Текст книги "Чемодан из музея партизанской славы"

С этими словами реб Фишман обнял Фиму, вытер глаза и вышел из комнаты.

Утром они уже грузили скудный скарб на пролетку. Фимка в этот же день провел переговоры с двумя польскими предпринимателями. Фабрика ушла махом, тем более, что дело было поставлено с большим умом. Решили даже название оставить прежнее: «Чемоданы ребе Фишмана с сыновьями».

Фима деньги в Швейцарию перевел и больше ничего не успел. Не узнал, где и как обосновались папа с мамой, Борухом и девочками. Не получил ожидаемую шифткарту в благословенную Америку.

Ничего не успел Фима. В местечко вошли немецкие войска.

Глава VIII
Альбом № 2
Нападение Германии на Польшу

Захват Польшей части чешских земель. 1938 год.

Рукопожатие польского маршала Эдварда Рыдз-Смиглы и немецкого атташе полковники Богислава фон Штудница на параде Дня независимости в Варшаве 11 ноября 1938 года. Фотография примечательна тем, что польский парад особо привязывался к захвату Тешинской Силезии, произведенному месяцем ранее.

Гитлер подписывает документ о начале войны с Польшей. 1939 год

Министр внутренних дел Польши Бек прибыл к Гитлеру Обергоф. 1938 год

Немецкие войска вступают в Варшаву. 1939 год

Немецкие солдаты ломают польский приграничный шлагбаум.

Немецкие танки входят в Польшу.

Солдаты польского гарнизона Вестерплатте в немецком плену.

Улицы Варшавы после бомбардировки 28. 09. 1939 года.

Польские парламентеры при сдаче крепости Модлин.

Немецкие пикирующие бомбардировщики Юнкере Ю-87 (JU-87) в небе Польши.

Казнь немцами польских граждан. 18 декабря 1939 года у польского города Бохня расстреляно 56 человек.

Польские военнопленные на обочине дороги.

Колонна польских военнопленных проходит через город Валуби.

Герман Геринг и карта Польши.

Артиллерийские расчеты немецких 150-мм железнодорожных пушек готовят орудия к открытию огня по противнику во время польской кампании.

Польский мирный житель у руин домов.

Немецкие пленные конвоируются польским офицером.

Обсуждение условий сдачи в плен. 1939 год. Польша.

Глава IX
Гетто
(Рассказ Фимы Фишмана)

Войска я заметил только на второй или третий день. С утра до ночи возился с ликвидацией. Бог мой, сколько бумаг. И вдруг враз все кончилось.

Ко мне пришли уже новые владельцы фабрики и потребовали назад деньги. Мол, фабрика переходит к немцам, она национализирована.

Но денежки тю-тю, уже ушли в Швейцарию. Банк, Swiss bank, мне подтвердил, вся сумма зачислена на депозит. Полдня я разъяснял этим недотепам, что ничего сделать не могу. Не я вызвал этих немцев. Не я мою любимую фабрику отобрал у новых владельцев.

В общем, мы поругались, и польские господа аж из Варшавы доходчиво объяснили мне, что я, жид из жидов и жидом погоняю, так вот еще поплачусь. Это первое. И второе – не попадаться бы мне им на глаза никогда. С этими словами один из новых владельцев фабрики, пан Збышек, схватил меня за рубаху. Здоровый, видно, был этот пан. Рубаха так и затрещала. Но я оперся на уголок чемодана, и рукоятка с острым жалом сама легла мне в руку. (Бог мой, благослови папу, что подумал обо всем).

Паны как мой этот штык увидели, то сразу быстренько отошли назад и заявили, мол, поквитаются еще с жидовской мордой – это со мной – а сейчас просто руки марать неохота. Вот так мы и расстались.

Мне то что, а вот поляки были совершенно недовольны. Да я ни при чем. Просто успел. Многие же не успели.

А уж подходя к дому, увидел объявления. Их было несколько, и я позабыл текст вовсе. Но понял, что еврейское, то есть жидовское население местечка обязано переселиться в район скотопрогонных переулков и там получить жилье. Кто не выполнит требование генерал-губернатора – то просто и коротко – расстрел.

Я взглянул на дату и обмер. Оказалось, что переселяться нужно было еще вчера. А сегодня, пожалте вам, «экзекутирен». Поневоле заговоришь по-ихнему. То есть, по-нашему. Недаром нас в хедере учили, что немецкий язык – это исковерканный идиш.

