Текст книги "Иван Тургенев и евреи"

Евгений Васильевич Базаров, медик, юноша, умный, прилежный, знающий свое дело, самоуверенный до дерзости, но глупый, любящий кутеж и крепкие напитки, проникнутый самыми дикими понятиями и нерассудительный до того, что его все дурачат, даже простые мужички. Сердца у него вовсе нет; он бесчувственен – как камень, холоден – как лед и свиреп – как тигр[190]190
  Антонович А.А. Асмодей нашего времени («Отцы и дет» Роман Тургенева//Русский вестник. 1862. № 2, февраль), цитируется по: URL: http://turgenev-lit.ru/turgenev/kritika-o-turgeneve/antonovich-asmodej-nashego-vremeni.htm


[Закрыть].

Его оппонент Дмитрий Писарев, попеняв Антоновичу за то, что он якобы

употребил все силы своей диалектики на то, чтобы доказать, что роман Тургенева плох,

– со своей стороны утверждал «нетипичность» главного героя тургеневского романа, мол-де:

Личность Базарова замыкается в самой себе, потому что вне ее и вокруг нее почти нет вовсе родственных ей элементов[191]191
  Писарев Д.И. Реалисты, цитируется по: URL: http://turgenev-lit.ru/ turgenev/kritika-o-turgeneve/pisarev-realisty.htm


[Закрыть].

Подробно об актуальной полемике по поводу «Отцов и детей» см. в [РОМ-И.С.Т.] и «Примечаниях» к [ТУР-ПСС. Т. 7], где, в частности, отмечено, что

Роман Тургенева, замысел которого теснейшим образом связан с действительностью шестидесятых годов прошлого века, остается живым и в известном смысле по-прежнему злободневным явлением в русской литературе. В связи с этим особенно примечательны горячие споры о его значении и идейном содержании, порождаемые подчас крайне односторонним подходом к некоторым вопросам его творческой истории [ТУР-ПСС. Т. 7. С. 455–456].

Весьма прохладно были встречены и в целом не поняты все последующие романы писателя, особенно «Дым» (1867) – самый злободневный и полемичный роман Тургенева, в котором нет даже намека на положительного героя.

Отличительной особенностью «Дыма» является множество выведенных в нем персонажей, почти всегда списанных с реальных исторических лиц. В этом романе выведены Бакунин и графиня Е.Ф. Салиас, фаворитка царя, А.С. Долгорукая и ее муж, генерал П.П. Альбединский, министр двора, граф Адлерберг, славянофил А.И. Кошелев и многие другие. Когда Тургенев пишет о госпоже X, «известной некогда красавице и всероссийской умнице, давным-давно превратившейся в дрянной сморчок, от которого отдавало постным маслом и выдохшимся ядом», – он явно имеет в виду А.О. Смирнову-Россет <…> – А.Г. Цейтлин. Дым (1959).

«Дым» представлял собою роман-памфлет. Трагическая его сатиричность передавала глубокую грусть автора, расставшегося с надеждами на политическое возрождение страны, на демократизацию ее строя, которые он питал в преддверии реформ. Беспощадное осуждение людей новой эпохи воспринималось как напоминание о типе Базарова, о трагической судьбе лучших представителей этого типа – Добролюбова и Чернышевского – и выражало последовательно отрицательное отношение писателя к реакции, парализующей развитие в обществе свежих творческих сил. – Л. М. Лотман. И.С. Тургенев (1982).

После выхода «Дыма» в свет критика самых разных направлений отнеслась к нему холодно: ее не удовлетворила ни идеологическая, ни художественная сторона романа. Говорили о нечеткости авторской позиции, называли «Дым» романом антипатий, в котором Тургенев выступил в роли пассивного, ко всему равнодушного человека.

