Юля, но ее всю жизнь зовут Юся. Тонкий лирический поэт.

– Да, – сказала Юся и засмеялась почему-то. – Не больше двух слов мата на единицу текста. Не обращайте внимания, я матерщинница, жульничаю в покере и пью водку. А когда нет водки, тогда – коньяк. А вы Леша, я знаю. А это мой кузен Димон. Навязался.

Кузен Димон приветливо улыбнулся. Иванна быстро глянула на Алексея и с удовлетворением отметила, что он начал расслабляться.

– Понимаешь, – сказала она ему, пока Юся с радостными возгласами выуживала из «подарочного» пакета, который первым делом вручила ей Иванна, разноцветные шифоновые платки и кожаные пояса и увешивала ими кроткого Димона, которого могли бы взять в «Манчестер Юнайтед» уже только за рост, – если бы ты с утра до вечера преподавал латынь в элитной классической гимназии где-то глубоко внутри Садового кольца, ты бы тоже разговаривал исключительно матом. Юська – моя однокурсница. Я ее люблю безумно.

– Ванька! – вдруг заорала Юся на весь аэропорт. – Тебя же моя мамашка хотела! Блядь, она же пирог испекла с черникой! Так, сегодня мы не летим.

– Мы? – спросил Леша. – Что значит «мы»?

– Я и не заправилась еще, – Юся потупила взор.

– «Мы», – это я, ты и Юська, – сказала Иванна, у которой пока весь слух был настроен на реакции этого человека, которого она знала в буквальном смысле без году неделя и испытывала неясное чувство вины от того, что выдернула его из одной жизни и пока не поместила ни в какую другую. – Юська – это чайка по имени Джонатан Левингстон. Она водит легкий трехместный «Nostalgie N-130», летает выше звезд и любит исполнять фигуры высшего пилотажа в небе над ночной Москвой. Петлю Нестерова. Да, Юсь? Покажешь Леше?

И с удовольствием посмотрела на выражение его лица.

– Так, я не поняла, – подозрительно произнесла Юся. – Мы едем к мамику? Димон во всем великолепии струящихся до полу батиков переминался с ноги на ногу и был похож на африканского вождя.

– Нет, – сказала Иванна. – Мы летим в Мещеру. Заправляемся и летим. Я же тебя предупреждала.

– Ребята, – вдруг сказала Юся неожиданно серьезным голосом. – Однако темнеет. Я действительно люблю летать ночью и все такое, но сесть без посадочных огней я не смогу. Ну что, Леша, что ты делаешь круглые глаза? Этой козе надо, чтобы мы сели на старый военный аэродром в глухом мордовском лесу. Часть расформировали еще в начале девяностых, а взлетка осталась. Он же не освещается, пацаны! Навигации нет. Даже если мы ее чисто случайно найдем, мы навернемся. Я доступно объясняю, Иванна, твою мать?

– Навигации нет, – кивнула Иванна. – Только карта. Но по всей длине взлетной полосы всю ночь будут гореть костры. Это точно.

Расстроенная Юся, матерясь шепотом, плюхнулась на переднее сиденье вишневого «Пежо», молчаливый Димон аккуратно поставил вещи в багажник и сел за руль.

– Садитесь, – буркнула Юся. – Только не засыпайте. Тут недалеко.

Иванну качнуло к Леше на повороте, и она на секунду прижалась к его плечу. Он улыбнулся ей одними губами, и она снова почувствовала себя виноватой.

– Ванька! – подала голос Юся после всеобщего пятиминутного молчания. – Ну что это за ургентные дела, блядь? Мы же четыре года не виделись. Это даже как-то амбивалентно с твоей стороны. Мамахен пирог испекла, я коньячища накупила полный холодильник. Нехорошо, Ванька, mare merenti par erit[1]1
  Дурно поступающему воздастся по заслугам (лат.).


[Закрыть], это я тебе обещаю. В следующий раз, когда ты приедешь, у меня в холодильнике будет стоять только кефир.

– Ну да, ubi culma est ibi poena subesse debet[2]2
  Где есть вина, там должно быть и наказание (лат.).


[Закрыть], – вздохнула Иванна и почувствовала плечом какую-то вибрацию. Это Лешка беззвучно умирал от смеха, зарывшись лицом в высокий ворот свитера.

– Представляешь, – шепотом сказала ему Иванна, – как ее любят ее ученики.

– Да ладно вам, – отозвалась мгновенно подобревшая Юська, – там я держусь. К вечеру прямо скулы сводит, а что делать, там сплошные думские дети-внуки и няньки с мамашками, на которых, как я понимаю, и уходит весь наш золотовалютный резерв. Приехали.

