Текст книги "У смерти женское лицо"

Побагровевшее от усилий лицо Гоши было искажено яростной гримасой, остатки волос торчали над ушами нелепыми прядями, очки съехали в сторону, борода растрепалась, а на лбу выступили крупные капли пота. Он пыхтел, стонал и покряхтывал от натуги, пытаясь заломать здоровенного Колокольчикова, который, вопреки всем законам природы, все еще был жив и даже умудрялся оказывать Голове какое-то сопротивление. Это казалось мистикой, хотя Катя отлично видела подсунутые под удавку пальцы своего старого знакомого, посиневшие и вздувшиеся выше пережавшего их провода. Наверное, дело было в самом Голове – он был похож на сказочного монстра, которому не может противостоять никто, и Кате на секунду показалось, что ее ползанье ни к чему не приведет – чудовище можно было застрелить только серебряной пулей.

Посмотрим, подумала Катя.

– Эй, – сказала она вслух, – ты, долбаный Колобок!

Голова поднял глаза и заглянул в дуло собственного пистолета, но предпринять что-либо уже не успел. Он не успел даже что-нибудь сказать – Катя считала, что время диалогов миновало тысячу лет назад. Теперь была ее реплика, и она не намерена была позволять кому бы то ни было перебивать ее. Ее сегодня и без того достаточно долго перебивали, она уже давно не чувствовала себя так основательно перебитой, как сейчас.

– Колобок, Колобок, я тебя съем, – сказала Катя и спустила курок, нимало не заботясь о том, что выпущенная ее дрожащей рукой пуля может угодить в посиневшего, как упырь, Колокольчикова. Сейчас это казалось ей не очень важным – все равно, если бы она не выстрелила, Колокольчиков умер бы в ближайшие несколько секунд. Важнее всего было проверить, нужна ли в самом деле Голове серебряная пуля или он удовлетворится свинцовой.

Голова вполне удовлетворился тем, что было ему предложено, и выразил свое удовлетворение громким яростным воплем, когда пуля двадцать второго калибра ударила его в лицо, пробороздив щеку, выбив три зуба и разорвав ушную раковину. Он выпустил удавку и рефлекторным движением схватился за свою изуродованную физиономию. Получивший неожиданную свободу Колокольчиков немедленно рухнул ничком со счастливым выражением на распухшей фиолетовой роже (лицом эту часть его тела в данный момент назвать было трудно), предоставив Кате отличную, весьма обширную мишень, которую он до этого закрывал своим телом.

Голова продолжал стоять, и Катя снова нажала на спуск, и еще раз, и еще – пока курок не защелкал вхолостую. Она щелкнула им еще три или четыре раза, прежде чем поняла, что патроны кончились, а потом выпустила пистолет из руки и только тогда заметила, что плачет.

Голова еще некоторое время держался на ногах, Кате даже показалось, что ему все-таки нужно было чистое серебро или хотя бы осиновый кол, но дело было просто в калибре. Двадцать второй – дамский калибр, пригодный разве что для того, чтобы пугнуть хулиганов или совершить утонченное салонное убийство, внезапно выхватив отделанную перламутром стреляющую безделушку из изящной сумочки. Такая пуля способна убить, но неспособна опрокинуть взрослого, сильного мужчину на спину просто силой своего удара... Так что Голова еще некоторое время стоял, близоруко щурясь на Катю, очки его свалились, упав на спину распластавшемуся на полу Колокольчикову, он напоминал безобидного толстяка, на которого напали хулиганы и ни за что ни про что отделали по высшему разряду. Потом он покачнулся, выпрямился, его опять качнуло, на этот раз сильнее, колени его подломились, и он тяжело повалился назад, с отчетливым треском ударившись затылком о стену. С шумом съехав по стене на пол, он остался сидеть в скособоченном, полулежачем положении, по-прежнему глядя на Катю остановившимися глазами, казавшимися без очков какими-то очень беззащитными.

Катя медленно легла на спину, широко раскинув руки и закрыв глаза. Она отдыхала, ощущая каждый мускул своего избитого тела. Боль понемногу возвращалась, и это было хорошо – боль означала, что жизнь продолжается, хотя Катя давно перестала видеть в этом процессе хоть какой-нибудь смысл.

