Текст книги "Бедный маленький мир"

Она успела отойти, может быть, на два метра, как вдруг услышала за спиной звенящую россыпь хрустальных колокольчиков – совершенно неуместную в тишине и сырости этого странного вечера. Это звонил из-под земли ее телефон. Она бегом вернулась к черемухе и стала разрывать руками холодную влажную землю, а колокольчики все звенели, а она все никак не могла отрыть трубку – из-за полифонии колокольчики звенели как бы отовсюду и этим звоном окружали и выдавали ее. Наконец она наткнулась пальцами на гладкий корпус, вытащила телефон и тупо стала смотреть на имя, ползущее по экрану. Это имя было «Ираклий», и именно в эту секунду оно стало для нее синонимом настоящего, пока слабо мотивированного, но от этого только более сильного страха. Она дрожащими пальцами открыла заднюю панель, вытащила sim-карту, и, сжимая ее в левой руке, правой с силой впечатала любимую «соньку» в шершавую стену. Закопала карточку, кредитки и обломки телефона, затоптала землю ногами и, не разбирая дороги, дворами, пошла куда глаза глядят. Направление ей, строго говоря, было безразлично. Просто она замерзла до стадии окоченения и нужно было двигаться – просто идти куда-нибудь. Спустя минут десять такого нецеленаправленного движения Витка увидела на противоположном конце какого-то двора освещенный ларек, подошла к нему, потопталась в тени и, собравшись с духом, шагнула к окошку. Протянула в окошко сотню и стала испуганно смотреть на свою руку – в земле, с грязными ногтями и с неожиданным кровоточащим порезом на указательном пальце. Рука дрожала.

– Сигареты, – сказала она. – «Честерфилд». И водки.

– Водки нет, – сообщили ей изнутри. – Лицензии нет.

В окошке появилось лицо кавказской национальности и внимательно посмотрело на Витку. Лицо было немолодым, худым и заросшим многодневной щетиной.

– Совсем замерзла, – озадаченно сказало лицо. – Иди греться, слушай.

Витка, измученная и замерзшая девочка со спичками, понимая все последствия этого шага, все же переступила порог ларька и обнаружила внутри не только гостеприимного хозяина, не только дешевый обогреватель, который их уборщица на кафедре почему-то называла «дутиком», но и черноглазую девочку лет восьми-девяти. Девочка сидела на табуретке в уголке возле холодильника и ела «Мивину», поминутно дуя в пластиковую коробочку.

– Меня зовут Ильгам, – сказал мужчина. – А ее зовут Мехрибан. Но я зову ее Мэри.

– Это ваша дочь? – спросила Витка.

– Дочь, – подтвердил он. – Боится дома одна. Я когда в ночь, стелю ей тут на диванчике.

– А мама? – спросила Витка, потерявшая от усталости чувство такта.

– Э-э, мама… – махнул рукой Ильгам. – Я ей мама. Садись, не стой. Туда садись, – он показал на белый пластиковый стул. – Я тебе сейчас, – сказал он, – тоже «Мивину» сделаю. Будешь «Мивину»?

– Буду, – благодарно сказала Витка и посмотрела на Мэри.

Мэри дунула в коробочку и неуверенно улыбнулась ей.

– С курицей, – сказала Мэри. – Я всегда люблю с курицей. Очень.

