Текст книги "Могила воина"

XXII

«… Теперь все кончено, уж совсем кончено… Значит, прежде было не все и не совсем?… Да, прежде еще выпадали добрые минуты: минуты почти веселые, минуты почти счастливые. Их было мало, их становилось все меньше. Но на что рассчитывать теперь? Эпилепсия, т. е. безумие: зачем называть это другими именами? Прошлое? Свое? Грехи отцов? Наследие злого лорда? наследие убийцы Чаворта? Или подарок рода Гордонов, вся история которого – неправдоподобная цепь преступлений, убийств, казней. Все равно…

Ну, что ж, это очень просто. Слишком быстро? Может быть. Это всегда слишком быстро. Не успел ни как следует пожить, ни как следует подумать? Не первый, не последний. Вот то же иными словами сказано в этой книге Сенеки: «Omnis illis speratae rei longa dilatio est; at illud tempus quod amant breve est et praeceps breviusque multo, suo vitio; aliunde enim alio transfugiunt et consistere in una cupididate non possunt. Non sunt illis longi dies, sed invisi…» Подумать о показной стороне смерти? Чего уж лучше в смысле повышения в историческом чине! Символическая ракета сожжет символическое Лепанто, – не в этом ли подлинная мудрость?…» И стихи о могиле воина, недавно, здесь в Миссолонги, взволновавшие почти до слез, как когда-то волновали первые строфы «Чайльд Гарольда», – теперь принимали новый, тоже неожиданный, радостно-безнадежный смысл.

XXIII

Потом события пошли очень быстро, слишком быстро: мастер-месяц не успевал доносить рыжему подполковнику. Выяснилось, как произошел сулиотский бунт. Греческий вождь Колокотронос, опасаясь, что занятие Лепанто может увеличить авторитет работавшего с Байроном Маврокордато, послал своих сулиотов подбивать к бунту сулиотов Миссолонги. – «Да, эти Грецию освободят!» – весело думал мастер-месяц. Из разговоров в кантине он узнал также, что Лондонский Комитета посылает не очень много денег; Байрон немало докладывает из своего кармана. Мастер-месяц укрепился в мысли, что во главе миссолонгского дела стоит сумасшедший.

Поход на Лепанто естественно отложили, так как наступать было некому. Большая часть сулиотов покинула город. Остались только те, что обещали впредь строго соблюдать дисциплину. Но и от них радости было немного. Через несколько дней после бунта мастер-месяц был послан в деревню нанимать людей. Когда он вернулся в арсенал, маркитантка выбежала ему навстречу и со слезами сообщила, что случилась большая беда: убили шведского офицера. Мастер-месяц ахнул: «Засса? Кто убил? Быть не может!…» Оказалось, что убил сулиот, не то по ошибке, не то в пьяном виде. – «Только что увезли тело. Приезжал сам архистратег, – на нем лица нет: вид такой, точно и сам он не сегодня-завтра умрет! А в серале никто больше не хочет служить. Англичане так прямо всем и заявили: их наняли на мирную работу, а если тут какие-то дикари режут людей, то они требуют, чтобы их сейчас же на казенный счет отправили назад в Англию». – «И совершенно правы!» – в сердцах сказал мастер-месяц. Происшествие в арсенале было скорее выгодно, как все, что вредило успеху дела, но ему было жаль Засса. «Уж лучше бы тот разбойник зарезал Киндермана»…

И точно убийство шведского офицера было сигналом для общего развала, несчастья посыпались одно за другим. Дня через два, в десятом часу вечера, мастер-месяц ужинал со своей подругой, как вдруг раздался страшный, непонятно откуда шедший удар все со звоном посыпалось на землю, за окном послышались крики – «Это взрыв! Беги, беги, дура, не подбирай тарелок!» – заорал мастер-месяц. Он подумал, что взорвался ракетный состав. Рванулся было в коридор, ахнул, вернулся за ней и потащил ее на улицу. – «Взрыв! Пожар! Горим!» – вопил он по-итальянски, забыв, что никакими иностранными языками, кроме английского, не владеет. Однако, огня нигде не было видно. В воротах образовался затор. Работая локтями изо всей силы, мастер-месяц прорвался на улицу и выволок полумертвую маркитантку. Только через несколько минут, уже далеко на улице, он понял, что дело не в арсенале, что взрыва не было, что бежать некуда. Неслось страшное слово: «землетрясение»! Женщины и дети голосили, одни бросались на землю, другие кричали, что не надо бросаться. Вдруг раздались выстрелы, паника еще усилилась. В конце шедшей к сералю улицы показался бегущий отряд сулиотов. Они на бегу палили вертикально верх из мушкетов. Позднее мастеру-месяцу стало известно, что это у них обычный способ борьбы с землетрясением. Затем он увидел архистратега. Байрон, без обычной свиты, быстро проскакал верхом к арсеналу.