«А ты зря валяешься, Скворцова, – сказала она себе, но не двинулась с места. Она понимала, что ничего еще не кончилось и смерть Головы – только половина дела. Вся эта стрельба не могла не привлечь внимания, и с минуты на минуту следовало ожидать прибытия кавалерии, встреча с которой была чревата для Кати огромными неприятностями... Собственно, авангард конницы уже был здесь – вряд ли Колокольчиков шутил, говоря, что он из ФСБ. – Продвинулся, значит, по службе. Какие уж тут шутки. Еще вопрос, за кем он тут охотился...»

Нужно было вставать и уходить, хотя относительно ее нынешнего положения такая идея казалась Кате просто неумной шуткой – вставать, уходить... Полетать вокруг люстры не прикажете? Для начала следовало хотя бы открыть глаза.

И она открыла глаза и увидела озабоченное лицо склонившегося над ней Колокольчикова. Лицо это все еще сохраняло красноватый оттенок, но в остальном совершенно не пострадало, если не считать фундаментального синяка на лбу. Бывший старлей теперь ничем не напоминал того темно-фиолетового удавленника, которого Катя имела удовольствие лицезреть буквально минуту назад.

– Привет, старлей, – сказала Катя. – Ну, где твои наручники?

– Дура ты, Скворцова, – странным голосом ответил Колокольчиков.

– А ты грубиян, – сказала Катя. – Кто так разговаривает с дамой?

– А где ты видела, чтобы дамы при каждой встрече молотили человека по черепу разными железяками?

– Так уж и при каждой... Нечего лезть в туалет, когда там занято. Слушай, Колокольчиков, отпусти меня, а?

– А ты дай мне по голове и иди себе, – посоветовал Колокольчиков. – Дура ты, Скворцова, – повторил он, беря ее на руки и поднимаясь с колен.

Какое-то время Катя всерьез обдумывала его совет, но ее способность куда бы то ни было уйти без посторонней помощи вызывала у нее самой некоторое сомнение. Поэтому она привалилась щекой к теплому и твердому, как сосновый ствол, плечу Колокольчикова и снова закрыла глаза. «Будь что будет, – решила Катя. – По крайней мере, прежде, чем судить, они меня вылечат. Пусть лечат, а там поглядим... Дайте только на ноги встать, я вас повожу за салом... А здорово у него на руках, – подумала она, окончательно расслабляясь и тихо уплывая куда-то на волнах боли. – Сто лет меня мужики на руках не носили...»

В дверях Колокольчиков столкнулся с полковником Соболевским. За спиной полковника топали тяжелыми сапогами и гремели железом люди в бронежилетах и черных трикотажных масках. Камуфляжа в коридоре было столько, что это живо напомнило капитану Чечню. Похоже, в штатском был один полковник, но и он сжимал в ладони свой знаменитый армейский «кольт». В другой руке полковник держал мобильный телефон – ни дать ни взять, полководец во главе победоносной армии.

– Это и есть твоя Птица? – спросил он, ткнув телефоном в безжизненно обвисшую на руках у Колокольчикова Катю.

Колокольчиков молча кивнул.

Полковник окинул кабинет быстрым цепким взглядом и недовольно поморщился.

– Художественная самодеятельность. Зачем же было Щукина убивать?

Капитан не сразу понял, что имеет в виду полковник, а поняв, отрицательно качнул головой.

– Это не я. И вообще, Щукин – ширма. А Голова – вот, – и он указал подбородком на мертвого Колобка.

Полковник не смог скрыть изумления, но быстро пришел в себя.

– Опять мы в заднице, – буркнул он. – Ну и что это меняет? Этот-то тоже готов. Скажешь, и этого не ты?

– Не я.

– А что же ты тут тогда вообще делал? – изумился полковник. – В ладушки играл?

– Я тут подыхал, – немного грубовато, но по существу ответил Колокольчиков. – Если бы не она...

Он поплотнее прижал к себе Катю, словно полковник собирался отнять у него его драгоценную ношу. Соболевский насмешливо взглянул не него из-под кустистых бровей и немного смягчился.

