Текст книги "Бедный маленький мир"

Часть 3

Витку мучило похмелье. Боль медленно переползала с затылка к темечку и там стучала тупым железным молоточком. И не просто стучала, а исполняла какой-то невыносимый рваный ритм. Она открыла и моментально закрыла глаза. Десять японских барабанщиков в белых налобных повязках били большими палками по большим барабанам. Это было вчера. Вчера объявился злобный хорват Милош и позвал слушать японских барабанщиков. Перед барабанщиками выпили по бутылке яду. Скорее всего, «Лонгер». По две бутылки на рыло взяли с собой в зал. Злобный хорват, хоть и докторант кафедры языкознания, питал необъяснимую страсть к дешевому яду, хотя Витка и предупреждала, что яд в таких количествах приводит к немедленной аннигиляции печени и надпочечников. И что раз уж так, то лучше пить водку. Милош сказал, что печень – это миф, псевдонаучная выдумка врачей-вредителей, а водку они будут пить после барабанщиков. Так и случилось. В пабе «Орех», который назывался так, оказывается, не случайно, потому что за счет заведения здесь подавали огромное блюдо нечищеного арахиса, и нужно было бросать скорлупу на пол, Витка с Милошем выпили водки граммов шестьсот, на повышенных тонах обсуждая понятие денотата у Александра Афанасьевича Потебни. Наверное, Милош довез ее домой. Не наверное, а точно. Сама бы она не дошла, так и уснула бы на полу прямо в пабе, на толстом слое ореховой скорлупы.

Они с Милошем приятельствовали около года и периодически ударялись в загулы. Пытались совокупляться, но как-то не пошло. С тех пор подружились, и, когда он улетал на побывку в свою Хорватию, Витка всегда передавала его жене какие-нибудь мелкие радости, всякие свечечки-брелочки-керамику. Подобный же ассортимент мелких радостей получала взамен: керамику-косыночки-домашней вязки гетры.

О-о-о! Не надо было пить! В личном Виткином рейтинге устойчивых словосочетаний и предложений фраза «не надо было пить!» всегда стояла на втором месте, сразу после фразы «надо меньше жрать!»

В похмельном и болезном состоянии Витка была сущей лахудрой, а так вообще – валькирией. В своей валькирийской сущности она была совершенно уверена. И не только в сущности, но и во внешности. Даже сейчас, вытянувшись на кровати во всю свою длину, сквозь розовую сетку высокого глазного давления Витка не без удовольствия рассматривала себя в своем любимом постмодернистском зеркале. Зеркало было шизофреническим. В нем были дырки. В данный момент одна из дырок пришлась на лицо, что Витку, если учесть специфику ситуации, даже устраивало. Рассматривала она ногу и изгиб бедра. «Я похожа на лежащую антилопу, – с удовлетворением решила Витка. – Раненую… Не надо было пить!»

* * *

– Но она очень талантливая, – сказал Принц датский. – Очень.

Ираклий раздвинул жалюзи и посмотрел в окно. Смотрел долго, прищурившись.

– Иди сюда, – позвал он Принца датского. – Смотри.

– Чего? – спросил Принц и сосредоточился, заморгал. – Куда смотреть?

Ираклий вздохнул.

– Зимой случаются розовые сумерки, – сказал он, подняв голову и рассматривая верхние этажи большой кирпичной «сталинки». – Не каждый день, а только если днем было солнце. Смотри, небо почти сиреневое, в окнах отражается розовое солнце, хотя на самом деле оно уже зашло. А? Откуда оно отражается?

– Наверное, какие-то рассеянные лучи? – предположил Принц датский.

Ираклий ничего не ответил, все так же стоял, подняв голову к небу.

– Очень красиво, – сказал Принц, чтобы что-то сказать. – А может, ты передумаешь?

– Нет, – Ираклий отошел от окна и с хрустом потянулся. – Я не передумаю. Я тебя прошу провести всю процедуру прекращения контракта.

– И закрыть лингвистический департамент?

– И закрыть.

– Но…

– Феденька, – с нежностью сказал Ираклий.