* * *

Полтора года назад, в начале мая, в городе Саранске можно было наблюдать, как, распахнув упругие острые крылья, носятся ласточки над асфальтом, а потом набегают быстрые тучи и на раннюю зелень проливается несерьезный торопливый дождь, от которого даже не прячутся сбежавшие из школы старшеклассники – так и бродят расслабленно по улицам и дворам, пьют разноцветные слабоалкогольные коктейли, зависают на лавочках до сумерек, общаются предельно условно – мальчики ритуально матерятся, девочки смеются или визжат. Глядя на них, Иванна очень хорошо понимала, что в начале мая, конечно, учиться сил уже нет. «А там над рекой, над речными узлами весна развернула зеленое знамя, но я человек, я не зверь и не птица, мне тоже хотится под ручку пройтиться…» – весной ей почему-то всегда лезет в голову Багрицкий. Это и еще: «По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду…» Настроение, впрочем, было так себе. Город Саранск упал вины – неделю назад пришло письмо от неизвестной Котиковой Нины Васильевны. Бумажных писем Иванна не получала очень давно, поэтому долго вертела в руках продолговатый конверт и рассматривала марки, потом обрезала край и вытащила сложенный вдвое желтоватый листок из школьной тетради в линейку. Буквы заваливались влево, и почерк был пожилой и уставший. Котикова Нина Васильевна с прискорбием сообщала ей, что месяц назад в Саранском психоневрологическом интернате для ветеранов Великой Отечественной скончался ее двоюродный дед – дядя ее отца, Ромин Михаил Сергеевич. В возрасте восьмидесяти девяти лет. О существовании деда Иванна знала от своей бабушки Нади. Шестнадцатилетней Иванне бабушка адрес дала, но «связываться» с дедом не советовала, сказала «страшный эгоист, очень пьющий человек, довел жену до ручки». Иванна тут же спросила, до какой именно ручки довел жену саранский дедушка, и выяснилось, что жена Татьяна мучилась с ним каждый божий день, потом слегла в больницу с каким-то стремительным атеросклерозом и умерла практически в полном одиночестве – Михаил Сергеевич пил и по этой причине жену не навещал. Там, впрочем, к тому времени где-то был взрослый сын, но что он из себя представляет и где, собственно, он в это время находился, бабушка Надя ответить затруднялась. В конце концов, она была бабушкой по матери, так что требовать от нее большей осведомленности не имело смысла. Они были даже не родственники. Так в записной книжке у Иванны завелся адрес саранского дедушки, и она упорно, не получая ни слова в ответ, до поры до времени поздравляла его с Днем Победы и отправляла деньги – все-таки дедушка закончил войну в звании подполковника инженерных войск. И все-таки он был ее единственным родственником, с тех пор как умерла бабушка Надя. Переводы не возвращались, уведомления о вручении телеграмм приходили исправно – и по этим косвенным признакам Иванна понимала (или хотела верить) что адресат если и не здравствует, то по крайней мере жив.

Пару раз она пыталась звонить в Саранск, но телефон не отвечал, тогда она дозвонилась в справочную службу Саранского АТС и выяснила, что телефон у Михаила Сергеевича отключен за неуплату. Первый перевод и первое уведомление о том, что «адресат выбыл», Иванна получила два года назад. Зато наконец ответил телефон, и женский голос сказал, что квартиру они купили недавно, у Ромина М.С., да, старенький, нет, понятия не имеет, может быть, и сын, ей не докладывали, и – извините, нет, она больше ничего не знает. Иванна целый день потом чувствовала дискомфорт, состояние, когда «что-то неправильно». Нельзя сказать, чтобы она испытывала к этому человеку какие-то особые чувства – она его никогда не видела, а он и знать ее не хотел. Но когда незнакомый дедушка потерялся, она искренне пожалела, что не нашла времени сосредоточиться, выбрать время, слетать, черт побери, в этот Саранск. Что-то неправильно, она чувствовала это.

Она искала его через Совет ветеранов Мордовии, через справочные саранских больниц и поликлиник, через городской морг (что было вообще бесполезно, потому что база данных в более или менее культурном ее виде просто отсутствовала у них). Потерялся. Пьющий, впрочем, человек. С таким может случиться всякое.

Нет, здесь Иванна его не искала. Не догадалась. Даже и не подумала, что на старости лет можно сойти с ума и доживать свою одинокую жизнь в интернате, уже без алкоголя, но с диагнозом «маниакально-депрессивный синдром, депрессивная фаза». Медсестра Котикова Нина Васильевна, маленькая худая старушка, повела ее на интернатское кладбище – в интернате большинство стариков были одинокими или брошенными, и хоронили их тут же – в ста метрах от корпуса, постепенно расширяя территорию, пока не уперлись в железнодорожную ветку на Рузаевку.

– Это неправильно, наверное, – интернат для душевнобольных возле железной дороги, – с сомнением сказала Иванна. – Шумно же.

