Текст книги "Зарница"

– Вам подарили или кому-то посчастливится получить цветы из ваших рук? – он выдал дежурный комплимент, но было заметно, что сейчас ему безразличен флирт.

– Это поклонники передали для Кукушки. Поклонник, – Зоя поджала губы. – Можно на «ты».

Финист в ответ кивнул. Зоя прервала молчание:

– Прости, у меня нет речи, которой мне следовало встречать тебя на Земле. Если нужно, я напишу ее до завтра. Но я не охотник говорить завтра на публику. И вообще говорить.

– То, что сегодня день памяти павших – вовсе не повод впадать в ступор. Война продолжается. Я все понимаю, – и по его беспомощному взгляду в стену Зоя знала, что он, как есть, все понимает. – Она продолжается даже здесь. Даже информационная. Я в ней не сильный специалист, но ты-то не дашь им сделать глупость.

Зоя молчала. Она не хотела прерывать его монолог, зная, что сейчас, впервые за недолгое время после возвращения, он только начинает выговариваться. И он продолжил:

– Проблема войны не в том, что на ней гибнут люди. А в том, что каждый раз они гибнут абсолютно по-новому. Каждый раз тебе приходится искать новые средства защиты. Когда читаешь о войнах прошлого, думаешь, что тебе все понятно, что ты достаточно подготовлен. Но ты не будешь готов никогда. На войне ты всегда будешь не понимать, что происходит, неважно новобранец ты или маршал. Если кто-то думает иначе, то он дебил, у которого все шансы не заметить новое оружие и не успеть укрыться в безопасном месте.

Зоя чувствовала, что сама, как и Финист, хмурит брови, и что на нее так же давит мысль о неизбежности и о цикличности войны. Она вспомнила, что это основа идеологии «Союза Чести». В ее памяти невольно всплыли события позавчерашнего вечера.

В тот тяжелый день засыпалось быстро, но спалось плохо. Ей снилась сцена, белая «Заря», звезда на плече и мятное платье, в котором она танцевала на той самой ракете. Зоя знала, что упадет, и она упала. Ожидаемое падение не было таким обидным.

– Зоя, тебе плохо? Почему ты лежишь? – спросил ее девичий голос.

Зоя приподняла голову и увидела перед собой Кукушку в белом скафандре. Все вокруг было белым, как снег, слепящий, когда иной раз выходишь на крыльцо ранним утром. Кукушка держала в руках шлем, который вот-вотась надеть. «Ты не должна там лежать, это мое место». Зоя оглянулась и увидела, что сидит в какой-то капсуле с мягким матрацем внутри. Зоя встала, а Кукушка залезла с ногами в эту капсулу. «Подай мне, пожалуйста, цветы». Чуть поодаль Зоя увидела огромные, с человеческую голову астры, нежного, как румянец, цвета. Она принесла несколько Кукушке. Словно из ниоткуда появился фотограф. Он выбивался из бледной, нежной и светлой картины своими черными ботинками и камерой с огромным объективом. Он щелкал затвором фотоаппарата, и из него на пол выпадали гильзы. Кукушка не двигалась, лежа в капсуле. Легко шевелились лепестки астр.

– Кукушка, тебе плохо? – окликнула ее Зоя, но девушка в скафандре не шевелилась. – Кукушка! Кукушка, ответь! Это не капсула, это гроб! Достаньте ее оттуда, достаньте! – кричала Зоя уже не одному, а десяткам фотографов, но те, скрыли за камерами лица и фотографировали горе. Зоя силилась ухватиться за рукава тяжелого скафандра, но была бессильна. – Кукушка, поднимайся! Пожалуйста, ты должна встать!

Зоя поймала себя на мысли, что не может вспомнить ее настоящего имени. Астры окрасились в алый. «Зоя, этого хотела Родина». Фраза прозвучала с помехами, словно бы из радиоприемника. Мужской голос отрезвил Зою. Она обернулась и увидела за плечом Финиста с крыльями из стальных блестящих перьев. Без лица, но она его узнала. «Родина?».