Революционно-демократическая критика обращала внимание на сатирический памфлет по адресу революционной эмиграции и упрекала Тургенева в повороте вправо, зачисляя роман в разряд антинигилистических произведений. Либералы были недовольны сатирическим изображением «верхов». Русские «почвенники» (Достоевский, Н.Н. Страхов) возмущались западническими монологами Потугина. Отождествляя героя с автором, они упрекали Тургенева в презрительном отношении к России, в клевете на русский народ и его историю. С разных сторон высказывались суждения, что талант Тургенева иссяк, что роман его лишен художественного единства. <…>

В романе «Дым» Тургенев изображает особое состояние мира, периодически повторяющееся: люди потеряли ясную, освещавшую их жизнь цель, смысл жизни заволокло дымом. Герои живут и действуют как будто впотьмах: спорят, ссорятся, суетятся, бросаются в крайности. Им кажется, что они попали во власть каких-то темных стихийных сил. Как отчаявшиеся путники, сбившиеся с дороги, они мечутся в поисках ее, натыкаясь друг на друга и разбегаясь в стороны. Их жизнью правит слепой случай. В лихорадочной скачке мыслей одна идея сменяет другую, но никто не знает, куда примкнуть, на чем укрепиться, где бросить якорь. – Ю. В. Лебедев. Тургенев (1990)[192]192
  См. [ЭР]: URL: https://rvb.ru/turgenev/01text/vol_07/01text/0191. htm


[Закрыть].

Пореформенная эпоха требовала от русского писателя декларативной принадлежности к определенным идеологическим направлениям и партиям. Тургенев, как отмечалось выше, определенно был «западником», «прогрессистом» и вполне либералом[193]193
  См. [ТУРиЛИБ], [РЕБЕЛЬ (I) и (II)].


[Закрыть]. Свою общественно-политическую позицию Тургенев в периодической печати, как публицист, не манифестировал, озвучивая ее, причем всегда в дискурсивной форме, в беллетристике. В романах «Отцы и дети», «Накануне», «Дым», «Новь» он обращается к актуальной проблематике своего времени, с исключительным мастерством сплетая в своих текстах злободневную иронию, а порой и сарказм, с тонким лиризмом, любовную линию с темой общественного служения. В частности пятый по счёту роман Тургенева «Дым» (1867), действие которого происходит на водах в Баден-Бадене, где проводят время представители русского высшего света и генералитета, в России был воспринят общественностью резко критически. Друживший с Тургеневым Ги де Мопассан писал, что в этом романе Тургенев показал

успех революционных умов, а вместе с тем – их слабость и причины их бессилия <…> Он подвергся тогда нападению сразу с двух сторон; его беспристрастность возбудила против него обе соперничающих фракции [МОПАССАН].

Своим нежеланием обострять идейную полемику, как и стремлением, оставаться «над схваткой», Тургенев очень раздражал как консерваторов, считавших его слишком прогрессивным, так и радикальных демократов, не принимавших его умеренные взгляды «постепеновца». Не менее важным является и то обстоятельство, что общественность ждала от Тургенева актуальной публицистики на злобу дня, – что-то подобное «Дневнику писателя» Достоевского, а он выступать в этом качестве не желал. По словам одного из его доброжелателей – представителя «левой» (народнической) мысли Николая Михайловского:

Тургенев служил идеалам свободы и просвещения самым, так сказать, фактом своего существования, наличностью своего первостепенного таланта и своей не русской только, а европейской славы. Ни для кого не было тайной, куда направлены симпатии этой красы и гордости русской литературы, и из змеиных и жабьих нор не раз раздавались за это зловещие шипения по его адресу[194]194
  Михайловский Н.К. О Тургеневе: URL:http://turgenev-lit.ru/tur-genev/kritika-o-turgeneve/mihajlovskij-o-turgeneve.htm


[Закрыть].

Нападки на писателя привели к возникновению «особого» в своем роде отношения русской читающей публики к Тургеневу, Николай Михайловский писал об этом феномене в 1877 г.:

Охлаждение русских читателей к г. Тургеневу ни для кого не составляет тайны, и меньше всех – для самого г. Тургенева. Охладела не какая-нибудь литературная партия, не какой-нибудь определенный разряд людей – охлаждение всеобщее. Надо правду сказать, что тут действительно замешалось одно недоразумение, пожалуй, даже пустячное, которое нельзя, однако, устранить ни грациозным жестом, ни приятной улыбкой, потому что лежит оно, может быть, больше в самом г. Тургеневе, чем в читателях. Г. Тургенев – не то, чтобы в самом деле Самсон, но все-таки сила, навсегда вписавшая свое имя в историю русской литературы. Но какие странные, невозможные требования предъявляются этой силе публикой! Русская беллетристика не клином сошлась на г. Тургеневе. Есть у нас и другие крупные таланты, не ниже тургеневского, с которыми, однако, читатели не обходятся так деспотически. Если новое произведение, например, Толстого, Достоевского, вызывает иногда сожаление, что автор взял не ту тему, которую по тем или другим соображениям должен был взять, если даже кое-кто берется при этом указывать им сюжеты, достойные их пера, то все эти требования, сожаления, указания предъявляются применительно к свойствам таланта писателя или к кругу знакомых ему явлений.

