Текст книги "Бедный маленький мир"

Руку она, впрочем, тут же убрала. Люба покосилась с переднего сиденья:

– Чего? – добродушно спросила она. – Томитесь? Не томитесь, скоро приедем. Будет вам водка с салом, баня с пирогами. Хозяйка, чай с душицей и мятой все так же любишь?

– Люблю, а что толку, – вздохнула Иванна.

– У меня дома такой чай все равно не получается. Вроде бы все делаю как ты и из твоих травок, а не выходит.

– Не выходит каменный цветок, – моментально отреагировала Юська и всю оставшуюся дорогу дулась, как мышь на крупу.

Больше всего меня интересовало, почему они ее называют хозяйкой. Ждут, пекут пироги, как на свадьбу, и называют хозяйкой. Кто она им, этим мордовским крестьянам? Пока мы летели, Иванна рассказала, что они – эрьзя. Есть мокша, шокша, а они – эрьзя. Три народности одного маленького поволжского народа. Угро-финны. И все три языка имеют письменность. Юська, конечно, на это сказала «охуеть». И в данном случае я был с ней солидарен.

* * *

Иванна полтора года не была здесь. И за полтора года почти ничего не изменилось, вот только у Любиной племянницы Вали родился мальчик, бабушка Фроловна умерла в конце сентября, и соткали новый ковер.

– Ковер покажу, покажу, – обещала Люба, видя, как Иванне не терпится посмотреть, – ты поешь сначала и в баню, не убежит ковер-то.

Им подготовили дом бабушки Фроловны, протопили печь, повесили новые занавески.

– Тут две комнаты, – поместитесь. Теперь только утром топить, я приду помогу вам, если надо.

– Да не надо, Любочка, – сказала Иванна, – я не забыла еще.

Люба ходила взад-вперед, присматривалась – может, нужно что-то еще?

– А летчицу вашу, – сказала она авторитарно, – я к себе забираю. Ванька-то в Саранске, в техникуме, а я не сказала? В Саранске, в электромеханическом техникуме, и комната пустая. А Славка завтра тебя к самолету доставит, и бензин доставит, они вчера из Рузаевки с Мишаней целую бочку приперли.

Юся подняла бровь, вздохнула, но сопротивляться не стала. И Иванна понимала, почему. Люба была внешне мягкой, но внутренне совершенно несгибаемой женщиной. А Юся, при всех ее манцах, всегда знала меру, да и как отказаться в данном случае, если люди проявляют гостеприимство?

Сонный Лешка тер заросший черной щетиной подбородок и непрерывно зевал.

– Я уже не хочу есть, – тихо сказал он Иванне. – Я хочу только спать.

– Все-все, – заторопилась Люба, – все, ужинать к нам идем, давай, милый, – она как-то прихватила, приобняла одной рукой Лешу, другой – Юсю. – Пошли, хозяйка, – обернулась она через плечо, – там народу полна хата.

Народу и правда было много. Иванна в первый момент растерялась, смутилась и совершенно не понимала, что ей говорить.

– Здравствуйте, – тихо сказала она им, и все зашумели, заулыбались, стали располагаться ближе к столу.

– Ну давайте, – сказал дядя Слава, – за хозяйку пьем. За твое, доня, здоровье. И ты пей, не отказывайся.

– А как же! – кивнула Иванна и взяла из его рук рюмку с водкой.

Чистой правдой оказалось, что готовились с утра. Иванна впервые в жизни видела такую гору пирогов, пирожков, расстегаев. Ну да, ну да. Полтора года назад было не до пирогов. Вообще не до застолий было. Живое село. Слава богу.

К бурной радости Юси на столе было холодное розовое сало.

– Юська, – Иванна толкнула ее под столом ногой, – сало-то не кошерное.

Юся с набитым ртом что-то возмущенно промычала и сказала, прожевав:

– Откуда у тебя эти иудаистские предрассудки, Ванька? Ты же украинка и католичка притом! Просто безобразие. А я, – заявила она, сооружая себе очередной бутерброд с салом, луком и соленым огурцом, – я абсолютный культурный космополит.

– Некультурный, – поправила ее Иванна.

– Некультурный космополит, – легко согласилась Юська и выпила залпом стограммовую стопку водки.

– Молодца! – одобрил дядя Слава.

