Текст книги "У смерти женское лицо"

Как он и ожидал, обернуться до конца ему не удалось.

* * *

– Боже, ну что за идиот, – устало сказала Катя, глядя на привольно раскинувшегося на кафельном полу Колокольчикова. – Просто маньяк какой-то. Нигде от него прохода нет – ни в ванной, ни в туалете...

Колокольчиков не отвечал. Глаза его были закрыты, а на лбу стремительно наливался зловещим фиолетовым цветом большой синяк. Падая, Катин знакомый основательно приложился головой к фаянсовому краю унитаза. Впрочем, дышал он ровно, так что беспокоиться за его жизнь не приходилось. Некоторое время Катя, подняв брови, разглядывала его, гадая, откуда он мог здесь взяться. В милиции он вроде бы больше не работал. Неужели теперь неустрашимый, хотя и не семи пядей во лбу, старлей подался за длинным рублем, нанявшись к Голове? В принципе, это было бы вполне логично, но Катя почему-то сильно сомневалась в этом.

– Старлей, – позвала она, несильно толкнув Колокольчикова в бок. – Эй, старлей!

Колокольчиков по-прежнему молчал, пребывая в тех блаженных краях, куда временно удаляются травмированные ударом по голове старшие лейтенанты, капитаны и прочие чины наравне с гражданскими лицами.

Катя наклонилась к нему, еще не зная, что собирается сделать – то ли попробовать привести его в чувство, то ли обыскать, но тут дверь туалета снова хлопнула, и знакомый хрипловатый голос произнес:

– Она точно где-то здесь, я ее видел. Ты посмотри в ресторане, а я проверю туалет – вдруг у нее медвежья болезнь!

– Черт, – одними губами сказала Катя. Времени не оставалось даже на то, чтобы подумать: войдя в туалет, охранник первым делом должен был увидеть ее, стоящую на пороге кабинки, и торчащие из дверей ноги Колокольчикова. Она резко обернулась и нажала на спусковой крючок в тот самый миг, когда охранник по кличке Кирпич показался из умывального отделения.

Выстрел был совсем тихим. Пуля ударила Кирпича в середину груди, отшвырнув к стене. Он вскрикнул и с шумом обрушился на пол, а его тупоносый револьвер громко стукнул, ударившись о кафель. Катя бросилась вперед, чтобы занять более выгодную позицию в дверях туалета. Товарищ Кирпича не мог уйти далеко и наверняка слышал шум. Оставалось только надеяться, что у него хватит глупости самому сунуться сюда, чтобы посмотреть, что произошло с его напарником.

– Эй, Кирпич, ты чего там? – спросил он, и Катя узнала голос. Это был Саня – просто Саня, без клички и даже, казалось, без фамилии, потому что Кате ни разу не приходилось слышать, чтобы его называли как-то иначе. Она знала его голос – черт возьми, она знала их всех, знала их голоса, имена, клички и любимые сорта сигарет, она неоднократно выпивала вместе с ними после того, как клуб закрывался и денежные мешки расползались по домам, взбудораженные спиртным и стриптизом, чтобы там донимать своих жен и любовниц, она вместе с ними ходила пострелять в тир, а этот вот Саня даже обучил ее тонкостям игры в очко. Это была ее среда, к которой она не испытывала ни ненависти, ни презрения – ничего из того набора эмоций, которые заставляют одного человека стрелять в другого. «Но меня вытолкнули вон, – с холодной ясностью подумала Катя, беря на прицел появившуюся в дверном проеме фигуру, – и попытались прихлопнуть, как надоедливую муху, – она нажимала на спуск, чувствуя, как привычно подпрыгнул в руке пистолет, – и что я должна делать? Подставить другую щеку? Это бы ладно, щек у меня все-таки две, но им зачем-то нужна моя голова, а она у меня, к сожалению, только одна...»