– Она сделала главное – она придумала принцип. Она придумала лингвокомплексы. Она насмерть уделала НЛПистов, написала им эпитафию. Правда, они об этом еще не подозревают. Нам теперь достаточно держать пару-тройку смышленых мальчиков в сценарной группе, или в департаменте, как ты любишь говорить. В департаменте сценарном. Потому что благодаря ее гениальной программе конфигурации прикладные модели может теперь собирать любой смышленый мальчик, из тех кто производит осуществление. Она очень талантливая. Лучший лингвист в мире. Ты один справишься или тебе помочь чем?

Прозвище «Принц датский» придумала Феде Витка, когда узнала, что его мама, по профессии инженер-химик, специалист по получению этиловых спиртов из древесины, уже десять лет работает принцессой Кении в силу юридического факта замужества за, соответственно, кенийским принцем, сыном короля.

– Чего только в жизни не бывает, – сказала тогда Витка, она сидела на подоконнике в коридоре, курила и болтала длинными ногами. – Следовательно, ты тоже принц. Только датский.

– Почему датский? – спросил Федя.

– Потому что после обеда ты уже слегка датый, – непочтительно заржала Витка. – Ну, не обижайся, душа моя.

Это была святая правда. Федя не садился обедать без двухсот граммов коньяку. Он мог пообедать только коньяком, но без коньяка – никогда. Чего там, он не обиделся. Эта двухметрового роста девка нравилась ему отчаянно. Она была спонтанной, постоянно какой-то расхристанной и очень умной. Ему, скромному криофизику, выпускнику физмата МГУ, было невдомек, как это возможно – быть одновременно такой беспорядочной хиппующей особой и так искрометно преподавать прикладную лингвистику в филологической аспирантуре университета. Специально ходил, попросился поприсутствовать. Это было красиво.

Контракт с ней Ираклий заключил полтора года назад и платил ей бешеные деньги. Другим специалистам таких денег он не платил, боялся, чтобы у них не возникло чувство избранности, исключительности собственной. А ей платил – двадцать штук в месяц, в течение полутора лет. И теперь он хочет прервать контракт. И никто ему не указ. И приемный сын Федор не указ тем более.

* * *

Эти деньги были подарком судьбы. После развода с бестолковым и ленивым мужем Ленькой, к которому с самого начала надо было относиться как к объекту скоротечного студенческого романа, а она случайно отнеслась всерьез, у нее тем не менее осталась семья – мама и Мальчик. Мальчика звали Данькой, и в этом году он пошел в первый класс. Маленький лицейский первоклассник. Самый младший в классе – худой и трогательный. С момента заключения контракта Витка вынуждена была согласиться с мамой и передать ей Даньку «напрокат» – как говорила мама, – «пока у тебя такая загрузка». Конечно, лекции, а теперь еще и работа в группе прикладных социальных исследований и разработок с дурацким названием «Ветер перемен». Странно, что такой человек, как Ираклий, чувствительный к слову и смыслу, мог так нелепо назвать свою компанию. Назвал бы уже институтом, что ли. Теперь в любом подвале институт. Институты стратегического планирования, анализа тенденций и предпосылок, геостратегические, геополитические, социокультурные и психосексуальные. Всякие. У половины из них есть только директор и секретарь. Остальные работают по подрядам и сомнительным трудовым договорам. А у них «Ветер перемен». Почти «Алые паруса». Странно. Вообще много странного. Сначала, полтора года назад, самой большой странностью ей представлялась подписка о неразглашении – на десять лет. Казалось бы – лингвистические исследования. Вот уж где секретность, прямо ВПК. С Виткиной точки зрения, это все равно, как если бы подписку о неразглашении давали работники музея палеоботаники. Или воспитатели детских садов. Но! «Мы не научная организация, – сказал ей тогда Ираклий. – У нас заказчики, мы занимаемся реализацией целого ряда проектов, и это бизнес. Поэтому вопрос первенства, равно как и вопрос авторства, стоит остро. По контракту ты передаешь нам авторское право, а мы берем с тебя расписку». Разумеется, она согласилась. Но с заказчиком ее не познакомили. Просто сказали, что заказчик существует – некая ассоциация врачей-психотерапевтов, которая занимается почти или исключительно одной узкой темой: профилактикой и лечением социопатии. Врачи сформулировали для нее вполне внятное техническое задание, общий смысл которого сводился к тому, что общественность недооценивает масштабы социопатии, которая буквально косит народонаселение, причем не только в депрессивных и нестабильных странах СНГ, но и по всему миру; что системным эффектом прогрессирующей социопатии является, в частности, рост суицида с одной стороны, и рост преступности – с другой. И что дело профилактики и лечения этой напасти есть, безусловно, богоугодное дело. Но оно, дело, страдает от рыхлой и анахроничной базы терапевтических методов и средств лечения и испытывает дефицит прикладных методологических разработок.

