Текст книги "Зарница"

Но с Трехлебовым, его сторонниками или противниками, не важно, Виктору приходилось встречаться все эти дни. Через месяц все стороны конфликта подписали мирный договор, и война на «Зарнице» официально была закончена. Виктор сидел в кабинете с сотрудниками пресс-центра и отбирал материал, присланный Гильзой, для документального фильма о проекте «Зарница» и для СМИ. Зоя настаивала на том, чтобы транслировали кадры с передовой в момент объявления мира. Но после просмотра всех материалов, даже она отказалась от неудачной идеи. Виктор просматривал кадры, и увиденное его поражало. Никто не давал победные залпы, не поздравлял товарищей с окончанием войны, не плакал и не улыбался. Это были ужасающие своим спокойствием картины, в которых люди реагировали на новость о мирном соглашении, как на объявление о конце рабочего дня. Сначала все замерли и вслушались в голос Виктора: именно он читал новостной текст. После сообщения время остановилось (несколько звенящих тишиной секунд), а после из динамиков раций начали доноситься приказы. Солдаты спокойно сворачивали свои орудия, также спокойно оставляли позиции, открывали забрала и устало кидали перчатки на дно шлемов, вытирали пот. Потом кто-то доставал сигареты и прикуривал. Некоторые все-таки подходили поздравить однополчан с окончанием войны, но делали это не то устало, не то сдержанно, хлопая по плечу, кивая и пожимая руки. Один из парней курил и, щурясь, всматривался в горизонт – там находились базы бывшего противника. Гильза задала ему вопросы. Парень зажал сигарету в зубах, сдвинул вбок балаклаву, открыв ухо, и переспросил «А?». Но, не дождавшись повторения вопросов, сказал следом: «Теперь начнется. Вот так. Леша, да куда ты его потащил? Здесь брось, потом заберем!». И все это казалось таким ужасающе покорным, что Виктор забывал о всяком героизме и Эпосе под тяжестью усталых глаз, испачканных рук и согнувшихся спин, мелькавших на экране. Он думал, что его век проще и реальнее. Если бы это был фильм о войне, режиссера упрекнули бы в недостатке драматизма, в уничижении подвига, а актеров – в плохой игре. Но это были документальные кадры и люди на них были беспомощно заурядны. И эта простота давила, как обычно давит на слух отсутствие музыки в трагичном моменте и прочие звуки в этой тишине становятся колкими. Виктор знал, что все увиденное будет в его документальном фильме, но ничто из этого не годилось для телеканалов сейчас.

Конец войны был беззвучен для «Зарницы» и был таким громким на Земле. Политики по всему миру красноречиво исторгали из себя великолепные цитаты: «Победа одной стороны – это из раза в раз повторяющаяся ошибка прошлого. Мир – вот победа для всего прогрессивного человечества», «Зарница» была экспериментом с высокой целью. Я считаю, мы достигли этой цели: мы доказали, что люди на Земле способны прожить без войны», «Сегодня начинается новая эпоха. Эпоха без войн, без насилия. Сегодня человек победил свою животную природу, я поздравляю всех нас с началом новой эры!» и «Мы достигли сути божественной идеи – целое поколение преодолело свою смерть. Мы сумели сберечь высшее благо – жизнь». Салюты, праздники, цветы, ленты. Виктор знал точно, что на празднике мира не почитают героев. И никто не вспоминал их всуе, потому что герои есть только у победы – окончательной, явной, односторонней. Редко, когда речь все же заходила о конкретных личностях, им желали покоя и благодарили за вклад в это тяжелое дело. Не было славы, венцов и медалей. Не было парадов. Не было ничего, что напоминало бы о войне, ибо такова была цена примирения.

Возвращать военных не торопились, так как их содержание на «Зарнице» некоторое время было дешевле, чем экстренный трансфер на Землю. Всю технику было решено оставить на полигоне. Ту же, что успели изготовить, но не успели транспортировать, перегоняли на переработку и в музеи. Зоя прозвала эти колонны «Парад на заднем дворе», и Виктору понравилось это меткое определение. В выходной день раздался неожиданный звонок от Абрахама. Они с Виктором говорили долго: два философа, два идеолога, два мечтателя по разные стороны баррикад, но влюбленные в одну идею. В конце разговора, Виктор все же выдавил из себя поздравление.