Она промазала, и Саня успел шарахнуться в сторону, избежав верной смерти от второго, более точно нацеленного выстрела. Он немедленно вынырнул снова – на этот раз откуда-то снизу, встав, очевидно, на колени, – и пальнул в ответ. Глушителя на его ТТ не было, и в замкнутом пространстве туалета выстрел прозвучал, как гром небесный. Жалобно звякнула расколотая плитка, пуля с визгом срикошетила и пробила дверь кабинки – Катя отчетливо слышала, как она там дзынькнула о смывной бачок. Бачок устоял – пуля, видимо, была на излете.

Катя выстрелила два раза подряд. Обе пули пробили дверной косяк, за которым прятался Саня. В ответ снова звонко бабахнул ТТ, и Катя поняла, что начинается нормальная, классическая и не сулящая ей ничего хорошего позиционная война.

Осторожно, стараясь не шуметь, она вынула из пистолета обойму и дважды быстро нажала на курок. Первый выстрел ударил в стену левее двери, а вместо второго раздался только сухой, отчетливый щелчок упавшего на пустой патронник курка. Катя немедленно вставила обойму на место и тихо передернула затвор.

Саня выдержал короткую паузу, выстрелил и подождал еще немного. Катя усердно завозила ногами по полу, имитируя метания попавшего в западню человека, и Саня купился.

– Ну что, Птица, – сказал он, лениво выпрямляясь и неторопливо входя в туалет, – что, сучка? Не подрассчитала? Что ж ты делаешь-то, а?

Когда он произносил последнее "а", Катина пуля влетела в его открытый рот и, пробив мягкое небо, вошла в мозг и вышла через затылок, проделав в нем дыру размером с кулак.

– Я тебе покажу «сучку», – хрипло сказала ему Катя и быстро перезарядила пистолет.

Она выскочила в коридор, держа пистолет двумя руками, как героиня боевика, на время забыв и о растянутой ноге, и об оставшемся лежать в туалете Колокольчикове. В крови гуляла лошадиная доза адреналина, холодя кожу и делая все тело совершенно невесомым, словно надутым гелием. Путь к отступлению был отрезан, теперь оставалось одно – идти вперед до конца.

В дверях ресторана показался Бабай, прозванный так за свою привычку к месту и не к месту поминать какого-то еханого бабая. Несмотря на большую засоренность своего лексикона, Бабай обладал отменной реакцией и очень прилично стрелял. Кате до него было далеко, тем более, что теперь в его руках был не привычный «вальтер», а какой-то уродливый, незнакомой системы автомат с длиннющим толстым глушителем. Бабай даже не думал вступать в переговоры – автомат в его руках шепеляво залопотал, плюясь свинцом и разбрасывая пули широкой щедрой, дугой по всему вестибюлю, уродуя строгие панели, раскалывая мраморную плитку и высекая из пола облачка каменной пыли и острые стрелы мелких злых осколков. Когда длинная очередь иссякла, Катя еще какую-то долю секунды стояла неподвижно, уверенная в том, что уже мертва, а потом одним плавным движением навела пистолет на Бабая, точно зная, что попадет – не может не попасть! – прямо между глаз. В том, как пистолет лежал в руке, было полузабытое ощущение абсолютной правильности, полного отождествления оружия со стрелком – это была верная смерть, и Бабай каким-то образом тоже почувствовал это.

– Нет! – неприлично высоким, тонким голосом выкрикнул он, закрываясь автоматом. – Нет, еха-ный бабай!

Катя выстрелила, и пуля выбила автомат из Бабаевых рук. Бабай завизжал и, тряся ушибленными кистями, бросился вглубь ресторана. Катя поспешила следом. Вся эта кутерьма наверняка всполошила весь персонал клуба... Конечно, вряд ли кто-то стал бы вызывать милицию, но Голова мог ускользнуть, тем более, что его людские ресурсы, похоже, были исчерпаны – это все-таки был ночной клуб, а не военная база, и сколько бы людей ни работало на Щукина, Катя никогда не видела здесь больше троих-четверых охранников, даже ночью, в разгар веселья. Так что теперь время становилось тем фактором, который решал все, и его, как всегда, катастрофически не хватало.

Она вбежала в ресторан, успев заметить, как мелькнул в дверях кухни светлый пиджак Бабая. Катя не стала тратить время на преследование струсившего охранника, хотя и понимала, что в будущем это может обернуться осложнением... Впрочем, сейчас ей было не до гаданий на кофейной гуще.

