Текст книги "Дело Нины С."

Я не могу сказать, что мы типичная семья, хотя бы уже по одной причине, что большинство ее составляют женщины, лишь Пётрусь немного меняет статистику. Но подобным образом обстояло дело и в семье Ежи. Он сам вырос в неполной семье: отец ушел к другой женщине, когда Ежи был еще маленьким мальчиком. Его и младшую сестру вырастила мать, женщина с сильным характером, можно даже сказать – деспотичная. Она имела большое влияние на сына, и хотя он старался от этого защищаться, у него, наверное, не очень-то получалось. Вопреки ее воле Ежи решил поступать на юридический факультет, тогда как она хотела сделать из него врача, и он рассматривал это как свою самую большую победу над ней. До конца ее жизни он очень считался с ее мнением.

Я помню такой их разговор, когда Ежи позвонил ей уже из Брвинова и сообщил, что не вернется не только в Мюнхен, но и к Ике.

– Подумай, что ты хочешь во второй раз устроить своим детям, – сказала его мать строго. – Ты уже один раз их бросил ради какой-то женщины, сейчас собираешься это повторить? Что же ты за отец?

– Их мать сделала из меня неудачника, типа, у которого руки не из того места растут, ни на что в общем-то непригодного. Мои дочери перестали меня уважать, я этого не могу допустить. Я не уходил ни к какой женщине, я уходил от жены, это большая разница, – оправдывался Ежи, как ученик. Впрочем, его мать до пенсии была учительницей, преподавала польский язык в лицее.

– Но уж если ты вернулся домой, то там и оставайся! – метала она громы и молнии в телефонную трубку.

– Нет у меня дома, – ответил Ежи голосом маленького мальчика.

Эта так называемая подрывная деятельность Ики только отчасти была правдой. Ежи манипулировал своим окружением, включая самых близких ему людей. Может, у него был такой характер, а может, в силу профессии, которая учит изворотливости. Он был умный, проницательный и необычайно честолюбивый человек. Уже в ранней молодости он поставил себе цель нажить состояние – это он считал главным признаком состоявшегося мужчины. Мечтой его жизни был «хаммер», внедорожник, состоявший на вооружении в американской армии, но существовал также цивильный вариант, доступный на рынке. Покупали его «крутые перцы», конечно располагающие соответствующей суммой.

Однако быстро разбогатеть у него как-то не получалось, шли годы, а статус Ежи Барана оставался неизменным: раскручивающий свое дело юрист. Не помогала ему в этом и Ика, которую устраивало положение жены и матери, и она не хотела быть никем иным. Вероятно, она считала, что, произведя на свет троих детей, она обеспечила себе занятие на всю жизнь. Но, по его мнению, она и в этом не преуспела – не выполняла своих обязанностей ни днем, ни ночью. Он утверждал, что за эти восемнадцать лет он мог бы сосчитать на пальцах, сколько раз они занимались сексом. До свадьбы Ика старалась приманить его всяческими способами, носила декольте и мини-юбки – и, несмотря на низкий рост, выглядела в этом вполне сексуально. Хотя она была не в его вкусе, потому что ему нравились высокие женщины. Ну а потом были свадьба, ребенок. И мужчина переставал быть нужным. Исполнив роль самца-производителя, он должен был проявить тактичность и отодвинуться на второй план. Вот Ежи и отодвинулся, уехал в Германию на курсы повышения квалификации для юристов. В те времена его стипендии хватало на содержание всей семьи, кроме того, существовала еще загибающаяся фирма, торговавшая запчастями для автомобилей. Ика управляла ею теперь вместе с молодым человеком, который в ту пору, когда Ежи был главой фирмы, исполнял обязанности его заместителя. Подрастали уже двое их детей: Оля и Эва, двумя годами младше.

Ежи упорно твердил, что никогда не любил свою жену, но Ика неотлучно присутствовала в наших разговорах, и он так о ней говорил, словно все это плохое произошло вчера, а не несколько лет назад.

– Я ехал из Гамбурга две тысячи километров, чтобы она мне улыбнулась, – говорил он с обидой. – А она?