Зоя проснулась от того, что Горяинов тряс ее за плечи. Он держал в руках телефон и, когда Зоя проснулась, протянул ей трубку, равнодушным и сонным голосом сообщив: «Родина хотела тебя к телефону». И сразу рухнул на кровать, демонстрируя свою неготовность помогать ей собираться. В трубке Зоя услышала голос коллеги: «Зоя Николаевна, срочно приезжайте в штаб, у нас катастрофа».

В штабе все носились туда-сюда, некоторые создавали такую видимость, заваривая на бегу кофе, чем раздражали других, кто просто носился из угла в угол. Зоя пролетела через все отделы напрямую в конференц-зал. Именно там находились те немногие, кто был занят делом – восемь человек, среди которых Виктор. Было видно и слышно, как они размышляют над какой-то задачей. На экран транслировались коридоры и кабинеты с базы на «Зарнице». К Зое подошла та коллега, что звонила ей полчаса назад. «Если коротко, на базу ворвался диверсионный отряд, прошли в казармы и забросили усыпляющий газ, но военных не перебили. Самое ужасное: они заблокировали половину выходов, нарушили систему связи, настолько, что с некоторыми частями связаться не могут те, кто непосредственно находится на базе. Все это снимается и транслируется в прямой эфир уже около часа».

– Это «Союз Чести»! – догадалась Зоя.

– Больше некому так, – на этом слове коллега сделала акцент, – чудить. Они сработали очень чисто, заходили в комнаты с беспомощными спящими людьми, там были и военные, и техперсонал. Они поднимали в камеру плакаты с надписями, смотри, «Сегодня ваши близкие могли умереть, но мы даем им шанс вернуться», «Последний шанс принять правильное решение», «Не отпускайте обратно тех, кто приедет на парад», «Время сражаться честно»…

– Я поняла, хватит, – оборвала ее Зоя. Она оперлась ладонями о край стола, а потом хлопнула по нему. – Вот скажи мне, что там за гениальные командиры и солдаты такие, что смогли оказаться посреди нашей базы и с легкостью всех перебить, а никто даже сигнал не подал?

– Мы подумали… – она осеклась. – Я не знаю, тут разные версии звучали.

– По одной из наших версий, это предательство, – сказал Виктор.

– У вас есть конкретные подозрения? – возмущенно спросил кто-то из дальнего угла. – Потому что у меня нет!

– Смотрите! – окликнул тот, кто сейчас указывал на экран, где в одном из коридоров происходила стычка.

– Кто там? – спросила Зоя.

– Не разобрать, на них респираторы.

Узнаваемым был только один боец – все узнали Кукушку по прическе. С ней еще четверо парней, занявших позиции вдоль по коридору.

– Что у нас со связью?

– Внутри базы ни у кого нет связи. У нас связь с переменными успехом есть по отдельной линии. С командирским штабом связь есть. Большинство, правда, надышались газа и спят…

– Кто не спит?

– Высшие чины. До их уровней не добрались или не пытались добраться… Я думаю, нам надо успокоиться. Они не собираются никого убивать, как мы видим. Их цель другая, – заявил мужчина, который был возмущен мыслью о предательстве, – нам следует сейчас думать о том, что делать с информацией, попавшей в сеть.

Тут на него накричал уже Виктор:

– У нас пять человек без связи в легко простреливаемом коридоре!

– Никто не причинит им вреда, если они первыми не откроют огонь.

– Но они откроют! Потому что это их работа! – не выдержала Зоя, – и потому что Кукушка будет стрелять, я ее знаю.

В подтверждение ее слов из динамиков донеслось: «Зарница, прием! Это Кукушка. Ответьте, кто меня слышит». Через какое-то время еще раз «Финист Кукушке! Сокол Кукушке! Прием!».

– У нас с ней есть связь?

– Нет.

«Я на пятерке. Жду указаний».

– Давайте все немного успокоимся.