– Я вас умоляю, – Нина Васильевна ладонью поправила сползающий платочек. – Хорошо, что вообще не закрыли. А собирались. Вот он – Миша, – она показала на холмик слева.

Иванна прочла надпись на табличке и так расстроилась, что без цветов, – она шла на работу к Нине Васильевне и знать не могла, что ее саранский дедушка похоронен тут же, рядом. Она рассердилась на себя и заплакала – ну какая же она дура бестолковая, – все время реальность ускользает от нее, не совпадает с ее представлениями.

– Любили дедушку? – Нина Васильевна участливо погладила ее по плечу.

– Я его даже не знала, – Иванна с трудом выудила из глубокого кармана плаща пачку бумажных носовых платков и внезапно задрожавшей рукой попыталась подцепить один, вытащить его из пачки, и все не удавалось, – черт!

– А плачете зачем? – удивилась медсестра. Иванна наконец выдернула платок и теперь вертела его в руках, а слезы высыхали на ветру.

– Не знаю, – сказала она. – Так. Цветов не купила. И вообще.

– Так купите еще. Тут рынок – две остановки на автобусе. Поедете и купите. Не плачьте. Вы на мою дочку похожи. Такая же высокая, темноволосая. Прямо казачка. У меня муж из Ростова, так она в мужа. А мы тут в Поволжье все белобрысые. Не плачьте, он тихо умер, от старости. Для такого пьющего человека у него был сильный организм. Почти девяносто лет протянул, обратите внимание, ведь и не каждому такое под силу.

– Да, – кивнула Иванна.

– Да, – согласилась Нина Васильевна. – Каждому своя судьба. Его какая-то дурочка из переулочка к нам сдала. Сама алкоголичка, сплошной синяк, а не лицо. Ругалась, что брать не хотели, кричит: я в исполкоме работала, в отделе культуры, буду жаловаться, мол. А наш главврач просто документы хотел увидеть, все же мы не ночлежка какая-то. Ну, она поехала куда-то, документы привезла. Паспорт, ветеранское удостоверение. Хорошо, что не потеряли.

– А сын? – спросила Иванна. – У него был сын.

– Сына не видела. Вроде они квартиру продали, так он, наверное, смылся, сын. С деньгами. Как вы думаете?

Иванна никак не думала. Смылся, не смылся. Теперь это не имело никакого значения. Она смотрела на лес за железной дорогой. В лесу отчетливо пели птицы. Лес как бы завис между весной и летом – уже зеленый, еще прохладный. И близко так – рукой подать.

– Я как-то зашла к нему капельницу поставить – гемодез капали, – продолжала Нина Васильевна, – а он меня за руку схватил и в руку какую-то бумажку сует.

«Нина, – говорит, – адрес, внучки адрес. На всякий случай…» Я ему говорю: «Вы ей напишите», а он: «Я босяк, Нина, так мне и надо». Повернулся к стене и уснул… Эй, это еще что такое?

От интернатского корпуса к ним бежала девушка в больничном халате и в тапочках и размахивала руками.

– С голыми ногами! – закричала Нина Васильевна. – Таня! А ну марш назад, кто тебя выпустил?

Таня, впрочем, проигнорировала эту команду и продолжала бежать к ним, увязая тапочками во влажной рыхлой земле. Губы ее шевелились.

Подбежала и сиплым шепотом сказала, обращаясь исключительно к медсестре, таким тоном, каким солдат отдает рапорт старшему по званию:

– Пришли, сидят, есть просят! Я сказала – ничего нет! Сидят, сидят. Я говорю «идите» – сидят!

– Никого там нет, – сказала Нина Васильевна.

– Сидят!!

– Ты врачу говорила?

– Врач сказал – никого нет.

– Вот видишь!

– Нет, – шепотом закричала Таня, – сидят!

– Иди назад, – устало сказала Нина Васильевна. – Иди, Танечка, я сейчас приду.

– Я у Светы посижу, – сказала Таня. – А то сидят.

– Посиди, детка, посиди. Помоги ей турундочки крутить.

– Что крутить? – рассеянно спросила Иванна.