Ну да сейчас не до языка. Это потом великий вождь всех времен, то есть, Сталин, придумал и «базис», и «надстройку». И что академик Марр – просто нехороший, недоумок, и все.

Нет, нет, сейчас мне нужно спасаться. Утешило, что соседи мои тоже бегали с детьми, вязали узлы. И сказали мне, что управление генерал-губернатора пошло навстречу жидовскому населению, которые «орднунг»[12]12
  Орднунг – порядок (нем.)


[Закрыть] не понимают в силу национальной, генетической бестолковости, и продлило переселение в гетто еще на три дня.

Слава Богу, подумал я, меня расстреляют еще только через три дня. Бухнулся на кровать в моем родном доме и сразу заснул. «Морген, все морген»[13]13
  Морген – утро (нем.).


[Закрыть], мелькало у меня в голове.

Утром я даже не мог вспомнить, что мне снилось. Только запомнил, как чемодан, что папа мне передал, вдруг сказал мне – не бросай меня, я тебя спасу.

Я побросал в чемодан ремешки, пряжки, клей, шило, скрепки, гвоздики медные, надфили, лобзики, пилки. Пару рубах, свитер и кальсоны, и отправился на переселение. Документы на дом, правда, взял с собой. Уверен был, что вернусь.

И отдал ключи назначенному кем-то начальнику участка. Да мы все его и знали, при полиции был квартальным. В праздники

к нам приходил обязательно. Выпить рюмку водки и получить монету в потную ладонь.

Сейчас эта ладонь получила ключи от нашей квартиры.

– Ну, давай, пан Фишман, устраивайся на новом месте. Да зла не держи, я что, я приказы других господ теперь сполняю. – И он довольно засмеялся. А дальше шепотом продолжил:

– Ты знаешь, где я живу. Будешь бежать, я «малину»[14]14
  Малина – укрытие, схрон (уголовн.)


[Закрыть] заготовил, никто не найдет. За малые деньги в живых будешь. – Хлопнул меня сильно по спине и пошел к соседям. Ключи получать.

Я чемодан, кстати, приспособил, как немецкий ранец. То есть, веревки, как лямки, и вот пожалте. Тем более, что и чемодан был легкий. Не мог же человек в здравом уме вообразить, что уходит из родного дома вот так, за здорово живешь. И навсегда. Нет, этого вообразить было невозможно.

А на улочке нашей настала вдруг тишина. Давящая. И запах какой-то необычный. Даже описать его трудно. Нет, это не запах старых вещей, узлов и баулов. Не запах пота от трудных сборов. Нет и нет. Уже совсем позже я понял, что это за запах – так пахнет беда.

* * *

Вот я и в гетто. В скотопрогонных переулках, раньше в этих домиках и бараках жила вся беднота местечка, кормясь со скотобоен. Там же обитали и дружные стаи собак. Теперь в этом, огороженном наскоро колючей проволокой, квартале домов, домиков и бараков, собак не было. Стояла неестественная тишина и шарканье ног по булыжнику.

Как все изменилось буквально в считанные дни. В смысле – как переменился человек. Куда делись громкие споры, шумные посиделки, крикливые торговки, бесконечные ссоры детей да плачь младенцев. Тишина!

На перекрестках стояли неизвестно откуда приехавшие незнакомцы. Вернее, откуда они приехали, стало даже очень известно: из Литвы, Латвии, Эстонии, Украины. Называли они себя полицаи и могли просто так обыскать. А для чего? Ясно, конечно. Забрать, что блестит, либо деньги. Меня сразу, при входе в гетто, полицаи «оприходовали». То есть, ощупали всего, отобрали злотые, сняли часы и почти оторвали крышку чемодана. Но даже вроде бы и рассердились, увидев, что кроме ношеных кальсон, рубашек второй свежести да деталей для инструмента для работы ничего нет.

– Ты что, жид, совсем идиот, а? – Обратился ко мне, видно, главный. – Жрачку надо сюда нести, а не надфили твои да лобзики. Мастеровой, твою… Проваливай, иди в Юденрат, тебя определят с жильем.