Племянница Валя рассказывала Леше, почему куриные яйца черного цвета: потому что их запекают в печи.

– Да ты не бойся, – смеялась она, – ты чисти скорлупу, не бойся. Внутри они обычные, печеные только.

Леша с изумленным лицом чистил яйцо, Иванна поймала его взгляд, и он сделал круглые глаза.

– Если бы не ты, – шепотом сказала ей Юська, – я бы его трахнула, и неоднократно. Вот те крест святой.

– Нет на тебе креста, – так же шепотом сказала ей Иванна. – Ты агностик и некультурный космополит. Ешь свое сало.

– Тут и грибочки ничего, – лучезарно улыбнулась ей Юся. – Дура ты. Знаю я тебя.

Валя, довольная произведенным эффектом, тем временем рассказывала Леше технологию запекания яиц. Танцовщица. Лешка еще не знает, что здесь живут ткачи, танцовщицы и смотрящие. Это не промысел и не хобби. Это как бы образ жизни. Помимо крестьянского, сельскохозяйственного труда, который их кормит, МТС и мясо-молочной фермы, помимо домашнего хозяйства они ткут ковры – только мужчины. Молодые женщины – до тридцати лет – танцуют на коврах, а старшие – смотрящие – наблюдают и интерпретируют Танец. «На что вы смотрите?» – спросила Иванна Любу тогда, полтора года назад, когда впервые увидела Танец. Тогда было трудное время и танцевали каждое утро, стараясь не пропустить ни одного рассвета. И Люба объяснила ей, что, поскольку есть узор ковра и узор танца, смотрящие наблюдают, как происходит наложение двух узоров.

«Танец никогда не повторяется, – сказала она, – каждый раз душа танцовщицы придумывает танец. И ничего случайного в этом нет».

От бани отказались. Из-за стола расходились в третьем часу, Иванна с Лешкой добежали до «своего» дома, разуваясь, немного потолкались в тесных и холодных сенях. В самом доме было тепло, темно, пахло старым деревом и сухой травой. Душицей и мятой. Здесь в каждом доме пахло душицей и мятой. Иванна похлопала рукой по стене, поискала выключатель.

– Не включай, – сказал Леша. – Зачем?

– Спокойной ночи, Лешка, – сказала Иванна.

– Высыпайся.

– Что такое – хозяйка? Что это значит? – Он подошел вплотную и безошибочно нашел в темноте ее запястье.

«Почему, – думала она. – Ну почему, почему? Почему не сегодня? А когда? Ой, как же он мне нравится, он мне нравится, это такое странное чувство, оно укачивает, оно нарушает моторику и сильно развивает переферийное зрение. Я вижу его даже затылком…»

– Иванна, – сказал Лешка с неопределенной интонацией.

«Помни, что ты должна сказать «нет».

– Я расскажу, – сказала Иванна. – Завтра. Просто спать ужасно хочется.

– Хорошо, – сказал он. – Спокойной ночи.

Уходя в другую комнату, Иванна затылком видела, как он смотрит ей вслед.

«Бесполезно, – думала Иванна, забираясь под остывшую за полночи перину, – все уже случилось. – Я уже потащила его с собой, и все мои страхи, и все мои приоритеты – все это не имеет значения, наверное, и Дед бы так сказал. Почему я думаю, что неестественные ситуации – правильные, а естественные могут что-то разрушить, помешать чему-то, что-то убить? Искусственный мир, рассудочный. В нем такая привычная эстетика. Дура, сказала Юська. Оказывается…»

И ей приснился Берег. Ей часто снился Берег, и всегда – солнечный и теплый. Как будто там никогда не было зимы, ветров, штормов. В этих снах она заворачивалась в Берег, как в одеяло, и смотрела на море – как оно меняет цвет от бело-голубого до зеленого, и испытывала такое счастье, какого никогда не испытывала в реальности. Но в этот раз на Берегу были люди, и она ходила среди них и искала Лешку. Искала спокойно, без тревоги и напряжения, зная, что все равно найдет. Она чувствовала босыми ногами прохладу утреннего галечного пляжа и, легко переступив через какую-то черту, проснулась с улыбкой, увидела, что тяжелая стеганая перина наполовину сползла на пол и поэтому у нее мерзнут ноги.

