Текст книги "Зарница"

– Я каждый раз желала войны. Не умом, конечно, я не хотела, чтобы с кем-нибудь из вас случилась трагедия. Но внутри меня все желало войны, чтобы она пришла прямо ко мне, и уже никто не смог бы мне запретить или отговорить, уже ни у кого не осталось бы выбора и предрассудков, даже у меня самой. Это был бы факт. Но меня дразнили, отбирали мои годы, идеи, мечты, моих родных. Я просто уже хотела с этим разобраться.

– А сейчас не хочешь?

– Неважно, что я хочу, Горяинов. Никого никогда не интересовало то, что я хочу. Никого, кроме мамы. Но она даже со своими желаниями не в ладу, что уж говорить о моих. – Зоя встала, подошла к Горяинову и обняла мужнину руку. – Иди спать. Пожалуйста. Мне так будет спокойнее. Нужно собираться. Я еду провожать отца и Виктора. Я просила маму за тобой присмотреть.

На улице все еще слышались крики и одинокие выстрелы, похожие больше на разгул мародеров, нежели на бой. Зоя не закрывала глаз, ожидая, пока Горяинов крепко заснет. Едва она услышала тихий храп, как аккуратно сняла его руку со своего плеча и положила на кровать. Она умела водить машину, но делала это крайне редко и неуверенно. В любом случае, выбора у нее сейчас не было. Зоя села за руль.

Она знала, что небольшие космодромы официально закрыты, но знала также, что Виктор и Николай уже на одном из них ждут отправления. Ехать до него шестнадцать часов и дважды заправляться. Сейчас с бензином были большие проблемы – заправки пустовали, а те, что способны были обеспечить топливом, ставили охрану, достойную оружейного склада. И хотя Зоя была не так известна, как Виктор, она все же прятала лицо за большими очками. Вернувшиеся военные покидали Землю, потому что сейчас их Выбор был таков: самая страшная война или несколько лет мира на оставленном в покое полигоне. Для этого очевидного предсказания не требовались гадалки и роботы. Сейчас Зоя заезжала в небольшой поселок по дороге на космодром за Горлицей – сержантом из «Птичьего батальона» и двумя ее детьми. Их семья тоже покидала Землю. Теплый свет придорожных фонарей был редким, и на остановках Зоя выходила размяться в поле, смотрела на звезды, такие отчаянно яркие, что ей было стыдно прятаться за очками. Ей хотелось только отправиться на «Зарницу», и там слушать истории солдат, говорить с отцом и учить девушек балету. Но небо, казавшееся таким манящим и безмятежным без людей, в их присутствие давило на ее плечи. В эти отчаянные моменты, когда тебе напоминают об ответственности, тебе хочется переехать от людей подальше, писать роман и умереть старой. За окном машины мелькали лесополосы и детки Горлицы задавали наивные, не требующие ответа, но требующие внимания, вопросы: «А будут деревья на «Зарнице»? А там ночью темно? А мы вернемся?». На первые два вопроса каждый ребенок знал ответ, на последний не смог бы ответить и самый мудрый человек.

* * *

Космодром пустовал, только в зале ожидания стояло несколько людей с вещами. Имя того, кто смог победить хаос первых дней войны и договориться о вылете, не упоминалось, но все благодарили того безымянного спасителя. В зале было душно, вентиляция не работала, окна и двери были закрыты. А еще зал наполняла липкая атмосфера вокзалов, аэропортов и портов, и все собравшиеся чувствовали себя растроганными школьниками, уезжающими с курорта, на котором они впервые влюбились, покурили и научились плавать. Никто не знал, вернутся ли они, и когда. И это место говорило, что можно еще остаться, испортить себе жизнь, порвать с близкими, всех разочаровать, но прямо сейчас убежать подальше туда, куда больше всего хочется. Виктор ходил по всему залу, и не будь он занят своими вечными размышлениями, то уже сосчитал бы, сколько шагов составляет расстояние от одного терминала до другого. Космодром в его представлении был порталом в новый мир, в который он вез все лучшее, что смог принести в этот – «Слепца» и свои тексты. Николай, в отличие от брата, сидел спокойно. Рядом с ним две девушки в камуфляже пытались танцевать вальс под счет картавого лейтенанта, когда на третий раз у них ничего не получилось, они под общий смех сели на пыльный пол и закопались в своих сумках. Виктор подумал, что для людей, узнавших об участи «Зарницы» пару часов назад и все же оставшихся на космодроме ждать вылета, они слишком жизнерадостны. Виктор сел рядом с Николаем.