Ресторан был пуст, только в углу сцены сгрудились Гошины «священные коровы», сейчас, как никогда, напоминавшие испуганное стадо, да сам Гоша стоял перед сценой лицом к Кате, взволнованно теребя в руках свои очки с толстыми стеклами. Когда Катя ворвалась в зал, «коровы» завизжали, вызвав у нее вспышку раздражения: она считала, что человек все-таки не должен до такой степени уподобляться травоядным, а Гоша нервным движением нацепил на нос очки и нерешительно поднял руки вверх, как какой-нибудь битый фриц. Однако, разглядев Катю, руки он опустил и даже помахал ей розовой колобковой ладошкой – не так, чтобы очень уж радостно, но все же довольно миролюбиво.

– Привет, лисичка, – сказал он, кривовато улыбаясь. – Так это ты устроила здесь переполох?

– Здравствуй, Колобок, – ответила Катя, останавливаясь и опуская пистолет. Ей вдруг захотелось присесть за свой столик и выпить коньяку. Возбуждение внезапно схлынуло, оставив только боль в ноге и дрожь в сжимавших «стечкин» ладонях. Катя чувствовала, что, несмотря на недавно принятую ванну, опять пропотела насквозь, как солдатская портянка. – А ты все мучаешь животных? Слушай, Щукин у себя?

– Странный способ приходить на прием к начальству, – осторожно съязвил Гоша. – Впрочем, это не мое дело. Да, Щукин у себя.

– Ну, не сердись, Колобок, – отлепляясь от стены, сказала Катя. – Я же не виновата, что он не хочет меня видеть... по крайней мере, живой.

– Вон что, – со вздохом проговорил Гоша. – Так может, тебе помочь?

– Ага, – сказала Катя, сворачивая в неприметный служебный проход, – будь так добр: если он как-нибудь вырвется от меня и побежит через зал, крикни ему: «Бу!»

– Как хочешь, – печально сказал вслед ей Гоша и, повернувшись к танцовщицам, вяло махнул рукой. – Все по домам. Сегодня выступления не будет.

Катя ворвалась в кабинет Щукина без стука и остановилась в дверях – растрепанная, вспотевшая и очень злая, сжимая обеими руками наведенный прямо в лоб ее бывшему работодателю пистолет с глушителем.

– Приветики, – слегка запыхавшимся голосом сказала она, обоими большими пальцами взводя курок.

– Доброго здоровьичка, – в том же неуместно шутливом тоне откликнулся Щукин. – Выглядишь просто великолепно. Значит, пришла поквитаться с Головой? Молодец. Проходимость у тебя, как у легкого танка. Может, поговорим?

– Думаю, что не стоит, – сказала Катя. – Твоя готовность отвечать на вопросы говорит только о том, что тебе зачем-то нужно потянуть время. Увы, у меня лишнего времени нет, так что разговора не получится.

– Печально, – сказал Щукин. – Что ж, тогда, как я понимаю, пора прощаться.

Катя слишком поздно обратила внимание на то, что его руки во время разговора находились под столом – в конце концов, далеко не каждый может замечать и, главное, верно истолковывать все подряд, без разбора. Зловещий смысл упущенной ею детали дошел до нее лишь тогда, когда под столом глухо громыхнуло и пуля девятимиллиметрового калибра, пробив переднюю стенку массивного щукинского стола, словно тяжелым раскаленным бичом хлестнула ее по левому бедру. Голова хранил-таки в одном из ящиков стола пистолет и сумел им воспользоваться.