– Турундочки. Иди бегом.

Нина Васильевна проводила убегающую Таню взглядом.

– Беда, – сказала она. – Семнадцать лет. Паранойя и что-то еще.

Нина Васильевна вызвалась напоить Иванну чаем с пряниками, и уже в больничном корпусе, сидя на унылой клеенчатой кушетке в сестринской, Иванна поймала себя на мысли, что явление девушки Тани на интернатском кладбище смутно не дает ей покоя.

– А почему эта девушка у вас? – спросила она Нину Васильевну. – У вас же только старики?

– Родственники договорились… – нехотя сказала Нина Васильевна. – По больницам прошло сокращение койко-мест, ну и персонал посокращали. Ухода как такового нормального нет, питание… В общем, предлагали вообще везти куда-то под Нижний Новгород, а ее мать привезла с теткой, говорят: нет, мы не согласны. Ну, им и присоветовали. У нас больным неплохо, заботимся, всякая манка-овсянка, супчики. Курица бывает, рыба хек. И места у нас были. Вот так вышло.

Таню привезли из какого-то маленького села Старая Каменка Темниковского района. Привезли две женщины – тихие и напуганные. Дежурный психиатр Ляля Нагиева начала было заполнять историю болезни и попросила родственниц рассказать о том, когда они заметили первые симптомы, что им казалось странным в поведении Танечки и все такое прочее, о чем спрашивают, если, конечно, есть кого спросить, тем более что сам пациент в момент госпитализации – существо безответное и неадекватное.

Они ответили странно. Мать сказала:

– Мы боялись, что она убежит. Она хотела убежать, не выдерживала…

– Чего не выдерживала? – участливо спросила Ляля Нагиева.

– Истуканов, – сказала тетка, а мать торопливо дернула ее за рукав.

– Чего? – не поняла Ляля.

– Ничего, – сказала мать Тани. – Ну, то есть Таньке все время казалось, что приходят какие-то незнакомые люди и сидят в доме до вечера. Вечером уходят. Закрываешь все двери, все окна, а толку как проснешься – они уже сидят. Люди. Женщины и дети. И есть просят.

– И едят? – спросила Ляля.

– Едят, все время едят, – мелко закивала тетка. Понемножку. – Если угощают, конечно. Но все угощают.

Ляля с профессиональным интересом посмотрела на обеих. Мать Тани опустила голову.

– Ей это казалось, – торопливо добавила она.

– А потом уже, – сказала Нина Васильевна, – Танечка рассказала мне, что этой зимой в их село стали приходить какие-то незнакомые люди. Точнее, они не то чтобы в село приходили, а появлялись прямо в домах. Во дворах, на улице их никто не видел. И что это якобы ей не кажется, а происходит на самом деле. То в одном доме появятся, то в другом. То вдруг перестанут приходить – люди только дух переведут, и все по новой. Они их прозвали истуканами, потому что сидят неподвижно по хатам и только есть просят тихим голосом. Никому не делают ничего плохого. Утром появляются, вечером исчезают. И никто не замечает – как. А потом стали приходить и ночью, и это было совсем уж невыносимо. Таня сказала, что уже не могла их видеть, убегала в лес, ее нашли, вернули, мать поила какими-то отварами, заговаривала, короче, беда. Я хочу сказать, что когда Лида, это мать так зовут, когда она приезжала проведывать Татьяну, я спросила у нее, видят ли все они то, что видела Таня. «Конечно», – сказала Лида. «А почему же вы тогда Таню в больницу сдали?» – спросила я ее. «Понимаете, – сказала она, – в отличие от нас, Таня видит их даже тогда, когда их нет».

– И ты поехала в Каменку. Ты решила устроить себе каникулы Бонифация.

Леша, скрестив ноги, сидел на стареньком вытертом ковре, на котором, наверное, танцевали последний раз лет тридцать назад, и пил, наверное, третий литр кофе.

– Что характерно, – сказала Иванна, – я действительно взяла часть отпуска. Все равно я к тому времени сильно устала. Безумно.

– И поехала сюда отдохнуть.