– Нам надо поговорить, – нервно сообщил Виктор.

– Может, поговорим по дороге? У нас будет слишком много времени.

– Нет, – Виктор хлопнул себя по коленям. – Надо сейчас.

– Ну, давай.

– Коля, у нас с тобой разные причины улетать. Я малодушно сбегаю, потому что архитекторам «Зарницы» на Земле больше никто не рад. Ты летишь из-за предсказания. В очередной раз спасаешь Зою своей жертвой, я этим восхищаюсь. И хотя предсказание абсолютно верно, в чем я нисколько не сомневаюсь, ибо это было вторым экспериментом в работе со «Слепцом», я должен тебе сказать, что ты всю жизнь ошибался, – Виктор протяжно выдохнул, прежде, чем сказать то, к чему, очевидно, готовился в муках. – Это не старуха тогда была, не та слепая женщина предсказала твою судьбу и дала тебе Выбор. Это был я.

Николай посмотрел на него. Сначала как на больного, умалишенного старика, после как на предателя, и в конце концов, как на придурка, совершившего ужаснейшую очевидную всем ошибку. Но ничего не сказал. И Виктор продолжил, торопливо и сбивчиво:

– Коля, да! Это был я! Но я уже тогда был бесконечно уверен в своей теории. И сейчас я оказался прав. И я не мог позволить тебе умереть, потому что ты бы точно умер. Коля, я прошу у тебя прощения за обман, но нисколько не жалею о его последствиях, я жалею только о самом обмане. Мне нужна была эта женщина. Ты бы мне не поверил, а она своим образом убедила тебя. Понимаешь, это как древнее пророчество в стихах. Никто не писал их в прозе. Их писали в стихах, потому что песня – это образ, который способен уверить человека. Ты меня понимаешь? Коля, я прошу у тебя прощения сейчас, здесь, на Земле. Это важно.

Николай помолчал недолго. Он знал, что нужно что-то сделать или сказать, пока Виктор не разразился новой тирадой. Николай достал пачку сигарет и почти спокойно сказал:

– Мне надо покурить.

– Хорошо, – ответил Виктор, ощущавший себя нашкодившим ребенком, но уверенный в своей правоте. – Ты меня понимаешь?

– Я думаю, – сказал Николай и выдохнул табачный дым. Они помолчали несколько минут. И Николай все же сказал. – Ладно. Я тебя прощаю. Даже отчасти понимаю. Я бы просто так никогда не сделал, но я не ты. Да, твое многолетнее вранье я расцениваю, как предательство. И я, было, хотел тебя отчитать за то, что стал подопытной мышью в твоих очередных экспериментах, но это уже неважно. Мы прожили свои жизни вот так. Сука, как же бесит! Почему так вышло, наверно, неважно.

– Прости.

– Да простил, простил, – он снова помолчал. А потом усмехнулся. – Всю жизнь ты вел себя, как говнюк. Как великий, но говнюк. Мы у тебя все – одна большая лаборатория. И ты там возишься, и никому ничего не объясняешь, если не считать твое бормотание, как в экстазе, когда ты рожаешь очередную свою гениальную идею. Мне просто повезло меньше всех: я дважды попался на это – тогда после школы и потом с «Зарницей». И знаешь, самое смешное, что я и сейчас это покупаю. Я лечу на полигон, потому что Зоя – мой ребенок. Если есть кто-то, кто может искупить твое вранье и мою несчастливую жизнь – это Зоя.