В общем, мы своих наличных любимых писателей знаем удовлетворительно. Знаем, на какие явления они по свойствам своих талантов лучше всего отзываются, знаем, что они любят и чего не любят, знаем, какие явления им наиболее знакомы, и потому редко предъявляем им какие-нибудь неразумные требования. Совсем не то с г. Тургеневым. От него требуется, чтобы он, как выражается полупьяный купец в одном рассказе Горбунова, «ловил момент». Печатает, например, г. Тургенев «Вешние воды» – историю двух любовей одного слабого человека: любовные дела и слабые люди изучены им до тонкости, изображает он их мастерски, а публика говорит: не того мы ждали от Тургенева! Печатает много других вещей различного достоинства, а публика все свое: должен ловить момент! Замечательно, что требования эти не останавливаются даже всеобщим охлаждением; а когда г. Тургенев попытается удовлетворить им и даст что-нибудь вроде «Дыма» или «Нови», публика остается недовольна, вернее, неудовлетворена, но разве только «Новь» окончательно убедит читателей в несправедливости, неисполнимости и даже оскорбительности требования: лови момент. Оскорбительно оно не потому, конечно, что, как думали когда-то и как думают теперь разве какие-нибудь пятиалтынные критики, поэзия не обязана знать «злобы дня», что поэты «рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв». Собственно, об этом даже толковать не стоит, потому что где же они, эти поэты, пробавляющиеся исключительно вдохновением и сладкими звуками? Их нет. <…> Но от г. Тургенева требуется не простая отзывчивость на то, что в нас и кругом нас делается, что нас волнует и тревожит. Это-то мы рассчитываем получить и от Толстого, и от Достоевского, и от Островского, и от Некрасова, и от Щедрина. От г. Тургенева требуется нечто иное, что именно – трудно сказать, да и едва ли сами требующие ясно себе представляют. Тургенев, видите ли, должен уловить каждое нарождающееся на Руси общественное влияние (более или менее крупное, разумеется) в его типичнейших представителях, проникнуться им, ввести его в свою плоть и кровь и затем выпустить в виде ярких, характерных образов, да еще с некоторой перспективой, с некоторым поучением на придачу. Он должен сказать какое-то «слово», которое вдруг все разъяснит, всему укажет свое место. Ближе говоря, предлагаемая г. Тургеневу специальность состоит в изображении так называемых «новых людей», не тех или других, а вообще новых, то есть и тех, которые были новыми лет пятнадцать тому назад, и нынешних новых. Другим писателям предоставляется вся совокупность политических, экономических, нравственных условий, породивших тех или других «новых», а с г. Тургенева требуются только они. Странная специальность вообще, но еще страннее навязывать ее именно г. Тургеневу[195]195
  Михайловский Н.К. Новь, впервые – Отечественные записки. 1877. № 2, в цикле «Записки профана», цитируется по: URL:http://turgenev-lit.ru/turgenev/kritika-o-turgeneve/mihajlovskij-nov.htm


[Закрыть].

Во всех станах российского политического бомонда – среди консерваторов, почвенников и либералов, Тургенев имел и злословящих по его адресу Зоилов, и строгих, но доброжелательных критиков-Аристархов, и многочисленных горячих поклонников своего таланта. Последним литературная слава Тургенева справедливо расценивалась как явление знаковое, свидетельствующее о возможности большой русской удачи. Например, в 1878 году Петр Боборыкин, писал, обращаясь к русскому читателю:

Он один только из русских сделался достоянием всего Старого и Нового Света. У немцев, у англичан, у американцев (не говоря уже о французах) он теперь свой человек. К этому постыдно относиться с пренебрежением; популярность Тургенева основана на; таких высоких мотивах, что в нем даже враги нашего отечества видят выражение лучших сторон русской интеллигенции, самых светлых и двигательных упований нашего общества.

Он был едва ли не единственным русским человеком, в котором вы (особенно если вы сами писатель) видели всегда художника-европейца, живущего известными идеалами мыслителя и наблюдателя, а не русского, находящегося на службе, или занятого делами, или же занятого теми или иными сословными, хозяйственными и светскими интересами.