– Ладно, – сказал он, – неси свое сокровище. «Скорая» у входа. Напишешь рапорт.

– Напишу, напишу, – буркнул Колокольчиков, протискиваясь мимо него в коридор.

Через пять минут после того, как «скорая» уехала, увозя Катю и затравленно озиравшегося Бабая со сломанной челюстью, в «Омикрон» понаехало еще больше народу. Среди спецназовцев замелькали знакомые лица сотрудников отдела. В кабинет Щукина заглянул майор Гаврилин. Он застал в кабинете полковника, который в ожидании экспертов сидел на краю Щукинского стола и курил, переводя мрачный взгляд со Щукина на Гошу и обратно.

– Поздравляю, товарищ полковник, – сказал Гаврилин. – Наконец-то эти сволочи получили по заслугам.

– Ты бы еще прослезился от радости, – буркнул Соболевский. – Говоришь, как с трибуны: получили по заслугам... Сам подумай: ну с чем ты меня поздравляешь? Никого не взяли – одни трупы... Покрошить этих придурков из автомата – дело нехитрое, это я мог бы сделать еще два года назад. Зелье-то осталось, а где осталось – спросить не у кого.

– Ну, распространителей-то больше нет, – философски заметил майор.

– Что-то ты сегодня туго соображаешь, – поморщился полковник. – Было бы зелье, а толкачи найдутся. Одна надежда, что будут они не такими ушлыми, как эти ребята, и тогда я их... ап!

Он с хлопком сдвинул ладони, словно поймал муху.

«Хрен тебе, а не „ап“, – со злорадством подумал майор Гаврилин. – Размечтался. Поди, поймай меня теперь. Ни Головы, ни Щукина, ни этой соплячки... живи и радуйся! Ай, молодец, Голова! Как же вовремя он мне свой склад показал!»

В кабинет просунулся майор, командовавший спецназовцами.

– Приехали эксперты, – доложил он. – По нашей части тут все чисто. Разрешите быть свободными, товарищ полковник?

– Валяйте, – кивнул Соболевский. – Спасибо, майор.

– Так не за что же, товарищ полковник, – развел руками здоровенный спецназовец.

– Как это – не за что? – возразил полковник. – Провели задержание опасных преступников, а то, что преступники при этом дуба врезали, – их вина, а не ваша. Нечего было отстреливаться.

Майор, большого ума мужчина, открыл было рот, но что-то во взгляде полковника заставило его прикусить язык. Он быстро козырнул и вышел. Через секунду в коридоре раздался его голос, созывавший расползшийся по всему клубу в поисках затаившихся преступных элементов и холодного пива камуфляж, и вскоре спецназ благополучно отбыл восвояси, компенсировав понесенный от холостого выезда моральный ущерб трофейным пивом и сосисками.

Через час трупы Кирпича, Сани, Щукина и Головы погрузили в машину и увезли.

Глава 22

Катю выписали из больницы через день.

Она чувствовала себя способной своротить горы уже на следующий день, но врачи имели на этот счет собственное мнение. Катя некоторое время колебалась, не зная, закатить ей скандал или втихаря драпануть отсюда прямо в больничном халате, но в конце концов завалилась в постель и проспала весь остаток дня и всю ночь с короткими перерывами на прием пищи. Она с удивлением обнаружила, что самым страшным ее ранением является рана на бедре, нанесенная Щукиным, правда, с ее точки зрения гораздо хуже выглядело ее вздувшееся, посиневшее лицо. Покрытые страшными ссадинами и кровоподтеками спина, бока и грудь можно было не принимать в расчет. Теперь она только диву давалась, гадая, с чего это ей взбрело в голову, что Колобок ее искалечил, лишив способности самостоятельно передвигаться на долгие месяцы, а то и на годы вперед. На это, пожалуй, был единственный ответ: у страха глаза велики.