Кукушка с бойцами бездействовали. В штабе пока были заняты проблемой прямого эфира и информационного террора. Зоя листала трансляцию с камер наблюдения. Внезапно для всех Кукушка побежала вперед по коридору и солдаты за ней. Зоя пыталась «бежать» следом, листая каналы трансляций. Многие из них были перекрыты плакатами. Из динамиков периодически прорывался голос Кукушки, которая докладывала обстановку и звала подкрепление. Зоя пролистала каналы вперед и увидела, что она догоняет диверсионный отряд – порядка двадцати человек. Все схватились за головы. По устремлениям Кукушки было понятно, что количества врагов она не знает. Завязался спор. Одни кричали про необходимость доложить, другие – выдавали безумные идеи, третьи – беспокоились о скандальном прямом эфире. Виктор сдался первым и сообщил, что сейчас будет вызывать генерала Сокола.

– Я запрещаю, – его оборвал знакомый голос. Зоя не сразу заметила присутствие в зале маршала. – Я запрещаю ради четырех солдат и одного подполковника рисковать командирским составом. – Он повысил тон, заметив, что ему собрались возражать. – В частности, генералами.

Тишина висела несколько секунд, пока динамик снова не зашипел голосом Кукушки. Нехотя все разошлись. Из динамиков еще доносились попытки выйти на связь. Виктор выкрутил звук на минимум, чтобы не чувствовать еще большей вины.

– Если что-то случится, он вам этого не простит, – тихо, почти на ухо сказал маршалу Виктор.

Маршал в ответ только кивнул, смирившись с мыслью. А потом добавил: «Умная девка, не случится». Все отвлеклись на работу, чтобы не думать о худших вариантах в сослагательном наклонении. Информационная зачистка напоминала утреннюю уборку после бурной вечеринки перед приездом родителей. В панике, с осознанием того, что следы все равно останутся и будут последствия. Кошмар неведения, черных экранов, кривых плакатов, ужасной связи и спящих посреди коридоров солдат закончился через полтора часа.

Спустя два дня Зоя сидела с печальным лицом и отвратительно выполненным отчетом. Виктор расположился напротив и донимал ее предположениям.

– Тебе следует вспомнить, что ты знала о возможной диверсии на «Зарнице», любые незначительные намеки. Сон не мог присниться так просто. Любой вещий сон – это ускоренный анализ и синтез информации, которую ты могла посчитать несущественной, бодрствуя, – он отчаянно вытягивал из Зои воспоминания. – С кем ты говорила, какие сюжеты наблюдала. У тебя было ощущение дежавю?

– Это от усталости. Плохой сон тоже от усталости. Со мной периодически подобное случается.

– Ты не предполагала, что это может быть?.. – Виктор осекся, намекая на то, что Зоя должна сама озвучить предположение.

– Экстрасенсорика? – она почти усмехнулась. – Вы не можете говорить это серьезно. Это все симптомы переутомления. Я много работала в преддверии парада.

– Попробуй тогда вспомнить то, что явилось причиной.

Зоя вздохнула и погрузилась в воспоминания. Спустя какое-то время она сообщила:

– Абрахам говорил мне, что им нужна Иззи.

– Причем тут она? – озадачился профессор.

– Он ее выделял, но не объяснял причин. Еще Иззи была единственной, кто настаивал, чтобы «Птичий батальон» отправился на Землю раньше. Никто, естественно, не послушал девчонку.

Ночью, когда случилась диверсия, Зоя была ужасно рассеяна. Она не замечала и половины происходящих вокруг вещей, упускала информацию. Последствия рушились, как догорающее здание. Казалось, разобрались с одним участком, но тут же обваливался следующий. Первой после командиров на связь вышла Гильза. Она в сопровождении проснувшейся охраны носилась по помещениям и снимала все подряд, поспешно комментируя увиденное. На фоне слышались звуки, доносящиеся из динамиков на базе: пение птиц и гимн – шесть утра на «Зарнице». «Найди нам Кукушку». В коридоре перед спортзалом Гильза остановилась, вперед прошла охрана. Судя по небольшому бардаку, бой завязался здесь. В этот момент мимо камеры пролетел Финист, снося все и всех на своем пути. Гильза осторожно пошла следом.

– Кукушка! – сонный и одновременно яростный голос Финиста был похож на рев.

Гильза прошла мимо убитых солдат – жертвы были с обеих сторон – и поинтересовалась, снимать ли ей происходящее, но никто не ответил, и Гильза продолжила.