От боли и неожиданности Катя вскрикнула и успела трижды нажать на курок, прежде чем простреленная нога подвела ее и она упала на пол, выпустив пистолет из ослабевших рук. С того места, на котором она лежала, опираясь на локоть и плача от боли и облегчения, ей был отлично виден оставшийся сидеть в своем кресле Щукин. Ей казалось, что видимость даже чересчур хороша – не было совершенно никакой необходимости так детально разглядывать то, что осталось от лица Алексея Петровича после трех кучных попаданий. Конечно, кто к нам с мечом придет, тому собачья смерть на роду написана, но, с другой стороны, это зрелище все-таки было не для слабонервных, и Катя вдруг вспомнила, как ее рвало, выворачивало наизнанку, когда ее школьная подруга при ней глубоко вспорола ладонь консервным ножом. От вида чужой крови ее всегда мутило, и это при том, что к собственной крови она оставалась вполне равнодушной, но с тех пор утекло уже очень много воды. Смотреть на мертвого Щукина было неприятно, но и только. Катин поздний завтрак вел себя абсолютно спокойно, не предпринимая никаких попыток совершить восхождение по пищеводу и пойти на прорыв.

Бегло осмотрев свое простреленное бедро, она обнаружила, что может смело прекратить валяться по полу, изображая умирающую, – рана представляла собой просто глубокую, сильно кровоточившую борозду на коже, фактически, царапину или порез. Левая штанина уже до колена побурела от крови, но никакой угрозы жизни не было – нужно было просто найти что-нибудь, чем можно было бы наскоро забинтовать рану, после чего срочно грузиться в щукинский «мерс» и рвать когти.

«Ого, – подумала Катя, с трудом поднимаясь на ноги, – да это целый план! Притом не самый плохой из возможных».

Она еще не успела разогнуться, когда сильный удар в бок снова опрокинул ее на пол, и чей-то ботинок из потертой рыжей кожи пинком отшвырнул валявшийся рядом с ней пистолет в противоположный угол кабинета.

«Бабай, – подумала Катя. – Еханый бабай!..»

Она попыталась взглянуть вверх, но тот же нечищеный ботинок нанес ей внезапный и резкий удар в лицо. Катя опрокинулась на спину, закрывая лицо руками, ослепнув от боли, чувствуя, как рот стремительно наполняется кровью и зная, что ее непременно стошнит, если она проглотит эту густую соленую дрянь. Она сплюнула, и немедленно жесткий ботинок с хрустом воткнулся ей в ребра. Следующий удар пришелся в правую грудь, едва не заставив ее потерять сознание от боли. Она закричала, хрипя, булькая и едва не захлебываясь собственной кровью, водопадом хлеставшей из разбитого носа. Удары сыпались один за другим, не давая ей прийти в себя и хотя бы попытаться защититься, – нападение было слишком неожиданным и застало ее врасплох. Очень скоро она поняла, что тот, кто наносил эти удары, имел явное и недвусмысленное намерение забить ее до смерти, и было похоже на то, что его замысел недалек от благополучного завершения.

Усилием воли она заставила себя открыть зажмуренные глаза и взглянуть на избивавшего ее человека. Она опять не успела ничего рассмотреть – если бы она не сумела вовремя отдернуть голову, тяжелый ботинок обязательно угодил бы ей прямо в переносицу.

– Тварь, – прорычал странно знакомый, но почти неузнаваемый от исказившей его ярости голос, – подлая вороватая тварь!

Катя никак не могла понять, кто это, хотя голос был знакомым до боли... Это наверняка был не Бабай... Но кто? Она заметила, что боль, быстро сделавшись привычной, почти не мешает ей думать, и решила, что в таком случае она не должна мешать ей смотреть.

Рванувшись из последних сил, она откатилась в сторону и снова открыла глаза, почти уверенная в том, что то, что она сейчас увидит, будет последним впечатлением в ее жизни.

И она увидела. Увиденное поразило ее настолько, что она начисто забыла и о боли, и о страхе смерти. Катя села, упираясь руками в пол, и хрипло прошептала:

– Гоша?.. Гоша, что...

– Я тебе не Гоша, – тяжело переводя дыхание, сказал Колобок. Ратный труд заметно утомил его, и он, похоже, решил закончить дело по-быстрому – в руке у него появился маленький блестящий пистолет, похожий на изящную игрушку или дорогую зажигалку. – Я редко кого-нибудь кончаю сам, но для тебя сделаю исключение.

Тогда Катя поняла, и из груди ее вырвался горький смешок.

– Браво, Голова, – сказала она.