– Поздравляю, Абрахам, добились, чего хотели. Надеюсь, что во благо. Вы вернули нам Выбор, но не знаю, сколько жизней отберет ваша победа. Впрочем, это я просто пытаюсь себя утешить, омрачив ваш триумф. А вы, можно сказать, единственный, кто победил.

– Вы не омрачите его таким образом, мой друг. Мы с вами мука одного помола.

– У вас интересные аллегории, – оценил Виктор. – Что будете делать теперь? Станете вождем для верных идее милитаризма? Или для фанатиков? Я думаю, по возвращению вам не составит труда найти себе приспешников.

Абрахам покачал головой и сказал:

– Нет, мой друг. Зачем вы находите для меня такие колкие слова? Эта победа не для меня была, а для людей, которых лишили Выбора. Я свой сделал. Моя смерть ждет меня в первый день войны на Земле.

– Тогда странно, что вы так отчаянно желаете ее начала. Не думаю, что здесь будет война.

– Думаете, просто не хотите признаваться в возможности такого окончания проекта. Война была неизбежна. Она просто возвращается домой.

– Мир устал.

– От чего? От эха далекой войны? Война на «Зарницы» еще дальше от землян, чем войны прошлого. С таким же успехом можно было страшить людей ужасами былых потрясений и славить их героев. Осознание этого – дело времени, и это время пришло. У современных людей короткая память.

Виктор хмыкнул, словно согласился. Повисла пауза длинной в минуту или больше, но в разговоре философов это было нормой. Оба молчали, оценивая, имеет ли смысл продолжать разговор. Первым на это решился Абрахам:

– Я думаю, мы еще поговорим. И надеюсь, что встретимся. Передавайте мое приветствие вашей племяннице. Она хорошая женщина. Мудрая.

– Я передам. Спасибо вам, Абрахам.

– За что, мой друг?

– За то, что смогли победить мою гордыню, – на этом их разговор прервался, хотя его шлейф еще тянулся в умах обоих мужчин.

Как и предполагали они оба, мир, получивший желаемое, жаждал теперь нового. Впрочем, сложно назвать жажду крови чем-то непривычным. Несколько государств инициировали ряд трибуналов для военных, нарушивших законы гуманности на «Зарнице». «Кто-то должен быть во всем виноват, – ответил в интервью генерал Сокол, когда его спросили, опасается ли он, что прокуроры найдут причины для вменения ему вины, – но я могу ответить за любой из своих поступков. И мне опасаться нечего». Генерал Сокол сильно изменился после смерти дочери – прежде его черные волосы были тронуты серебром, теперь же – он был седым от высоких залысин до густых усов. И Виктору казалось, что только выправка держит его в прежнем состоянии и не дает упасть или сгорбиться под тяжестью утраты. Интервью было коротким – часть новостного утреннего эфира. А следом шли новости из зала суда. Сюжет был о генерале малочисленной армии небольшой страны на окраине континента – таких стран много на Земле, и на «Зарнице» они присутствовали. Отправленные туда своими государствами в надежде на часть благ при разделе убитого зверя, сейчас союзные небольшие армии оказались разменной монетой. Именно их командование и политических деятелей судили охотнее всего. Генерал Иличей – так обращались к седобородому мужчине на скамье подсудимых – переживал уже четвертое слушание, его судьба никак не могла решиться. Под конец судья огласил приговор, по которому генерал признавался виновным. Мужчина резко встал и ударил огромным кулаком по столу. И именно по этому жесту и по его излишне массивным рукам Виктор узнал старого генерала, с которым встречался на конференциях по философии истории. Кажется, он был всего на пару лет старше самого Виктора. Следом за ударом последовали слова: «Не вам судить генерала Иличей, не вы мой народ!». Но то, что последовало дальше, поразило всякого зрителя. Генерал поднес кулак ко рту, и в руке у него едва заметно блеснула маленькая склянка, которую Иличей осушил одним глотком. В зале не сразу поняли, что это был за жест. Его попросили остановиться и спросили, что он сделал. «Я выпил яд». Следующим кадром была телестудия и лицо красивой ведущей новостей в синем однобортном жакете, она сказала: «Генерал Иличей сейчас находится в реанимации, по словам медиков, его шансы на жизнь уменьшаются с каждой минутой. Как яд оказался у заключенного неизвестно, ведется следствие. А сейчас я передаю слово нашему корреспонденту…». Имя журналиста Виктор не услышал – раздался дверной звонок. Виктор поспешил в прихожую, по дороге суетливо застегивая пуговицы кардигана. Звонок раздался еще раз, прежде чем он успел открыть дверь. На пороге стоял Николай.