Она сунула куда-то в окно пластиковый пропуск, и с легким скрипом перед ними разъехались почти неразличимые в сумерках серые ворота. В самом конце бетонной рулежки стояла легкая и романтичная «Nostalgie N-130», трехместный спортивный самолетик нежно-апельсинового цвета.

– Вот, Юлия Борисовна, – вынырнул откуда-то из влажных сумерек маленький человечек в синем комбинезоне, – заправились. Просили быстро – сделали быстро.

– И в этом вся Юська, – сказала Иванна. – Из всего делает цирк. Из своего развода, из удаления аппендикса, из защиты диплома по Фоме Аквинскому. Я тебе, Леша, потом расскажу. Между прочим, ей этот самолет бывший муж подарил. Крупный, впрочем, продюсер. Он имел несчастье в процессе развода спросить, что Юська хочет в подарок на память о нем. Она сказала: самолет. Видишь, какая она скромная. А ведь могла бы попросить океанский лайнер.

– Зато Ванька, она ненормальная, – немедленно сообщила Юся. – И училась в школе для ненормальных детей. У нее практически отсутствуют человеческие реакции. Например, ее невозможно вывести из себя, она не ругается матом и может годами не есть сладкого. С ней нельзя иметь дела, Леша. Иногда я думаю, что она вообще не человек. Так, высокоорганизованная материя.

– Я тебя люблю, – сказала Иванна и поцеловала маленькую Юсю в макушку. – Как же я по тебе соскучилась.

– И еще, – подняла палец Юся. – Самое ужасное. Она практически не врет.

«Она спасала меня весь первый курс, – скажет потом Иванна Леше. – Я выросла на Берегу, где были изумительные взрослые и волшебная природа, синее море, много книг, в общем – заповедник. Я попала в Москву и чуть не сошла с ума. У меня случались приступы острой социопатии, которые выражались в том, что я могла неделями сидеть в своей комнате в общежитии и не выходить даже в магазин, чтобы не видеть эту серую московскую осень и чтобы не вступать во взаимодействие с людьми. И в университет я, соответственно, тоже не ходила. Воли у меня хватило только на то, чтобы поступить. А потом вся воля куда-то испарилась. И Юська, московская девочка из хорошей еврейской семьи, которой я почему-то понравилась на вступительных экзаменах, переехала в общагу, добилась, чтобы ее поселили со мной в одной комнате, и заставляла меня смеяться. Она делала весь мир смешным – с утра и до вечера. Водила меня за руку по Москве, таскала по своим знакомым, заставляла меня уставать от впечатлений. Адаптировала меня как могла. Поэтому, когда ее парень Борька сделал ей предложение одновременно замуж и в Израиль, я растерялась, потому что вдруг поняла, что Юська – моя единственная подруга, что я буду делать без нее? Мое счастье, что для Юськи Москва то же самое, что для меня моя Белая Пристань. Она сказала: «Какой Израиль, Борюсик? (дальше матом)». После чего жаловалась мне: «Что за люди, Ванька! Каждый норовит залезть в твое жизненное пространство своими немытыми руками и ногами и что-то там поменять».

– Все, Димон, – Юся встала на цыпочки и поцеловала кузена куда-то в солнечное сплетение. – Не говори мамику, что я полетела в какую-то жопу. Скажи ей, что я уехала трахаться на дачу. Скажи ей, что это Ванька улетела в какую-то жопу, поэтому не смогла приехать есть пирог. Ну, в общем, сам реши, что сказать.

Она проводила задумчивым взглядом удаляющийся «Пежо».

– Холодно, товарищ пилот, – сказала Иванна. – Ты бы хоть на борт пригласила, что ли.

– На борту курить нельзя, – сказала Юся, закуривая новую сигарету. – Да ладно, покурю и полетим. – Она рассматривала карту на мониторчике «Палма», двигала ее вправо-влево, укрупняла отдельные фрагменты. – Ладно, скажите мне одно, – вздохнула она. – То, что вы играете в «Зарницу», crosso modo[3]3
  В общих чертах (лат.)


[Закрыть] я поняла. Возможно, это форма сублимации, не мне судить. Ладно, я заявилась, наши диспетчера меня поведут, саранские перехватят. Но мне просто интересно, Иванна, кто в ста километрах от ближайшего населенного пункта зажжет костры по всей, как ты изволила выразиться, длине взлетной полосы?

Иванна пожала плечами.

– Люди, – сказала она.

Леша хотел что-то сказать, но передумал, вздохнул неопределенно и провел ладонью по лицу. Иванна почувствовала его неуверенность и расстроилась.

– Люди? – подняла брови Юся и с хрустом задвинула «Палм» в чехол. – В самом деле? Охуеть.