Катина одиночная палата была расположена на пятом этаже – это был очень высокий пятый этаж, вдобавок подпертый снизу вестибюлем, приемным отделением и гаражом для машин «скорой помощи», так что его можно было с чистой совестью считать шестым, а за дверью, скромно подобрав под себя длинные ноги, день и ночь сидел на стульчике молодой человек в строгом сером костюме и накинутом на плечи белом халате. Конечно, это не мог быть один и тот же человек, но Кате ее охранники казались одинаковыми, как близнецы. Она ничуть не обольщалась по поводу своих возможностей – одной и без оружия ей было так же невозможно нейтрализовать дежурившего за дверью эфэсбэшника, как и выпрыгнуть с пятого этажа.

Поэтому она отдыхала и набиралась сил, предоставив событиям идти своим чередом и ожидая... сигнала?.. знака?.. чего-то, что подсказало бы ей, что настало время действовать. Она почему-то была уверена, что не упустит свой шанс, когда тот подвернется.

Через день ее выписали. Пока сестра в отделении оформляла бумаги, Катин страж куда-то исчез, сделав это так незаметно и тихо, как будто был просто голографическим изображением, которое исчезло, как только выключили проекционный аппарат. Катя некоторое время озиралась по сторонам, почти надеясь увидеть его притаившимся за каким-нибудь выступом стены, но в конце концов пришла к выводу, что охрана снята. Это уже было похоже на шанс, но Катя чувствовала себя основательно сбитой с толку: они что, не знают, с кем имеют дело? Или это какая-то странная игра?

Ответ обнаружился внизу, в приемном отделении, где навстречу Кате, широко улыбаясь, шагнул Колокольчиков. Выглядел он, как всегда: банковский сейф, для смеха выряженный в человеческую одежду. По случаю радостного события, каковым, вероятно, являлся Катин переезд из больничной палаты в камеру следственного изолятора, он был втиснут в пиджак, из-под которого кокетливо светилась белоснежная рубашка, и – аплодисменты! – галстук. Картину немного портил пластырь на затылке, но спереди этого не было видно. Бывший оперуполномоченный был вооружен большим букетом и какой-то коробкой. Катя с растущим удивлением разглядела, что это были конфеты. – С каких это пор работники наших доблестных спецслужб ходят на задание с цветами? – вместо приветствия спросила Катя, прикидывая, в какую сторону податься. Ей вдруг стало тоскливо. Бегать не хотелось, и не хотелось прятаться, а хотелось, наоборот, чтобы Колокольчиков принес цветы не для отвода глаз, а по-настоящему, и посадил бы ее в такси, и отвез домой... «Ну, конечно, – с горькой иронией сказала себе Катя, – домой, куда же еще?» Она попыталась припомнить, где и при каких обстоятельствах выпустила из рук свою спортивную сумку, но не смогла. Да и какое это имело значение? Так или иначе, сумка теперь была недосягаема – пистолет, документы, деньги... больше двадцати тысяч, черт бы их побрал. И куда теперь бежать? Правильно, домой, потому что дом – это место, где тебя всегда ждут. Кто ждет – это уже вопрос, но ждут непременно.

– Цивилизуемся помаленьку, – со смущенной улыбкой ответил на Катин вопрос Колокольчиков и протянул ей букет и коробку.

– Вот не знаю, зачем мне в камере цветы, – пожала плечами Катя. – Конфеты – это ладно, это я с соседками поделюсь, они меня сразу залюбят и не станут класть спать возле этой... как ее...

– Возле параши, – подсказал Колокольчиков. – Только я не пойму, с чего это ты в тюрьму засобиралась?

– А куда? – опешила Катя. – Вызов, что ли, из Голливуда пришел? Так тогда здесь бы Спилберг стоял, а не ты...

– Куда, куда, – ворчливо передразнил Колокольчиков. – Цветы возьми, террористка. Что я с ними стою, как отвергнутый любовник? Домой поедем.

Катя машинально взяла букет и коробку.

– Как – домой? – спросила она. – К кому домой?

– К тебе домой. На машине, – буркнул Колокольчиков.

Он наклонился и вытащил из-под скамейки спортивную сумку. – Вещички твои я прихватил. Поехали.

Кате захотелось ущипнуть себя за руку, но она не стала этого делать, а молча и послушно двинулась за широко шагавшим Колокольчиковым.

У подъезда их, как и мечталось Кате, дожидалось такси. Колокольчиков галантно усадил ее на заднее сиденье, подал ей букет и поставил рядом с ней сумку. Сам он устроился рядом с водителем.