Как только он появлялся, Ика вытаскивала пылесос и принималась убирать квартиру – конечно, в халате. Голова, не мытая уже две недели.

– А кроме того, наша младшая дочь, Кася, это не мой ребенок, – признался Ежи, что меня потрясло. – Я люблю ее, но я не ее отец.

Он уже давно подозревал, что у Ики роман с его заместителем, который был моложе их обоих на десять лет. И вдруг она ни с того ни с сего приезжает в Гамбург. На этот раз без детей – оставила их у своей матери. И ведет себя так, словно они еще жених и невеста. Жмется к нему, улыбается. Они вместе идут в оперу, потом возвращаются на ночь в снятую Ежи однокомнатную квартирку.

– Мы не занимались любовью с момента рождения Эвы, – рассказывает он, – а тут она меня попросту изнасиловала.

И этого единственного раза хватило, чтобы она забеременела.

– Я ей ничего не сказал, когда она мне сообщила, – закончил он, – но у меня на этот счет другое мнение.

«Ну и женщина», – думала я с возмущением и очень ему сочувствовала, теперь я лучше поняла, почему он решился уйти из дома как в первый, так и во второй раз. Ведь трудно смириться с фактом, что тебя таким образом используют.

Историю эту Ежи рассказал мне, когда мы были в Карвенских Болотах в апреле двухтысячного года, а его младшую дочь, Касю, впервые я увидела полутора годами позже на море, куда он привез ее на каникулы. С двумя старшими дочерьми я познакомилась раньше, он легко мог бы от них отказаться. Оля была вылитая мать, а Эва, в ту пору шестнадцатилетняя, высокая, чернобровая, прекрасно сложенная девушка, была не похожа ни на одного из родителей. Тогда как самая младшая – живой слепок с отца, то есть с Ежи Барана. Угадывались его лоб, нос, губы и грузная фигура. Ни один суд не поверил бы, что это не его ребенок, не нужен был бы даже анализ ДНК.

Улучив момент, я сказала ему об этом, но он только улыбнулся. У него на этот счет было другое мнение. В чем же здесь дело, думала я, с кем он ведет игру? Теперь знаю, что со всеми, независимо от того, кто они – чужие или родные, безразличны ему или им любимы. Столь непостоянный в своих чувствах к женщинам, он никогда не переставал любить дочерей. Тем не менее и они пали жертвами его манипуляций.

Запомнился один из скандалов между ним и его старшенькой, Олей. Со слезами на глазах, она выпалила, что когда он ушел из дому к пани судье, то больше занимался ее детьми, особенно сыном, чем собственными. Оля пригласила его на выступление своего театрального кружка. Она безумно волновалась, так как исполняла в пьесе главную роль, и для нее было очень важно, чтобы присутствовал отец. Но он в это время поехал с сыном той женщины на математическую олимпиаду.

Это тоже было для него типично. Он интересовался жизнью моих дочерей, пока мы были вместе, старался подружиться с моим внуком, когда тот сюда приезжал. Не очень, правда, у него это получалось, потому что подружиться с Пётрусем действительно трудно. Первое слово, которое Пётрек сказал ему, было «нет». После того как мы расстались, и я, и моя семья перестали для Ежи существовать, причем в течение одного дня.

Подобным образом, по-видимому, обстояло дело и с детьми пани судьи, звали ее вроде бы Анна. Мне кажется, что ей тяжело дался это разрыв. Она любила Ежи, коль скоро ради него решила уйти от мужа. Она пережила с ним прекрасные мгновения, бесспорно. Первый совместный Новый год они провели в Вене, на балу, где присутствовали коронованные особы. Они танцевали до рассвета, пока пани судья не сломала каблук. Предполагала ли она тогда, что этот мужчина станет причиной ее страданий, что бросит ее, буквально не сказав ни слова? Жизнь уготовила ей и более тяжелые испытания, потому что через несколько лет после их разлуки она попала в аварию. В плохую погоду не справилась с управлением и въехала в фуру. С ней был сын, который почти не пострадал, ее же парализовало ниже пояса, и теперь она передвигается на коляске. Ежи навещал ее пару раз и всегда возвращался расстроенный. Случилось ему однажды помогать медсестре переносить свою бывшую пассию, которая была совершенно беспомощна, с коляски на тахту. Желая как-то разрядить напряжение, он со свойственным ему чувством юмора сказал:

– Аня, вот уж не думал, что когда-либо еще уложу тебя в постель!