Назад архистратег проехал шагом минут через пятнадцать. Сулиоты все палили вверх. Узнав, что стрельба ведется по небу в целях борьбы с землетрясением, Байрон ничего не сказал: тусклым взглядом посмотрел на небо, на сулиотов, затем медленно поехал дальше.

Подземные удары не повторялись, разрушения были не очень велики. Однако мастер-месяц приуныл: он отроду никаких землетрясений не видел. Если в этой дыре да еще землетрясения, то черт с ней совсем: пора убираться восвояси.

Он думал, что теперь можно от рыжего добиться перевода в другое место: ясно, что никакого толка из миссолонгского дела не будет. Мастер-месяц заготовил было письмо, очень убедительное и хорошо составленное, но не послал. Сам себя ругал: энтузиаст, конечно, энтузиаст! Чувствовал, что в конце концов все-таки пошлет письмо, однако оно все лежало у него в кармане.

30-го марта, в дождливый вечер, вернувшись к себе в мрачном настроении, он с изумлением увидел, что вся его комната украшена цветами, – так мило, так приятно. Стол был накрыть цветной чистенькой скатертью, со складочками от утюга (обычно они обедали без скатерти), и заставлен всевозможной парадной закуской: были не только два сорта рыбы, – оба его любимые, – не только арнаки с соусом из перца, но и какой-то паштет заморского вида под Страсбург. Посредине стола стояли графин с фруктовой водкой и две бутылки темножелтого вина. Бутылки были ему знакомы: марсала! настоящая марсала, совсем такая, какую подавали в Трапани! Здесь она стоила бешеных денег. Мастер-месяц вытаращил глаза. – «Ты что, рехнулась?»… Она с улыбкой протянула ему пакетик, перевязанный ленточкой: новенький кошелек, – и нараспев объяснила, что сегодня его рождение. – «Помнишь, ты мне сказал, что родился 30-го марта». Он совершенно забыл: забыл и что нынче день рождения, и что сказал ей, какого числа родился. А она помнит! Это чрезвычайно его растрогало: за всю его жизнь никто не украшал цветами комнаты в его честь, да и подарков, кажется никогда не получал, кроме денежных от начальства за особые заслуги. Ночью она признала, что он лучше самого паши.

Это был последний их радостный день. Дела в Миссолонги пошли совсем худо. Сулиоты, покинувшие город, где-то поблизости соединились с отрядом атамана Карайскаха и вместе с ним двинулись на Миссолонги. Одновременно прошел слух, что к лагуне приближается турецкая эскадра. И еще стало известно, что раскрыт большой заговор, во главе которого стоял какой-то человек, живший в доме архистратега. Этот человек оказался изменником: поддерживал связь с турками. А жил он в доме архистратега потому, что этот дом принадлежал его родным. В кантине шепотом сообщали, что весь город наводнен шпионами: турецкими, английскими, греческими, австрийскими. Мастер-месяц слушал, ахал и даже сжимал кулаки. Но про себя все больше думал, что пора, пора уезжать. Не то расстреляют греки, или повесит Карайсках, или зарежут сулиоты, или посадят на кол турки.

В наиболее тревожный день, 6 апреля, он в последний раз в жизни видел архистратега. Мимо арсенала промчался отряд: лорд Байрон со своей немногочисленной гвардией скакал вглубь страны, очевидно, навстречу шайкам атамана Карайскаха. Отряд пронесся очень быстро. Мелькнули раззолоченные шлемы, обнаженные мечи, пышно развевающиеся мантии, – и на кровном коне мертвенно бледный человек, с измученным, изможденным лицом. «Вот зрелище, которое я буду помнить до своего последнего дня!» – сказал в воротах, обращаясь к немцу, один из иностранных офицеров, – «торжество духа над телом». Немецкий офицер не ответил, но пожалел, что этот человек не служит в настоящей армии.