Открытое письмо Виктора Абрахаму

Мой друг Абрахам, я долго думал, как к вам обратиться. Коллега? Но сейчас род вашей деятельности отличается от моего. Соперник? Это невежливо, подумал я. В мире, где нам не приходится быть по разные стороны баррикад, вы были бы мне хорошим другом, с которым я вел бы переписку без чувства, будто бы братаюсь с врагом. Тем более, вы первым предложили мне дружбу, и я с радостью принимаю ее. В этом мире, где царят слова, а не сила, мы с вами добрые друзья.

И как всякий товарищ, я считаю должным указывать на ваши ошибки. Одна из таких – беспечное желание равенства всех и для всех. Подобно чистым душой, но необразованным людям, требующим одинаковых прав для каждого, вы желаете для нас единого права на Выбор. Я не буду цитировать империалистические лозунги о том, что права не дают, а берут. Я скажу много раз озвученную истину: мы все рождаемся неравными. Мы не равны в своей силе, здоровье, росте и весе. Мы не равны в своих талантах и способностях. Мы не равны в условиях, которые позволяют их развить. Так честно ли будет уравнять глупого и умного? Гениального и бездарного? Слабого и сильного? Нищего и богатого? Те, кто жаждут всеобщего равенства, безусловно, не только стремятся улучшить свое социальное положение, ведь оно их не устраивает, они, прежде всего, мечтают создать, таким образом, идеальное общество. Но превращают утопию в ее полную противоположность, потому что мир, в котором достойные не получают по заслугам, обречен быть несчастливым. Право на Выбор – испокон веков такая же привилегия для избранных, как и богатство, власть или знание. И кто его оценит, если то, что должно быть заслужено, само дастся в руки?

Уверен, вы понимаете, как это понимаю я сам, что идеальный и справедливый мир гармоничен. Суть гармонии заключается не в равенстве, а в нахождении всего и всех на своих местах. Выбор должен быть не у всех. На «Зарнице» не должно быть людей, преодолевших смерть. Те, кто нарушают это правило, нарушают и гармонию. Но единицы – это допустимая погрешность. Вы же предлагаете прорвать плотину и дать Выбор каждому. Это будет настоящей катастрофой. Мы могли бы пережить и ядерный апокалипсис, и Третью мировую, но то, чего желаете вы – самое ужасная вещь на свете, ибо это разрушит не физический мир. Я не могу прогнозировать, какое поколение нас ждет после того сбывшегося кошмара, но сомневаюсь, что оно будет дееспособным и готовым не то, чтобы жить дальше самим, но хотя бы продолжить род. Мы рискуем вымарать себя из этой Вселенной, оставив, возможно, одинокие племена выживших и согласившихся жить дальше здесь на Земле или в космосе.

Я призываю вас остановить эту преступную пропаганду людского геноцида. Потому что, если каждый из нас ошибся (и сделал это по-своему) и за пределами биологической жизни нет ничего – ни Последней Битвы, ни Страшного Суда, ни Всеобщего Прощения – то вы отправите в небытие, возможно, величайшую цивилизацию из когда-либо существовавших. И вам нигде и никогда за это не воздастся.

С надеждой на ваше благоразумие,

ваш друг Виктор Колмогоров.