Глава 21

Колокольчиков с трудом сел, привалившись спиной к скользкой стене. Справа от него обнаружилась какая-то совершенно незнакомая дверь, а слева... Он тряхнул головой, разгоняя туман, и едва не зарычал от пронзившей затылок боли. «Эк меня угораздило», – подумал он, терпеливо пережидая карусель цветных пятен, мельтешивших перед глазами. Когда зрение окончательно прояснилось, он убедился в том, что первое впечатление оказалось верным: слева от него находилось не что иное, как унитаз...

– Куда вас, сударь, к черту, занесло? – хриплым дрожащим голосом пробормотал Колокольчиков строчку из некогда популярной песенки и медленно встал на ноги.

Он был в отличной физической форме, но сейчас ему казалось, что все его суставы хрустят и стреляют, как сухой хворост, а мышцы одрябли, как у древнего старца. Его состояние напоминало жестокое похмелье, но он никак не мог припомнить, где мог набраться до такой степени, чтобы проснуться в незнакомом туалете с разбитой головой... Опять, черт возьми, с разбитой головой!

Вспыхнувшая в нем злость оказалась спасительной.

Ключевым здесь было словечко «опять» – вспомнив, как ему разбили голову в первый раз, он немедленно вспомнил обстоятельства, при которых это случилось вторично, и не мог не подумать о том, что его жизнь становится удручающе однообразной. Он быстро схватился за левый бок, проверяя, на месте ли пистолет, и был приятно удивлен, обнаружив, что тот остался при нем. «Все-таки разнообразие, – подумал капитан, на всякий случай вынимая пистолет из кобуры, – после такого начала рассчитывать на теплый прием не приходилось. – Однако где же народ?»

Он вышел из кабинки и сразу же увидел «народ», первый представитель которого полусидел, привалившись спиной к кафельной стене. Он был еще жив, но явно не собирался задерживаться на этом свете надолго: вокруг него на светлом кафеле растеклась огромная лужа крови, а весь перед белой рубашки сделался красным и мокро поблескивал. Поодаль валялся тупоносый никелированный «магнум-357», и хозяйственный Колокольчиков по старой ментовской привычке наклонился и сунул оружие в карман. Подбирая револьвер, он искоса заглянул в дверной проем и увидел изрешеченную пулями дверную коробку и отдыхавшего прямо у входа в умывальную комнату охранника. Лицо и одежда его были чистыми, но из-под головы натекло целое озеро казавшейся отсюда антрацитово-черной крови, а метрах в полутора позади него на светлом полу вестибюля темнело разбрызганное пятно с какими-то комками, словно там уронили арбуз. В руке у мертвеца был зажат ТТ, и когда Колокольчиков сделал шаг, под ногами у него мелодично зазвенели осколки кафельной плитки. Обведя взглядом стены туалета, он заметил несколько следов от ударов пуль, а дверца второй от окна кабинки была продырявлена точно посередке. Взгляд его, словно притянутый магнитом, вернулся к красному пятну на полу вестибюля.

– Вот это и называется «вышибить мозги», – вслух произнес он, адресуясь к бесчувственному телу смертельно раненного охранника. Тот промолчал – ему было все равно. – С возвращением, Скворцова.

Почему-то у него не возникало ни малейших сомнений в том, кто учинил это побоище.

Задевая носками ботинок звенящие по полу гильзы, он вышел в вестибюль, аккуратно перешагнув сначала через Саню, а потом через его выпущенные на волю мозги.

Судя по виду вестибюля, здесь недавно стреляли из автомата. К тому же здесь свежо и остро воняло кордитом – на этот раз запах был не воображаемый, а самый настоящий. Сориентировавшись по следам пуль, он прикинул, откуда могли стрелять, решительно направился в сторону ресторана.

Ресторанный зал был пуст, даже из кухни не доносилось ни звука, что было совсем не удивительно, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства. Колокольчиков остановился, нерешительно озираясь и не зная, куда податься. Нигде не было видно новых трупов, и никто не стрелял. «Неужели я-таки пропустил самое интересное? – подумал капитан. – Судя по тому, что я уже видел, Птица приехала сюда вовсе не для того, чтобы отчитаться перед Головой о проделанной работе. Впечатление такое, что она стремилась воплотить здесь наши с полковником самые сокровенные мечты... А может, Соболевский и вправду меня обскакал и уже успел ее завербовать?»