– Старый Арбат, – коротко скомандовал он, и машина тронулась.

– Послушай, старлей, – взмолилась Катя, – объясни, наконец, что все это значит.

– Перестань называть меня старлеем, – сказал Колокольчиков. Он не обернулся, но по движению его щеки Катя догадалась, что он поморщился. – Во-первых, я давно капитан, а во-вторых, ты мне не подчиненная и не подследственная.

Катя покосилась на водителя. Затылок у того был совершенно каменный – всем своим видом этот ас шоссейных дорог выражал полную индифферентность, но Катя могла дать голову на отсечение, что будь его уши устроены так же, как, скажем, у собаки, они непременно стояли бы торчком и поворачивались на их с Колокольчиковым голоса, как локаторы.

– А мне нравится называть тебя по званию, – сказала Катя, в то же время осторожно ощупывая матерчатый бок сумки – своей сумки! – чтобы определить, что там есть и чего, наоборот, нет. Это ей никак не удавалось, и она начала потихоньку расстегивать молнию, стараясь заглушить тихое звяканье металлических зубчиков непринужденной болтовней. – Капитан – это звучит гордо, а вот фамилия у тебя, извини, смешная. Я думала, таких и не бывает. Думала, это Гайдар специально выдумал... для «Тимура и его команды».

Колокольчиков рассмеялся.

– По-моему, так оно и есть, – сказал он. – Мне ведь фамилию в детдоме дали. Так что вполне может быть, что однофамильцев у меня нету.

Катя подумала, что водитель может умереть от любопытства прямо за рулем, но не стала называть капитана по фамилии – она решила рискнуть. Замок сумки наконец разошелся на достаточную длину, и Катина рука змейкой скользнула внутрь, осторожно ощупывая содержимое. Ее пальцы легко пробежались по срезу толстой денежной пачки, дотронулись до второй и неожиданно прикоснулись к холодному металлу – пистолет был на месте. Катя окаменела. Они что же, даже не заглядывали в сумку?!

– Обалдеть можно, – сказала она вполне искренне, хотя имела в виду совсем не то, что в данный момент являлось предметом разговора. – Слушай, куда мы все-таки едем?

– Я же сказал – к тебе домой, – ответил Колокольчиков. – Надеюсь, ты не прогонишь меня, если я предложу тебе распить бутылочку шампанского в благодарность за то, что я остался жив.

– Ты станешь пить шампанское с женщиной, у которой такая физиономия? – спросила Катя.

– Меня больше интересует внутреннее содержание, – сказал Колокольчиков и внезапно покраснел ушами.

– Внутреннее содержание у меня все отбито и ничего не понимает, – призналась Катя. – Разбудите меня, гражданин начальник, пока я с нар не упала.

– Прекрати эту бодягу, Воробей, – строго сказал капитан, и Катя невольно вздрогнула: она совсем забыла про свою вторую фамилию, и теперь она ее покоробила. – Забудь про все и наслаждайся жизнью. Ничего не было, ясно? Никуда не надо бежать и ни от кого не надо прятаться. У тебя есть квартира, у тебя есть профессия...

– Была, – поправила Катя. – Была профессия, капитан.

– Брось, – убежденно сказал Колокольчиков. – У тебя есть талант, а значит, будут и деньги. Главное, больше не бей меня по голове.

Катя шутливо потрепала его по заклеенному пластырем затылку.

– Бедненький, – сказала она и едва сдержала внезапно подкатившие к глазам слезы – шутки не получилось.

Так же осторожно она застегнула сумку и откинулась на спинку сиденья. Легкая болтовня внезапно утомила ее, а серьезный разговор не предназначался для ушей таксиста.

«А разговор будет, – думала Катя, безучастно глядя в окно. Только теперь она заметила, что желтый цвет одержал в городе окончательную победу над зеленым, и вспомнила, что сегодня – первое октября. – Колокольчиков, хоть и похож на плюшевого медвежонка, работает в ФСБ, а у этой конторы просто так ничего не делается. Если они меня отпускают, значит, в кулаке у них зажат достаточно прочный, по их мнению, поводок, за который при случае можно будет потянуть. Эх, Колокольчиков, Колокольчиков... Вот пальну тебе в затылок, раз ты такой лопух, и заставлю этого водилу увезти меня куда глаза глядят».