Глава 12. Венок из тимьяна.

Каждый в штабе, у кого с собой был цветок – засушенный, ювелирный или даже наградной (медная «Звезда и астра» за верную службу на «Зарнице» или орден «Красной гвоздики») – принес его с собой и подарил Иззи. Возможно, это был самый странный и самый тяжелый букет невесты на свете, но ни Роберт, ни сама Иззи не знали или не помнили, как именно должны выглядеть свадебные букеты, а потому он понравился обоим молодым. Николай был равнодушен к свадьбам, но не к ребятам, которые все эти годы вертелись у него в подмастерьях. Из колючих подростков они выросли в хороших, разумных людей, и Николай гордился ими, как гордится обыкновенно мужчина воспитанием пасынка и падчерицы, при этом оставивший семью с родными детьми. Мол, обстоятельства так сложились, но хоть из этих людей сделал. Так для себя подытоживал семейную жизнь Николай.

На «Зарницу» мир принес чувство свободы и неопределенности. В динамиках пели птицы и на Иззи было потрясающее белое платье из марлевки, отороченное золотым шнурком парадных аксельбантов. Это не была первая свадьба на «Зарнице» – несколько военнослужащих заключали браки на протяжении войны, но это была первая традиционная свадьба с белым платьем, песнями и праздничным банкетом. Полевая кухня постаралась на славу, и заботливая повариха испекла многоэтажный пирог. Увидев его, Иззи впервые за день расплакалась. Вся эта операция «Свадьба мечты» началась со слов Роберта: «У нас с Иззи в жизни все было не по-человечески. Пусть у нее будут хотя бы белое платье и цветы», – и еще с того, что сердобольный Николай, сам того не замечая, превратил эту затею в национальный праздник на полигоне. И вот сейчас он по-отечески вел Иззи к трибуне, за которой стоял генерал Сокол. За регистрацией брака обращались к нему и считали честью, если он соглашался. Но свадебных клятв и каких-то регламентированных обрядов не было. Как правило, жених и невеста в свободной форме признавались друг другу в любви и клялись в вечной верности. Вот и сейчас Роберт засмущался и внезапно перешел на родной язык: «My dear Isolde, you`re the most beautiful and the most miserable girl I`ve ever met. Well, I know for sure, that beauty will fade away someday. We`ll grow old, I`m sorry I can`t prevent that. But I can change the other thing. I will do my best to make you happy, Izzy⁸».

Женщины плакали, умиляясь, пожилая начмед разрыдалась не на шутку, а Николай поджал губы, вспоминая, что когда-то ошибся с Выбором. А еще он подумал о Зое и устыдился своей первой мысли. Вчера ему довелось побывать на занимательном совещании высшего командования «Зарницы», на которое позвали, помимо прочего, оставшихся идеологов и почему-то Николая. И только под конец собрания Николай понял причину, когда генерал Сокол напомнил ему, что Виктор Колмогоров приходится Николаю родным братом.

В день свадьбы назначили еще одно важное событие для всех. Голосование должны были провести утром, пока разум не был затуманен праздником и всем, что ему сопутствует. Но даже после окончания приема голосов споры не утихали.

– Генерал! Игорь Ярославович! Генерал, – зычно призывал к разговору Сокола через весь стол представитель пресс-службы военного ведомства. Он даже харизматично ударил ладонью по скатерти. – Вы пропагандируете космических сепаратизм! Я категорически против!

– И вы вправе отразить это в своем бюллетене, – успокоил его генерал Сокол, – Гильза, налей начальнику чего покрепче, пока он нас не засыпал своими бюрократическими ругательствами.