И тогда из прохода, скрытого за неприметной дверью в стене справа от капитана, донесся приглушенный и хриплый, но несомненно женский крик. Колокольчиков передернул затвор пистолета и бросился в проход, но из-за двери на него вдруг кто-то прыгнул, норовя опять гвоздануть по затылку чем-то тяжелым и угловатым, – в бой вступил решивший реабилитироваться в глазах руководства Бабай, вооруженный увесистым самодельным кастетом со страшными треугольными шипами.

Колокольчикову было не до Бабая. Он увернулся от кастета, спокойно принял грудью прямой удар левой и ответил молниеносным хуком, от которого Бабай как-то сразу потерял охоту драться и мирно, хотя и несколько поспешно, улегся вздремнуть в углу.

Поодаль маячила открытая настежь дверь, из которой доносились знакомые неприятные звуки, – кого-то методично избивали ногами, и этот кто-то изредка вскрикивал женским – да какого черта! – Катиным голосом. Колокольчиков в три громадных прыжка домчался до двери, но избиение уже прекратилось, теперь там беседовали, и капитан усилием воли заставил себя остановиться и послушать. Руки у него мелко тряслись от ярости, так что, влети он в кабинет с ходу, ни о каких разговорах не могло бы быть и речи.

Вслушавшись в доносившиеся из кабинета речи, Колокольчиков от души поздравил себя с мудрым решением. Разговорчик там происходил даже не просто любопытный, а буквально сногсшибательный. Птицу, конечно, было жаль, но пока ее не били, так что упускать шанс получить ценную информацию из первых рук не стоило.

– Браво, Голова, – сказала Катя с каким-то кашляющим смешком, и Колокольчиков с болью подумал, что ей, должно быть, изрядно досталось.

– Как это ты догадалась? – после короткой паузы спросил одышливый мужской голос, не имевший ничего общего с голосом Щукина.

– Могла бы догадаться и раньше, – ответила Катя. – Слишком уж явно все указывало на Щукина – кабинет этот роскошный и то, как он разговаривал... Он всегда немного дергался, когда я называла его Головой, особенно при посторонних. Да одна эта история с его «Жигулями» чего стоит!

– Да, – сказал Голова, и Колокольчиков с трудом подавил дурацкое желание высунуться из-за двери и посмотреть, кто это говорит. – Насчет машины он сильно переживал... Трусоват был Ваня бедный, как сказано у классика. Коновалову надо было убрать – слишком много знала, слишком много стала себе позволять...

– Шантаж? – спросила Катя.

– Ну уж, шантаж, – почти добродушно возразил Голова. – Скорее уж мысли о шантаже.

– Ну и мразь же ты, – с чувством сказала Катя. Голос ее звучал уже почти нормально, и Колокольчиков испугался, что она может попытаться что-нибудь сотворить с этим типом, и тогда тот ее неминуемо пристрелит – он просто не мог оказаться безоружным.

– Точно, – с непонятным удовлетворением подтвердил Голова. – То есть ты даже не представляешь, какая я мразь. Вот только воровать у меня товар не следовало, если ты такая честная... Стучать не следовало и не следовало сдавать легавым Сундука. Что тебе, денег было мало?

– А ты, оказывается, еще и дурак, – спокойно заметила Катя. – Хотя, как я понимаю, теперь это уже не имеет никакого значения.

– Вот именно, – подтвердил Голова. – Давай считать вечер вопросов и ответов закрытым. Покурить напоследок не предлагаю – некогда. Ты уж извини.

– Дерьмо, – сказала Катя, и Колокольчиков услышал сухой щелчок взводимого курка.

Он шагнул из укрытия и, наведя пистолет в широкую, туго обтянутую джинсовой курткой спину похожего на колобка человека, целившегося в лежавшую на полу Катю из «браунинга» двадцать второго калибра, сухим официальным голосом произнес:

– Оружие на пол, руки за голову! Федеральная служба безопасности!