– Да, все так, – Виктор кивал, бесконечно кивал, скорее, тряс головой. – Это все было ради нее. Она у тебя получилась замечательная. Мы с ней бок о бок работали эти годы.

– Да. И я рад, что ты летишь со мной и не сможешь дальше мучить ее по жизни своими идеями, на которые она ведется.

– Знаешь, я рассчитал все. «Слепец» рассчитал. Знаешь, какой Выбор Зои?

Николай едва не заскулил. Он запрокинул голову, уставился в потолок, а потом мотнул ею в сторону, словно хотел сбросить с себя мысль, которая пришла ему в голову. Он выругался самым непотребным словом.

– Давай, Витя. Рассказывай. Ну, давай.

Виктор, тяжело вздохнув, достал планшет и открыл файл с числами и пометками.

– Вот, тут ее Выбор. У нее тоже критическая точка – когда один из вариантов приводит к смерти. Чтобы ее избежать, ей нужно до конца войны быть на фронте.

Николай громко ругался. Хватался за голову. В его тихих матерных причитаниях единственным пристойным словом было «Витя».

– Подожди, не ругайся. Ей не нужно воевать. Просто нонкомбатантом. Журналистом, санитаркой, да хоть кухаркой, важно только, что она переживет войну, находясь в близости к фронтовой полосе. Это ее событийная граница. Вот, тут наиболее вероятная дата смерти сходится в одной из возможных дат предпоследнего дня войны.

Они молчали. Николай докуривал пачку.

– Как думаешь, ей сказать? – спросил Виктор.

– Сам решай. Только давай без бабок-гадалок и стихов твоих. Речью человеческой хоть раз выразись, а не твоими драными образами.

Он договаривал и смотрел на Зою. Она уже шла к ним, завидев отца еще при входе. Они трое переглядывались друг с другом, пока Зоя шла. Казалось, она приближается бесконечно долго. Зоя порхала, Николай замечал, что его дочь безупречна и чувствовал неимоверную гордость, глядя на нее. Вот она уже стоит перед ними, снимает очки, она говорит: «Папа». Она обнимает его и целует в щеку. Она обнимает Виктора и целует в щеку. Спрашивает, хотят ли они есть. И следом за бутербродами, дает им следующее:

– Вы знаете, что «Зарницу» отключают от Земли через год? Всех ресурсов хватит лет на пять-восемь для существования.

Николай жевал и кивал. Виктору кусок в горло не лез. Он взял бутерброд, сказал «Спасибо». И держал бутерброд в руках.

– Зой, мы в курсе. Скорее всего, лет через пять все будут возвращаться.

– А если война не закончится? А если что-то не так пойдет?

– Зой, я хорошую жизнь прожил. Не надо в очередной раз накалывать судьбу, я уже устал. Решили лететь, летим.

– Папочка, – Зоя уронила слезу, обняла его за голову и поцеловала в макушку. Николай перестал есть бутерброд.

– Как мама?

– Хотела приехать, но я не разрешила. Оставила ее с Горяиновым. Мне надо заехать на Юг на обратном пути, только мамы там и не хватало.

Николай с Виктором переглянулись.

– А на Юге ты что забыла?

– Горлица просил кое-что отвезти в Звездный.

– Понятно. Тут дядя Витя тебе сказать кое-что хотел.

Виктор отложил бутерброд, чтобы выглядеть более солидно. С бутербродом в руках он не мог ощущать свою власть над Фортуной.

– Зоя, я рассчитал твой Выбор.

– Нет, – тихо и уверено сказала Зоя. А когда дядя вновь попытался что-то сказать, она повторила. – Нет. Не хочу слышать. Не хочу знать. Вообще плевать. Хоть завтра сдохну. Надоело. Как живу, так и живу. Дайте только уже пожить. Дядя, спасибо. Я всегда ценила твою заботу и покровительство, и ты знаешь, я восхищалась твоим гением. Но это все. Мне надоело жить под диктовку. Моя жизнь не поэма, а в лучшем случае талантливый черновик. Дальше я сама разберусь.