Тем временем Гильза исполнила приказ и, смеясь, вскочила из-за стола. Все девушки собрались посреди зала. Впереди стояла Иззи и готовилась кидать венок в толпу. Тяжелый букет имел шанс при неудачном броске покалечить подруг невесты, поэтому Иззи сняла с головы венок из тимьяна, который ей любезно предоставила повар полевой кухни. В динамиках щебетали птицы, экраны демонстрировали ясное небо, а Иззи была прекрасна и печальна, вопреки всему происходящему, как, впрочем, все женщины «Зарницы». «У нас в жизни все было не по-человечески». Николай пропустил момент, когда венок попался в руки одной из девушек, когда заиграла музыка – вальс прошлого века среди прочих военных песен, имеющихся в арсенале полигонного радио – самое романтичное, что можно было подобрать для свадьбы, и когда молодые станцевали свой первый вальс. Едва Николай поймал себя на мысли, что думает о Роберте и Иззи, словно о своих детях, как увидел перед собой невесту, протягивающую ему свою руку со словами: «Я помню, что второй танец должен быть с отцом. Побудете моим папой на один танец, пожалуйста?». У Николая создалось чувство, будто девочка репетировала фразу, и он не смог ей отказать, хотя совсем не хотел танцевать. Весь задор и удаль на «Зарнице» словно стали под запретом после смерти Финиста и Кукушки, что пускались в пляс по поводу всякой звучащей заводной мелодии. Напускное лихачество пытался сохранить в себе Трехлебов, но и его отъезд ничего не изменил. Во время этого несуразного вальса, Иззи сказала:

– Меня отправили на «Зарницу», потому что я совершила Обман смерти.

Николай на мгновение остановился.

– Продолжайте танцевать, на нас смотрят, – попросила она Николая. – Я знаю, что вы тоже так сделали в молодости. Сегодня мне пришла поздравительная записка от Абрахама. Он написал, что мне следует поговорить с вами, – она посмотрела на потолок, а потом за плечо Николая куда-то вдаль огромного зала. – Мне было тринадцать. Моя мать – она шизофреник, но иногда говорила вещи о будущем, и ее предсказания сбывались. Об этом знали те, кто отправил меня на полигон. Пару лет назад я рассказала Роберту. Но никому из них не понять. Я чувствую ужасную пустоту, словно живу так и там, где не должна была – начиная с борделя и заканчивая нашим бункером. Это не лучшие места для жизни красивых девочек.

Она горько улыбнулась. «Скажите, как вы живете с этой пустотой, вытягивающей из вас все желание продолжать дышать дальше?». Николай танцевал и думал о Выборе, который для него был вовсе не про войны, а про старую историю.

– Я не скажу тебе ничего нового. Только то, что старики обычно говорят молодым на свадьбах. Роди детей. Люби их, Иззи. Это помогает заполнить пустоту, когда у тебя нет ничего другого – ни таланта, ни страсти, ни веры. Только дети. У меня есть дочь.

В глазах Иззи стояли слезы. Она продолжала переминаться с ноги на ногу.

– Хорошо, – сказала она, уронив слезинку на точенную скулу. – Тогда у меня тоже будет дочь.

Старческие советы самые беспомощные. Ты не смог распорядиться своей жизнью так, как хотел. Свершений, как и прожитых лет, всегда мало. И вот ты, усталый, даешь советы тем, кто мог бы этого избежать. Но в отличие от тебя, у молодых есть Выбор.

* * *

«Раз уж мы условились, что ты будешь мне все равно, что отцом, я напишу это письмо. Скорее всего, оно не достойно того, чтобы его прочитал кто-то, кому я неинтересна. Хотя, признаюсь, я всегда мечтала стать писательницей. Наверное, ты прав: дети для тех, у кого не осталась ни веры, ни страстей, ни горсти таланта. А когда все это у меня было – я бы слишком юной, чтобы думать, будто такие вещи, оказывается, растрачиваются и быстро.