Она улыбнулась.

Она вроде бы была очень хороша собой. Сестра Ежи утверждала даже, что значительно привлекательнее меня, ну и, конечно, намного моложе, на что он ответил:

– С Ниной гораздо интереснее!

Ревновала ли я его? Как это ни странно, но после того, как мы расстались, я никогда не думала о том, один он или нашел себе женщину. Даже если и так, я бы не страдала из-за этого. Дело даже не в том, что я сумела бы делить его с кем-то еще, хотя за все эти годы я научилась не давать воли своему воображению относительно прошлого Ежи. Все дело в том, что оно не было прошлым, потому что Ика постоянно присутствовала в нашей жизни – у нее всегда возникали какие-то сложности: школа, затем институт, покупка детям одежды, обуви, а впоследствии и машин. И еще потому, что я активно выступала в роли единственной слушательницы и утешительницы. Дня не проходило без жалоб Ежи, обсуждений коварного характера его жены и ее подлых поступков.

– Болтает повсюду, что я ее бил! – возмущался Ежи. – А я ее только раз укусил за попку. Она меня так разозлила, что я опрокинул ее на диван и укусил.

Больше всего его мучило то, что Ика пыталась его высмеивать. Он помнит тот воскресный день, когда они всей семьей вместе с Лодырем, который тогда еще был щенком, поехали в заповедник в Беловежу. Ежи шел впереди, ведя собаку на поводке, и вдруг он услышал, что дочери над чем-то смеются. Он обернулся и увидел, как Ика копирует его неуклюжую походку, переваливаясь с ноги на ногу и ставя ступни носками внутрь.

Если бы я захотела описать историю своей любви, какую бы выбрала форму? И кого бы сделала рассказчиком? Может, Господа Бога? Ведь от Него я получила этот дар. Тогда почему все закончилось убийством? Почему развязка не могла быть иной?

Вот двое людей, которые полюбили друг друга, жили счастливо до глубокой старости. Шли вместе по жизни, держась за руки. К сожалению, один из них мертв, а другой…

Так о чем была бы эта книга, которую я никогда не напишу? О человеческой алчности? Об отсутствии веры? Об измене?

Уже несколько дней комиссар не заглядывает ко мне, и надо признаться, что мне начинает его не хватать. Его визиты – единственная связь с внешним миром. Я здесь избавлена от компании, вероятно, потому, что подозреваюсь в совершении тяжкого преступления. Жалею, что я отказалась от его предложения приносить мне прессу.

– Это чтобы я прочитала: «Известная писательница Нина С. убивает сожителя…»? И дальше пикантные подробности из нашей жизни, типа: «Она была значительно старше его…»

– Вы же не сможете все время смотреть в стену, – сказал комиссар, похоже по-настоящему обеспокоенный.

– Такой же бесцветной и однообразной будет теперь моя жизнь.

– Кто это сказал?

– Я. Я, пан комиссар. Я – как человек, утративший всякую надежду.

Наши глаза встретились.

– Вы справитесь, – услышала я. – Дочь считает, что вы из прочного материала.

– Какая дочь?

– Та, из Лондона.

В брвиновской вилле стало на одного жильца больше, а я была вне себя от счастья. Мне все доставляло радость: совместные завтраки и ожидание возвращения Ежи с работы. Когда раздавался характерный звук открываемых пультом ворот, я была счастлива. «Он уже здесь, – думала я, – через минуту его увижу». Можно было бы даже говорить о полной гармонии, если бы не случай, из-за которого мы едва не расстались, притом менее чем через полгода, после того как Ежи переехал ко мне.

В пятницу вечером он вернулся из Варшавы с довольно загадочной миной.

– У нас выходные впереди, – начал он, – у меня есть кое-что для тебя, вернее, для нас.