Они все молчали и смотрели друг на друга. Николай забрал второй бутерброд и принялся с аппетитом его есть.

– Это я одобряю, Зоя. Ты сама решишь, как надо. Я люблю тебя. Но я подумал, что приму любой твой Выбор.

Зоя роняла взвешенные слезы, иногда утирая их указательным пальцем. «Давайте обнимемся». Она обняла отца и дядю. Сейчас она чувствовала свободу, какой никогда не была наделена. Ей казалось, что информация и власть делают ее свободной, и сейчас ощутила ошибочность своих былых суждений, и сторицей – свободу от них.

Зоя обнимала родных то и дело на протяжении всего ожидания вылета. Когда же пришло время прощаться, Виктор сунул в руку Зои распечатку проекта «Слепца». «Это самое дорогое, что я могу тебе оставить». И они попрощались. Николай сказал: «Я уже пойду. Не жди здесь Зоя, чтобы я не переживал». Он положил Зое в карман пальто листок бумаги – письмо Иззи, адресованное ему. Он почему-то решил, что хотя бы так его дочери – родная и приемная – должны познакомиться. А потом он прошел несколько вязких шагов и обернулся. Зоя впервые за все время заметила, что его карие глаза выцвели и стали почти серыми. Николай кивнул и скрылся в очереди. Зоя постояла еще несколько минут, удерживаясь от навязчивой идеи пройти в ракету вместе со всеми и оставить Землю. Она никогда не была в космосе и никогда не была на войне. Для нее Выбор всегда был историей про долг, это было негласное завещание Николая. Но сегодня ее Выбор – это желание. И бесконечное чувство правоты подкрепляло в ней веру, что Зое сейчас следует его загадать и исполнить.

* * *

Виктор и Николай сидели рядом и некоторое время говорили обо всяких пустяках, вроде санузлов на «Зарнице» и вкусе добавки кальция в каши. Николай, на которого бессмысленные разговоры всегда оказывали раздражающее действие, не выдержал:

– Вить, может, расскажешь что-то дельное?

– Конечно, – ободрился Виктор и даже как-то приосанился. – Ты читал мой «Миф о Финисте»?

– Нам его читали на День героев, но я не помню, он в стихах или нет?

– Нет, он не в стихах, Коля. Но, может, ты мне расскажешь, как все-таки умер Финист?

Николай удивленно раскрыл глаза и повернулся к брату. Он некоторое время подозрительно смотрел на Виктора.

– Ты мне хочешь сказать, ты написал эту эпитафию, не зная обстоятельств смерти?

– Да их никто не Земле толком не знал, – оправдался Виктор. – И потом я же не летопись писал. Мифы не нуждаются в фактах, только в героях и подвигах.

– А, ну раз так, то приготовься услышать то, что не относится ни к первым, ни ко второму. Финист начинал выходить из-под контроля уже давно. Он не слушал ни инструкторов, ни даже командование. Когда умерла Кукушка, он вообще слетел с катушек. Медики даже тайком ему успокоительные подмешивали в еду. Проблема была в том, что Финист был символом и даже неподобающее поведение и глупые поступки не отвращали от него сторонников. Говорят, он тайно встретился с Абрахамом, но это неподтвержденный слух. На «Зарнице» ни для кого не секрет, что Финиста предали… – она запнулся об это слово. – Убили свои же. Вряд ли это можно в полной мере назвать предательством. Поговаривали на Трехлебова, но у него и близко не было того веса на полигоне, которым он кичится на Земле.

– Печальная участь всех героев – пасть в абсолют своей войны с кинжалом в спине, – возможно, это была цитата, но Николай ее не знал. Виктор продолжил. – Я могу назвать много исторических примеров.

– Прибереги их для апологии. Например, «зарничной» администрации. С нами летят те, кто на полигоне не был ни разу, но служил на Земле. Для них Финист – безупречный солдат.