Кончилось новое испытание благополучно. Турецкий флот ушел в Коринфский залив: неизвестно, зачем приходил, неизвестно, зачем ушел. Изменников схватили. Сулиотские вожди перессорились между собой и отступили от Миссолонги. Атаман Карайсках был арестован. Очень подвинулась и работа в арсенале. Ракеты Конгрева уже были почти готовы. Майор Парри повеселел, ходил по арсеналу с видом Веллингтона после Ватерлоо, и орал, что поход на Лепанто состоится очень скоро. – «Дай Бог только сил и здоровья его светлости, а я их всех сожгу в один вечер! Будут они меня помнить!…» И еще что-то кричал о битве при Лейпциге, о своем друге генерале Конгреве, о Наполеоне, которого погубили эти самые ракеты.

В этот ли вечер или в следующий (мастер-месяц позднее не мог вспомнить) в кантине, в арсенале, по коридору гарема прополз слух, что здоровье его светлости очень худо. Говорили, что архистратег простудился при последней своей поездке верхом и схватил какую-то скверную лихорадку. В гарем пришла прачка, сестра маркитантки, и, вытирая слезы, сказала, что итальянский доктор целый день плачет: архистратег плох, совсем плох. Тотчас горько заплакала и маркитантка.

В арсенале наступила тишина. Никто больше не ссорился. Сам майор Парри не шумел и вообще показывался мало: проводили почти весь день в доме Капсали. Не было видно ни Маврокордато, ни графа Гамба, никого. В кантине растерянно говорили, что надежды на выздоровление мало. Шли все более мрачные слухи. Вечером 19-го апреля по городку с необычайной быстротой пронеслось известие, что в начале седьмого часа лорд Байрон тихо скончался.

XXIV

На воротах сераля появилось длинное объявление в плохо отпечатавшейся траурной кайме. То ли начали его набирать еще во время агонии архистратега, или уж очень быстро сделали свое дело рабочие, но скоро оно висело в Миссолонги везде, где только можно было его наклеить. Люди останавливались, бледнели, крестились и читали все, от начала до конца, хоть уже знали о смерти Байрона и хоть объявление было длинное. Весть быстро неслась по окрестностям: в ту же ночь она дошла до турок.

В арсенале из-за Пасхи работы не было. У висевшего под фонарем объявления стояла довольно большая толпа. Сначала о своих делах не говорили; мысль о них лежала камнем на душе у каждого жителя Миссолонги. И только когда седая старуха, служившая в серале уборщицей, сказала, что, верно, теперь иностранцы их бросят, у людей развязались языки. – «Как бросят? Не могут бросить!» – «Не может быть, чтобы бросили!» – «Ведь тогда турки придут!» – «Ну да, придут». – «Турки не поцеремонятся!» – «Всех нас перережут, как на Хиосе!..» – Какая-то женщина с ребенком на руках заплакала. За ней заплакали другие. – «И работа здесь прекратится», – угрюмо сказал кто-то, – «может, турки и не придут, а хлеба у нас не будет»… – «Да быть не может, верно он оставил распоряжение, чтобы не уходили». – «Надо бы узнать»…

После некоторого колебания решили послать трех старших справиться у начальства в арсенале. Часовой-грек, понимая общую беду, пропустил делегатов в ворота, но сказал, что, кажется, никого из начальства нет: все уехали в дом Капсали. Правда, майор уже вернулся, но злой как собака, не подступись! По двору шел мастер-месяц. Вид у него был не располагавший к разговорам. Делегаты робко его остановили: он был неважное начальство, а все-таки начальство. – «Чего лезете? Не знаете, что ли, что арсенал закрыт?» – угрюмо спросил он. Рабочие смиренно объяснили, что все очень волнуются: случилось такое несчастье, будет ли дальше работать арсенал? Ходит слух, будто кончится работа. – «Если кончится, то вам объявят расчет, только и всего». – «Да ведь тогда турки придут! Что же нам делать?» – «А я почем знаю?» – сказал мастер-месяц и сам пожалел о своей резкости. – «Нечего волноваться. Может быть, работа будет продолжаться и дальше. Зачем туркам сюда лезть? Да и войска у нас остались. Жили до архистратега, будете жить и дальше? Назначат другого главнокомандующего».