Я подхватил чемодан, но до юденрата не дошел. По дороге меня перехватил какой-то юркий и сразу затараторил:

– Вы, я вижу, пан, человек приличный. Да я вашу фабрику хорошо знаю, вот и давайте меняться. Я вам комнатку в подвале, вот, сюда, сюда, здеся. А вы мне ваш дом. Да не стройте из себя удивленного. Вас здесь скоро никого не будет, – сказал он шепотом. – Так что не надейтесь. В смысле – не рассчитывайте. А так хоть немного поживете в условиях. А то увидите, как остальные ютятся, Боже мой, даже смотреть больно, из таких домов и квартир и сюда.

Но я видел, смотреть ему было совсем не больно на беды бедолаг-евреев. Больно ему было смотреть, как мимо него разные богатства утекают этим украинцам, да литвакам, да эстонцам. Им то за что вся эта халява, думал мой собеседник, доставая бланки договоров об обмене.

– Да Бог с ним, с домом. Видно, нужно решать, жить или не жить, вот что, – так подумалось мне, когда я спустился в сырой и темный подвал. И явственно услышал тихий говор крысы: ну вот, принесла нелегкая постояльца. Вот что значит уплотнение по-польски, – и крысы под полом захихикали.

Я бросил чемодан, положил на топчан под голову кальсоны и рубашки, накрылся пиджаком и был таков. В смысле – провалился в тяжелый сон.

Проснулся неожиданно от крика:

– Лос! Лос, пан еврей. Быстро на соборную площадь. Скорей, a-то пиф-паф – и солдат добродушно засмеялся. Он был, судя по форме, армейский, и пока не хлебнул войны. Еще находился в эйфории оккупации, когда паненки лукаво поглядывали, а паны вежливо приподнимали шляпы и картузы.

Что делать, не рассуждать же. Я схватил чемодан, вытер лицо какой-то тряпкой и пошел за солдатом. Воды в доме не было. И туалеты не работали. Вы можете себе представить, что это такое. Нет, я уверен – не можете. В этом нужно оказаться. Вот так все мы, евреи местечка, оказались в этом самом.

Я как-то сразу понял, что такое гетто. Это – жизнь без правил, без веры, без совести. Вернее, просто каждый отвечает перед своей совестью.

Вокруг – давящая тишина, шарканье ног, воздух без ветерка, серые облака. Я впервые увидел лежащих на тротуарах мертвых. В основном пожилые люди. Меня зашатало, но солдат-немец помог. Дал мне в спину прикладом легонько и проворчал: – Вэг, вэг.

Да, все мертвые. Я увидел, что у мертвых – рты открыты. Будто кричат о помощи. Но кричат совершенно беззвучно.

Вот, значит, какое оно, наше гетто. В котором мы жили тысячи лет. Верно, в генной памяти все сохранилось, так что сейчас иду к соборной площади, а мне казалось, что я все ЭТО уже знаю.

Знаю, что не осталось жизни, если не будешь быстро соображать и бороться. За что бороться? Да за жизнь. Нельзя вот так, безропотно отдавать ее идущему сзади довольному немецкому солдату.

И хоть остался мне только окрик и приказ немца, либо полицая литовского, украинского, польского, понял я сразу, что хоть кругом колючка[15]15
  Колючка – колючая проволока.


[Закрыть] – это против меня – но нужно, необходимо выстоять – и бежать.

Вот так мелькали обрывки мыслей, а впереди был гул какой-то, приглушенный, но гул.

– Что это? – Спросил я идущего рядом.

– Да Соборная площадь. Щас будуть судьбу нашу вершить небожители. То есть, герман будет определять, кого в ров сразу, а кого – чуть погодя, – так вот равнодушно и отрешенно сказал мне рядом идущий, заросший седой щетиной, пожилой дядька. Мастеровой, еврей, ибо других жителей в гетто я вроде и не чувствовал.

Как подходили ближе к Соборной, явственно послышались крики – команды:

– Паны жиды. Не толпитесь, не толпитесь. Становитесь рядком, зараз буде выступать герр комендант площади. Он будет проводить селекцион, а вы слухайте и соблюдайте порядок. А то можно и пулю схлопотать. Так что не торопись раньше времени.

– Ага, – подумал я, – значит все-таки побаиваются эти гниды толпы голодных, уставших «жидов». Раз почти уговаривают нас соблюдать порядок. Эх, если бы… – мелькнуло у меня. Но я получил очередной толчок в спину и оказался в первых рядах перед маленькой трибуной, на которой уже давно, оказывается, стоял довольно интеллигентного вида офицер. Естественно, немецкий.