– Следует сказать, эта история была бы куда прекраснее и болезненнее той, что я написал. У меня он успел умереть более… привычно.

– «Успел» – хорошее слово. Его отчаяние дошло до той черты, когда друзья тебе советуют умереть от пули в лоб, пока не получил пулю в затылок.

– Очень поэтично!

– Это Сокол сказал.

Повисла пауза, в иллюминаторе мелькнул холодный отблеск, и луч скользнул по просторной кабине.

– Со мной понятно, – сказал Николай. – Но ты? Каково в твоем возрасте так кардинально менять уклад жизни?

– Я не чувствую особых изменений. Что на Земле, что сейчас на борту я ощущаю себя болтающимся в космосе. Эти границы для меня слишком условны.

Николай цокнул и помотал головой.

– Как ты так живешь?.. Ладно, прочти мне свой «Миф о Финисте».

И Виктор читал его так громко и вдохновенно, что их соседи оборачивались, снимали наушники, улыбались, будили друг друга, чтобы все услышали выступление Виктора. В конце он получил то же, что и всегда – аплодисменты. И наверно, поэтому для Виктора не было границ. Все, что ему было нужно – это он сам и иногда другие люди. И только Николай, склонившись к уху, сказал ему тихо:

– «Наши пути встретятся, когда вы решитесь на что-то отчаянное» – серьезно? – весело спросил он у брата. Тот, как бы оправдываясь, пожал плечами. – Ты чуть было не оплошал, Вить. Ты так силился выдумать простецкую, но задушевную предсмертную фразу, что совсем забыл о том, кто такой Финист. Да он никогда бы такого не сказал. Он вообще говорил не «пути», а «путя»…

В иллюминаторе показалась южная сторона «Зарницы». Едва заметные вспышки, больше похожие на мерцание далеких маяков, привлекли внимание людей, как до того чтения Виктора. Через несколько минут «Зарница» скрылась за пределами иллюминатора, чтобы после предстать во все красе перед гостями. И за стеклом остался только космос – звездное ночное небо, какое можно было наблюдать в полночь в полях, когда у тебя есть самые прекрасные или самые безобразные причины не спать.

Миф о Финисте.

Высоко в небе, где уже не летают птицы, не гуляют ветра, куда люди вечно помещали богов и праведников, ныне живут герои. Их пантеон известен, а имена воспеты. Живущие среди звезд и себе подобных, они возвышаются над смертными, и иногда нисходят на землю и бродят среди нас. О самом храбром эта песня, о безупречном эта песня.

Его матерью была обычная земная женщина, и никто, кроме нее не знал отца мальчика, оттого в древности могли бы подумать, будто она понесла от бога, но ныне же о ней подумали хуже. Она назвала сына простым земным именем, которым не принято называть тех, кто живет среди звезд и питается тем, что выросло не на Земле. Их имена осмысленнее и честнее, и пусть они не благозвучны для отчеств, героев называют именами небесными. Ему дали имя Финист, ибо батальон его был «Птичьим», а образом своим он походил на сокола. Финист прославился своими свершениями на земле и на небе, и все, что соприкасалось с ним, обретало ореол славы – его друзья, его соратники, его оружие и даже его враги. Этот Миф рассказывает о смерти Финиста, но это Миф не о смерти, а о ее Преодолении.