Именно в связи с техническим заданием Витку поразил размер зарплаты. Небогатые самоотверженные заказчики, испытывая острый дефицит всего на свете, могли тем не менее платить такие гонорары исполнителям. Ведь если только ей платят двадцать тысяч долларов в месяц, сколько же получает компания? Впрочем, Витка не очень ориентировалась в категориях «много-мало». Ей этого было – много. В смысле – замечательно. Эти деньги были подарком судьбы.

Несколько раз в неделю ей все же удавалось ночевать у мамы только для того, чтобы вечером поцеловать в мягкую прохладную щечку спящего Мальчика, а утром разбудить его, помочь ему умыться и почистить зубы, поминутно целуя в светлую, взлохмаченную после сна макушку, одеть и проводить в школу. «Я люблю тебя», – выдыхал он на школьном крыльце и буквально падал на Витку, сидящую на корточках, чтобы Мальчику было удобнее пообниматься с мамой накануне длинного школьного дня. Витка смотрела ему вслед, даже когда за ним закрывалась дверь вестибюля – она еще долго смотрела на дверь и думала, что это сейчас он такой маленький, а потом начнет вытягиваться и вырастет такой же длинный, как они с Ленькой, и окончит школу, и поступит в университет. Теперь, когда ее банковский счет ежемесячно прирастал очередными двадцатью тысячами долларов, вопрос о том, что еще, кроме, разумеется, любви и нежности она, мать-одиночка и рядовой университетский преподаватель, сможет дать своему ребенку, уже не был таким болезненным. По крайней мере университет они с Мальчиком выберут приличный. Очень приличный, старый и уважаемый университет.

Витка поерзала на кровати и легла так, чтобы видеть в зеркале свое лицо. Увидела, огорчилась. Обычно светлые серые глаза сейчас были свинцово-асфальтового цвета, и такими же были мешки под глазами. Фу. Фу и фу. Пьющая мать – горе семьи. С этой отвратительной привычкой надо бороться. Сколько себя помнила, Витка всегда с чем-то боролась. С курением, с алкоголем, с меланхоличной покорностью судьбе (заставляла себя быть социально активной и карьерно ориентированной), с периодически возникающим вопросом лишнего веса на бедрах и талии. Чем больше она боролась, чем больше ругала себя и винила, тем хуже были результаты. Как ни странно. Зато, случалось, она уставала от борьбы, решительно пресекала военные действия против собственной сущности и, с любовью глядя на себя в зеркало, говорила: «Я самая умная, красивая, волшебная. Я – валькирия. Я – краса и гордость кафедры психолингвистики. И хорошая мать». И удивительным образом налаживалась жизнь. Жаль только, что состояния войны были сродни возвратному тифу и систематически вторгались в Виткину мирную жизнь в виде электронного органайзера, холодильника, полного польских замороженных овощей и пака безалкогольного пива. Она была безнадежна. Она недолго умела жить в мире с собой. А это, между прочим, потенциальная неврастения. И, чего греха таить, та самая пресловутая социопатия. Скоро она так зашугает себя, что будет бояться ЖЭКа, продавщиц, собственных студентов. «Слава богу, – говорила она себе, – слава богу, что этого пока никто не замечает…»

И тут позвонил Принц датский.

– Слушай, – сказал он застенчиво. – У тебя есть время? В смысле, нет планов?