– Как тебе сказать…

У нее был мотив. Она как-то потерялась после смерти Деда, растворилась в невнятной обыденности, а время от времени обнаруживала себя сидящей на полу в любимом месте – между балконом и письменным столом, смотрящей прямо перед собой туда, где нет ничего, а должно быть. У нее было тянущее чувство, что Дед сделал последнюю и отчаянную попытку сменить масштаб ее существования в этом видимом и осязаемом (в этом смысле, конечно, материальном) мире; и, конечно, со своим титулом и наследством она может обойтись как ей вздумается, а может, так как надо, как надо бы, но тут она, как правило, терялась, сознательно дистанцировалась. Временно. «Временно», – говорила она себе. В завещании Дед рекомендовал ей управляющего, «директора Советского Союза», позволил себе пошутить он, пренебрегая условностями формата. Иванна ничего не имела против, даже очень обрадовалась (насколько ситуация вообще предполагала такую эмоцию) и приветствовала в этой должности Генрика Морано, энергетический коктейль из польской (мама) и итальянской (о, папа, папа!) крови, конечно – юриста и в прошлом адвоката, который, собственно, и так был исполнительным директором эккертовской промышленной корпорации. Иванна с легким сердцем подписала генеральную доверенность на совершение торговых и финансовых операций, в том числе на работу с оперативными счетами корпорации, в том числе на управление ценными бумагами и торговлю на Нью-Йоркской и Лондонской фондовых биржах.

Мама его была из Львова и бежала от советской оккупации на историческую родину, которую немедленно оккупировала Германия. Она работала на военном заводе в Гданьске, там был симпатичный итальянский инженер… В результате сложных жизненных и геополитических перипетий семья осела в Германии, и Генрик всю жизнь испытывал серьезные трудности с самоидентификацией. Ни немцем, ни итальянцем, ни поляком себя не считал. «Когда мне лень объяснять, – смеялся он, – представляюсь евреем».

Как ни сопротивлялась Иванна, но Генрик ежемесячно появлялся в Киеве с тщательно подготовленным финансовым отчетом и при встрече говорил всегда одно и то же: «Если гора не идет к Магомету…» Она как-то сказала ему, что не нужно так часто отчитываться, потому что она все равно многого не понимает, а к тому же, учитывая его тридцатилетнюю безупречную службу у Эккерта, безусловно верит ему. Но в ответ услышала: «Я так привык, фройляйн, оставьте старику его привычки». Хотя он был никакой не старик, а веселый и полный жизни шестидесятилетний дядька, который бескорыстно любил темное пиво и ненавидел костюмы. «Только кэжуал, – восклицал он. – Кэжуал – это философия нашего мира. Мокасины, свитера, рюкзаки и о! – вельветовые штаны. Исключительно! Имею право!» «Таки да», – соглашалась Иванна, будучи сама большой поклонницей вельветовых штанов. Она подозревала, что он так часто летает в Киев, потому что страстно влюбился в «Черниговское темное» в компании котлет по-киевски где-нибудь на Подоле, в задушевном ресторане «Царское село». Тем не менее ее личный и доступный только ей банковский счет в Берне если не ежедневно, то уж точно еженедельно ощутимо прирастал – Морано заботился о ее материальном благополучии не в пример лучше, чем она сама. При этом он с большим уважением относился к ее работе, всегда расспрашивал, интересовался, охал и ахал, а однажды, страшно смущаясь и извиняясь, спросил, сколько же ей, черт побери, платит государство за полный тревог и опасностей труд гуманитарного эксперта.

– В переводе на евро где-то шестьсот, – как на духу призналась Иванна, махнув рукой на условную конфиденциальность контракта.

– В год? – разочаровался Генрик.

– В месяц!

– О!

– Да не тысяч, Генрик, – веселилась Иванна. – Где-то шестьсот евро в месяц.

– Бедная девочка, – искренне сказал он.

Так все и двигалось – ни шатко ни валко. Иванна теперь с чувством большой незаслуженной обиды смотрела на календарь и понимала, что уходит время, хотя, наверное, не могла бы ответить, чего именно она не успела.

– Ну, я понял, – улыбнулся Леша, – это был твой профессиональный рефлекс.