Он взял меня под руку, повел в спальню и попросил не смотреть минуту, пока он будет распаковывать подарок.

– Все, – услышала я, – можешь открывать глаза.

Я увидела ровно разложенные на кровати две пары ажурных чулок, белые и черные, а возле них вызывающе красные подвязки.

– Что это? – спросила я, чувствуя, как кровь отхлынула от головы.

– Чулки, – ответил он, весьма довольный собой. – Надень какие-нибудь из них, когда мы будем заниматься любовью.

Я отвернулась без слов и заперлась в ванной комнате. Меня всю трясло. Всплыла очень давняя сцена, которую мне с таким трудом удалось вымарать из памяти. Тот худой, сутуловатый мужчина, его жилистые руки и то, как он обнажался. Я почти ощущала на лице его дыхание.

Не знаю, сколько я провела времени, забившись в угол ванной комнаты. Ежи подергал ручку, но дверь была заперта изнутри.

– Нина, что случилось? – спросил он. – Тебе стало плохо?

– Я хочу, чтобы ты уехал отсюда, – ответила я.

Мне казалось, что я не смогу быть с этим мужчиной, что я не хочу его больше видеть. И что он такой же, как тот.

Я услышала, что Ежи уезжает на машине, и спустя какое-то время вышла из ванной. Столь хорошо знакомая с детства обстановка дома вдруг стала мне чужой. Я поняла, что без Ежи уже не смогу здесь жить. Позвонила ему на сотовый.

Он ответил мгновенно.

– Ты где? – спросила я.

– На Фрета, в канцелярии, – ответил он очень грустно.

– Вернись домой.

Через несколько дней Ежи спросил, почему я так странно себя вела.

– Из-за этих чулок?

Я утвердительно кивнула.

– Хотел как лучше, – сказал он, сокрушенно качая головой, – боялся, что секс со мной тебе приестся.

Ежи перебрался на виллу где-то в конце июля, а в нояб ре мы решили провести несколько дней в Карвенских Болотах. Погода была не самая лучшая: низко над землей висели серые тучи, моросил дождь, – но тем не менее мы поехали. Он повез меня на «семейном» автомобиле, как он называл свой «додж». Эту машину он купил незадолго до нашей встречи, когда был в Канаде, потому что это было выгодно. А теперь он считал, что машину надо продать – для нас двоих она явно была слишком большой.

Наше пребывание там складывалось очень удачно, мы даже устроили вылазку в Гданьск, на новый фильм Михалкова «Сибирский цирюльник». Уселись в предпоследнем ряду, как и положено паре влюбленных. Ежи сгреб меня в охапку, так что у меня только голова торчала из-под его руки. Это было для меня очередным открытием. До сих пор подобные сцены я наблюдала лишь в кино: кто-то прижимает кого-то или целует, не обращая внимания на присутствие других. Фильм тянулся невыносимо долго, но меня это не особенно беспокоило, важно, что рядом был мой мужчина. Один раз мы прыснули со смеху, когда на экране появился Даниэль Ольбрыхский в очень потешном гриме.

Мы возвращались в прекрасном расположении духа. Ежи включил радио, пела Эдита Бартосевич.

– Твоя любимая певица, – сказала я. – Только бы она не запела о доме с ледяными стенами.

– Того дома уже нет, – ответил он серьезно, – теперь есть настоящий дом, и в нем тепло.

За Вейхерово мы свернули на извилистую лесную дорогу. Я заметила позади свет фар какой-то машины и сказала об этом Ежи.

– Тебе показалось, – заявил он. – Кто в это время и в такую погоду поедет на прогулку?

Карвенские Болота являли собой остров темноты, горел только один фонарь, и то в начале деревни. Ну и еще мерцал огонек над входной дверью в мой дом. Я открыла ворота, Ежи въехал во двор.

– Подожди минутку, я выключу сигнализацию и открою тебе гараж, – сказала я.

– Я устал, – ответил он, – оставлю машину возле дома…

Я пошла спать, а он по своему обыкновению сидел внизу вроде бы до четырех утра. Потом он поднялся наверх.