Место, где жили герои, звалось Зарницей, и герои вечно ссорились и воевали между собой. И не было меж ними разницы, каждый из них был достоин и своей славы, и своих соперников. Они, как и боги древности, имели свои слабости и нечеловеческие силы – одни были храбрее других, вторые – хитрее, третьи – слагали дивные песни, иные же были лучшими стратегами. Из всех врагов Финиста самым ловким был Абрахам. И мудрость его не уступала его тактике. Задумал он вернуть войну на Землю, и для того ему потребовалось уничтожить Зарницу. И вышел Финист один против Абрахама, и добыл в бою то, что способно было уничтожить Зарницу. Сам Абрахам называл орудие «звездной смертью» и страшнее бомбы нельзя было найти. Время, отмеренное Зарнице, истекало. Ни один ученый муж не смог обесточить «звездную смерть». Тогда Финист погрузил ее на корабль и один на него взошел. И часов, и сил ему хватало, чтобы долететь со «звездной смертью» до Черного солнца – места, где все заканчивается. Говорил Финист с друзьями до последнего, покуда связь с ними не пропала. Сказал он: «Наши пути встретятся вновь, когда вы решитесь на что-то отчаянное. Я буду вас ждать», – и мир для него закончился там, где заканчивается все.

Эпилог.

Написать свою жизнь, как поэму, могут только гении. Я знаю три человеческих гения. Есть Новатор, что стремится попасть в те области мира идей и мира вещей, что до того были закрыты. Вся его жизнь устремлена к главному событию – Открытию. Совершая его, Новатор исполняет свою миссию и становится самим собой. Есть Творец, чья цель схожа с новаторской, но задача его не познание, а созидание. И потому он бесконечно стремится к созданию Шедевра. Творец становится таковым только после того, как совершает дело всей своей жизни и порождает то, что до него в мире еще не было. Есть Герой, его дело – преодоление препятствия, которое до него никто не смог пройти. Кульминация героической жизни – Подвиг. Совершая Подвиг, Герой обретает свою славу и прощение всего, что он сделал ранее, ради достижения цели. Все трое – заложники сложнейших обстоятельств, которыми мы ограничены: чего-то не знаем, не можем сказать нечто новое, пройти препятствие. Но мы бесконечно стремимся к преодолению этих границ, за пределами которых у нас все получается. За этой чертой мы создаем лекарство от рака, летим в космос, пишем неповторимой красоты картины и мелодии, побеждаем врагов. Перед угрозой смерти мы не робеем, но, напротив, обретаем новые силы, чтобы совершить дело своей жизни. Потому что только в этом свершении есть победа над смертью. Нет ничего пошлее фразы «будь собой», потому что нет ничего проще, чем делать то, что тебе нравится. Но что если обретение себя – это вовсе не принятие данности, а преодоление бесконечно враждебных обстоятельств и исполнение своего долга, который наложен на всех нас при рождении? Я говорю, у тебя есть этот Выбор. Не отдавай его никому.

Приложение. Стихи Виктора.

«Дорогой старший брат»

Дорогой старший брат,

Мой единственный младенец

Больше игрушек моих подруг.

Он послушный и молчаливый,

Но умеет кричать и плакать

Почти настоящими слезами,

Если сильно давить на него;

Он всегда ждет там, где его оставляют –

Это отличные качества для солдатика.

Милый брат, обещай взять его

В свою армию меди и пластика.

Обещай мне не оставлять его

Дома с куклами, с девчонками, с дурами.

Обещай, что он станет героем

Всех дворовых войн.

Обещай, что будешь заботится о нем

В бою, как я сейчас.

А если мой мальчик никогда не вырастет,

Назови его именем новое оружие,

Которое купит мама на Рождество.

Мы ведь оба знаем, кому его оставляют под елкой,

И кто из нас лучше придумывает позывные.

«Круглый стол»

Он приходил за круглый стол

И ставил к нему кресло:

Выше и величественнее прочих;

Те, кто шли с ним,

Ставили свои стулья

Ближе к этому креслу.

Он начинал говорить первым.

Те, кто сидели рядом,

Говорили громче и чаще

Под размеренный перезвон

Канцелярского металла

И неловкий кашель опоздавшего.

И круглый стол сам собой менял форму:

Взглядами и словами, словно клинками,

Проводились линии и чертились фигуры

С острыми углами, направленными нам в животы.

А мы продолжали сидеть за столом,

Напряженно дыша, опасаясь углов, фраз

И глаз собеседников.

Но чей-то взгляд и слова

Были выше и величественнее прочих.