Колобок заметно вздрогнул. Пальцы его разжались, и «браунинг» со стуком упал на пол. Медленно, неохотно он начал поднимать руки. Колокольчиков шагнул в кабинет, горя не вполне осознанным желанием отоварить это животное старым добрым ментовским ударом по почкам. Один знакомый сержант, большой знаток и любитель этого дела, всерьез утверждал, что один удар по почкам по своему разрушительному воздействию эквивалентен бокалу пива, и сейчас Колокольчикову до смерти хотелось напоить этого типа до потери сознания. И он непременно сделал бы это, не окажись тип тертым калачом. Поспешность капитана обернулась против него, когда он, одной рукой держа пистолет, а другой выковыривая из заднего кармана наручники, получил внезапный и очень болезненный удар по запястью правой руки. Пистолет, словно только этого и ждал, как живой, выпрыгнул из ладони и ускакал под шкаф, а толстяк с неожиданным проворством развернулся и двинул Колокольчикова под ложечку с такой силой, что из того мгновенно вышибло дух.

– М-м-мать... – с натугой вытолкнул из себя Колокольчиков, складываясь пополам специально для того, чтобы Колобку было удобнее огреть его по шее сцепленными в замок руками.

Колокольчиков вторично за истекшие полчаса тяжело рухнул на колени, с отстраненным удивлением прокручивая в голове свой славный боевой путь: спецназ, угрозыск, снова спецназ и наконец ФСБ... засранец, сопляк, груша боксерская, чучело... Легкие его отказывались работать, лицо угрожающе посинело от прилива крови, и он отчаянно боролся за глоток воздуха. Есть вещи, которых человек всю жизнь инстинктивно боится больше всего на свете, и для Колокольчикова такой вещью всегда была смерть от удушья – повешение, погребение заживо, утопление, удушение и прочие милые штучки, связанные с перекрытием кислорода.

Продолжая свою борьбу с удушьем, капитан только чудом блокировал направленный ему в гортань удар обутой в туристский рыжий ботинок ноги, заметив, что носок ботинка густо забрызган кровью. Это зрелище так взбесило его, что легкие его спазматически расширились, и в них струей хлынул воздух.

Это случилось очень вовремя, потому что Колобок, словно угадав капитановы мысли, ловко забежал сзади и набросил ему на шею скользкий телефонный провод. Колокольчиков успел просунуть под провод пальцы обеих рук, пытаясь ослабить давление на гортань, которое росло с каждым мгновением. Очкастый хореограф, как выяснилось, был силен, как бык, и чересчур ловок для безобидного Колобка. Ощущение у Колокольчикова было такое, словно он боролся не с человеком, а с мощным механизмом, изобиловавшим крупными шестернями, огромными поршнями и массой других, покрытых слоем коричневатой маслянистой грязи, угловатых чугунных деталей. Все это медленно, но неуклонно проворачивалось, все туже затягивая петлю на его шее, с натугой преодолевая его слабеющее сопротивление, скрипя и потрескивая, побеждая. Угол станины уперся ему в спину пониже лопаток и давил, явно вознамерившись сломать позвоночник, как гнилую ветку... Он дернул спиной, и колено Головы соскользнуло в сторону, но немедленно вернулось обратно и надавило еще сильнее, причиняя адскую боль. Колокольчиков спокойно подумал, что на его месте кто-нибудь пожиже давным-давно валялся бы, откинув копыта, похожий на сломанную куклу, которой какой-то шутник выкрасил физиономию в синий цвет. Вообразив, как он будет выглядеть со страшной фиолетовой рожей, вываленным на всю длину языком и обмоченными штанами, Колокольчиков удвоил усилия и даже сумел слегка ослабить давление на гортань, обеспечив себе слабенький приток воздуха. Он услышал, как Голова позади него застонал от натуги, еще сильнее упираясь коленом в его несчастный позвоночник, который начал неприятно похрустывать, свидетельствуя о том, что всему на свете есть предел.