Утром я встала первой, крутилась на кухне, готовя завтрак, и в какой-то момент подошла к балконной двери. Меня поразило то, что стоянка перед домом пуста, но я решила, что, видимо, Ежи поставил машину в гараж. Он не подтвердил это, когда спустился вниз.

– Тогда где же твоя машина? – спросила я, обомлев.

– Наверное, ее кто-то украл, – услышала я его неуверенный голос.

– Здесь? В это время года, когда здесь никто не живет… только несколько кашубов… Но никто из них не сделал бы ничего такого, – говорила я лихорадочно.

Ежи подошел и обнял меня:

– Не волнуйся, дорогая, наверное, чему быть, того не миновать, эта машина должна была уйти от нас, вот она и ушла…

– Но это же большая потеря!

– Она была застрахована, мне возместят ущерб, и я точно не буду в убытке, – успокаивал он.

Я позвонила Габи, она приехала за нами на моем «вольво», к счастью, техпаспорт я оставила дома.

На обратном пути Ежи сказал нечто поразительное:

– Хорошо, что уже нет этого «доджа»… мне он привиделся в мыслях после аварии, со смятым капотом… – И добавил: – Может, потому что я тогда не мог себе позволить более дорогую модель.

Каким на самом деле был Ежи? Моя сестра сказала: «Из-за кого ты плачешь? Это был низкий человек…» Однако я успела его немного узнать. Он бывал и таким, безусловно, его болезненное отношение к деньгам, жажда накопления приводили к тому, что он мог быть жестоким. Его скупость проявлялась по мелочам, что выводило меня из себя, но чаще смешило.

Я помню сцену на Шри-Ланке. Мы посещали фабрику чая, хозяин велел показать нам также плантации, где его выращивают. Между ровными рядами кустов двигались женщины с полотняными заплечными мешками и срывали уже созревшие листочки. Одна из них подошла и взяла меня под руку, а вторая взяла за руку Ежи. Они водили нас по этому полю, показывали, как созревает чай и какие листочки надо срывать. Работницы фабрики в конце экскурсии вежливо нам поклонились. Своей сопровождающей я дала местную банкноту, она поблагодарила меня с улыбкой, а Ежи высыпал на ладонь своей несколько мелких монет, она посмотрела на них, а потом с презрением бросила на землю.

– Кто не уважает деньги, всегда будет бедным, – сказал он, уязвленный.

В какой момент он решил, что уже не хочет со мной быть? Я не сумею точно установить эту дату. Мы начали ссориться из-за пустяков, но где-то подспудно назревал серьезный конфликт – из-за образа жизни. Я не могла смириться с тем, что у него оставалось все меньше времени для меня. Вначале он лишил меня вечерних прогулок, которых я ждала целый день. Обычно мы шли в обнимку через шоссе в Подкову Лесную и там делали круг среди красивых старинных вилл. Иногда мы останавливались полюбоваться их красотой.

– Все-таки что стильно, то красиво, этому ты меня научила, – сказал он.

А я вспомнила поездку в Белосток, в дом Ежи, который теперь был только наполовину его, потому что они с Икой произвели раздел имущества. Я хотела, чтобы он отказался от своей половины, нам она была ни к чему, но он ужасно возмутился, я впервые увидела злость в его глазах.

– Это куплено за мои деньги! – сказал он.

Дом был большой, обитый сайдингом, внутри только частично отделанный, потому что в какой-то момент закончились средства. Но на первом этаже сплошь мрамор: полы, камин… позолоченные украшения, и, к сожалению, все в очень дурном вкусе. Полы были покрыты ковролином. После отъезда хозяев в Германию дом сдавался внаем.

Личные вещи были снесены в подвал. Мы спустились туда, потому что Ежи что-то искал. Он перекладывал кучи одежды в огромном шкафу, а я блуждала взглядом по атрибутам его прежней жизни, которые теперь были спрятаны в картонные коробки. Среди всех этих вещей я увидела высокий стульчик для кормления ребенка, и это навело меня на мысль о том, что я не смогу соперничать с его прежней жизнью, что она будет проникать в наши отношения через каждую возможную щель, – и как знать, не разнесет ли ее в клочья в конце концов? Символом моего поражения должен был стать именно этот детский стульчик, который наверняка принадлежал одной из дочерей Ежи.