Я родилась в семье либерального священника и домохозяйки. Отец служил в одной из тех молодых Церквей, которые, отделившись, вобрали в себя все вольности, что способны привлечь прихожан, желавших и сохранить бессмертную душу, и жить в кайф. Когда он умер от пятнадцати ножевых ранений, нанесенных съехавшим с катушек прихожанином, мать ушла в себя. Мне было семь, а ей было плевать. Спустя год у нее начались приступы. Она могла часами сидеть на кровати и орать предсказания, пока соседи не начинали стучаться в дверь и вызывать полицию. Чаще всего это были бредни с нелепыми стереотипами, в духе демонического нашествия, конца света или войны света со тьмой. Но сейчас понимаю некоторые из ее пророчеств: про неприкаянное поколение Фортуны, про тюрьму для самого страшного зверя и про войну в небе. Конечно, в своих припадках она не могла обойти и меня. С девяти лет она твердила мне, что я умру в отрочестве, если не пожертвую детством. Надо сказать, эту жертву она поняла по-своему. В двенадцать я попала в бордель. Говорить, как это было ужасно, бессмысленно, всякий у кого есть совесть или хотя бы жалость, понимает, через что я прошла. Только этого не понимала моя мать. Несколько раз она приходила ко мне со своими предсказаниями, а я просила, чтобы она принесла мне нож, и я могла сама решить свою судьбу. Кажется, на этом моменте можно было уже понять, что детство у меня отобрали всё без остатка. Но меня продолжали держать в доме терпимости, потому что терпимость стала новой философией моей страны. Слишком много свободы для тех, кто всеми способами – силой, судами, деньгами и последователями – способен ее отнять у беззащитных. Я – красивая белая девочка – была одной из них. Наверно, я бы осталась жить в аду, если бы моя чокнутая матушка не заявилась с очередным пророчеством. В общем, это нечестно, но я в очередной раз должна была сдохнуть. Мне было тринадцать, и я желала смерти, потому что так избавилась бы от всего, что носила в себе каждый день – грязи, пошлости, тяжелой работы, голода, наркотиков и каждого часа своей жизни. Я видела, как один из моих посетителей потом вещал на всю страну, что «Зарница» – антигуманный проект. Сволочь. Я желаю ему сдохнуть с полным ощущением своей никчемности и бесполезности. Если моя пустота растет, как и должна всякая пустота, если она пожирает все живое, заполняя пространство небытием, то пусть она разрастется так, что сожрет каждого, кто касался меня тогда. Я желаю им этого – почувствовать ничто перед смертью, и оттого бояться конца больше, чем божественной кары. Но в тринадцать лет у меня все еще была вера. Значит, верила я, после смерти будет лучше: меня простят, меня примут. И я хотела умереть, но мать не могла этого допустить. Для нее мое физическое существования было смыслом жизни. Эгоистичная сука. Тогда она притащила мне пистолет и сказала, что я выживу только на далекой небесной войне. Не знаю, кто продал шизофреничке огнестрел, но он был очень кстати. Я пришла с ним в комнату, чтобы застрелить следующего, кто ко мне зайдет, и себя. И следующим клиентом был генерал Кроу – тот самый, что формировал штрафбат «Дионис». А тут я с пистолетом. Я все рассказала ему, уже будучи за решеткой. Надо отдать ему должное, он дал мне Выбор. Я жалею, что сделала его только по одной причине. Я потеряла здесь последнее, что имела. Я больше не верю ни во что. Это отвратно. И если в тебе, названый папа, есть хоть что-то отдаленно похожее на веру, я желаю тебе это сохранить. Я чуть было не вляпалась в «Союз Чести», потому что Абрахам был бесконечно убедителен в своей новой религии, но даже он не смог вытащить меня из этой «черной дыры». Жаль. Мне так жаль.

Но ты хороший отец, потому что принял ужасную дочь. Может, это потому что одна замечательная у тебя уже есть – в ней есть талант, страсть и вера в то, что она все делает правильно. А я, как ты советовал, рожу детей».