Не только женщинам, но и мужчинам он всегда, здоровый, на досуге, занятый или в постеле, отвечал на каждое письмо, по-европейски, иногда кратко, иногда обстоятельно, но всегда отвечал. Это в русском человеке дворянского происхождения великая редкость. Потому-то его корреспонденция и будет так огромна. В ней окажется много писем без особенного интереса для его личности; эти тысячи ответов покажут, как человечно и благовоспитанно относился он ко всем, кто обращался к нему… [БОБОРЫКИН (I)].

Когда в том же 1878 году Тургенев, глубоко этим уязвленный нападками на него в печати, заявил было, что хочет навсегда «положить перо», в его защиту с «правого» фланга литературного сообщества выступил Николай Лесков – писатель тоже всегда по жизни ощущавший себя чужим среди своих[196]196
  По словам Горького: «Консерваторы, либералы и радикалы – все единодушно признали его политически неблагонадежным» [ГОРЬК-СС. Т. 24. С. 234].


[Закрыть]. Примечательно, что Лесков опубликовал свой панегирик в адрес Тургенева в журнале «Церковно-общественный вестник», с которым он много и плодотворно сотрудничал в 1870–1880-е годы и где в то время печатался его цикл статей «Чудеса и знамения. Наблюдения, опыты и заметки» (1878). Публикация увидела свет именно в тот переломный период, когда автор «Отцов и детей» объявил о своем намерении прекратить литературную деятельность, – см. [НОВ-СТРОГ. С. 99–100]. Заявление Лескова о громадной роли Тургенева в духовно-нравственной жизни страны адресовано было в первую очередь тем, кем «многократно, грубо и недостойно оскорбляем наш благородный писатель». По его утверждению либералы действовали «грубо, нахально и безразборчиво»; консерваторы «язвили его злоехидно». Тех и других Лесков уподобляет, используя сравнение Виктора Гюго, хищным волкам, «которые со злости хватались зубами за свой собственный хвост».

«Осмеять можно все, – пишет Лесков, – как все можно до известной степени опошлить» [НОВ-СТРОГ. С. 102].

Впоследствии Лесков в статье «О куфельном мужике и проч.» (1886), определив тургеневскую литературную позицию как «гуманистическую», задался вопросом: «Который же из трех русских классиков больший и которого учение истинней?»:

Когда скончался Ф.М. Достоевский, многие писатели называли его в печати «учителем», и даже «великим учителем», чего, быть может, не следовало, «ибо один у нас учитель» (Мф. 23, 8–10); но потом, когда смерть постигла И.С. Тургенева, – этого опять именовали «учителем», и тоже «великим учителем». Теперь графа Льва Николаевича Толстого уже при жизни его называют и просто «учителем» и тоже «великим учителем»… (По словам г. Вл. Соловьева, Достоевский есть тоже еще и «нравственный вождь русского народа».) Скольких мы имеем теперь «великих учителей»! Который же из них трех больший и которого учение истинней? Это достойно себе уяснить, так как учения названных трех великих российских учителей в весьма важных и существенных положениях между собою не согласны. Достоевский был православист, Тургенев – гуманист, Л. Толстой – моралист и христианин-практик. Которому же из этих направлений наших трех учителей мы более научаемся и которому последуем?.. Есть долг и надобность уяснить себе: «все ли учители» (I Коринф. 12, 29)… [ЛЕСКОВ-СС. Т. 11. С. 143].

В некрологе на смерть Тургенева Салтыков-Щедрин писал, что:

Литературная деятельность Тургенева имела для нашего общества руководящее значение, наравне с деятельностью Некрасова, Белинского и Добролюбова. И как ни замечателен сам по себе художественный талант его, но не в нем заключается тайна той глубокой симпатии и сердечных привязанностей, которые он сумел пробудить к себе во всех мыслящих русских людях, а в том, что воспроизведенные им жизненные образы были полны глубоких поучений. Тургенев был человек высокоразвитый, убежденный и никогда не покидавший почвы общечеловеческих идеалов. Идеалы эти он проводил в русскую жизнь с тем сознательным постоянством, которое и составляет его главную и неоцененную заслугу перед русским обществом. В этом смысле он является прямым продолжателем Пушкина и других соперников в русской литературе не знает. Так что ежели Пушкин имел полное основание сказать о себе, что он пробуждал «добрые чувства», то же самое и с такою же справедливостью мог сказать о себе и Тургенев. Это были не какие-нибудь условные «добрые чувства», согласные с тем или другим преходящим веянием, но те простые, всем доступные общечеловеческие «добрые чувства», в основе которых лежит глубокая вера в торжество света, добра и нравственной красоты [САЛТ-ЩЕД. Т. 9. С. 457–458].