Мне казалось, что после разлуки с Ежи я как будто бы перестала дышать. По всей видимости, любовь даже в такой ситуации умеет обходиться без аппарата искусственного дыхания и поддерживает ставшую бессмысленной жизнь.

Я не могла прийти в себя от изумления, с какой легкостью этот мужчина отказался от меня. Коды, которые знали только мы, теперь годились лишь для мусорной корзины. Ему они стали не нужны, а если бы я захотела ими еще воспользоваться, выглядело бы это жалко. Наша совместная жизнь рушилась, и ничто уже не могло это остановить. Мое решение переписать на него дом в Брвинове, вопреки моим надеждам, лишь ускорило развязку. Я поняла это, когда мы вышли от нотариуса. В его глазах я прочитала приговор себе.

Это было двадцать пятого апреля две тысячи шестого года, а спустя несколько дней Ежи оставил меня одну на длинные майские выходные. Отправился в Белосток к своим дочерям – и не повернул назад, узнав, что я попала в аварию. Он появился через неделю: дескать, его задержали служебные дела, – но не упустил случая похвастаться тем, что свозил дочерей на экскурсию в Вильнюс. В Вильнюс он на протяжении нескольких лет собирался поехать со мной, и как-то постоянно ему не хватало времени.

Становилось все хуже. Ежи уже открыто давал мне понять, что все закончилось, и без стеснения строил планы на будущее. Разумеется, без меня.

Сидя в халате за кухонным столом и потягивая виски, он размышлял вслух:

– Может, сойдусь с какой-нибудь вдовой, пусть даже с ребенком, лучше всего шести-семи лет. И самостоятельный вполне, и настолько маленький, что с ним можно наладить отношения…

– Да?! – воскликнула я с дивана перед телевизором. – Тогда отдай дом!

– Ты сама записала его на меня.

– На короткое время!

– Нет, – засмеялся он. – Ты записала этот дом на меня, потому что кто старше, тот должен платить!

Я вскочила и принялась лупить его свернутой в трубку газетой. Я колошматила вслепую, куда попало. Он схватил меня за руки – был сильнее. Наверное, мы оба не поняли, как случилось, что мы вдруг очутились в постели. Было что-то отчаянное в поиске физической близости как с моей, так и с его стороны. Опьяненный алкоголем и вожделением, он повторял:

– Это не только секс, это не только секс…

Видимо, в тот момент мы оба сильно желали, чтобы это был не только секс. Но я хотела спасти любовь, а он на миг испугался каких-либо перемен.

На следующий день я переехала к дочери.

Увидела я его только спустя два года в зале суда. Он в общем-то не изменился, только седых волос прибавилось.

Когда ты изолирован от мира, как я сейчас, то становится богаче внутренняя жизнь. Меня одолевают флешбэки[68]68
  Флешбэк – внезапно вторгающееся в сознание воспоминание, образное представление, повторное кошмарное сновидение, в содержании которых заново воспроизводится экстремальная психотравмирующая ситуация (англ.).


[Закрыть], словно кто-то нажимает кнопку в моем мозгу, и тотчас всплывает картинка, с невероятной точностью передающая атмосферу какой-то минуты из прошлого. Это жестокая игра. Но чья? Подсознания? Получается, что я сама себе палач, потому что это все происходит в моей голове. Человек, к которому относятся мои эмоции, живет уже другой жизнью, в другом доме, встречается с другими людьми, и, вероятнее всего, он уже с другой женщиной. Должна ли я винить его за это? Ведь я тоже могла бы жить по-другому, зависело это только от меня. Разумеется, если могла бы!

Через несколько дней после первого заседания суда Ежи неожиданно позвонил.

– Я хотел бы с тобой встретиться, – сказал он. – Но без адвокатов и других лиц.

Этими другими лицами были, конечно, мои дочери.

– По какому вопросу? – спросила я.

– По нашему.