Несколько успокоившись, делегаты ушли, за воротами тотчас послышался радостный гул. Мастер месяц вздохнул. Он тоже был расстроен. Узнав о кончине Байрона, он вскользь сказал маркитантке, что теперь, верно, придется отсюда уезжать. Не объяснил, как и почему, – она ни о чем не спросила, только изменилась в лице и через минуту заплакала. В большом смущении мастер-месяц спустился во двор арсенала, взял у дежурного ключ и в кантине выпил рюмки четыре водки. Вопреки своему правилу, он сел за стол (в праздник никто в кантину придти не мог) и гумблотовским карандашом написал донесение о кончине известного лица.

Он сам удивлялся: ему было жаль лорда Байрона. Вспомнил их первую встречу пять лет тому назад у Флориана и подумал, что все-таки это был очень замечательный человек, каких на свете не много. «И книги, говорят, писал замечательные. Из-за каких-то греков погиб! Черт его угораздил приехать в эту проклятую дыру! И я здесь тоже издохну как собака. Если здешняя чепуха будет продолжаться, то, вероятно, рыжий велит остаться в Миссолонги». Несмотря на соображения о том, что и он здесь издохнет, эта мысль была почти приятна мастеру-месяцу. Он понимал, что не может жениться на бывшей одалиске, не имеющей ни гроша за душой. Но ему было очень грустно с ней расставаться, – правда, теперь как будто уже не так грустно, как было бы недели три тому назад. «Ничего не поделаешь» – думал он со вздохом, соображая, куда могут его послать. «Ясно, что должны дать повышение. В Петербург, что ли, все-таки к императору Александру? Но газеты сообщают, что он впал в мистицизм»… Несмотря на немалый опыт, ему было неясно, как мистицизм расценивается в ведомстве рыжего подполковника: может быть, за такими именно и нужно наблюдать? а может, наоборот, если ты впал в мистицизм, то иди к черту, никто тобой не интересуется?

Мастер-месяц поднялся к себе с тяжелым чувством. Маркитантка все сидела на стуле в той же позе, как полчаса назад (вообще сидела редко: либо бегала по делам, либо валялась на постели). – «Милая», – сказал он самым обыкновенным тоном, точно ничего не случилось, – «вот что, нам надо туда пойти». – «Куда?» – «Туда, в его дом. Все служащие пошли». – «Зачем?» – «Как зачем»? Отдать последний долг», – сказал он. Эти торжественные слова и его интонация испугали ее. «Ты иди, а я не пойду. Мне не надо идти, я простая маркитантка. Ты – счетовод, это другое дело». – «Все идут. Весь город там». – «Весь город? Нет, нет, я не пойду, я их боюсь», – сказала она с ужасом в голосе, разумeя умерших. Он немного подумал. – «Ну, как знаешь. Тогда я пойду один, так, может быть, и приличнее. Приготовь на ужин чего-нибудь такого», – добавил он, разумeя такое, что умиротворило бы омраченную душу.

Выйдя из гарема, мастер-месяц отправился в кабинет майора Парри. Несмотря на праздник, на этот вечер была назначена первая проба ракет. Он предполагал, что теперь проба не состоится, но следовало для порядка спросить. Дверь была полуотворена. Майор сидел, наклонившись к столу, положив голову на руки; плечи его тряслись от рыданий. На столе лежала карманная фляжка. Мастер-месяц смущенно попятился назад, вышел в коридор, погулял немного и постучал в дверь. – «Что вам надо?» – «Господин майор, я пришел узнать насчет пробы ракет генерала Конгрева. Как вы изволили приказать, я велел артиллеристам прийти в девять часов»… – «Идите ко всем чертям с вашими проклятыми ракетами!» – закричал майор. Мастер-месяц выскочил из кабинета. «Старый болван! Совсем его развезло от водки!»

К дому Капсали, действительно, шло чуть не все население городка. Знакомый лавочник вышел из лавки и стал ее запирать. Мастер-месяц его окликнул. – «Какая сегодня торговля! Все закрыто!» – нехотя сказал лавочник, но сделал исключение для постоянного покупателя. Купив большую коробку рахат-лукума, мастер-месяц вернулся в сераль, поднялся к себе, – она все сидела так же. – «Миленькая, я тебе что-то принес», – сказал он ласково и сунул ей в рот мягкий, липкий кубик с осыпающейся пудрой. «Как можно есть эту дрянь?» – подумал он. Она просияла, не то от рахат-лукума, не то от его внимания. – «… Так ты уже там был? Ужин еще не готов, будет только через полчаса, я еще ничего не сделала, прости меня!» – «Нет, нет, я пока и не ходил. Приду не раньше чем через час. Разве ты уже голодна?»… Они нежно поцеловались. И, целуясь, он подумал, что наверно ее бросит: ничего не поделаешь. Сердце у него обливалось кровью.