А он уже не спит, смотрит сквозь дрожащие опущенные ресницы на легкую ситцевую занавеску. На скрип половиц он медленно поворачивает голову, видит Иванну в пестром сползающем одеяле, в шерстяных гетрах, лохматую, еще сонную и с весьма неопределенным выражением лица.

– Доброе утро, – говорит она после длинной паузы.

Он отодвигается к стене и приподнимает рукой свое одеяло – так, как птица поднимает крыло.

– Иди греться, – шепотом говорит он. – Скорей.

Она прячется к нему под крыло прямо в одеяле, его темные блестящие глаза приближаются так, что она перестает различать их форму и видит только цвет, а чувствует только его губы, и вдруг ей кажется, что на самом деле она не проснулась, а просто нашла его на Берегу и это так нормально и объяснимо, что он целует ее, – потому что они только что нашли друг друга.

– Печь совсем остыла, – говорит он, переводя дыхание.

– Я умею топить печь, – говорит Иванна.

– Самое интересное, что я тоже умею, – улыбается он, и она не видит, а чувствует лицом его улыбку. – Но печь мы будем топить позже.

– Когда позже? – уточняет Иванна, пока ее тело совершенно автономно и независимо от ее решения прижимается к нему, совпадая всем своим рельефом с его телом, а его телу этого кажется мало, и оно ищет все больше точек соприкосновения.

– Несколько позже, – говорит он.

Она закрывает глаза и плывет в густом медленном потоке ощущений, а потом открывает глаза и – просыпается.

Иванна проснулась и поняла, что проснулась, и стала растерянно трогать пальцами свое лицо, а потом резко села в кровати. В этот момент в дверном проеме возник Леша в светлых джинсах и синем свитере с закатанными рукавами.

– Доброе утро, – сказал он, вытирая руки белым вафельным полотенцем. – Я затопил печь и я сварил кофе. А Люба принесла вчерашних пирогов.

Иванна смотрела на него со сложным чувством. Во-первых, ей хотелось плакать. Во-вторых, ей хотелось запустить в него чем-нибудь и желательно – попасть. В-третьих – ей хотелось на него смотреть. Она испытывала смесь восторга и разочарования.

– Ты умеешь топить печь? – спросила она севшим голосом.

– Я же тебе говорил, – он посмотрел на нее поверх очков. – Что-то ты хрипишь. Горло болит?

– Черт знает что, – сказала Иванна.

Он потоптался в дверях, подвигал пальцем дужку очков на переносице.

– Ты извини ради бога, я тут вчера тебя за руки хватал. В состоянии алкогольного опьянения, – уточнил он вполне серьезно. – Больше не буду.

– Где кофе? – свирепо спросила она.

– На кухне, – нежно улыбнулся Леша. – Приходи.

На дворе был солнечный полдень, и снег под солнцем был розовым. На кухне был кофе с молоком и пирог с черной смородиной. Леша с закатанными по локоть рукавами, положив смуглые руки на стол, рассеянно двигал по клеенке белую эмалированную кружку.

– Кружка, – представляешь? – он поднял брови и удивленно посмотрел на нее. – Попробуй в Киеве купить такую кружку.

– Зачем?

– И то правда. – Он встал, чтобы переставить чайник на плиту и от души потянулся, успешно демонстрируя рельеф грудной мускулатуры под тонким свитером.

Рельеф был так себе, обыкновенный. Но ей понравился. «О-йе… – подумала Иванна. – Хорошо… Нет. Ничего хорошего». Она ничего подобного не испытывала к Петьке – Петька просто был ее частью и, потеряв его, она училась жить так, как учатся жить люди без руки, например, или без ноги. Она тогда решила больше никого никогда не пускать в свое жизненное пространство, не приращивать к себе, и до сих пор ей это удавалось. Вот и Виктор пытался – и не смог. Бил-бил – не пробил. И даже после этой единственной совместной ночи ничего не изменилось. Кто бы мог подумать, что появится Лешка, на которого ей хочется смотреть и улыбаться, улыбаться и смотреть, изучать его движения и слушать его интонации.

– Ну, ты чего загрустила? – участливо поинтересовался он.

– А Юська? – окончательно проснулась Иванна. – Юська где?