– Наших вопросов уже нет, – отрезала я.

– Тогда по твоему. Или, если тебе больше нравится, по моему… – После короткого молчания он добавил: – Хождение по судам – это не то, чем ты должна заниматься.

– Ты забрал у меня дом, – взорвалась я, – мы с тобой так не договаривались.

– Мы договаривались, что дом будет записан на меня, а ты будешь со мной жить. Я не заставлял тебя переезжать.

Я подумала, либо один из нас сошел с ума, либо все, что до сих пор произошло, гнусная шутка. Не было ни моего переезда, ни нашей встречи в суде.

Ежи, должно быть, прочитал мои мысли, потому что сказал:

– Собственно говоря, я не понимаю, почему мы расстались.

– Ты был любовью моей жизни.

– А ты моей.

Потом я долго не могла найти себе места. Зачем он это сказал? Разве можно кого-то любить и одновременно обманывать? А если можно?

Я пересказала этот разговор Лильке. Моя дочь иронически улыбнулась:

– Мамочка, он по-прежнему пытается манипулировать тобой. Чувствует твою слабость. Не встречайся с ним. Ты будешь только страдать.

Ежи мне больше не звонил. Я увидела его только на очередном слушании в суде. Но там мы были очень далеко друг от друга.

Вчера здесь был комиссар Зацепка, и должна признаться, я обрадовалась, увидев его. Вот до чего дошло. Впрочем, это может для меня плохо кончиться, потому что если я перестану контролировать себя, то запросто могу угодить в его сети. Нет сомнения, что он расставляет их. Но это, наверное, вполне закономерно, что я начинаю льнуть к тому, кто является моим единственным связующим звеном с внешним миром.

Он вошел, сел напротив меня, на соседних пустых нарах. Улыбнулся.

– Мы можем поговорить? – спросил он и, заметив выражение моего лица, добавил быстро: – Никаких записей, получастный разговор.

– Что значит получастный? – ответила я резко. – Я не знаю такого определения, можно вести либо частную беседу, либо официальный разговор, наполовину невозможно.

– Возможно, возможно, пани Нина, коли нет другого выхода, – сказал комиссар, не желая ссориться. – Если вы не хотите давать показания, что, по-моему, отвечает вашим интересам, тогда хотя бы подскажите мне, как нам вести следствие, в каком направлении.

– Откуда я знаю?

– Вы наверняка знаете больше меня, только держите это в себе. Это большая ошибка! – Он нервно потер лоб. – Вам известны деловые контакты потерпевшего с представителями мелких иностранных фирм? Те, что с концерном, мы уже проверили.

Слово «потерпевший» поразило меня. Оно никак не вязалось с Ежи, даже мертвый, для меня он имел имя.

– Пан комиссар, он не подпускал меня близко к своим делам. Я ничего не знала, кроме того что у его сотрудников нет клиентов и постоянно требуются мои денежные вливания. Когда он предоставил суду свои декларации о доходах и выяснилось, сколько он на самом деле зарабатывал, это был шок для меня и для моих дочерей.

– Верю вам, – услышала я, – мне знаком такой тип людей. Все поступают одинаково – обманывают компаньонов, реже женщин.

– Это ужасно так думать о себе, – сказала я неожиданно, – я до сих пор не могу представить себя в роли жертвы. То есть я его жертва, а он – моя, – поправила я себя.

– Именно так я и понял, – ответил комиссар, сощурив глаза, но я уже немного его изучила – и знала, что он понял все совсем иначе: оружие выстрелило не из моей руки.

Я решила не углубляться в это и даже отважилась спросить его про своих дочерей:

– Я знаю, что вы не очень-то можете предоставлять мне такую информацию, но я хотела бы только узнать, здоровы ли они.

– Да, у них все хорошо, – ответил он.

– Значит, они не арестованы?

– По какой причине, пани Нина? – Комиссар сделал удивленное лицо. – Они сотрудничают с нами.

Я открыла рот, чтобы еще о чем-нибудь спросить, но он поднял руку:

– Нет, ничего больше я вам не сообщу.