Ему не требовалось особое кресло.

Он вставал во весь рост, когда говорил,

И остальные вставали за ним.

И стол вновь делался круглым.

И мир вновь делался проще.

И мы чувствовали, как наши законы становятся ветхими,

А имена – старинными,

Подходящими для отчеств наших детей.

«Черты твоего лица»

Обещания прошлого

Похожи на белые розы,

На львов и лебедей

На гербах;

На стальной поцелуй

Меча и доспеха

И на шелковый поцелуй-

-благословение;

На золотистые волосы леди,

На капли рубина в короне

В первых рядах войска,

На причину присяги;

На девятилетних правителей

И истинную веру;

На Деву Марию,

На леди Гвиневру

И рыжую девку

Из соседнего трактира;

На черты твоего лица,

Которые слишком старомодны.

Обещания прошлого

Похожи на угрозу демократии

И толерантности;

На междоусобицу

И крестовый поход детей;

На насилие и бесправие,

На дефицит еды и оспу,

На право первой ночи

С Девой Марией

Или леди Гвиневрой;

На грустную историю

Иззи в придорожном трактире;

На черты твоего лица,

Которые так хочется изменить.

«Крест»

Если ты поэт, опиши крест –

Распятие на стене храма.

Ни слова о самой стене,

О сводах, об алтаре,

О других крестах других

Конфессий.

Ничего о людях и свечах,

О молитвах, об Иисусе,

Вообще о Священном писании.

Не говори о религии,

Политике и черном авто

Священника.

Не приплетай патриарха,

И президента, и оппозицию,

Не вспоминай скандальную группу.

Об абортах, о ритуалах,

О правах женщин,

О месте женщин,

О казаках

Не пиши.

Ибо сие не крест.

Но не получается,

Поэт.

Если не можешь описать крест,

Какой ты пророк?

О каких голосах,

«Не могу не писать»

Ты говоришь?

Это две палки, одна короче.

Возможно, фигура мужчины

С красивым скорбным лицом.

Может, солнечный луч

На ювелирном животе.

О чем тут писать?

Вроде как, символ – это предмет

И его многослойный бэкграунд,

И твой приплетенный талант.

Но это не ты.

Это Иисус, президент и права женщин.

А ты ни при чем.

Какой ты поэт?

Ну, какой ты, поэт?

«Изольда»

Посмотри на меня из-под тетивы.

Если мне не мести шлейфом следы

От твоих поседевших усталых сапог,

Не стелить за тобой мою тонкую тень,

И бросать серпантиновый локон земле,

На которой мы проросли по весне,

Что мне ноша чужой несчастливой жены?

Вот, неси на спине этот въедливый взгляд.

В этом ли честь – смолчать от стыда

И после всю жизнь от зависти выть,

Умея описывать горе?

«Спи, герой древности»

Спи, герой древности,

Пусть не разбудит тебя

Ни молитва, ни песня,

Ни легенда, ни меч,

Дотошным археологом

Вырванный.

Но, когда ты проснешься,

То придешь в ярость,

И слезы – остатки росы –

Догонят желание мести.

Ты помнишь

Мир, который мы не застали,

Который нам не достался,

Живет лишь в сказаниях,

И ржавых остатках

Клинка на полке музея.

Он даже не твой,

Именные мечи не ржавеют:

На это и был расчет.

А пока что ты спишь.

И пусть это значит,

Что я могу все.

«Культурный слой»

Не лежи, говорит, на земле,

Так простыть, говорит, легко.

И трава, и бурьян, и сыть –

Все от сырости поцвели.

Заболеешь, мне говорит,

И не сможешь родить детей,

И не сможешь продолжить род,

И продолжиться вглубь. Вот.

Вот, что он говорит мне.

Я лежу на земле, подо мной

Зацвела от сырости сыть,

А под нею и чернозем

Трагедиями и черепками,

С трофеями и червяками.