Соредактор Салтыкова-Щедрина по «Отечественным запискам» Николай Михайловский, которого даже Достоевский, склонный всех критиков «шпилить», считал «одним из самых искренних публицистов», в статье-некрологе «О Тургеневе» (1883) и десятью годами позже в очерке «Памяти Тургенева» (1893) дал, с позиции человека «тургеневской эпохи», развернутую характеристику личности и творчества ушедшего в мир иной писателя:

Тургенев умер… Смерть эта никого не поразила, потому что давно уже стали появляться в газетах известия о тяжких страданиях маститого художника. Но, никого не поразив, весть о смерти Тургенева всех огорчила, и едва ли найдется хоть один образованный, «интеллигентный» русский человек, который при получении скорбной вести не помянул бы покойника добром за полученные от него художественные наслаждения и толчки работе мысли. Тургенев умер не внезапно – известия о его смерти ждали чуть не со дня на день. Он умер в таком возрасте, в котором европейские писатели и вообще деятели еще ухитряются быть молодыми духом и телом, но до которого редко доживают крупные русские люди, почему-то гораздо скорее изнашивающиеся. Тургенев дал русской литературе все, что мог дать, и какова бы ни была художественная красота его последних произведений, но никто уже не ждал от него чего-нибудь приблизительно равного по значению его старым вещам. Таким образом, все, кажется, сложилось так, чтобы по возможности смягчить утрату, придать ей сглаженные, не режущие и не колющие контуры. И все-таки больно… Слишком многим обязано русское общество этому человеку, чтобы с простою объективностью отнестись к его смерти, какие бы смягчающие обстоятельства ни предъявляли в свое оправдание судьба и законы естества. Но этого мало. Заслуга Тургенева не только в прошлом. Он был нужен и в настоящем, в нашем скудном настоящем.

<…> И Тургеневу случалось впадать в ошибки, порождать недоразумения и самому делаться их жертвою, как он сам с горечью печатно рассказывал, вспоминая литературно-политический эпизод с «Отцами и детьми». Но это были именно недоразумения, и Тургенев сам говорит о том удивлении и отвращении, с которым он, по приезде после «Отцов и детей» из-за границы, встречал любезности разных мракобесов. Недоразумения порождались личными слабостями покойника, которые могут быть тому или другому более или менее досадны и неприятны, но не должны и просто даже не могут заслонить собою его громадные заслуги. Тургенев никогда не был Савлом. Его никогда не было в рядах разношерстной литературной когорты гонителей истины и гасителей света, этой когорты палачей, поигрывающих плетью, шутов, позванивающих бубенчиками дурацкого колпака, и юродивых, самодовольно, напоказ бренчащих веригами. Он всегда оставался верен несколько неопределенным, но светлым идеалам свободы и просвещения, с которыми выступил на литературное поприще. Мимоходом сказать, этой неопределенности и вместе светозарности идеалов Тургенева вполне соответствовали некоторые особенности его несравненного таланта. Это был талант (независимо, конечно, от других его свойств), так сказать, музыкальный, а музыка, как известно, вызывает неопределенные, но хорошие, приятные, светлые волнения. Понятно, что эта музыкальность таланта Тургенева должна была особенно проявляться в мелких вещах, где она не заслонялась для читателя возбуждениями умственного и нравственного характера. Любопытно, что в передаче музыкальных ощущений Тургенев решительно не имеет соперников: состязание «певцов» в «Записках охотника», игра Лемма в «Дворянском гнезде», игра волшебной скрипки в «Песни торжествующей любви» – в своем роде шедевры. Дело тут те в слоге, не в «стиле», по крайней мере не в нем одном, а в специальной черте самого характера творчества, а эта специальная черта находилась в свою очередь в тесной связи со всем душевным обликом художника, неопределенным, но светлым[197]197
  Михайловский Н.К. О Тургеневе: URL:http://turgenev-lit.ru/tur-genev/kritika-o-turgeneve/mihajlovskij-o-turgeneve.htm


[Закрыть].