– Нет у меня планов, – вздохнула Витка и моментально огорчилась, что у нее нет планов. – Я тут валяюсь. Что-то я занемогла.

– Слушай, – просительно проговорил Принц, – мне надо с тобой поговорить.

– Поговори, – разрешила Витка великодушно.

– Нет, так, лично, не по телефону. Лично. Конфиденциально.

Глядя на себя в зеркало, Витка подняла брови и пожала плечами. Это как-то… Они даже не приятельствовали. Так, курили в коридоре. Он, правда, смотрел на нее глазами («смотрел глазами» – так говорит Милош и утверждает, что это усиливает значение слова «смотрел»), так вот, он изо всех сил смотрел глазами, но у него не было никаких шансов. Он был поразительно похож на кролика из советского мультфильма про Винни Пуха. Безобидный кролик, которого не любят девушки. Тихий такой. Ниже ее на две головы.

Если он так просит приехать к нему домой – почему бы не поехать. Тем более что это, очевидно, касается ее работы. Поскольку ничего, кроме работы, не связывало ее и Принца. У них не было общих воспоминаний и общих знакомых. У них даже корпоративных вечеринок ни разу не было. Повздыхав, Витка сползла с кровати, побрела к морозилке и, охая и ахая, облепила лицо целлофаном с замороженными ледовыми кубиками. Это была самая эффективная реанимационная процедура из всех ей известных. Ужасно больно, но через минуту изумленные зрители могут наблюдать рождение Венеры. Если зрителей нет, тоже хорошо.

Она не очень тщательно расчесала волнистые волосы, повертела головой. О ее волосах Милош однажды сказал «цвета сигаретного дыма». Пепельные в общем. Протискивая голову в высокий узкий ворот свитера, Витка подумала, что как-то Принц некстати: она собиралась отлежаться и ехать к Мальчику, тем более что завтра у Мальчика утренник – какой-то день прощания с Букварем, и ему доверили выучить стихотворение. (Стих! – сказал Мальчик. – Большой Стих!) Она собиралась помогать ему учить Большой Стих и, если получится, начать наконец читать ему на ночь «Летящие сказки» Крапивина. Всех, кто в детстве не читал Крапивина, Витка считала какими-то неполноценными. В глубине души, конечно, она была корректной девушкой.

Принца тошнило. Его всегда тошнило перед расторжением контракта. Хуже всего, что в этот день Ираклий под страхом смерти запрещал ему пить до, только после. Зато после он надирался до беспамятства, и каждый раз ему хотелось напиться до смерти. Но Бог смерти ему не давал – Федя неизменно выныривал на поверхность, глотал воздух потрескавшимися до крови сухими губами и жил дальше. Правда, никто из «расконтрактованных» ему не нравился. Они были чужими, скучными, Принц воспринимал каждого их них как функцию в системе, и хоть и надирался потом, то отнюдь не от сокрушающей жалости, не от совести, которой он никогда не пользовался, а оттого, что не было никакого шанса у него вырваться из круга.

У круга не было никаких зазоров. Кроме смерти, конечно.

«Вариант», – сказала бы Витка. Да. Вариант.

– На такси приехала, – сообщила Витка, высвобождаясь из серебристого балахонистого плаща. – Скажи, Феденька, почему таксисты так любят говорить о политике и экономике? Достал меня отчаянно.

– Таксисты? – озадаченно пробормотал Принц. – О чем?

– Ты что-то плохо выглядишь, – сочувственно сказала Витка. – Ты зелененький. Вирус ходит по Москве, имей в виду, Федор. Он говорил о транспарентности бизнеса. Таксист. Представляешь?

– Представляю, – мрачно сказал Принц. – Половина таксистов в Москве имеют ученые степени. Некоторые даже докторские. Так что ты не снобись.