– Кукушка! Кукушка! – ревел Финист, отбрасывая инвентарь, которым явно пытались забаррикадировать дверь. – Кукушка! Лена, отзовись!

Гильза прошла в спортзал, снимая все вокруг. Внезапно ее камера дернулась, и она вскрикнула: «Ой, извините! Я не хотела». Она не хотела снимать то, что попало в кадр. На экране мелькнул рукав с шевроном – это Финист прошел мимо. Маршал сказал: «Покажи, что там происходит». Птиц и гимна не было слышно, Финист звал врача, громко ругался и обещал, что все будет хорошо. Гильза еще несколько раз извинилась и, причитая, направила камеру прямо и вниз. На коленях стоял Финист, приложивший руку к шее бесчувственной Кукушки. Финист продолжал кричать на задержавшегося медика. Гильза плачущим голосом сообщила: «Простите, я не могу это снимать». Финиста попросили уйти, чтобы дать возможность работать медикам. Гильза тоже попросила его покинуть зал, и сама направилась следом. Но маршал вновь потребовал от нее доложить, что происходит. Кадр, прыгая по разрушенному спортзалу, вернулся к Кукушке и медикам, которые даже не суетились. Кукушка лежала на спине, глаза открыты, в руках у нее была винтовка, палец на спусковом крючке, рядом лежала разбитая рация. На лбу ее под рыжими прядями растрепанной челки была едва заметна струйка крови, вытекающая из пулевой раны. «Простите, она не подает признаков жизни, – доложила чуть спокойнее Гильза. – Пришел оператор. Можно я уйду?». Гильзе разрешили уйти, и она поспешила из спортзала, в котором эхом разносились голоса, пение птиц и последние аккорды гимна.

***

Финист сказал все, что хотел сказать. Практики войны отличались от теоретиков только опытом, но как много он решал! Кукушка не была первой погибшей среди легендарных бойцов. Череда их смертей началась примерно год назад.

– У нас остается все меньше героев, – Зоя старалась сказать это как можно более человечно, чтобы «герои» не прозвучало как «шахматные фигуры». Но, видимо, у нее не совсем получилось потому, что Финист ответил:

– Из-за этого ценность оставшихся растет, – он замер с раскрытым ртом, словно обдумывал, следует ли говорить то, что сейчас пришло ему на ум. Но это было его особенностью – высказываться прямо, без обиняков. – Я не очень хотел бы быть последним. Мне не плевать на мою жизнь, но я чувствую, что мне все равно… Я не знаю, как это сказать.

– Ты чувствуешь смирение, – подсказала ему Зоя.

– Да, хорошее слово, – подтвердил Финист. – Но сдаваться, бежать или жить под прикрытием – это, я считаю, позор, а он – всегда последствия страха. Мне одинаково страшно быть первым и быть последним. Потому что, когда я первый я ничего не знаю, а когда последний – кажется, знаю все. Или практически все.

Зоя улыбнулась ему и оценила: «Да ты философ». Финист попытался улыбнуться в ответ.

– Не, это твой хлеб, – возразил полковник. – Но у меня есть предложение… Ты попроси, чтобы ее похоронили вместе с Авророй.

– Прости, с кем? – подняла брови удвиленная Зоя.

– Да не с кем, а с ее оружием. У нее автомат зовут Аврора. Просто я думал, вы все знаете, – несколько робко объяснил Финист.

– Я впервые об том слышу! – воскликнула Зоя. – Мы нигде об этом не писали, а она ничего не говорила в интервью. Я не была в курсе, прости, – добавила она извинения чуть тише. – Конечно, я распоряжусь, чтобы сделали, как ты сказал. Только почему Аврора?

Финист поджал губы, прикидывая, насколько издалека нужно начать историю.