… Тургенев никогда не мечтал о выработке лично ему принадлежащего миросозерцания, об основании своей собственной секты или школы. Он, примкнув еще в молодости к группе западников, которая в то время представляла собою нечто живое и цельное, остался западником до самой смерти. Но западником в первоначальном, старом смысле, в смысле общего уважения к европейской культуре, независимо от происходящих внутри ее жестоких и часто кровавых распрей религиозных, международных, сословных, партийных. На той возвышенной, но и вполне неопределенной точке зрения, с которой исчезают эти распри и виден лишь общий абрис европейской цивилизации, Тургенев мог оставаться только благодаря своему постоянному пребыванию за границей. На первый взгляд это может показаться странным или даже прямо неверным, потому что где же могут яснее чувствоваться внутренние противоречия западной жизни, острая борьба ее элементов, как не среди нее самой? Именно ведь поэтому и невозможен никакой западник на самом Западе. Я решаюсь, однако, утверждать, что, кроме, конечно, личных и вообще интимных обстоятельств, тянувших Тургенева во Францию, его влекло туда почти бессознательно еще и потому, что там именно он мог сохранить свое широкое, но неопределенное западничество, с которым он сжился смолоду и расстаться с которым ему было труднее, чем кому-нибудь. <…> Это отнюдь не был человек твердых решений, борьбы, действия, но он не был и созерцательной натурой. Он любил жизнь, любил вращаться среди ее разнообразных красок и звуков, искал общения с нею для своего большого ума и высокого художественного дарования, но по возможности без активного, ответственного вмешательства в нее. Это он и получал за границей, где сложная общественно-политическая жизнь оставалась ему все-таки настолько чужою, что никакого активного вмешательства с его стороны не требовала и даже не допускала. Он мог дышать там уже готовою общею атмосферою свободы и просвещения, которая составляла идеал западничества, вместе с тем совершенно устраняясь от борьбы частных элементов. Относительно житейской практики его мнений никто не спрашивал, его решений никто не ждал. Иное положение его было в России. Общая атмосфера была здесь совсем другая <…>. Человеку с именем и значением Тургенева непременно пришлось бы занять то или другое воинствующее положение в этих сложных обстоятельствах, что мы и видели на пушкинском празднике и непосредственно вслед за этим, когда Тургеневу навязали роль чуть ли не политического вождя. Это было совсем не по нем, и он не пошел на ту блестящую удочку, на которую так охотно кинулся его соперник в «пушкинские дни» – Достоевский.

<…> Проживая за границей, Тургенев оставался, однако, русским, интересовался всем, что делается на родине, и не раз откликался на наши злобы дня. Немудрено, что, наблюдая русскую жизнь издалека, он впадал в ошибки <…>. Каковы бы ни были эти ошибки в публицистическом смысле, сочинения Тургенева остаются неиссякаемым источником художественного наслаждения и собранием тончайших наблюдений и исследований в области движений человеческой души[198]198
  Михайловский Н.К. Памяти Тургенева, цитируется по: URL: http:// az.lib.ru/m/mihajlowskij_n_k/text_0350. shtml


[Закрыть].

Тонкий художник, интеллектуал и отзывчивый на чужую боль человек Иван Тургенев и во всей полноте своей личности, и в образах героев своих произведений явил Западу неведомый ему доселе тип высокой русской духовности. Он же первым показал, что при всех своих национальных особенностях русская духовность, как и все западное мировидение, базируется на презумпции триединства истины, добра и красоты – принципе, который был сформулирован в классическом периоде античной философии как проблема калокагатии[199]199
  В частности Марк Алданов утверждал в философском эссе «Ульмская ночь» (1953), что: «почти все лучшее в русской культуре всегда служило идее «красоты-добра» <…> самые замечательные мыслители России (конечно, не одной России) в своем творчестве руководились именно добром и красотой. В русском же искусстве эти ценности часто и тесно перекрещивались с идеями судьбы и случая» [АЛДАНОВ. С. 232].


[Закрыть].