Площадь была окружена полицаями, да народу то оказалось не очень много. Мужик, что шел со мной рядом, объяснил, что на площадь гонят, он так и сказал – гонят – по улицам и домам. То есть, по кварталам.

– Шоб не было скоплений, – и он хмуро улыбнулся. – В общем, не даром нам устроили гетто в скотопрогонных улицах. Потому что мы теперь не евреи. И даже не жиды. Мы теперь скот, будь они прокляты. – И мужик ловко сплюнул в сторону стоящего полицая. Полицай и не шевельнулся.

Началось выступление офицера. На самом деле, пошла селекция. Без всяких вводных офицер через переводчика (хоть, думаю, вся площадь и понимала немецкий. Он же почти что идиш) произнес краткую речь. Сказал просто, буднично, практически без пафоса:

– Великой Германии нужно ваше уменье, господа евреи. Я назову нужные нам профессии, и вы сделаете несколько шагов вперед. Все отобранные будут размещены в этом помещении бывшего радиозавода. Работой будут руководить опытные немецкие мастера. Они для вас являются высшим начальством. За работу будете получать питание. За саботаж – строгое наказание, то есть расстрел.

Нам сейчас нужны (шаг вперед): оружейники, мыловары, фармацевты, столяры, плотники, мастера по изготовлению тары, например, оружейных ящиков.

Я видел, народ потихоньку шагает. Шагнул и я. Все-таки, изготовление тары, это и есть чемоданы.

Правда, тут же произошел со мной инцидент, которого я от себя, видит Бог, и не ожидал.

Это, когда нас повели в корпуса радиозавода, один полицай, видно, выслужиться решил, ударил ногой, то есть, сапогом, по чемодану. Чемодан вылетел на брусчатку площади, замки отлетели. Все же удар. На землю посыпалось мое достояние: кальсоны, свитер, рубаха и разное «чемоданное» оборудование: напильники, лобзики, отвертки, молотки.

Я бросился собирать все обратно, особенно инструменты, но получил от полицая увесистый удар сапогом в бок. Тут то все и произошло. То есть, я схватил полицая за сапог и, уже лежа на нем, стал душить. Прекратилось все молниеносно. Просто я получил такой удар в спину, как будто меня переломило пополам. И уже стоял, схваченный, с выбитым зубом, перед офицером.

Офицер никаких эмоций не проявлял. Будто это каждый час такое представление: жид бьет полицая. На мое счастье – не немца. Полицай был поляком, из синих – так звали польскую полицию, что верно служила оккупационным властям.

Офицер внимательно почему-то меня разглядывал. Затем переводчик перевел:

– Господин офицер обращает внимание специалистов, как нужно беречь средства производства труда. То есть, инструментарий. Ибо вот этот (он помедлил) жид в чемодане нес не дорогие вещи, одежду, обувь, съедобное и тому подобное, а самое необходимое для Великой Германии – инструмент. Но за нарушение порядка я приказываю: полицейскому – замечание. А виновнику безобразия – без питания весь сегодняшний день.

И только в этот момент я почувствовал – как же я хочу есть. Хоть и зуб выбит.

– И еще, – тихо произнес офицер, – прошу полицию не портить раньше времени рабочий материал. То есть, жидов.

Кстати, еще раз отмечу, офицер меня несколько раз внимательно разглядывал.

– Ну, мне конец, – мелькало. Голова от побоев гудела. Но нужно было обустраиваться.

А указание офицера не забылось. В этот день меня не кормили.

Нас распределили по секциям, в которых когда-то на радиозаводе что-то производилось. Теперь все было разграблено, стояли топчаны с грязными тряпками. Но опытным взглядом я увидел – есть возможность для работы. Только подавай материал да заказ. Хоть спина онемела, да зуба нет, да фингал под глазом – но пока я живой. А раз живой, я буду жить, как мне диктует моя совесть.

Сейчас мне все диктовало – разбери секцию, обустрой рабочее место и жди мастера. Да наладь стеллаж.

* * *

А с площади, на которую заехали грузовики, слышались крики:

– Прощайте, прощайте, молитесь за нас.

Я понял, что кричали все те, кто в «селекцию» не попал: старики, дети, женщины. Их увозили, я это уже знал, в «катальные рвы». Так называли место, откуда никто никогда не возвращался.