Одним слоем, но вперемешку

В панибратских могилах лежат

Офицеры РККА

С солдатами РККА,

Побратавшись посмертно с врагом.

А под ними – красные, белые,

Анархисты и казаки,

И те, «да когда ж все закончится?!».

А под ними – еще и еще,

Еще и еще, во все поле

До танаиских руин.

Я лежу на земле – не присыпанным

Культурным кодом и слоем,

И боюсь простудиться сегодня,

И боюсь никогда не родить.

«Существительное»

Райские, адовы, космоса ли врата

Скрипят, обращаясь в расшатанную калитку –

Эта русская бездна, русская пустота,

Которая лежит в городских тротуарах плиткой.

Я иду по ней и считаю в уме до ста –

Провалиться до звезд в общем-то нам легко:

Только это не бездна, тем более – не пустота.

Это то русское, что существительнее всего.

«Зарница»

Заря, заря, бесчисленные зори

И небо, закаленное зарницей.

Однажды, Зоя, поперек страницы

Закладкой ляжешь на рубеж историй,

С корнями вырвешь из контекста фразу

Из Библии, Корана, Конституций:

Приказами заветы обернутся

В утопии, достигнутой не сразу.

И Ленин в мавзолее у Кремля,

И Николай Романов на иконе

Напомнят о неписанном законе,

Который нам подбросила земля:

Что нимбы перепутать с бликом глорий

Легко любым желающим покоя,

Что все мы безвозвратно станем Зоей,

Зарницей запалив зенит историй

И замерев всполохом на повторе

Там, где заря, бесчисленные зори.

Заметки

[

←1

]

Миссия Отряд Надежды, государство номер два, – ответил старший из них. – Гуманитарная миссия.

[

←2

]

– А чего тогда кидаетесь, если гуманитарная? – спросила она.

– Мы не знали. Мы больше не будем, – заверил ее младший.

– Вставайте, – Кукушка помогла ему подняться. Парней усадили за стол. – Рассказывайте, кто такие и что здесь делаете?

[

←3

]

– Меня зовут Роберт, это Генрих, – указал он на второго. – Нас сюда отправили с двумя инженерами решить какую-то проблему, связанную с поломкой систем. Мы вообще не в курсе, мы просто конвой. У входа на втором полюсе мы разделились. Со вторыми связь пропала. Когда мы вошли в бункер, дверь автоматически закрылась. Из помещений откачивали воздух, и нам пришлось быстро идти в лифт.

[

←4

]

– Лифт у вас работал? – спросила Кукушка.

– Вообще, да, – неуверенно сказал Роберт. На этих словах Николай поставил перед ним стакан с чаем и набор для завтрака. Роберт некоторое время на них посмотрел, а потом отхлебнул чай. – Он в одну сторону сработал, когда мы добрались до центра управления, инженер, что поехал с нами начал на нас орать, заставил проверять все помещения, дергался все время из-за того, что связь не работала. Мы пытались ехать обратно на лифте, но он походу все…

– И где ваш инженер? – задала ему вопрос Кукушка.

[

←5

]

– Мы оставили его в центре управления. Он не связан.

[

←6

]

– Что здесь делаете? – Кукушка уточнила, – на станции?

– Там нет еды. Точнее она есть, но там нужно вводить какие-то коды.

– Здесь тоже нужно, – сообщил ему Николай, но подвинул к нему тарелку с завтраком.

– Вы нас не убьете? – прямо спросил Роберт, переводя взгляд с еды на Кукушку с Николаем.

Она улыбнулась.

– Да ешь уже! Больно надо, – заверила она.

[

←7

]

– Это Иззи, – сказал он. – Она подвернула ногу еще в центре управления. У вас есть медик?

[

←8

]

Моя дорогая Изольда, ты самая красивая и самая несчастная девушка, которую я знал. Еще я знаю, что первое когда-нибудь изменится само собой. Мы постареем, и я, к сожалению, не смогу этого предотвратить. Но я могу исправить второе. Я попробую сделать тебя счастливой, Иззи.