Витка огляделась. Она впервые была дома у Принца и, конечно, никогда раньше не заморачивалась мыслями о том, как именно должен был выглядеть его дом. Но сейчас она подумала, что эта квартира и Принц друг к другу не имеют никакого отношения. Ну, или он здесь редко бывает. Или живет с кем-то, кто организовал все на свой вкус. Это было жилище, лишенное индивидуальности. Светлые обои, жалюзи, черная мебель в гостиной. Что твой офис. В общем, евроремонт. Если бы она знала тогда, как она была права. А еще лучше, если бы она знала несколько раньше… хотя, знать она ничего не могла. В идее помочь людям, страдающим социопатией, не было ничего экстраординарного. И быть не могло.

– У тебя сын есть, да? – спросил Принц. – Водку будешь?

– Водку не буду, – решительно сказала Витка, проходя за ним в просторную кухню. – Сын есть. Да я же тебе рассказывала.

Принц был какой-то напряженный. Он налил себе водки в чайную чашку, выпил и снова налил. Витка повертела головой. В матовой люстре из трех лампочек горела только одна. И то как-то тускло. От этого и от одного вида мрачного Принца, который пил водку чайными чашками, у нее резко испортилось настроение. Она встала и задернула шторы, чтобы из окна не лезло в дом серое небо. Она всегда делала так дома. Но уютнее не стало.

– Такое дело, Витта, – Принц неожиданно назвал ее полным именем. – Ираклий прекращает твой контракт.

«Да. Жалко, – подумала Витка. – Вот черт, жалко как… Но когда-то этот аттракцион невиданной щедрости должен был прекратиться. Посмотри на это с другой стороны. В конце концов, этого контракта могло и не быть».

– Ты меня поняла? – внезапно осипшим голосом сказал Принц.

Витка подняла брови.

– Наливай, – сказала она. – Как происходит расторжение контракта? Я должна подписать какие-то документы?

– Ты должна умереть, – сказал Принц и протянул ей чашку с водкой. Его худые пальцы дрожали. Витка взяла чашку у него из рук и аккуратно поставила на стол. И произошло следующее. Ему показалось, что Витка практически из положения сидя вдруг сделала вертикальное сальто, отчего одновременно лопнула люстра, а Принц датский рухнул на спину. Причем, коснулась ли его Витка или он сам упал, этого он так и не понял.

– Второе место по Москве и Московской области по айкидо, – сказала Витка, поудобнее устраиваясь верхом на костлявой груди Принца. – Не хрен собачий. Но пить надо меньше. А теперь рассказывай, коллега, почему я должна умереть и кто так решил.

– Слезь с меня, – попытался пошевелиться Принц. – Я не собирался тебя убивать. Хотя обязан. Я хотел тебя отпустить. Ну слезь.

– Может, мне приятно.

– Вот дура.

– Я не дура. Я доцент кафедры психолингвистики. Я тебя сейчас удавлю на фиг. Рассказывай.

– Нет, – сказал Федя сипло. – Ничего я тебе не расскажу. Я должен был тебя убить, и убил бы, не сомневайся. Без всяких преамбул. И через несколько дней тебя нашли бы на съемной квартире без всяких признаков насильственной смерти. Весь прикол в том, что… да не дави ты на диафрагму, блин… в том прикол, что, если я тебя не убью, тебя убьют все равно. Это и есть расторжение контракта.

– Почему?

– Все, Витта. Вставай с меня и уходи. Может, я и хотел бы, чтобы ты оказалась сверху, но не в подобной ситуации. Немедленно исчезни куда-нибудь в параллельный мир. Я тебе не буду ничего объяснять, потому что, во-первых, у меня есть корпоративная совесть. Это единственный вид совести, который у меня есть. Во-вторых, до сознания руководства будет доведено, что ты от меня сбежала и ничего не знаешь. Можешь позвонить маме и сказать, что уехала в командировку. Один раз. И больше к ним не звони – и их подставишь, и себя.

Витка встала и пересела на стул.

– Я сейчас сойду с ума, – сказала она. – Я что, должна куда-то уехать?

– Да, – утомленно сказал Принц. Он так и остался лежать на полу. – Уехать, уйти, просочиться в канализацию. Сменить пол и структуру ДНК. И все равно шансов у тебя почти нет. Они везде, суки.