– А Юська улетела. Ее Слава увез. Люба сказала, что Юська хотела зайти, но потом решила нас не будить. Представляешь? Передала нам привет, что-то вроде «Целую крепко – ваша репка». Давай сюда свою чашку.

– Не зашла, – расстроилась Иванна. – Мы четыре года не виделись. Надо будет еще съездить в Москву. Когда-нибудь, если получится.

– Когда-нибудь съездим, – легко согласился Леша, и Иванна чуть не уронила чашку. – Если ты до того не ухайдокаешь меня недосказанностью и сослагательными наклонениями. Немедленно сообщи мне, что мы будем делать в ближайшее время?

Иванне такая постановка вопроса показалась несколько провокационной, но она решила не сдаваться.

– Думать и разговаривать, – сказала она.

– Сначала про хозяйку, – попросил он. – Ну, Иванна, пожалуйста.

* * *

Несколько дней Виктор Александрович находился в неприятном состоянии какого-то внутреннего дрожания и никак не мог сосредоточиться на одной мысли, более того – он никак не мог выбрать мысль, на которой нужно сосредоточиться. Это могла бы быть мысль о том, где она сейчас. Или мысль о причине ее внезапного исчезновения. Или мысль о том, важно ли то, что произошло между ними в ту ночь, считать ли это событием, которое будет иметь последствия, или это был побочный эффект ее особого в тот вечер состояния? В конечном итоге это могла бы быть мысль о том, что она, как правило, знает, что делает. В общем, это были какие-то отрывочные мысли, не представляющие, с его точки зрения, никакой особой ценности, потому что – как он ни старался – они никак не выстраивались хоть в какую-то логическую последовательность. Он боялся одного – что ей сейчас плохо. Знай он, что в комплекте с загадкой и непонятной тревогой Иванна получила совершенно неприличную в данной ситуации радость бытия, что она пребывает в блаженном новорожденном состоянии, отчего видит мир перевернутым и только нечеловеческим усилием воли возвращает его на место, знай это, наверное, жестоко надрался бы Виктор Александрович. Потому что ведь как получается: плохо, если ей плохо, но если ей хорошо без него – это тоже плохо.

Конечно, об этом – о том, что ей хорошо, он даже не подозревал. В итоге из небогатого набора умозаключений он выбрал основное: как правило, она знает, что делает. А поэтому искать ее не надо, во-первых, потому, что она этого очевидно не хочет, а во-вторых, чтобы ей невзначай не навредить. Поэтому он написал от ее имени заявление с просьбой предоставить ей очередной отпуск, сам же это заявление завизировал и отнес в отдел кадров. Там тетки не в меру распереживались – что это за отпуск в ноябре, ах ах, такая хорошая девочка, столько работает, из командировок не вылазит, а вы ее в отпуск в ноябре?!! И обвинили его в мужском шовинизме. Благодаря женским журналам они давно выяснили, что мужской шовинизм есть главная проблема современности и против него надо бороться всем женским миром. Обаятельный Виктор Александрович тем не менее поулыбался им, расспросил начальницу отдела кадров, подполковника МЧС Веру Леонидовну о сыне-аспиранте, пожаловался на Настену, которая часто меняет бойфрендов, а по поводу внезапного отпуска Иванны коротко сказал «семейные обстоятельства». И тут же пожалел об этом.

«Так она же сирота, – сказала осведомленная Вера Леонидовна. – Небось роман у девки, а тебе голову морочит. Смотри, Витя, уведут твою баронессу, прощелкаешь клювом да поздно будет». Направляясь в свой кабинет, Виктор Александрович думал о том, что отдел кадров в лучших традициях советских времен продолжает выполнять функции особого отдела и не имеет значения, МЧС у них или овощная база.

В кабинете он вопреки собственному правилу закурил, потом открыл нижнюю тумбу шифоньера – там с прошлого года завалялась бутылка подарочного «Арарата» (Димка с Валиком притащили на день рождения), удивляясь себе, налил в стакан граммов сто и залпом выпил. Уведут… Это кто ж такой найдется, чтобы отнять ее у него? И каким он должен быть, чтобы холодная, рациональная Иванна влюбилась бы как самая обыкновенная женщина, то есть повела бы себя спонтанно и нелогично? Однажды она сказала, что жизнь не имела бы никакого смысла, если бы не дети и красивые люди. Он тогда удивился не свойственной для нее категоричности, потом решил, что это просто поэзис, что-то из разряда метафор. А сейчас, задумчиво наливая себе вторую порцию коньяку, подумал, что с нее станется, – если уж на то пошло, она найдет себе что-то особенное. Кого-то, кто заставит ее светиться. Вот он готов умереть ради нее, а она не светится. Не светится, блин, и все тут!