Она дотронулась до пистолета сквозь ткань сумки – теперь, когда она знала, что он там, он прощупывался легко. Прикосновение к ребристой рукоятке успокоило ее. «А может, все и вправду кончилось? – с внезапно вспыхнувшей надеждой подумала она. – Это же все-таки Колокольчиков – друг, товарищ и брат... родной человек, можно сказать. Он меня тогда не сдал, может, и теперь не сдаст... Мы же с ним, шкафом славянским, как нитка с иголкой – куда он, туда и я... Надо же, где встретились!»

Катя совсем расчувствовалась и, поймав себя на этом, решила, что все-таки выздоровела не до конца – глаза у нее все время были на мокром месте, что свидетельствовало о слабости.

Чуть позже они сидели за столом.

После короткого обсуждения шампанское было отвергнуто, как напиток аристократов и вообще подозрительная ерунда, и вместо него была куплена бутылка хорошего коньяка. Теперь эта бутылка, уже наполовину опустевшая, возвышалась посреди стола с нехитрой закуской, основу которой составляли пепельница и две пачки сигарет. Над столом слоями плавал синий табачный дым, напоминавший цветом плохо очищенный самогон. Уставший от непривычно долгого монолога Колокольчиков мрачно курил. Одно было хорошо – сигарета больше не отдавала ни кордитом, ни паленой шерстью, хотя сказал капитан далеко не все.

– Эх, – нарушила молчание Катя, – наливай, старлей! То есть, прошу прощения, капитан.

– Какая, к черту, разница, – устало сказал Колокольчиков, наполняя рюмки.

– Это точно, – согласилась Катя, – разницы никакой. И что я за дура такая? Знала ведь, что станешь меня вербовать. Гвоздануть бы тебя по башке...

Колокольчиков тяжело завозился на табуретке, вздыхая и трогая затылок.

– Речь идет о детях, – повторил он в сотый, наверное, раз. – О том, что в нашем отделе сидит стукач, я уже не говорю – тебя это, в конце концов, больше не касается, хотя... если он узнает...

Он вдруг замолчал и страшно выкатил глаза, как человек, неосторожно проглотивший горячую картофелину. Выражение его лица было таким комичным, что Катя с трудом сдержала готовый вырваться смешок. Говоря по совести, смешного ничего не было – от объяснений Колокольчикова все только еще больше запуталось. Капитан, казалось, говорил вполне откровенно, а в той части, которая касалась подробностей «лекарственного» бизнеса Головы, даже переходил временами на крик и дважды дошел до того, что грохнул кулаком по столу, так что Кате оба раза приходилось поспешно подхватывать готовую опрокинуться бутылку, но в то же время Колокольчиков неумело и поэтому очень заметно темнил... а вот теперь проговорился или почти проговорился.

– Ну, – подтолкнула его Катя, небрежно поигрывая рюмкой, – чего замолчал? Давай, давай. Сказавши "а", надо говорить "б", как ты полагаешь? Или ты думаешь, что твоя болтовня, твое хождение вокруг да около – это то, что мне нужно? Что может узнать этот ваш стукач?

– Что ты жива и при этом находишься на свободе, – неохотно ответил Колокольчиков. – Ты наверняка знаешь его в лицо и сможешь опознать, значит...

– Значит, я подлежу ликвидации, – закончила за него Катя. – Только ведь это не все, правда?

– Да все, все, – отмахнулся Колокольчиков. – Ты его знаешь, и этого достаточно. Давай лучше выпьем.

– Погоди, – сказала Катя. Она вдруг рассмеялась сухим, трескучим смехом. – Валенок ты, Колокольчиков. А туда же – вербовать... Нет, ты представляешь, что будет, если этот ваш стукач узнает, что я была у вас в руках и вы меня отпустили? Вот он удивится, наверное... Не меньше, чем я.

– Господи, – вздохнул Колокольчиков, – и за каким хреном я пошел на эту работу? Клал бы какие-нибудь кирпичи...