Глава X
Альбом № 3
Фотографии из гетто. Польша. (Фото Вилли Георга и Хенрика Росса)

Фотографии Вилли Георга

Участок улицы в Варшавском гетто.

Уличные торговцы на улице Варшавского гетто.

Уличное движение в Варшавском гетто.

Старики, просящие подаяние на улицах еврейского гетто.

Овощной торговый прилавок на улице Варшавского гетто.

Истощенный человек, сидящий на улице Варшавского гетто.

Истощенный ребенок на улице Варшавского гетто.

Житель Варшавского гетто, лежащий на тротуаре.

Жители Варшавского гетто у двери одного из домов.

Еврейская семья, жители Варшавского гетто, у самовара.

Двое детей, просящие подаяние на улице Варшавского гетто.

Две женщины, торгующие на улице Варшавского гетто.

Группа женщин с корзинами на улице Варшавского гетто.

Пожилой еврей на улице Варшавского гетто.

Фотографии Хенрика Росса

Границы гетто, выходить за которые евреям было запрещено.

Свадьба в гетто.

Пока еще оставшиеся в гетто делят то, что оставили депортированные.

Рабочие хлебают баланду из мисок.

Мужчины тянут телегу с хлебом для раздачи в гетто.

Мужчина шагает через руины синагоги, уничтоженной нацистами в 1939 году.

Медсестра кормит девочку в детском доме гетто.

Группа депортируемых женщин. Депортация из гетто означала вывоз в лагеря смерти.

Депортация.

Ребенок ищет еду.

Если надо было пересечь улицу, двигались по специальным мостам.

Массовая депортация в 1944 году

Больной мужчина на земле.

Выступление любительского театра на одной из фабрик гетто.

Дети, депортируемые в один из лагерей смерти Хелмно в 70 км от Лодзи.

После депортации

Прибытие в конечную точку: новоприбывшие заключенные должны выстроиться на платформе Освенцима – слева женщины и дети, справа – мужчины.

Дата и автор этой фотографии неизвестны.

На платформе: после построения на платформе заключенные двигаются в сторону крематория в концлагере Освенцим. Дата снимка неизвестна.

Глава XI
Работа для Рейха на одном разрушенном радиозаводе

Начался 1942 год. Работа шла, мы осваивались. Знакомились. В соседней секции, трудился человек, что шел со мной рядом на соборную площадь. Звали его не знаю уж как по-настоящему, а здесь он назвался – Шисел. И специальности его не знаю. Он мне, хоть я и пытался выяснить, ничего не сказал. Так, уклончиво, мол, металлист я.

Почему меня его специальность заинтересовала, спросите вы. Отвечу. Потому что не было ни одного прибора, устройства, оборудования и прочая, от часов до радиоприемников, в том числе аэронавигационных, которые он не смог бы вернуть к жизни. Приезжали важные господа в штатском. Из Германии. Привозили что-то в сумках. Шисел говорил коротко – монтаг[16]16
  Монтаг – понедельник (идиш).


[Закрыть].

Однажды я подслушал их разговор при выходе.

– Вот, герр Липке, этот еврей сделал ремонт за три дня. И работает навигатор, как швейцарские часы. А наши баварские свиньи – да, мол, мы сделаем. Через месяц, здесь очень сложная схема. А этот еврей – в понедельник! И точка. Вот тут хоть стой, хоть пой.

– Ну, мне кажется, мы, инженеры, забираемся в расовую теорию, что под силу только нашему фюреру, а?

Все чему-то захохотали и пошли к блестящим мерседесам.

А Шисел зашел ко мне в сектор и молча положил большой шмат копченого сала и три луковицы.

Да, да, не удивляйтесь, мы едим сало. В гетто едят все, если хочешь прожить еще немного. Много – все равно не дадут. Вот вам и нация Гёте.

И я снова углубился в работу в своем секторе. Сектор назывался «сектор тары» и был занят в основном изготовлением снарядных и оружейных ящиков.

Я и еще два мальчишки, пока не попавшие «под раздачу», то есть, под раздачу смерти, что так щедро раздавала самая культурная нация в Европе, мастерили из поставляемых нам досок ящики. По исходным чертежам. Ящики каждую неделю забирали два немца. Иногда неожиданно для меня они выдавали две-три сигареты, сопровождая подарок короткой фразой:

– Ящики – очень хорошие. В общем, арбайтен гут.