– Кто? – Витка была в отчаянии от того, что не знала точно, спит она или нет. Лопнувшая люстра продолжала качаться, и выжившая лампочка в просвете матового стекла светила дрожащим желтым светом.

Федор встал, потер поясницу.

– Кто? – озадаченно сказал он. – Белые мотыльки. Беги, Витта. Как можно быстрее. Изо всех сил.

На первом этаже она остановилась. Плохо освещенный подъезд был в очевидном сговоре со всей этой невнятной фатасмагорией. Федя вытолкал ее взашей, буквально выдавил из прихожей на лестницу, толкая в спину и что-то бормоча. Как только она оказалась за порогом квартиры, он закрыл дверь, потом сразу же открыл ее и сказал ей в спину: «Твое счастье, Витта, если меня никто не контролирует».

Она вышла на улицу совершенно оглушенная, прижимая к животу рюкзачок с кошельком и мобильником. Ну, и куда она должна бежать? К кому и, главное, от кого? Он сказал ей, чтобы она не вздумала ехать к маме. Глупости, конечно, она поедет к маме. Прямо немедленно. У Даньки болит зуб. И прощание с Букварем у него завтра. Она собиралась отвезти им денег. Ей надо что-то объяснить маме. Витка как бы ощутила (потому что в данном случае совершенно неуместно слово «подумала»), что у нее в голове образовалась как бы черная дыра, и в ней мгновенно гибли ее жалкие попытки додумать до конца хотя бы самую простую мысль. Она знала только одно: она абсолютно не верит Принцу и в то же время абсолютно верит ему. В таком раздвоенном состоянии, каждую секунду рискуя сойти с ума, она темными дворами вышла к дороге, поймала машину и поехала к маме и к Даньке.

А Принц датский выпил еще две чашки водки, задумчиво покурил и подумал, что, возможно, он только что спас одну жизнь не самого плохого в этом мире человека. И что следует немедленно отправляться в путь, пока Бог не забыл этот единственный Федин относительно добрый поступок. Когда Витка подъезжала к дому своей мамы, к телу Принца датского прямо перед ступеньками подъезда стали стягиваться немногочисленные старушки со всего двора. Они тревожно и заинтересованно перешептывались под вой припаркованного рядом «Фольксвагена» – от удара тела о землю в двадцати сантиметрах от бампера завелась сигнализация, и владелец, матерясь, уже бежал к машине. Подбежал, увидел тело, сказал «япона-мать!» и вызвал милицию и «Скорую помощь».

У Даньки болел зуб, мама была в раздраженном состоянии. Витка втолковывала ей, что уезжает в длинную командировку по университетским центрам Западной Сибири, что вот платежная карточка, и все, и не сердись, и давление, я знаю, боже мой! От отчаяния, жалости к маме и Даньке, растерянными и притихшими под ее лихорадочным организационным напором, ее вдруг накрыло волной самого настоящего гнева, когда невозможно остановиться, хоть и понимаешь, что никто ни в чем не виноват. И от этого гнев только сильнее. Она закружила по комнате, швырнула в стену синюю Данькину чашку с остатками сока, и чашка разлетелась, как осколочная граната. Она схватила Даньку за плечи и трясла его, крича низким, чужим голосом: «Зубы болят, давление, убью, как вы мне надоели!» Данька несколько секунд смотрел на нее расширенными глазами, а потом заплакал – тихо, вздрагивая, с трудом глотая воздух. И мама заплакала тоже. И Витка заплакала, прижимая к себе сжавшегося Даньку.

– Пюре остывает, – сказала мама. – Пусть поест.

Данька послушно побрел на кухню, сел на стул спиной к двери и стал есть пюре с котлетой – вздыхал, всхлипывал, с трудом глотал, но не сдавался. И Витка, глядя на его худую спину в зеленой клетчатой пижамке, понимала, что ее сын сейчас хочет, чтобы это проклятое пюре не кончалось, только бы не оборачиваться. Она вдруг ощутила незнакомое для себя чувство вины. Чувство вины имело ярко выраженный вкус – оно было очень кислым, вяжущим и заполнило рот и горло.

– Ты хоть звони, – тихо сказала сзади мама.