– Это пошло еще со службы в Звездном. Она тогда пришла совсем девочкой в отряд моего друга. Я потом, конечно, ее к себе переманил… Мы еще не знали, чья она дочь. Но она нас всех поразила, тем, как она воевала. Знаешь, было в ее войне – в боях, в тактике, в отношении к жизни и к людям – что-то… что ли, древнее. Она будто пришла из прошлого и едва научилась управляться с современным оружием. Она, и правда, много ошибок делала поначалу. И она всегда была так близко ко мне, что я не заметил, как наша рыжая из «Птичьего батальона» стала легендой. О ней так журналисты говорили – рыжая из батальона Финиста. Кукушка стала одной из тех, кого узнавали на улицах и благодарили продавщицы, стоило нам зайти в магазин. Только вот на второй месяц службы у нее из «ниоткуда» появилась винтовка с кучей примочек: с тепловизором там, лазерным целеуказателем. Мы воевали, чуть ли не палками и пневматикой, а у нее такое оружие. Потом-то, конечно, узнали, кто ей подарок к двадцатилетию отправил. Кречет, он у нас любил всякие сказки, легенды, сказал ей: «Такой винтовке нужно имя потому, что все крутое оружие у крутых пацанов должно как-нибудь называться». Она почему-то всегда занимала позицию по отношению к врагу одну и ту же. Все время от нее слышали: «Я с севера зайду». И, бывало, лазером посветит, что покажется зеленый блик, типа, как северное сияние. И друг мой, ее тогдашний командир, предложил: говорит, назови, как полярное сияние. Так она с ней две войны и прошла, с Авророй.

Зоя слушала, затаив дыхание, с восхищением. Пока она сидела над учебниками, девочки, младшее нее, совершали подобное. «Две войны».

– Финист, можно об этом рассказать? – спросила она осторожно.

– Уверен, об этом нужно рассказать.

Они вдвоем стояли над белоснежной капсулой, в которой, словно в зачарованном сне, лежала Кукушка – героиня двух войн, легендарный командир, любимая дочь и верная подруга. Прекрасные слова для траурных лент и все то, что в капсуле завтра увидят тысячи людей, пришедших попрощаться и поблагодарить, постоять рядом с холодным глянцевым титаном, в который теперь навечно закована Кукушка. Но Финист и Зоя смотрели на капсулу и видели сквозь пластиковое окошко двадцатисемилетнюю девушку по имени Елена, на груди которой, прикрывая ордена и шеврон, распласталась винтовка по имени Аврора. Но разве двух имен хватит, чтобы описать ее историю?

Посмертное письмо Кукушки Финисту

Если ты читаешь это письмо, значит, я уже никогда не смогу у тебя его отобрать, сохранив все свои секреты. Мой первый секрет: я пожалела, что пошла на войну в Звездном совсем недавно. Я допустила мысль, что у меня могла быть другая жизнь, возможно, лучшая. Но годы назад мне хотелось гореть. Я ошибочно подумала, что у меня это получится, если я буду сжигать других. Но усталость и разочарования берут свое, и у меня остается все меньше друзей – они уезжают, сдаются, гибнут, становятся невыносимы. Мы никогда не сможем сказать о сожалениях людям, потому что с нас и без того довольно их порицания. Как только меня не называют, за то, что я – женщина на войне! Какую только грязь я про себя не читала! Ведь признай, Финист, иногда ты тоже тешил тщеславие, набирал свое имя в поисковике и читал новости. Но ты не всегда встречал там добрые слова, даже от «нашей стороны». Вместе с сожалениями о непрожитой мирной жизни появился страх смерти. Я все чаще малодушно размышляю, как хочу оставить службу, но понимаю, что мне нельзя. Нам нельзя. И мы отстреливаемся на интервью одними и теми же фразами, и с каждым разом они звучат все отрешеннее. Сожаления и страх – вот мой первый секрет.

Мой второй секрет: в начале войны я совсем не боялась смерти, но безумно боялась какой-то ужасной, уродливой травмы. Я представляла, что мне оторвало ноги, что у меня огромный шрам во все лицо, что я лишилась глаза. Наверно, если бы такое случилось, я бы надела маску и нарвалась бы на смерть.

Мой третий секрет: я постоянно ругалась с отцом. Я стала исправляться, когда начала жалеть о войне. Мне безумно хочется его уберечь, вернуть годы и здоровье, больше никогда не расстраивать. Поэтому я боюсь умирать, знаю, что он этого не переживет.