* * *

Николай сидел в очереди к психотерапевту. Прежде чем вернуться домой, ему необходимо было показаться нескольким врачам – стандартная процедура для тех, кто вернулся на Землю. В его возрасте космические войны – это слишком тяжелое испытание, но «на «Зарнице» не принято жаловаться на плохое самочувствие, если тебе не оторвало ногу». Так он шутил сам и подбадривал товарищей. Он с прискорбием и почти старческим ворчанием заметил, что электронные очереди не решили проблему бюджетных поликлиник: через одного находились страждущие «просто спросить» и «только поставить подпись». Психотерапевт стал куда более популярным врачом, чем пятнадцать лет назад. Тогда к нему можно было пройти почти всегда без очереди, сейчас же Николай был седьмым. В коридор зашла женщина лет двадцати пяти-тридцати вместе с медсестрой, которая держала ее за предплечье, хотя девушка была в состоянии идти. Она была хрупкой и заплаканной. А медсестра повторяла ей: «Вы должны сначала поговорить со специалистом. Иначе мы вас просто не можем выписать». Потом они сели рядом с Николаем, и медсестра спросила:

– Кто на шестнадцать сорок?

Руку поднял уставший мужчина в потрепанном плаще. Было заметно, что психиатр ему нужен не ради соблюдения бюрократических традиций.

– Мы за вами.

«И значит передо мной, – подумал Николай». Девушка то и дело ерзала, отпрашивалась в туалет, но тут же отказывалась в него идти, едва медсестра предлагала ее сопроводить. И вот они зашли в кабинет. Пробыли там дольше других пациентов. В конце концов, из кабинета стали доноситься крики. Николай различил: «Она не должна жить!». Медсестра вылетела из кабинета и побежала к лестничному пролету, а вернулась уже с санитаром. Открытая дверь принесла всю драму в коридор.

– Она не должна была рождаться! Он вернулся с того света! Я не хотела рожать от покойника!

Девушка кричала, крушила вещи, что попадались под руку и только укол санитара смог ее успокоить. Она обмякла и завалилась на плечо медсестры. Следом вышел усталый и раздраженный врач. «Кто следующий?». Николай поднял руку.

– Подождите.

Психотерапевт закрыл дверь, и было слышно, как он приводит кабинет в порядок и возмущается. Слова Николай не различал. Когда он зашел в кабинет, врач увлеченно заполнял медицинские карты и даже не взглянул на вошедшего пациента, только жестом указав Николаю на кушетку.

– Что вас беспокоит? – буднично спросил врач.

– Необходимость медицинского освидетельствования меня беспокоит, – сказал Николай и просунул почти под пишущую ручку историю болезни.

Психотерапевт остановился и взглянул сначала на бумаги, потом на Николая.

– А, – произнес он и выдержал паузу прежде, чем спросить, подняв указательный палец к потолку, – оттуда?

«Оттуда, – ответил Николай». Он заметил, что за почти сутки на Земле люди стараются не произносить слово «зарница».

– Как ваше самочувствие? – просил врач у Николая.

– В целом, нормально. Только устал.

– Есть жалобы?

– Режим сбился, хочу спать.

Врач покопался в ящике стола и достал оттуда альбом.

– Я вам сейчас буду показывать картинки… – потом он заметил скептическое выражение на лице Николая и сказал, – сами все знаете.

На всех изображения были кляксы.

– Я так понимаю, ответ «Большое рыжее пятно» вас не удовлетворит. Пусть будет «марс-3».

– «Марс-3» – это что?

– Это такой камуфляжный орнамент.

Доктор перелистал альбом и показал следующую кляксу.

– Допустим, – Николай задумался. – Обед.

– Хорошо, а это?

– Звездное небо. Точнее карта звездного неба.

– Это?

– Женское платье. Ну, знаете, такие – в горошек.

– Хорошо, это?

– Ботинки.

– Хорошо.

– Двери.

– Куда?

– Куда угодно: в столовую, в бункер, в казармы.

– Хорошо, достаточно. У вас максимально положительная характеристика. Из всех, кто возвращался, и кого я осматривал, сама положительная, я бы сказал. Я не вижу смысла вас дальше задерживать. Сейчас вам выпишу медикаменты, это просто для лучшей адаптации, режим восстановит, помогает уснуть, знаете… – он принялся писать на листке с рецептами.

– Доктор?

– Да? – он вновь отвечал, не отрываясь от письма.

– А у вас здесь такое часто? – вдруг спросил Николай. – Как с этой девушкой.

Врач посмотрел на Николая.

– Да, к сожалению, часто, – он вновь писал. – В последнее время.