Когда он решил проверить почту, уже смеркалось и коньяку в бутылке было совсем чуть-чуть. Среди спама, наперебой предлагающего загородные тренинги по «повышению личной конкурентоспособности» и «наращиванию харизмы» вдруг обнаружилось письмо Илюши Лихтциндера, старого друга, однокурсника и собутыльника, с которым они нерегулярно переписывались, а виделись последний раз года три назад. Илюша жил в Москве и работал «модельером», на их математическом языке это означало, что он трудился на поприще создания математических моделей. В какой-то конторе по проектированию транспортных инфраструктур. Но о работе он, как правило, не писал, а писал в основном о детях – дети у них с Лилей рождались с завидной систематичностью, и два года назад, кажется, родился четвертый, тогда как первый уже женился и подарил многодетным папикам еще и внука. Чадолюбие Лихтциндеров вызывало у Виктора добрую зависть, хотя он не мог себе представить – это какой же уровень самоорганизации нужно иметь родителям, чтобы упорядочить такое количество детей? Вон он Настену никак упорядочить не может, Настена послала подальше своего художника, а после художника она послала рок-музыканта, потом – банкира, а сейчас морочит голову милому мальчику-программисту, который больше Настены любит только софт и готов на все.

– Ну здравствуй, Лихтциндер, – сказал почтовому ящику нетрезвый Виктор Александрович и пробежал письмо по диагонали. После чего прочел еще раз. И еще.

«Витька, – писал Илья, – пишу по делу, хотя, что за дело, сам понимаю не очень. Я же, ты знаешь, оптимист и никогда ничего не боялся. Всегда видел в жизни светлую сторону. И Лилька тоже. А сейчас, понимаешь, происходит такая фигня. Как будто кто-то высасывает из нас жизнь. Сил нет, чувства перспективы нет, живем в каком-то постоянном немотивированном страхе за детей. Боимся всего на свете, снятся кошмары. Ругаться стали как идиоты. Лилька плачет, чуть что – истерики. Дети, естественно, зашугались. Как сглазил кто. Потом посмотрел по сторонам, присмотрелся, порасспрашивал. Ты не поверишь – у всех такая беда. Не осталось не то чтобы счастливых, а просто стабильных и уверенных людей. Всем ужасно плохо. Внешне при этом все держатся, потому что, ты же понимаешь, сорваться с катушек – это значит поставить под удар карьеру, работу, в конце концов жрать что-то надо. Но ты же знаешь, я – материалист. Мистическую версию я приму, только когда никаких других не останется. В общем, мы с Ромкой (старший, понял Виктор) сделали программулину такую для мониторинга информационных потоков. Ну, наугад. И стали мониторить частотность словоупотребления. В течение месяца, не разгибаясь. Это же с телевидением и радио все было относительно просто, а печатные СМИ приходилось сканировать и переводить в электронный вид. Против ожиданий, намучились с Интернетом – все-таки он сложно структурирован и времени уходит много. Меня, как старого хитрого еврея, интересовало совсем не то слово, которое наберет больший процент. Я и так догадывался. Меня интересовала вся первая пятерка. И вот что мы получили:

1 – смерть

2 – страна

3 – демократия

4 – проект

5 – город

Потом мы получили вторую пятерку. Вот она:

6 – дети

7 – деньги

8 – политика

9 – любовь

10 – война

Вторая пятерка меня заинтересовала не так чтобы очень. Мне показалось, что она отражает объективную плотность смыслов в информационном потоке. Сильно занимает меня первая пятерка. Я вижу в ней какую-то установку. Сейчас мы сканируем второй месяц – хотим понять, будут ли изменения в первом списке и какие.

Возможно, это паранойя. Но я где-то слышал правильную фразу: если у вас нет паранойи, это еще не значит, что за вами никто не следит. Ты, наверное, тоже слышал.