Мой четвертый секрет: я, конечно, была влюблена в тебя. Моя любовь тебе была разной на протяжении всего нашего знакомства: я любила тебя, как брата, как героя, как парня, с которым хочу пойти на свидание. Я ревновала тебя и к женщинам, которым ты уделял внимание, ведь я считала тебя своим по праву. Я ведь в прямом смысле его отвоевала. Я ревновала тебя к батальону. Я любила тебя в разные годы по-разному, но то, что я всегда любила тебя – факт. Я никогда бы не рассказала о своих чувствах при жизни, потому что тогда с этим пришлось бы что-то делать. А я ждала, что мы решим это в мирное время. Сначала ждала. Потом поняла, что для нас оно не настанет. Я не охладела к тебе, но полюбила другой, взрослой любовью, более скупой. Почти братской, наверно. У меня никогда не было братьев. И даже в моменты, когда твои решения и поступки вызывали гнев, боль и разочарование в твоем образе (да, иногда ты меня разочаровывал), я все равно не могла избавиться от чувства привязанности и необходимости оставаться с тобой в батальоне. Хотя сейчас, когда я пишу это, мне хочется все бросить, добежать до расположения, найти тебя и повиснуть на шее, а потом во всем признаться. Но я сдерживаюсь. Это желание мимолетно, и оно уходит. И на его место приходит сожаление. Ведь если ты читаешь это письмо, я уже мертва.

Мой последний секрет: я верю, что, когда мое тело умрет, душа продолжит жить. Я не знаю, какой он – загробный мир. Но я верю, что мы сделали все, чтобы попасть с тобой в одной место после смерти. Поэтому я пишу это письмо, чтобы ты знал, что, хотя бы там я тебя дождусь, и у меня уже не будет соперниц, не будет других дел, не будет войны. Да, мне больно думать, что я могла прожить эти годы иначе, но я не верю, что бездарно потратила свою жизнь. Я много работала и уверена, что заслужила себе вечность с любимыми людьми, в каком бы мрачном мире мы не оказались после.

Это ужасно, я пишу это, и меня угнетает это письмо. Как будто я кладу себе в нагрудный карман плохую примету, которая будет клонить меня к земле, каждый раз, когда я буду вспоминать о ней. Возможно, это предчувствие. Прости меня за это отчаяние, Финист. Мне хотя бы здесь хотелось назвать тебя «любимый», но мне стыдно, все время кажется, что это звучит пошло. И в тот же миг, кажется, что я что-то упускаю.

Пожалуйста, не показывай это письмо моему отцу. Не хочу расстраивать его снова.

Я люблю тебя, герой!

Кукушка.

Глава 9. Антиутопия.

«Еще ни одна антиутопия не начиналась сама собой. Никто не пишет в предыстории вселенной: «Все было хорошо, а потом случайно стало плохо». Обычно история звучит иначе: «Все было плохо, и мы попытались это исправить, стало ужасно». Также обычным является то, что главный герой – простой человек, поднимающий бунт ради свободы и справедливости. Простой человек, поистине измученный и угнетенный, дошедший до точки, где кроме жизни ему нечего терять. И ты сопереживаешь герою, потому что антагонисты – бесчеловечное, безликое правительство, вокруг которого собрались фанатики с оружием. Никто не пишет о правителях и сочувствующих. А если пишет, то так похоже на апологию, вызывающую жалость к тому, кого автор уже приговорил к смерти и читательской ненависти».

– Нет, так нельзя говорить, – одернула себя Зоя и зачеркнула последние предложения. Речи давались ей просто, но сейчас ни одно задание уже не было простым. «Простым».

«Простых людей больше. Им легче сопереживать, простое всегда понятно. Но чем глобальнее проблема, тем сложнее ее решить. Когда ты начинаешь торговаться со своей совестью (а в решении подобных задач жертвы являются неотъемлемой частью уравнения), в ход идут понятия цены и ценности. И что будет для нас высшей ценностью? Что мы готовы отдать ради ее сохранения? Допустим, в нашей антиутопии высшая ценность – человеческая жизнь. Если жертвы неизбежны, речь идет о сокращении их количества. «Зарница» стала алтарем для гекатомбы, которую мы были вынуждены принести, чтобы избежать геноцида целых наций, глобальной войны и…».