У ворот дома стояли часовые, опустив ружья дулами к земле. На рукавах у них была черная повязка. «Это хорошо. Молодцы!» – с искренним одобрением подумал мастер-месяц, – «успели распорядиться, и повязки достали». На лестнице горели свечи. Пахло спиртом. Слышались негромкие удары молотком. Граф Гамба с заплаканным лицом стоял на площадке и всем говорил вполголоса: «Второй этаж. Там»… Среди поднимавшихся многие плакали, – кто из приличия, а большинство искренне. Толпу пропускали быстро. Мастер-месяц оставался в комнате не более полминуты. При бледном свете свечей, он увидел на небольшой высоте от пола измученное, восковое, окровавленное на висках лицо. – «Кровь? Почему кровь?» – с ужасом подумал он. Не сразу понял, что кровь была от пиявок. Кто-то плакал в углу.

Вконец расстроенный, мастер-месяц спустился вниз. Заглянул в комнату, откуда слышались удары. Там сколачивали гроб из грубых неотесанных досок, верно от распиленных ящиков. – «Все чтобы было ровненько обложено жестью, и, главное, смотрите, чтобы нигде не пропускало спирта… Я думаю, 180 галлонов хватит?» – спросил вполголоса один из распорядителей другого, показывая на бочку. Мысль, что тело повезут в спирту, была почему-то особенно неприятна мастеру-месяцу. – «Где будут хоронить? Не здесь?» – спросил он распорядителя шепотом. Тот только бросил на него презрительный взгляд: лорда Байрона хоронить здесь! – «Еще не решено, либо в Акрополе, либо в храме Тезeя. А может быть, придется отвезти в Англию», – ответил другой распорядитель.

Пошел дождь. Мастер-месяц, ежась, застегнул плащ и ускорил шаги. Мысли его стали совершенно мрачными. Он решил, что надо, надо уехать, уехать возможно скорее, все равно куда ни пошлют. «Как ни больно, придется с ней расстаться. Может, я позднее ее выпишу туда, куда назначат?» – нерешительно подумал он, но тут же почувствовал, что никогда этого не будет, что никуда он ее не выпишет, что это конченое дело. – «Но там, куда назначат, я найду другую, похожую на нее, совсем такую как она!…»

Хотя до оказии оставались еще сутки, он сходил на пристань и сдал кому следовало для передачи рыжему оба письма: старое и новое. В грустном настроении он довольно долго бродил по берегу. «Нехорошо? Я ей оставлю денег»… Мастер-месяц задумался: сколько же ей оставить? «Много не могу, мало – неловко… Ну, еще будет время для решения: пока там придет ответ от рыжего!… Да, по-хорошему на свете не проживешь. Мудрые люди добродетелью не промышляют. При добродетели я давно издох бы от голода»… Мысли эти его не успокоили. Он испытывал все растущую странную, беспредметную злобу.

У ворот арсенала тот же часовой раскуривал трубку, как тогда, в день его зачисления на службу. – «Каналья! Мерзавец!… Ко всем чертям!» – вдруг с яростью закричал мастер-месяц. Лицо его исказилось от душевной боли. Так не кричал и сам майор Парри. Испуганный грек бросил трубку и вытянулся. – «Как держишь ружье? Негодяй! Дулом вниз! Я тебе говорю, дулом вниз!» – орал мастер-месяц в припадке дикого, бессмысленного бешенства.

XXIV

На большом дворе арсенала собралось несколько человек. При свете фонаря майор подвинул станок, заложил ракету Конгрева, установил квадрант. – «Готово, ребята?» – хрипло спросил он. Артиллерист повернул трубу, закрепил и проверил зажим. – «К югу прикажете?» – «Да куда-нибудь туда: через залив, к Араксосу, к Наварину!» – «До Наварина, пожалуй, не долетит», – с усмешкой сказал немецкий офицер. – «Я говорю: к югу! Готово? Огонь!» – закричал Парри. Артиллерист поднес к гильзе палительную свечу. Раздался оглушительный выстрел. Ракета взорвалась на огромной высоте, рассыпалась и упала в лагуну.