– А в чем причина?

– Общий эмоциональный фон неблагоприятный. Очень много отказных новорожденных. А всех таких мамочек ко мне ведут, обязательная беседа, прежде чем… Целая процедура. Бесполезная. Там уже клинический случай. Вот рецепт.

– Спасибо, – Николай взял лист. – Отец ребенка умер?

– Да в том-то и дело, что нет. Но она считает иначе. Думает, что он должен был умереть, но по ошибке остался жив. Ей вообще ребенка в руки давать нельзя. Там такие тараканы, я вас умоляю.

– Понятно, спасибо. Всего доброго, – Николай протянул руку врачу, тот не совсем быстро отреагировал на жест, но пожал ее.

– Не болейте!

Николай вышел из больницы и пошел на вокзал. Он ловил себя на мысли, что стал обращать внимание на беременных и женщин с детьми. Он смотрел на них в очередях, в транспорте, в магазине. Он отметил, что ему не повстречались малыши младше пяти лет, и им была замечена всего одна беременная женщина – и та просила милостыню на привокзальной площади. Исходя из этого и из того, что он все еще чувствовал себя безмерно усталым, Николай пришел к выводу, что мир стал хуже, и сделал то, что мог в данном случае – удобнее уселся в зале ожидания и уснул.

Глава 13. «Дорогу факелоносцу!».

Зоя и Николай сидели на кухне. Николай курил, стряхивая пепел в блюдце из перламутрового сервиза. «Мама никогда бы не допустила ни первого, ни второго, – думала Зоя и, кажется, говорила это вслух». Виктор пытался суетиться, но делал это неуклюже в своем волнении, ставя электрический чайник на газовую плиту. В конце концов, уронив ложки на пол, он сдался, надел плащ и вышел за чем-нибудь к чаю. «Странно, что человек, взявший ответственность за целое поколение, ведет себя, как ребенок, при появлении в доме старшего брата».

– Зоя, ты опять говоришь вслух то, что говорить невежливо. Он взрослый человек, – урезонил ее Николай. Он думал над ее формальными и одновременно беспардонными вопросами. Она задавала их не как дочь, но как дотошная журналистка. Вгрызалась в святое и неприкосновенное. Наверное, спрашивать так и о таком для гражданских не является чем-то некультурным. Николай признал, что едва он ступил на Землю, как стал всех упрекать в невежестве и варварстве по любому незначительному поводу. Тогда он стряхнул пепел на ажурный узор блюдечка и сказал: – Не пытайся говорить со мной о войне. Это не интервью. Я твой отец, возможно, ты забываешь об этом, но, в целом, и моей вины в этом нет.

Зоя вспыхнула, словно спичка, ждавшая своего момента.

– Папа… Могу я тебя так называть? Папа, ты говоришь с ведущим специалистом по агитации и пропаганде и начальником пресс-центра проекта «Зарница». Я знаю, какие вопросы и когда можно задавать людям, прошедшим боевые действия, в частности, в космическом пространстве. Поэтому я тебя вообще ни о чем таком не спросила. Следовательно, не надо за меня додумывать вопросы и пытаться на них так, – она сделала акцент на слове, – отвечать. Пожалуйста. Твое дежурное, но явное вранье меня мучит и оскорбляет. Уверена, этим разговором про оставшихся на полигоне военных ты пытался преследовать вообще другую цель. Не надо. Вот это все – не надо. Оставь это для мамы. Ее устраивает, что ей все врут, покуда живы. Я способна сама сделать выводы, мне нужны факты. Я все могу без тебя.

Она отчеканила последнюю фразу, и та прозвенела на все помещение, отскочив рикошетом от каждой стены с глянцевыми обоями. Зоя дотошно их выбирала и любовно клеила, не доверяя это больше никому. Николай резко отвел глаза и следом отвернулся сам. Зое показалось, что этот жест означает обиду. Но потом она поняла, что Николаю просто стало стыдно за то, что он не смог придумать другого выхода, при котором этого разговора не случилось бы вовсе. «Например, не возвращаться».