И между собой соглашались, что эти бы ящики да к ним на ферму. Вот бы уже засыпали и зерна, и брюквы, и картошки. Да мало ли что засыпается под хорошую, солнечную осень в закрома.

На самом деле ящики отполированы и никакие занозы воинам вермахта не были страшны. Только побеждай. Вот с этим где-то немного тормозится. Под Москвой, например.

А в свободное время, которое было только ночью, я строил сундучок. Сундучок-матрешку. Просто туда, в сундучок, я поместил еще девять мал-мала изделий. Даже мне эта затея понравилась.

Из пустяшной затеи жизнь может вообще круто измениться. Как это и произошло.

Однажды в наш сектор пришел самый главный, что проводит селекции. Уж главнее некуда. Не даст рабочего места – значит даст выезд на грузовиках. Куда – всем известно.

Постоял, закурил, шевельнул чуть ладонью. Это значит, чтобы вышли все лишние. Сел на стул и стал внимательно, можно сказать, пристально меня рассматривать. А что рассматривать. Стоит перед ним здоровый, молодой, еще не очень изможденный парень с тяжелыми от работы руками. Как это принято, картуз я держал в руке. И смотрел в пол. А куда еще. Не в глаза же судьбе, которая решается ежеминутно в нашем цехе, на Соборной площади, в скотоперегонных переулках. В общем, на всей территории гетто.

– Где же все-таки я тебя видел, – задумчиво произнес офицер. Извините, ей Богу, столько произошло событий, что убей, не могу вспомнить звания. Не то полковник. Не то еще почище. Только помню – перед ним все гетто, включая юденрат, еврейскую полицию, армейские охранные части, может даже и гестапо – все тянулись. Одни при этом «ели начальство глазами», другие смотрели только в пол. Не иначе.

– Так где же я тебя видел, – опять задумчиво протянул офицер. – Ты, вообще, кроме этих ящиков способен на что-либо? Скоро мы закончим на востоке, и они даже для гробов не понадобятся. Так что ты можешь, а?

– Господин офицер, я могу изготовлять практически любые чемоданы, сумки. Сундуки, ранцы для армии. Вот, например, я сделал сундучок с сюрпризом, – с этими словами я поставил перед офицером – судьбой небольшой сундучок-матрешку. То есть, девять в одном.

Офицер открыл изделие, скептически скривив рот. Затем, по мере извлечения на свет Божий все новых и новых сундучков, лицо его принимало довольный вид. На самом деле ему сундучки понравились. Вернее, сама идея – девять в одном.

– Ну, в этом что-то есть. Так ведь можно и чемоданы, и сумки, да мало ли. А чемоданы с секретом можешь?

– Безусловно, герр офицер. Вот посмотрите.

С этими словами я достал свой многострадальный, уже ободранный донельзя чемодан и продемонстрировал секретное отделение. А под ним – второе, о котором поди, догадайся. Конечно, второе я не показал.

– Вот, вспомнил! – закричал офицер. – Ты – Фишман, а? Йозеф!

– Так точно, герр офицер. Только я – его сын. Фима.

– Ну вот, теперь все вспомнил. Похож, похож на отца. Но до него тебе еще расти и расти. Так, слушай меня внимательно. Твой отец приезжал в Берлин, вел переговоры со мной. С моей фирмой «Отто Дринкер с супругой». Это он мне морочил мозги секретами, да замками, да еще черт-те чем. Вспомнил! Вспомнил! – И он облегченно рассмеялся. – Вот же было время. Евреи ко мне на переговоры в Берлин ездили. Теперь дальше. Фирма моя сейчас, в условиях войны, развивается слабо. Да и контингент здорово подводит. Молодые уходят на фронт. Старики – на пенсию. Евреи все давно уволены. Мыслят все шаблонно. Уж вот такие сундучки никто изготовлять и не додумался.

Я даю тебе рабочей силы, сколько потребуется. Из твоих же евреев. Открываешь фабрику. Уверен, ты справишься. Ха, Фишман-сын на меня будет работать.

Но! Бухгалтер будет мой, приемщик товара – мой. Материалы, питание я обеспечу и ни один рабочий в «катальные рвы» не поедет. Я обещаю.

Но работать не за страх. За совесть и, – тут он понизил голос до шепота – за спасение хоть небольшой части твоего народа. Думаешь, мне селекция по душе?

С этими словами он достал фляжку и велел протереть стаканы. Это был спирт с медом.