– Ну и рефлекс, конечно, – согласилась она.

– И что-то еще. Ты только не пугайся, я тебе признаюсь в одной страшной глупости. Я еще никому об этом не говорила. Дело в том, что я с семнадцати лет живу в рамках очень жестко сформулированного нравственного императива. Только не смейся.

– Невероятно.

Он сказал это совершенно серьезно и как-то печально.

– Я могу объяснить, – неожиданно для себя напряглась Иванна, – я думаю, ты это поймешь. Уровень сложности жизни невероятно высок. Уровень неоднозначности. И продолжает расти по экспоненте. Никакая рефлексия не справляется. Это во-первых. И степень личного одиночества… Поэтому должно быть что-то жесткое и бесспорное, за что можно держаться, чтобы не соскальзывать. Что я делаю, я сошла с ума, Леша. Я даже на исповеди этого не говорила.

– А искушения, – спросил он, глядя куда-то в сторону, – не мучают?

«Ты – мое искушение, – подумала она. – Но в моем императиве по поводу тебя нет никаких указаний».

В Каменку она добиралась каким-то сложным зигзагом. Сама Каменка, если верить карте, купленной в газетном киоске, была несколько ближе к Саранску, чем районный центр Темников, но автобус в Каменку ходил только из Темникова и только два раза в неделю. Вот завтра – есть автобус. А сегодня – нет. Придется, значит, оставаться еще на одну ночь в гостинице «Поволжье». К самой гостинице Иванна претензий не имела – в силу частых командировок во всякие непредсказуемые места она не была капризной в том, что касалось временного жилья. Была горячая вода, чистый номер без тараканов и даже льняное постельное белье. Но рядом с гостиницей со страшным шумом и грохотом строился какой-то офисный центр, и работа на стройке (Иванна специально подошла, спросила) заканчивается не раньше девяти вечера. Переезжать лень, читать в номере под шум пневматического молота было просто невозможно, зато можно – и нужно! – идти гулять.

Город был просторный и какой-то бесхитростный. Идеология потребления пришла сюда в виде разнообразной наружной рекламы, в основном магазинных и прочих вывесок из оракала, от которых кто-то, видимо, злобные тинейджеры, все время норовили отскрести буковку, превращая надпись во что-нибудь неприличное. В основном страдали магазины со словом «мебель». Поскольку центральные улицы переживали бодрый процесс унификации и от этого сильно походили на какое-нибудь Ново-Огарево, Иванна пошла бродить дворами и переулками. Весенняя праздность там чувствовалась особенно – пиво на лавочках, футбол на пустыре между двумя девятиэтажками, две простоволосые барышни в салопах и обе с кофейными чашками в руках курят на балконе второго этажа. Пятница после полудня.

Она бродила бесцельно и думала в основном о природе мистического очарования незнакомых городов. Есть в этом какая-то тайна: почему-то же захватывает дух, когда сворачиваешь в незнакомый переулок – не потому ли, что все время подсознательно боишься (или подсознательно стремишься?) переступить границу между мирами? Можно ведь переступить и не заметить: будет точно такой же двор, пододеяльники и детские футболочки на бельевой веревке, и старушка из-за кухонной занавески будет выглядывать на улицу и смотреть на небо – все-таки пойдет дождь, как передавали, или туча проползет мимо?

Утром следующего дня в старом и жестком автобусе до Темникова Иванна вспоминала музей Эрьзи – слегка монголоидные лица мордовских девушек, их языческие полновесные, но не очень подробные, а как бы символические тела из темного чилийского дерева кебраччо. Слишком далеко от Мордовии была страна Аргентина, где скульптор Степан Эрьзя вырезал из цельных кусков кебраччо своих девушек – скучал он там отчаянно, хотя, надо сказать, латиноамериканская антропология тоже вдохновляла его.