– И это все итак очевидно! – Зоя ударила ладонями по клавиатуре. Она рассуждала, как если бы сама была читателем и перестала себе верить еще на моменте с алтарем.

«Это кажется нечестным, жестоким, диким, как древние ритуалы. И уже стыдно прикрываться высокопарными словами, но, боюсь, суть этих слов – это единственное, что у нас осталось и что мы смогли спасти».

– Ты там биографический роман пишешь или антиутопию? – Горяинов подошел незаметно и заглянул через плечо Зои.

– В наше время всякая антиутопия биографична, – ответила она. – Это речь дяди. Я должна сегодня ее дописать и отредактировать. Без меня поужинаешь?

«Когда ты молод и имеешь силы и достаточно храбрости, кажется, будто способен пережить войну или непременно должен ее пройти ради справедливости. Кроме справедливости есть еще много слов и причин. Но если вы посмотрите вокруг – дома, во дворе, на улице – вы увидите, что есть люди, которые не в состоянии защитить себя сами. Любая опасность будет для них во много раз страшнее, чем для вас. Когда вы задумываетесь о бунте, подумайте и о том, против чего, а не кого, вы собираетесь идти. Против самой мысли о том, что можно обойтись без гражданских жертв в войне? Против спокойствия родителей и мирного детства ваших потомков? Против идеи самой жизни? Но правительство видит ваше возмущение, и разделяет его. Поэтому именно с нашей стороны были начаты переговоры о прекращении программы «Зарница» и подписании мирного соглашения. Следует понимать, что на это может уйти губительно много времени. Но всякие войны заканчиваются. Сейчас перед нами стоит только одна задача – закончить войну, а не перенести ее на Землю, иначе все жертвы и все труды будут напрасны».

– Я благодарен своему народу за его человечность и беспрекословно разделяю его стремления к лучшей жизни для всех нас! – Виктор закончил свою речь. Ему аплодировали. Виктор доверял Зое писать за него тексты, потому что они думали одно и об одном. В этот раз, как и обычно, племянница не подвела. Ведущий уже шел к Виктору с протянутой для пожатия рукой и искренними благодарностями. И после Зоя сказала дяде: «Для меня уже стерлась грань между ложью и правдой, между журналистскими ужимками и душевным разговором на балконе. Я чувствую себя словарем, который просто подсказывает нужные слова».

Вечером была забастовка на оружейном заводе. Третья за месяц, но первая в столице. До этого все забастовки были на Юге. Зоя поехала на завод для общения с журналистами. Она настоятельно рекомендовала разрешать снимать подобные происшествия, которые, благодаря Сети, все равно просачивались в ежедневные новости. Но их сокрытие в официальных СМИ вызывало еще большее недовольство и даже агрессию. Она пробыла на заводе до двух часов ночи. Говорила не только с прессой, но и работниками завода. Он не кричали, не крушили ничего вокруг, просто стояли у входа через контрольный пункт с несколькими плакатами, обещая завтра не выйти на работу. Требования были те же, что и на Юге – вернуть армию на Землю. Говорил один из бригадиров – уставший мужчина, который выглядел ровесником Зоиного отца. Но в разговоре выяснилось, что ему тридцать семь лет. «У нашего главного бухгалтера Галины Владимировной там сын. Не знаем, как он до сих пор живой. Она каждый день приходит на работу в слезах. Да сколько можно?». Для Зои не было новостью, что у солдат на «Зарнице» есть родители. Но сын главного бухгалтера мог вернуться год назад, однако, продлил контракт. «Да он-то говорит, что все хорошо. Но я, когда, сами понимаете, где служил, – бригадир ткнул указательный пальцем в вывеску над головой, – своим много чего не писал. Вот они год назад и созванивались нормально, потом только эти письма электронные стали приходить. А пес его знает, может, уже и не он их пишет? Может, ему уже писать нечем?». Зоя спросила имя контрактника и дала обещание узнать о его судьбе и договориться об одном внеплановом звонке домой. Она еще долго слушала жалобы на «тяжелую долю наших мальчиков». Она кивала. Она чувствовала, как стареет на протяжении двух часов разговора с забастовщиками, словно их морщины отражались на ее собственном лице. Зоя вернулась домой, когда уже начало светать, и, не раздеваясь, повалилась на кровать. Сонный Горяинов вытащил из-под Зои одеяло и, укрыв ее, приобнял. Через пару часов Зоя слышала сквозь чуткий сон, как Горяинов отключил будильник и ответил на звонок, что она вчера поздно вернулась с переработки и будет отсыпаться. Вставать и спорить с ним не было ни сил, ни желания. И Зоя провалилась в отвоеванный мужем сон до самого обеда.