Она вышла на улицу в слезах, с рюкзаком, в который она побросала какие-то свитера-футболки – все свои немногочисленные тряпки, которые задержались у мамы в шкафу. В кошельке под молнией притихла тысяча долларов и пара кредиток. Витка не знала, конечно, что у нее была фора. «Твое счастье, Витта, если меня никто не контролирует». Никто его не контролировал – Ираклий доверял ему, конечно, к тому же боялся погрязнуть в дурной бесконечности: всякие контролирующие, контролирующие за контролирующими. Лучше без мельтешения. И без фанатизма. Тем более что людей немного, а работы как раз много, и вся она имеет сроки, темпоритм, драматургию. А поэтому все неизбежные и неприятные системные эффекты нужно купировать точно и технологично, а не устраивать вокруг этого глупый шпионский боевик… Да, но форы у Витки было всего ничего – до того момента, пока к Ираклию не доберется весть о беде, что стряслась с его послушным приемышем Федей, которого он вырастил, выучил, кормил-поил, ни в чем не отказывал и дал возможность заниматься исключительно важным и нужным для человечества делом. Эта фора могла быть длиной в час или в лучшем случае в ночь.

В десяти метрах от дома, в темном углу между гаражом и пунктом приема стеклотары, к ней наконец-то пришла собственно мысль. Мысль была оформлена в виде вопроса: что же такое бегство от опасности – географическая удаленность или, к примеру, социальная? Что правильнее – уехать, к примеру, на остров Сахалин или переместиться в другой образ жизни? Исчезнуть, стать невидимой, но никуда не уезжать. Вот владелец того вишневого «Порше» – ведь он же в упор не видит продавщицу в сигаретном ларьке, уборщицу в платном туалете, не говоря уж о синюшных маргиналах возле мусорных баков. Никто никогда не смотрит им в лицо. А значит, что и лица у них как бы нет. И поэтому лучше не светиться в замкнутых пространствах, в поездах и самолетах, а тихо переместиться в один из параллельных миров в этом бездонном городе. Тут можно космодром спрятать, не то что человека. Конечно, главная идея была в том, чтобы не выпускать из виду маму и Даньку. И – пытаться смотреть и понимать, что происходит и что можно сделать. Только и всего.

* * *

Я думал, мы не долетим. Сумасшедшая Юська громко пела, тихо материлась и комментировала перспективу нашего предприятия в суровых эсхатологических терминах. Еще она время от времени отхлебывала из плоской фляги.

– «Мартель», Леха, – сказала она, поймав мой взгляд. – Не говно какое-то. Будешь? Не будешь? А чего не будешь? Живот болит?

Через двадцать минут я сломался. Коньяк был хороший.

– А на безопасности полета, – осторожно спросил я, – не сказывается?

– Сказывается только в лучшую сторону, милый, – обнадежила меня Юся. – Это ж «Мартель»!

Если бы не ты, Санька, не болтался бы я сейчас между небом и землей с двумя безумными барышнями, а сидел бы я в своей замечательной холостяцкой квартирке, и моя Маруська уже подобралась бы вплотную к убийцам олигарха Астахова. Я чуть не написал о тебе книгу, чуть не достроил яхту и чуть не умер на ней от тоски. Тебя нет, зато есть Иванна, которую почему-то очень интересуют обстоятельства твоей гибели. Она симпатичная, Санька. У нее каштановые волосы, неожиданно нежная улыбка, и когда она думает, она, как правило, закрывает глаза. «У нас есть две почти взаимоисключающие задачи, – сказала она мне. – Нам нужно исчезнуть и в то же время начать расследование. И неизвестно, что получится у нас лучше». Я предложил свое финансовое участие, и она грустно улыбнулась. «Денег много, – вздохнула она. – Просто некуда девать». Впервые слышал, чтобы о деньгах говорили так печально. «Да и не нужны, – сказала она, – деньги-то. Не в них дело пока. Нужно понимание. А его у нас нет».

– Вау! – заорала Юська. – Огни, твою мать! Ну, молимся, пацаны, чтобы я не промахнулась.