Неожиданно смотрителем самого большого зала оказался совсем молодой парень Слава. Выяснилось, что он, начинающий скульптор, видит прямую практическую пользу от своей малоподвижной и малооплачиваемой работы. «Это мой мастер-класс, – сказал он. – Сижу и смотрю. Потом пересаживаюсь, меняю угол зрения и снова смотрю…»

Иванна искренне позавидовала ему. В ее работе острая потребность менять угол зрения возникала постоянно, но! если бы для этого можно было просто пересесть со стула на стул. Не выворачиваться наизнанку, а просто пересесть – и увидишь другую перспективу.

– Ну не томи, Шахерезада Ивановна, – сказал Леша. – Ты приехала и увидела… Что ты увидела?

– Ты писатель или кто? – возмутилась Иванна. Она ходила по комнате, засунув руки глубоко в карманы просторных льняных штанов. – Неужели тебя не интересуют детали? Я увидела… Сначала ничего не увидела. Увидела несчастных людей, совершенно зашуганных. Нашла председателя сельского совета, показала документы, спросила, где можно пожить недельку. Село же, пойми, это не город, это замкнутый мир, особенно такое село. Он спросил, зачем. Я поняла, что лучше ничего не выдумывать, и сказала, что хочу помочь. Он спросил, откуда я знаю…

– Деревня, – сказал Леша.

– Я? – удивилась Иванна. – Почему?

– Да не ты! Смешно… Каменка – деревня. Это у нас в Украине село. А тут – деревня. Наверное.

– Спасибо, милый, – Иванна, проходя мимо, погладила Лешу по голове. – Ты очень хороший писатель, внимательный. Только ты не прав. Я в Саранске даже справочник купила, назывался «Села Мордовии». Ну ладно. Какая разница? Я бы даже сказала, что это что-то вроде хутора, тут админресурс присутствует в составе двух человек – председатель сельсовета и секретарь. А, ну еще начальник МТС и заведующая зверофермой. Между прочим, именно председатель приютил меня тогда, поселил у себя.

Его звали Николай Изотович, он был худой, маленький и строгий и жил один в большом каменном доме с неожиданно кокетливой мансардой, с резным козырьком и птичкой-флюгером. Во дворе росла одинокая елка и не наблюдалось никаких садово-огородных угодий. Его жена умерла, и девяностолетняя мама умерла тоже, а дети разъехались: сын – в Саранск, а дочь и вовсе в Москву, где сняла комнату и устроилась ухаживать за животными в Московском зоопарке. «Она тут на звероферме готова ночевать была, – объяснял он Иванне выбор дочери, – теперь поработает годик, подготовится поступать в ветеринарный». Они сидели на скамеечке под елкой, вечерело, и Иванна понемногу стала замерзать – что-то хозяин не торопился звать ее в дом.

– Хорошее дело, – одобрила Иванна, – у меня родители были микробиологами. Занимались вирусными болезнями животных. Только я их не помню.

– Умерли? – сочувственно спросил председатель.

– Погибли, – коротко ответила Иванна – она вообще не очень любила говорить на эту тему. – Вы можете рассказать мне, что здесь у вас происходит?

– Пойдем – покажу, – поднялся Николай Изотович. – Сама увидишь, может, еще и не захочешь у нас тут оставаться. Если решишь уехать – могу в Темников отвезти, у меня машина.

– Ты боялась? – спросил Леша.

– Ничего я не боялась. Я почему-то знала, что ничего там нет.

– Вот, – сказал Николай Изотович в сенях и отодвинул ситцевую занавеску. Иванна зашла на кухню, увидела белый столик с поцарапанным пластиком, три табуретки, газовый баллон… На шкафчике вкривь и вкось были наклеены вырезанные из открыток букеты цветов. Иванна протянула было руку к выключателю, но председатель вдруг неожиданно больно схватил ее за локоть и прошептал:

– Не включай!

– Почему? – спросила Иванна.

– Видишь? Сидят.

– Я получше хочу рассмотреть, – Иванна выдернула локоть.

– Дело твое, – вздохнул председатель.

Никого, кроме них, на кухне не было. Решительно никого. На столе стояла миска с желтыми заскорузлыми макаронами и лежали две старые алюминиевые ложки.

– Николай Изотович, – сказала Иванна, – пойдемте в комнату.