Надо поговорить. Я помню, ты занимаешься чем-то подобным, всякой такой чертовщиной. Что тебе стоит приехать на уик-энд?»

«Что мне стоит приехать на уик-энд?» – задумался Виктор. Ничего не стоит, решил он, тем более что на просторах родины чудесной не происходит ничего, кроме бессмысленной и беспощадной политической борьбы хорошего с лучшим, что скорей всего и даже обязательно приведет к каким-то поганым системным эффектам, но несколько позже. Ряд системных изменений милого лица… Да… То есть все равно делать нечего и Иванны нет… Он с разочарованием посмотрел на пустую бутылку «Арарата». Иванны нет, ну что за фигня такая! Когда она нужна, никогда ее нет. Безобразие.

Проезжая Мытищи, Виктор элегически размышлял о том, что ехать-то в Москву – всего ничего. И о том, что, пока все жили в одной стране, все знали, что – всего ничего, лег – заснул – проснулся – и вот вам Киевский вокзал. Но за последние десять лет как бы изменилась психологическая география. Или – географическая психология. Теперь для киевлянина Москва существенно дальше, чем десять-двадцать лет назад. Вот вчера он в эту поездку выбирался, как в полярную экспедицию. Как-то придирчиво собирался, напрягался, даже вспотел. А раньше мог в пятницу вечером, не заходя домой, отправиться на вокзал, сесть в поезд и уехать в Москву на какую-нибудь «Юнону и Авось», или на «Таганку», или просто к Лихтциндерам на кухню – пить портвейн и поедать Лилькины пирожки с печенкой.

Худой лысый Илюша Лихтциндер в какой-то несерьезной для ноябрьского похолодания кацавейке приплясывал на перроне, засунув руки в карманы, и тянул шею, вглядываясь в окна вагона. Виктор помахал ему из-за стекла, и Лихтциндер просиял. Пока Виктор пробирался к выходу, Илюша так и улыбался своей замечательной лошадиной улыбкой. Он постарел, полысел, но улыбка не изменилась со студенческих лет. «Сколько нам? – рассеянно подумал Виктор. – Нам по сорок пять. Не хрен собачий. Но, правда, и не старость еще…» Они шумно пообнимались на перроне и почти бегом отправились на парковку – похолодало сильно.

– Там Лилька обед готовит, обалдеешь, – радостно говорил Илюша, подталкивая Виктора к немолодому «Рено». – Перепелок фарширует, прикинь! А это колымага моя.

Виктор вспомнил, что три года назад колымаги еще не было.

– Так а что делать в Москве без машины… – пояснил Илюша, выруливая задом на дорогу.

– Ну да, – сказал Виктор. – Всей-то радости в жизни – постоять в четырехчасовой пробке на Садовом кольце.

Лихтциндер засмеялся было, но тут же перестал.

– Что-то происходит, Витя, – сказал он. – Какой-то поток.

Виктор смотрел в окно, машинально отмечая новые объекты городской среды и так же машинально и почти равнодушно понимая их преимущественно гламурное предназначение.

– Смотри, – сказал он после паузы, которую Лихтциндер заполнял тихим матом в адрес «мерса», который «нагло подрезает», – смотри, я сейчас рассуждаю как интуитивист. В этом смысле даже не рассуждаю, так, болтаю просто. Вот берем этот список – первый. Что это такое? Это слова? Это смыслы? Имеет ли значение контекст, из которого они вынуты? Смотри, если кто-то, как ты предполагаешь, сознательно насыщает информационные потоки определенными смыслами, то самое главное – ответить на вопрос «зачем».

– Мой дедушка Марк Наумович, старый большевик, всегда предлагал задавать вопрос «кому это выгодно», – сказал Лихтциндер.

– Нет, Илюха, этот вопрос нас сейчас не продвинет, – покачал головой Виктор.

– Да? Почему?