Перед глазами Колокольчикова уже начало сгущаться черное непрозрачное облако – борясь за существование, мозг отступал вглубь, отключая от питания органы, не принимавшие непосредственного участия в этой борьбе. Капитан смотрел на Катю, вернее на то, что осталось от Кати, которая медленно и трудно, как выброшенный на сушу кит, ползла куда-то в сторону, оставляя на светлом блестящем паркете широкий красный след, и думал, что ее нечеловеческие усилия так же бесплодны, как и его собственные потуги, разом сведенные к судорожной борьбе за глоток кислорода. Голова закончит с ним, а потом с ней – в порядке живой очереди, не толпитесь, граждане, всем хватит, к обеду обещали привезти еще... Это было обидно – погибать вот так, от рук какого-то вонючего хореографа в очках со стеклами толстыми, как донышко бутылки, с блестящей лысиной и оппозиционерской бороденкой... Это была история колобка наоборот – колобка, который бродил по лесу и жрал всех без разбора: и волка, и медведя, и лису, не говоря уже о зайцах, – их этот свихнувшийся симпатяга заглатывал целыми выводками, и никто от него не ушел, и никого не спасли бабушка и дедушка, потому что их-то, судя по всему, наш миляга употребил в пищу первым делом...

* * *

Катя ползла уже некоторое время.

Ей очень мешало то, что под ней был скользкий, отлично отциклеванный и покрытый толстым слоем прозрачного лака паркет – в данный момент она предпочла бы корявый отечественный асфальт, а еще лучше просто землю, мягкую землю с пучками травы, чтобы было, за что ухватиться. Тело не болело, она его просто не ощущала, то есть ощущала, но как некую мертвую, холодную и мокрую тяжесть, управлять которой было мучительно трудно.

Она видела, что Колокольчиков почти совсем потух. Гоша взял его в оборот с такой прытью, что можно было только позавидовать, и Катя понимала, что ее очередь не за горами. Бывший старлей дал ей пару минут жизни, появившись, как герой телесериала, в самый драматический момент... Фактически, он дал ей шанс, и Катя собиралась посмотреть, сможет ли она им воспользоваться.

Комната была буквально набита оружием. В дальнем углу, наполовину скрытый портьерой, лежал Катин «стечкин» с глушителем, под шкафом возле двери валялся «Макаров» Колокольчикова и, кроме того, где-то под столом наверняка обретался пистолет Щукина. Находись Катя в добром здравии, ей ничего не стоило бы завладеть любым из этих стволов, но сейчас об этом не могло быть и речи, поскольку весельчак Гоша отмочил отличную шутку, превратив Катю в некое подобие мыслящей, да и то смутно, отбивной котлеты. О лихих прыжках и молниеносных выпадах приходилось забыть – на время, а возможно, и навсегда, если только она не сумеет в ближайшие минуты предпринять что-то радикальное.

Оставался «браунинг» Головы.

Изящная никелированная игрушка валялась там, куда ее невзначай оттолкнули ногами дерущиеся, – метрах в трех от того места, где лежала Катя. Отсюда было прекрасно видно, что курок взведен – оставалось только прицелиться и нажать на спусковой крючок.

Но прежде всего, разумеется, пистолет нужно было достать.

Катя поползла.

Если Колокольчикову способ ее передвижения напомнил выброшенного на берег кита, то самой себе Катя казалась громадным слизняком, на которого кто-то неосторожно наступил тяжелым ботинком. Господи, подумала она, он же меня всю переломал! Почище автомобильной катастрофы, ей-богу... Она никогда не думала, что проползти несчастных три метра, подтягиваясь на руках, так трудно. Это была работа примерно такого же масштаба, как возведение пирамид, но в конце концов Катины окровавленные пальцы все же сомкнулись на ребристой рукояти, еще хранившей тепло Гошиной ладони. Катю передернуло от невольного отвращения – в этом тепле было что-то грязное, непристойное, атавистически-тошнотворное, словно она вдруг ухватилась за эрегированный пенис гигантского паука, если у пауков есть такая деталь, как пенис. «Должна быть, – подумала Катя, лежа на боку и пытаясь поймать в прицел голову толстяка, – они же двуполые. Хотя кто их там знает, как они этим занимаются...»