– Да, да, не пучь глаза. Здесь же, в гетто этот напиток делают. Итак, я через неделю уезжаю. Под Харьков, во как! Программу работ и все остальное тебе доставит мой адъютант. На разворот фабрики 15 дней. У моего заместителя проси, нет, требуй необходимого. Лозунг у тебя должен быть теперь один – все для победы рейха!

Тут он опять перешел на шепот.

– А на самом деле – для победы фабрики «Отто Дринкер с супругой». Смотри, я буду приезжать. Производственные помещения затребуй в любом количестве – все для победы Рейха!

С этими словами он ушел. Я видел, весьма пьян и доволен.

Начиналась новая жизнь, дающая не только шанс, но и перспективу. Какую?

* * *

А у меня в голове одна мысль – бежать. И постепенно все стало проясняться. Вернее, наоборот. Все стало сгущаться.

Потому что теперь я не один, на мне висит более 100 душ евреев, которые день и ночь строят, строят эту «тару». Она дает им день жизни. Еще один день. И, может, еще.

На селекционном плаце стали редкими прощальные крики. Были, конечно, были, как без уничтожения. Но – реже.

Мне становилось страшно, потому что все рабочие смотрели на меня, как на Бога.

Ну как здесь побежишь. Тем более, фабрика набирала обороты. Появились отделы по изготовлению чемоданов, сектора снарядных ящиков, баулов, ранцев, мелких и крупных сундуков.

Стал требоваться металл. Достали станок для тиснения. И вылетали чемоданы со свастикой, с «мессерами» и танками, крейсерами и просто, иногда, с мужественными лицами вермахтовцев. Все шло на ура. Германия стонала от зависти: все хотели чемодан со свастикой или сумку с Максом Шмелингом[17]17
  Макс Шмелинг – немецкий боксер-тяжеловес, чемпион мира.


[Закрыть] и баул с портретом Марики Рёкк[18]18
  Марика Рёкк – эстрадная певица и киноактриса в Германии. Любовница Геббельса и советская разведчица ГРУ СССР в 1939-1945 гг.


[Закрыть].

Но раз производство успешное, то нужна и защита. И контроль, как говаривал известный Ленин, чтоб не встретиться с ним ТАМ.

Так вот, защита. Она появилась неожиданно в виде спокойного офицера гестапо. Мы встали.

– Да сидите и работайте. Отто сказал мне, что тебе, Фишман, понадобится помощь. Она у тебя всегда будет в моем лице. Вот записка от Отто. В ней четко и коротко было написано: офицеру гестапо, Курту, ежемесячно – 300 марок.

А понадобилось это гестапо почти сразу, ибо на хорошо идущее дело слетаются поганые людишки, как мухи на говно.

То спекулянты, то юденрат, то полиция польская, то – литовская, или украинская. Все с одним вопросом. Или даже не вопросом, а требованием – дай! Дай и все.

Но немцы, как мы знаем, люди деловые. Договоренности выполняют безусловно, и в одночасье исчезли с моего горизонта проходимцы всех мастей. Вот, защита заработала.

Но появился контроль. В виде подтянутой, стройной, совершенной блондинки типа Брунгильды. Хотя зовут ее Грета. Иначе – Гретхен в чине, вроде ефрейтора, и, естественно, в форме. Даже револьвер, «Вальтер», всегда был на боку.

Она приезжала раз в неделю, уж откуда – не знаю. Дама была, сразу видно, въедливая, опытная и четкая.

Проверяла, не гоню ли левый товар. Оказалось – не гоню. Проверила кассу. Оказалось – до пфеннига все сходится.

Проверила расход материалов. И даже самый дефицит – бронза для ручек и ключиков разных – все оказалось в порядке.

Сидела в моей каморке хмурая, с жестким взглядом и говорила в открытую:

– Нет, не верю, чтобы все было в порядке. Особенно у вас, евреев. Или ты мне рассказываешь, как воруешь, или я отправляю тебя в Освенцим. Там как раз евреев не хватает. Ну, что молчишь? Наливай.

Последняя фраза как-то совершенно не вязалась со всей предыдущей угрозой. Поэтому налить – милое дело. У меня теперь всегда был шнапс. И не плохой. Не армейский суррогат.

– И себе, – она хмуро подвинула ко мне мою, довольно таки грязную кружку.