Он, шаркая и вздыхая, послушно пошел за ней. Держась за поясницу, присел на диван и стал смотреть на нее снизу вверх с видом первоклассника, который смотрит на учительницу. Редкие седые волосы прилипли к потному лбу, и Иванне стало так жаль его, маленького, испуганного, что она осторожно погладила его по плечу.

То, что она никого не видит, еще не означает, что там никого нет. То, что он кого-то видит, еще не означает, что там кто-то есть. Странная, конечно, но все-таки логика. Иванна по привычке пыталась придать ситуации какую-то рациональность. И тут же подумала, что с этой дурной привычкой пора как-то бороться.

– Ладно, – она придвинула к себе стул и села строго напротив председателя. Стул опасно заскрипел.

– Там ножка шатается, – прошептал Николай Изотович.

– Слушайте, – сказала Иванна, – дело вот в чем. Я никого не вижу.

Он посмотрел на нее с изумлением.

– А кого видите вы? – спросила Иванна.

Он видел женщину и девочку. Женщина молодая, но вся седая, и постоянно кашляет, а девочка худенькая, коротко стриженная и в косынке, но все равно видно, что уши у нее сильно лопоухие, а глаза большие, черные, и она часто моргает – как будто у нее нервный тик. Одеты они всегда в какие-то серые халаты, а что на ногах – он точно сказать не может. Вроде бы какие-то ботинки.

– Мне еще повезло, – сказал он. – К Демочкиным приходят пять человек. Две женщины и трое детей. Две девочки, мальчик. Мальчику года два. Люба говорит, сидит на удивление тихо, не возится и – молчит! За что нам все это, а?

Приходили не во все дома. В девять из восемнадцати. Остальные девять семей считались счастливчиками. Первые тихо завидовали вторым, вторые считали, что первые выжили из ума.

– Вот баба Нина, – сказал Николай Изотович, – говорит, нет у нее никого. И веселая. А домой к себе не пускает – что она скрывает, спрашивается?

– А вы чужих гостей видели? – спросила Иванна. – Или только своих?

Чужих гостей он видел. У Любы со Славой видел эту ораву, у Лиды…

– У Лиды как будто евреи сидят, – неуверенно сказал он. – Вон Танька у нее с ума сошла, видения у нее начались. Видела их даже тогда, когда их нет.

– Что это значит? То есть они приходят не каждый день?

– Каждый божий день! Но ночью их нет. А она видела их даже ночью.

Нет, подумала Иванна, о всякой рациональности придется забыть. Просто Солярис какой-то.

– Я остаюсь, – сказала Иванна. – Спать очень хочется.

Ей отвели бывшую детскую. Она сняла джинсы, прямо в свитере залезла под толстое стеганое одеяло, добрым словом вспомнила принцип Скарлетт «я подумаю об том завтра», глотнула минеральной воды из бутылки и моментально уснула. Ночью она проснулась от того, что стало безумно жарко. Иванна сняла свитер, вытащила из рюкзака футболку и вдруг услышала скрип половиц. Сплошной острый немотивированный страх – вот что она почувствовала в тот момент. Резко скрутило живот, и волосы на лбу мгновенно стали мокрыми – совсем как у Николая Изотовича, когда они зашли на кухню. Дрожащими руками кое-как она натянула футболку, долго стояла у закрытой двери, потом собралась и выглянула в гостиную. Председатель ходил по комнате – туда-сюда, опустив голову и сцепив руки за спиной.

– Что это вы как Ленин в камере? – севшим голосом сказала Иванна.

– Не могу, – сказал он и продолжал ходить. – Если встаю ночью, уснуть больше не могу.

– Боитесь, что наступит утро? – поняла Иванна.

– Боюсь.

За следующий день она с Изотычем (так его звали все в Каменке) обошла все девять домов. Он везде представлял ее как «специалиста из Москвы», впрочем, она не возражала. Люди светлели, смотрели приветливо. Видимо, любая надежда, даже самая призрачная, была для них сейчас важнее всего золота мира. Если бы она сейчас вышла на главную улицу, развела костер и исполнила какой-нибудь шаманский обряд, никто бы, наверное, и не усомнился в том, что так и надо.