Горяинов работал два через два. И сегодня у него был выходной: он проводил Зою на работу и обещал зайти вечером, чтобы вместе погулять. Вечером довольная Зоя шла из кино. Поход на комедию был отличным решением, она хотела забыть о работе, которой ей приходилось жить каждое мгновение вот уже больше года. Это были даже не переработки или ненормированный график. Это был образ жизни, больше подходящий для титанов, держащих на плечах космос. Но всегда кому-то хуже. «Мне сейчас хорошо, – успокаивала себя Зоя, вцепившись в рукав Горяинова. – Кому-то явно хуже». Ее немое заклинание прервал женский крик. На площади беременная женщина кричала на мужа, отталкивая его. В ее непрекращающейся, звенящей уличной истерике звучали фразы ужасные и иррациональные в своей жестокости: «Да он не должен рождаться! Я вообще не должна его носить! Потому что ты не должен быть живым! Ты, что, не понимаешь?!». Прохожие оборачивались, но не решались никак помочь. Зоя сама не заметила, как сказала вслух: «Страшно это».

– Да мало ли, беременная же, – буркнул Горяинов, стараясь не глазеть на скандал и не смущать ни ее мужа, ни себя. – Еще не знаю, что меня ждет, когда ты будешь вынашивать. Может, ты меня вообще пристрелишь ночью.

– Может быть, – игриво подтвердила Зоя, хотя никак не могла скрасить все еще доносящиеся крики женщины. – У нас Катя до седьмого месяца на работу выходила. Вчера в декрет отправили и то, только потому, что она на последнем совещании предложила расстреливать бунтовщиков и ссылать в колонии.

Горяинов вскинул брови настолько высоко, насколько позволяла его мимика.

– Да, да, я вот на нее также смотрела, как ты на меня сейчас, – подтвердила она. – Да, ты не ослышался. Да, не шутя. Да, на полном серьезе колонии и смертную казнь. Мы полминуты сидели в ступоре.

И они оба прыснули. Горяинов отшутился: «Ну хоть не приняли к рассмотрению?», они еще недолгое время посмеялись, но Зоя обернулась в сторону уже далеко оставшейся пары и сделалась серьезной. А потом выговорила тихо, чтобы ни один прохожий не услышал:

– Такое все чаще. И говорят они одно и то же. Про то, что отцы их будущих детей не должны быть живы и дети не должны появляться на свет от мертвецов.

Шок был явно заметен на лице Горяинова, он, озираясь по сторонам, спросил шепотом:

– Да почему?

– Еще не знаю. Только на днях заметили эту закономерность, несколько женщин отправили на анализы и к психотерапевтам. Заодно решили проверить их партнеров, но что-то мне подсказывает, что не те анализы мы смотрим.

Следующий день был свободным и для Зои, и для Горяинова. Выходные совпадали у них не так часто. Тем не менее, планов не было. За окном лил дождь, хотя воздух был теплым. Этот выходной был провозглашен Днем Домоседа Одной Квартиры. Так они решили, что день, который можно провести спокойно, не стоит тратить на магазинную суету, ресторан, в который надо было собираться еще два часа, и тем более на уборку. Ближе к обеду зазвонил телефон Зои. Горяинов добрался до него первым и, пытаясь разглядеть номер, поднял его на вытянутой руке, чтобы Зоя не достала.