Полную темноту внизу прошивали два строго параллельных огненных штрих-пунктира.

– Она сядет, – тихо сказала мне Иванна, коснувшись губами моего уха. – Не волнуйся.

И она села – так мягко и бесшумно, что я даже сразу не понял, что мы уже на земле. Пока Юська с Иванной обнимались и целовались и Иванна говорила ей «ты моя умница», я смотрел, как в свете огня, высоко горящего в железной бочке в опасной близости от правого крыла, идут к самолету люди, одетые тепло и по-деревенски тускло. С тихим чмоканьем открылась дверь, и Юська опустила трап. В салон ворвался холодный воздух и снег. Иванна вышла первой и молча обняла женщину в черном тулупчике и в пестром шерстяном платке. Стоящий рядом мужчина сказал ей:

– Здравствуй, хозяйка. Ждем не дождемся. Бабы там с утра пироги пекут как на свадьбу.

– Это Леша, – сказала Иванна. – А это дядя Слава и Люба.

Дядя Слава вытащил руку из меховой варежки и протянул мне. Рука была горячая и твердая, как дерево. Потом я пожал еще несколько рук и понял, что тут человек десять-двенадцать.

– А это, – сказала Иванна, – смелая летчица Юля Гольдштейн.

Маленькая Юська грациозно спрыгнула на землю.

– Боже, как я хочу водки с салом! – сообщила она.

– На здоровье, – снисходительно сказал дядя Слава, – только нам еще ехать и ехать, – и кивнул куда-то вбок.

– Черт его знает, что делать, – пробормотала Юся. – На сигнализацию, что ли, ставить до завтра? Может ли кто-нибудь в этом лесу угнать самолет? Теоретически?

– Теоретически, – сказала Иванна, – в этом лесу водится всякая необразованная языческая нечисть.

– Почему теоретически? – обиделся высокий парень в мохнатой шапке. – Реально водится.

– Да ты не горюй, – сказал дядя Слава. – Мы охрану-то оставим на ночь. Вон Мишка с Ленчиком останутся, и Волк с ними.

И тут только я заметил небольшую серую собаку, она жалась боком к горящей бочке – грелась.

– Это ее Волком зовут? – спросил я.

– Так он волк и есть, – впервые подала голос Люба. Голос у нее оказался низкий и густой. – Мишаня приручал, растил с волчонка.

– Пошли, хозяйка, – сказал дядя Слава. – Надо ехать, а то околеете, смотрю, такие куртенки на вас худые.

– Чего худые? – возмутилась Юся. – Это микрофайбер!

– На подводах поедем? – улыбнулась Иванна.

– И-и, на подводах! – сказал кто-то из темноты. – На подводах до утра не доберемся. Там «Нива», «Запорожец» и грузовик с тентом.

– Так «Запорожец» Мишане с Ленчиком остается, – напомнила Люба. – Детей в «Ниву», остальные в кузов.

Дядя Слава сел за руль, Люба рядом, а мы – «дети» – втроем максимально уплотнились сзади.

Спустя пять минут Юся начала ерзать и возиться, в конце концов сказала:

– Нет, тесно, ну я так не могу. Леха, я к тебе на колени сяду.

И, не дожидаясь моей реакции, залезла ко мне на колени. Еще через минуту она засунула руку ко мне под куртку.

– Холодно, – сказала она и переместила руку ниже. Я растерялся и машинально покосился на Иванну. Она сидела с закрытыми глазами, что, впрочем, еще не означало, что она спит. В это время Юська, преодолев свитер и футболку, добралась до моего голого живота.

– Леша, – вдруг сказала Иванна, не поворачивая головы, – Юська ко всем своим достоинствам еще и нимфоманка. Причем очень изобретательная.

Юськина рассеянная рука замерла в районе моей левой груди.

– К тому же, – продолжала Иванна с закрытыми глазами, – она не различает общественных мест и интимных.

– Вот этого не надо, я вас прошу! – обиделась Юська. – Интимные места я различаю изумительно. У меня, если говорить, Ванька, твоим языком, очень развита различительность такого рода.