– Потому что мы пока не знаем, что такое это «это». Которое кому-то выгодно. Понимаешь, если кто-то осмысленно и целенаправленно зашивает в потоки определенные смыслы, то у нас должны появиться варианты ответов на вопрос «а на хрена». При этом в самом вбрасывании в массовое сознание смыслов и образов ничего нового нет. Так реклама работает, не говоря уже о пиаре, тем более политическом. Надо тебе, чтобы народ полюбил одного чувака и возненавидел другого, – вперед. Подменяют денотаты, приватизируют понятия, создают устойчивые словосочетания. Например, «любовь-морковь». Трахай население по всем каналам этой любовью-морковью с утра до вечера, и все будут знать и помнить, что любовь – это всегда морковь, а огурцы – всегда молодцы, а власть всегда бандитская, а демократия – всегда благо, а наш чувак – круче всех яиц на свете и над ним сияет нимб золотой. Повторяйте это круглосуточно, и будет вам счастье. Но в данном случае понятно – зачем. В политике, как правило, понятно в общих чертах – зачем и кому это выгодно. Кстати, мне одно слово в этом списке кажется лишним.

– Лишним в каком смысле?

– Лишним по набору. – Виктор повозился, доставая из заднего кармана джинсов бумажник, в который была вложена бумажка со списком. – Я тут в поезде на нее медитировал и понял, что «демократия» – лишнее слово. Предположим, эти, ну те, кому выгодно, хотят всех напугать. Нагнать жути немотивированной. Как можно современного человека напугать словом «демократия»? Оно же обессмыслилось давно.

– А как можно человека напугать словом «проект»?

– Сейчас, Илюша, мы к этому подойдем.

– А насчет демократии ты не прав, – сказал Лихтциндер. – Америкосы готовы весь мир затюкать насмерть, чтобы свое авторское право на свою вонючую протестантскую демократию застолбить навечно. Чтобы, не дай бог, не возникли еще какие-нибудь энтузиасты со своей демократией, отличной от их сраных о ней представлений. Поэтому, когда мне говорят «демократия», у меня появляются сильные подозрения, что меня сейчас будут иметь.

– Но ты при этом не боишься.

– Ну, не боюсь. Ты обещал про проект.

– Смотри, в этом списке есть локусы или объекты – страна и город. Есть указание на проектную интенцию. А проект вполне может иметь дело с локусами – настоящими или потенциальными. Представь, что страна или город могут стать частью какого-то проекта. И есть слово «смерть». Возможно, смерть – это предполагаемый результат.

– Результат или цель?

– Нет, результат. Про цель пока ничего не понятно. Но «демократия» не вяжется. По-видимому, этот смысл, как ты сам сказал, «объективно присутствует в информационном потоке». Так и неудивительно.

– Я вот что понял, – сказал Лихтциндер, сворачивая в большой прямоугольный двор со старыми, хорошо знакомыми Виктору липами по периметру.

«Хорошо, хоть двор не изменился, – подумал он. – Приятно».

– Так вот, – продолжал Илюша, – нам этот список больше ничего не сообщит. Возможно, мы отловили некоторую тенденцию. И все пока. А что дальше?

– Ты же говорил – фаршированные перепелки. Кстати, чем Лилька их фарширует – соловьиными язычками?

– Понятия не имею, – засмеялся Илюша, паркуясь рядом с подъездом. – Может, гречкой?

Лилькины объятия и поцелуи в тесной прихожей были шумными и искренними, но Виктор отметил, что за три года, таки да, Лилька сдала. Какие-то тени легли под глазами, прибавилось морщин, и, когда она вешала на плечики дубленку Виктора, руки ее дрожали. А ведь ей всего-то сорок лет, вспомнил Виктор. Нехорошо.

Кроме перепелок их ждал фаршированный карп, солянка и всякие мочености-солености с Лихтциндеровой дачи под Подольском.

– Дачу будем продавать, – грустно сказала Лилька.

– Не будем, – немедленно отреагировал Илья.

– Да сил нет там возиться, веришь, Витя, ничего, кроме отвращения, эта садово-огородная деятельность у меня не вызывает.

– Тебе же нравилось! – защищался Лихтциндер.

Темпераментная Лилька швырнула в раковину пестренькое кухонное полотенце и удалилась. Через минуту, правда, вернулась и, поцеловав Виктора в макушку, виновато сказала:

– Извини, Витюша. Это у меня, наверное, климакс. Или шизофрения. Ты не женился?

– Нет, – сказал Виктор. – Никто меня не любит, Лилька.

– И не женись, – постановила она. – Когда живешь один, не так страшно.