Обычно, думая о своих дочерях, я называю их «девочки», а они уже давно женщины. И я бы не сказала, что у них удачно сложилась жизнь. Потому ли, что она и у меня не сложилась?

Та ночь, когда Лилька появилась в дверях ванной комнаты… Ей было девять лет, в этом возрасте в девочке пробуждается ее женственность. И мы смотрели друг на друга, как две женщины. Она хотела подойти, но я ее остановила. Она с ужасом смотрела на тонкую струйку крови, текущую по моему бедру.

Потом мы уже никогда к этому не возвращались, только не так давно, когда она стала часто приезжать сюда из Лондона, я спросила:

– Ты знала?

Она молча кивнула. Чем это знание было для нее? Изменило ли ей жизнь так, как изменило мою?

Вначале я строила планы об одной большой семье, о том, что его дочери будут приезжать в Карвенские Болота на летние каникулы: море, прекрасный песчаный пляж, рядом конный завод. Его средняя, Эва, училась верховой езде, и вроде бы это было ее страстью. Но очень скоро мне пришлось проститься с иллюзиями, потому что в первый год нас с Ежи бойкотировали, потом появилась Оля, но она вела себя так, что даже невероятно терпеливая Габи с сомнением качала головой:

– Это настоящий бесенок!

Между двумя старшими дочерьми шло ожесточенное соперничество, то есть Оля, как могла, досаждала Эве. Их отец комментировал это так: «Оля хотела бы быть единственной, поэтому младшие сестры для нее конкурентки на чувства родителей». «А может, этих чувств слишком мало», – подумала я, но не сказала об этом вслух, поскольку никто не давал мне права вмешиваться в дела чужой семьи. Из Белостока поступали в Брвинов тревожные сигналы. Ика не справлялась с дочерьми. Две старшие вели непрерывную войну, младшую, к счастью, они не трогали.

Постоянно раздавались телефонные звонки.

– Оля пнула Эву в живот!

– Оля прищемила Эве палец дверью!

– Они обе упали с лестницы. И одной, и второй пришлось накладывать швы.

Ежи совершенно явно оказывал предпочтение самой старшей и объяснял это тем, что ее единственную из своих детей он кормил, пеленал, когда она была еще совсем маленькой, с локоток.

Детство двух других он, по сути, прозевал, потому что сначала, получив стипендию, пять лет учился в Германии, потом на два года исчез из дому, а теперь его снова с ними не было. По всей видимости, наиболее обделенной была средняя, потому что любимицей Ежи была Оля, а мать в свою очередь выделяла самую младшую, Касю. Я очень полюбила Эву, ей единственной из всех троих была свойственна врожденная деликатность, она держалась в тени. Я заметила эту разницу в Карвенских Болотах. Оля оставляла разворошенную постель, кровать Эвы всегда была заправлена и прикрыта покрывалом. Меня очень растрогало, когда после ее отъезда я обнаружила аккуратно сложенное полотенце.

Старшая сестра нападала на Эву только за то, что та вообще есть. А может, завидовала ее бесспорной красоте? Вполне вероятно. Мне удалось уговорить ее не заворачиваться в сауне в полотенце, дать коже подышать. И я увидела уже не девочку, а женщину.

Ежи, который считал себя хорошим психологом, утверждал, что увлеченность Эвы верховой ездой вполне обоснованна. «Вы меня не любите, поэтому я люблю лошадей!» Уже подростком она вытянула из него всю душу, упрашивая, чтобы он купил ей лошадь, и как-то раз, зачитавшись газетой, он ей даже пообещал. Правда, потом не знал, как из этого выпутаться.

Уже с самого начала отношения между ним и старшей дочерью показались мне странными. Они вели друг с другом игру с эротическим подтекстом, чего они сами до конца, наверное, не сознавали. По мнению психологов, это вполне нормальная вещь между отцом и дочерью. Они могли часами лежать голова к голове, держась за руки. Между мной и его дочерью возникло своего рода соперничество, кто из нас первой займет место рядом с ним на диване. И их разговоры… «У меня очень сильно выпячивается попка», – говорит Оля. «Некоторым это нравится», – отвечает Ежи.