Катя аккуратно поставила рюмку на стол и взяла в руку давно лежавший на коленях пистолет.

– Колокольчиков, – сказала она, наводя оружие на капитана, – ну скажи, почему ты такое же дерьмо, как и все?

– Ох, – вздохнул Колокольчиков, – если бы я знал... А ты опять за свое?

– Сам виноват, – сказала Катя. – Не надо было врать... благодетель. Короче, так: или ты мне сейчас выложишь все, как на духу, или я тебя продырявлю, а потом пускай твои коллеги меня берут, если руки не коротки. Как получилось, что ты оказался в клубе одновременно со мной? И, главное, как получилось, что ты все про меня знаешь? И почему я в таком случае до сих пор здесь, а не за проволокой?

– Ну, – сказал Колокольчиков, – в каком-то смысле ты нам очень помогла...

– Очень интересно, – сухо вставила Катя. – И чем же?

Она сделала повелительное движение стволом пистолета.

– Да убери ты свой пугач, ей-богу, – скривился Колокольчиков и полез в карман. – Смешно же, честное слово.

– Вынь руку из кармана, – сказала Катя металлическим голосом. – Все равно не успеешь.

– Да? – усмехнулся капитан. – Сама ты валенок, Скворцова.

Он вынул из кармана горсть патронов и высыпал их на стол. Патроны застучали о крышку стола, как крупные градины.

– Возьми, – сказал Колокольчиков, – вдруг пригодятся? Я слышал, пистолеты лучше стреляют, когда они заряжены.

Некоторое время Катя неверящими глазами смотрела на стол, а потом швырнула пистолет туда же, расколов пепельницу пополам. Окурки раскатились по столу, патроны брызнули в разные стороны. Бутылка опрокинулась, и остатки коньяка с ленивым бульканьем стали выливаться из длинного горлышка, затопляя испачканный пеплом стол. Никто не обратил на это внимания. Катины плечи поникли, голова опустилась, и Колокольчиков сумел разглядеть светлую каплю, сорвавшуюся с ее щеки и упавшую на колени.

– Пропади оно все пропадом, – сказал вдруг Колокольчиков. – Надоело. Слушай.

– Да пошел ты, – плачущим голосом сказала Катя, не поднимая головы.

– Ну, нет, – ответил капитан. Теперь он почти рычал. – Ты хотела слушать? Вот и слушай. В конце концов, ты мне два раза жизнь спасала... Слушай теперь, чтобы в следующий раз думала, что делаешь, когда будешь кого-нибудь за задницу с того света тащить.

Он немного помолчал, яростно пыхтя сигаретой.

Катя тоже молчала – ей вдруг расхотелось узнавать ответы на свои вопросы.

– Это все придумал я, – продолжал капитан. – Не знаю, что на меня тогда нашло. Наверное, это потому, что я все время думал о тебе... о тебе и об этой сволочи.

– Я тоже думала о тебе, – сказала Катя, не поднимая головы. – Однажды я видела тебя по телевизору... там. Я тогда из-за этого попала в аварию.

– Будь оно все проклято, – глухо сказал Колокольчиков. – Зря ты это сказала. Но, так или иначе, я это придумал. Я знал про тебя все – где ты, что ты... Навел справки сразу же после того, как устроился в эту контору. Знаешь, это, оказывается, совсем просто – найти человека. А вот удержать... А, к черту! Мы никак не могли подобраться к этому мерзавцу – стукач сдавал всех наших агентов, и мы находили тела... потом. Не все и не сразу. А дело росло... Да нет, не так. Просто дети все время умирали. Я тогда почти с ума сошел – как же так? Вот он, сволочь, как на ладони, а взять никак не получается... Нужен был человек – такой, чтобы вошел во все детали, не вызывая подозрений. Такой, чтобы его даже заподозрить было нельзя в связи с нами.

– Господи, – сказала Катя. Она даже перестала плакать и подняла голову, уставившись на капитана огромными, блестящими от недавних слез глазами. – Неужели ты...