* * *

Нельзя потеряться понарошку, думала Витка, надо потеряться взаправду, забыть вколоченные в тебя всей предыдущей жизнью нормы и правила существования, забыть, как тебя зовут, как чистить зубы по утрам, машинально сворачивать на знакомую улицу, не глядя, набирать знакомый номер телефона. Обязательно надо преодолеть индивидуальные интонации и узнаваемые жесты – разучиться так поправлять волосы и трогать в задумчивости кончик носа. Борьба с автоматизмами. Кажется, это так называется. Говорят, американцы, чтобы преодолевать автоматизмы, раз в полгода делают перестановку мебели и переносят двери, электрические розетки и выключатели с места на место. Витка никогда не понимала – зачем. А теперь поняла: на всякий пожарный случай. Чтобы, сделав пластическую операцию (и заодно операцию по смене пола, как советовал ей Федя), сменив имя и будучи переселенной по программе защиты свидетелей, не дай бог, не выдать себя манерой вертеть в руках шариковую ручку или складывать гармошки из бумажек для заметок.

Она уже битый час сидела в кромешной темноте на железном ящике для стеклотары, прислонившись спиной к шершавой стене с небольшим застенчивым граффити на тему «черножопые – вон из столицы». Этот пункт приема бутылок был исторической и архитектурной ценностью их района – уже и культура сдачи бутылок специально обученным людям почти сошла на нет, и разве что осталась в картине мира узкой прослойки баттл-хантеров, а грязноватый зеленый домишко стоит себе в кустах черемухи как ни в чем не бывало, и не сносят его – как будто не замечают. Надо было куда-то двигаться, но поскольку битый час Витка плакала, то совершено обессилела и очень замерзла. Она вспомнила, как они с Данькой в прошлом году, в феврале, бежали домой из бассейна (а в тот вечер неожиданно сильно похолодало), и Данька заметил в витрине ярко освещенного салона бытовой техники работающий электрокамин.

– Мама! – восхитился он и замер у витрины. – Вот я смотрю на камин и сразу становится теплее.

– Ну да, – сказала она ему, – вот так и будем стоять тут, как бедные дети перед рождественской витриной.

– Как девочка со спичками, – сказал Даник, – неожиданно проявив некоторое знание Андерсена, хотя Витка точно помнила, что Андерсена ему еще не читала – считала его для Андерсена маленьким.

Она похвалила его за точную литературную ассоциацию, и они побежали домой, пили дома чай с медом и шоколадным печеньем, вместе грелись под одеялом, и так и заснули, обнявшись, под звук работающего телевизора. В родном доме призрак девочки со спичками растаял, как и не было его, и все было так хорошо, что она и представить себе не могла, что может стать так плохо.

Больше плакать Витка не могла – только вдыхать, преодолевая невесть откуда взявшуюся боль в груди. Значит, так. Значит, первое – нельзя пользоваться мобильным телефоном и кредитками. Она достала свой умненький и любименький Sony Ericsson, который вот уже два года высоко ценила и приветствовала за удобный дружественный интерфейс, достала из бумажника кредитку, на которой, помнится, болталось что-то около пятидесяти евро, и подумала, что правильно она сделала, оставив маме золотую карту «Райффайзена». Почти вслепую нашарила на земле какой-то железный прут, выкопала ямку под кустом черемухи и бросила туда все это хозяйство, эти «костыли и протезы современного человека», как говорил Милош, в основном имея в виду электронные средства коммуникации, компьютер и Интернет. Она распрямилась, глядя себе под ноги, и подумала, что это практическое действие имеет к тому же, и ритуальный оттенок. И еще ностальгический – в детстве они с девчонками делали «секретики»: вот так же выкапывали ямку, создавали на ее дне какую-нибудь цветочную композицию из ромашек и одуванчиков и прикрывали все это кусочком стекла. Нужно было обязательно запомнить места всех своих секретиков и время от времени расчищать в земле стеклянное окошко и смотреть на картинку. Это было чрезвычайно прикольно. В данном случае прикольно будет побыстрее забыть о том, где лежат кредитка и трубка, – скоро наступит зима, выпадет снег, а весной, даже если кто случайно и откопает ее секретик, то обнаружит там промокшие и сгнившие предметы обихода современной (совершенно верно, Милош) молодой женщины. К этому времени они полностью утратят функциональность, а где будет к этому времени молодая женщина, одному богу известно. И то не факт.