Выпили молча. Грета продолжала меня разглядывать. Вернее, так осматривает питон кролика перед завтраком. Или обедом. И мне казалось, сейчас эта ефрейтор скажет голосом Отто Дринкера:

– Где я тебя мог видеть?

Но вместо этого она приказала мне запереть дверь, налить еще и отстегнула ремень с вальтером.

– Ну, все, мне конец, – мелькнуло.

Неожиданно же ефрейтор вермахта стала раздеваться и только спросила по-прежнему грубо:

– Что стоишь, как истукан. Не знаешь, что делать?

– Фрау ефрейтор, не знаю, только не убивайте.

Но дальше ефрейтор погасила свет, ибо уже была совершенно голая. И произошло то, что должно было произойти. Нет, неправильно. Ну никак не должно было произойти того, что произошло. Кто эта Брунгильда(!) и кто я, стоящее в полной темноте лицо еврейской национальности. За «это самое действие» повесят просто. На плацу. Даже без следствия.

Но темнота давила и деваться, как говорят, бедному еврею, было некуда.

Потом уже, вспоминая все ЭТО, я слышал шепот:

– Сейчас закричу. Еще! Ой, я закричу, зажми мне рот.

Вот как сложились обстоятельства. Которые продолжались и продолжались. Я приобрел за огромные деньги две бутылки коньяка. И спирта с медом.

По-прежнему Грета была хмурая и все дотошно проверяла.

– Ну, не может же быть, чтобы евреи не обманули, – восклицала она с досадой. А однажды, проходя мимо, обронила, глядя в никуда:

– Никогда не думала, что евреи такие нежные.

Но все хорошее, конечно, кончается. Особенно в гетто. Особенно к 1943 году, когда стало понятно, куда кто идет. В том смысле, что Советы таки идут на запад, а вот герман, то есть, вермахт, теперь не на восток, а тоже идет на запад. Медленно, лангзам, лангзам[19]19
  Лангзам – медленно (нем.)


[Закрыть], но отступает. Пятится. Задом. И при этом совершает много гнусностей, подлостей и гадостей.

Одна из которых – ликвидация гетто. Везде. В Минске, в Варшаве, в Лодзи, в других местах.

Многострадальному народу не было выхода. Вернее – только один. Бороться. Биться. Хоть и без оружия. Зубами. Ногтями. Как угодно и где угодно. Но сражаться.

Уничтожалось и наше гетто. Вместе с фабрикой Отто Дринкера. Первым исчез Курт из гестапо. Получил свои 300 рейхсмарок, взял сувенирный саквояж со свастикой и орлом и сказал:

– Гетто через два дня – капут. Фабрика – тоже. Я уехал искать внутренних врагов рейха на Западе. Оставляю приказ и проездной аусвайс на два грузовика. Чтобы вывезти оборудование фабрики. – На слове «оборудование» он очень внимательно на меня посмотрел. – Так что ты постарайся управиться. Лучше ночью, – приподнял руку и был таков.[20]20
  Теперь почитают в Израиле и не только праведников мира, спасавших евреев в те жестокие годы. А к какой категории отнести гестаповца Курта, который явственно дал понять: даю два грузовика. Даю проездной документ. Уводи людей. У тебя – две ночи.


[Закрыть]

И ефрейтор Грета исчезла. Я получил от нее записку. Храню ее до сих пор. То есть, до 1985 года, когда начал писать этот сумбур. Вот она:

«Еврею Фишману. Я проверила все документы фабрики Отто Дринкера и прихожу к выводу, что обман есть. Вероятно, он глубинный, поэтому все ваши еврейские хитросплетения я смогу выявить только по окончании войны и полной победы моего рейха. Сейчас меня в связи с небольшой болезнью переводят в Потсдам, недалеко от моей большой и любимой семьи. Постарайся сохранить хоть в каком-либо порядке имущество фирмы. Хайль!»

Слово «имущество» было подчёркнуто два раза.

Не очень я стал анализировать эту записку. Ну, перевели ефрейтора, так это в армиях – раз плюнуть. А еще когда военные действия. Небольшая болезнь – вещь обычная. Например, у наших еврейских женщин всегда что-нибудь да болит. Да и другим голова забита. У меня на все про все – две ночи. Нужно же многое. Хотя иногда, когда выпадала ночь спокойная, ко мне в снах вроде бы Грета, ефрейтор немецкий, приходила.