– Мы, – сказал Колокольчиков, отводя взгляд. – Мы это сделали. Наши люди очистили твой банковский счет. Наши люди разграбили твой дом и сдали тебя иммиграционной службе... Потом встретили тебя в аэропорту, посадили там в кутузку и организовали тебе побег.

– А Лизка...

– Лизка была передо мной в долгу еще с тех времен, когда я был лейтенантом и занимался карманными кражами. Она по глупости влипла в нехорошую историю, а я ее прикрыл... В общем, просьба была пустяковая – пристроить знакомую, но так, чтобы она, то есть ты, ничего про это не узнала. Я знал, что она крутится вокруг этого «Омикрона» и накоротке с этим их хореографом... мать его! Кто же знал, что Щукин – просто ширма? Лизку жалко. Хорошая была девка, душевная.

– Да, – сказала Катя, – я заметила. Слушай, так это вы на меня микрофон навесили?

Капитан кивнул.

– Следя за тобой, мы пытались следить за Головой... особенно после того, как ты стала курьером. Но тут ты нас лихо посадила в лужу...

– А я думала, что это Голова страхуется, – сказала Катя. – Надо же... Погоди, погоди... А ну, смотри на меня! Смотри на меня, капитан!

Колокольчиков быстро взглянул ей в лицо и тут же снова отвел глаза.

– Не может быть, – прошептала Катя. – Андрей?

Колокольчиков скрипнул зубами и нехотя, через силу, кивнул головой.

– Стукач сдал его Голове, – сказал он, и в горле у него что-то тонко и нелепо пискнуло. – Он... мне показалось, что он... любил... тебя.

– Дерьмо, – сказала Катя. Голос у нее сорвался, глаза защипало. – Ты понимаешь, что подлее этого просто ничего невозможно придумать? Ладно, к черту. Замнем для ясности. И что бы вы делали, если бы взяли меня с грузом?

– Это смотря по твоему поведению, – неохотно ответил капитан. – Сдала бы нам этого гада – отпустили бы.

– А если нет?

– А почему, собственно, нет? – вяло удивился Колокольчиков. – Он же тебя втемную использовал.

– И не он один, – заметила Катя. – Вот так история... Это ты мне, что ли, утром звонил? Ну, позавчера.

– Я, – признался Колокольчиков.

– Ну и дурак, – сказала Катя. – Я чуть со страху не померла. Весь кайф мне испортил. Пришлось с пистолетом в ванну лезть. Н-да... А теперь, значит, подавай вам стукача...

– Только он знает, где склады, – подтвердил Колокольчиков. – И вообще...

– Что – вообще? Честь мундира, что ли? Да какая у вашего мундира честь? И потом, почему ты так уверен, что ему известно про склады?

– Я не уверен, – сказал Колокольчиков, выбирая в подмокшей коньяком пачке сигарету посуше. – Я надеюсь. А что до чести мундира... К примеру, наши ребята шли туда, зная, что идут на смерть... просто потому, что дети умирали. И не только туда, и не только теперь, и не только из-за детей... Я сто раз проклял себя за то, что так поступил с тобой. Но только потому, что сделал это тайком, а вовсе не потому, что... что сделал. Что-то я запутался совсем.

– Оно и заметно, – сказала Катя. – Но в общих чертах я поняла.

Она тоже закурила, сделала глубокую затяжку и разогнала дым рукой.

– Знаешь, – продолжала она, – я, наверное, должна быть тебе благодарна. Все-таки я теперь дома... Только мне все равно обидно – надеюсь, тебя это не удивляет. Я же баба все-таки, а ты меня, как... как... ну, ты понял.

Колокольчиков кивнул.

– Я сдам вам вашего стукача, – снова заговорила Катя. Голос ее звучал сухо и бесстрастно, она даже не подозревала, что может разговаривать таким тоном. – Но при одном условии: чтобы я тебя больше не видела. Ни тебя, ни твоих коллег. Потом, когда-нибудь... не знаю. Может быть. Но сейчас – пойми – я просто не могу. Не могу смотреть, не могу слышать... думать о тебе не могу.

– Прости, – сказал Колокольчиков.

– Бог простит, – отрезала Катя. – Хотя я слышала, что он устал нас любить. Короче: что я должна делать?