Итак, И.С. Тургенев был открыт Западом, и именно по нему там было составлено первое впечатление о русском искусстве, русском стиле, русской эстетике и образе русского писателя. В 1893 г. Дмитрий Мережковский, наиболее авторитетный литературный критик и мыслитель из круга русских символистов в своей знаменитой книге «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893) писал:

Конечно, Тургенев, как все истинные поэты, знал жизнь и людей. Холодный наблюдатель, с горечью познавший пошлость и уродство действительности, утонченный современный скептик, он в то же время – властелин полуфантастического, ему одному доступного мира. Вспомните поэмы в прозе, как будто полные гармонии и совершенства пушкинского стиха: «Живые мощи», «Бежин луг», «Довольно», «Призраки», «Собака», в особенности «Песнь торжествующей любви» и «Стихотворения в прозе». Вот где неподражаемый, оригинальный Тургенев, сам себе не знающий цены, вот где он царь обаятельного мира. Здесь комизм, уродство бытовых типов, людская пошлость служат ему, только чтобы отметить красоту фантастического. Рядом с Фетом, Тютчевым, Полонским, Майковым он продолжал дело Пушкина, он раздвигал пределы нашего русского понимания красоты, завоевал целые области еще неведомой чувствительности, открыл новые звуки, новые стороны русского языка.

Как непреодолимо в Тургеневе тяготение к фантастическому, видно из женских фигур его больших общественных романов. Это бесплотные и бескровные призраки, родные сестры Морелла и Лигейя из новелл Эдгара Поэ⁴². Таких идеальных девушек и женщин ни в России и нигде на земле не бывало. Тургенев на этих женских видениях, которые находятся иногда в неприятной дисгармонии с реальной обстановкой романа, отдыхает от пошлости и уродства живых, нефантастических людей, от близких его уму – не сердцу – вопросов дня.

Кроме женщин природа – область, где он никогда не изменяет себе. Как поэт верит в сверхъестественную жизнь природы! Как этот скептик XIX века умеет смотреть на нее детскими очами. Он владеет тайнами языка, которые неожиданно и неотразимо, где бы мы ни были, что бы мы ни чувствовали, вызывают в нас очарование природы с ясностью галлюцинации: и негу весны, и меланхолию осени, и бледно-зеленое небо над снегами Финстераангорн[200]200
  …и бледно-зеленое небо над снегами Финстераангорн… – Речь идет о стихотворении в прозе Тургенева «Разговор» (1878). Финстераанхорн – гора в Швейцарии, в Бернских Альпах, высотой 4374 м.


[Закрыть], и тишину заросшего пруда в захолустье старосветских помещиков. Говоря о природе, Тургенев всегда умеет найти сочетания слов, самых обыкновенных русских слов, которые вдруг меняются, делаются новыми, только что в первый раз произнесенными и неожиданно близкими сердцу: они оказывают на душу действие властное, чудотворное, как настоящие поэтические заклинания: нельзя им противиться, нельзя сразу не увидеть того, что поэт хочет нам показать.

<…> Тургенев – великий русский художник-импрессионист. И в силу этой важнейшей и бессознательнейшей черты своего творчества, <…> он истинный провозвестник нового идеального искусства, грядущего в России на смену утилитарному пошлому реализму [МЕРЕЖКОВСКИЙ (II)].

Таким образом, Мережковский – апологет нарождающегося русского модернизма, был убежден и декларировал, что Тургенев с его «тяготением к фантастическому» исключительно важен для дальнейшего развития в России новых литературных направлений, – см. [ВДОВИН А. (I)].

Однако в начале ХХ в. ситуация меняется. Хотя Тургенев официально стал классиком русской литературы и введен в учебные программы, одновременно с этим он, другим авторитетом эпохи модернизма – Юлием Айхенвальдом, был объявлен «устаревшим». Василий Розанов, разделявший эту точку зрения, писал:

Имя Тургенева без вражды, без полемики, без ясных причин, тихо замерло в сознании живущего сейчас поколения. Мало кого называли так редко, как его, в литературе, в беседах истекших двух десятилетий. Конечно, печаталась всякая записочка, подписанная его именем; никакое воспоминание о нем не получало отказа в печатном станке. Но это все знаки академического почтения. Тургенев вошел в то безмолвие исторического почитания, где так же тихо, как в могильном склепе. Его статуя поставлена в пантеон русской славы, поставлена видно и вечно; ее созерцают, но с нею не переговариваются ни о чем живом живые люди[201]201
  Розанов В.В. Ив. С. Тургенев (к 20-летию его смерти)//Новое время. 1903. 22 августа. № 9865, цитируется по: URL: http://dugward.ru/ library/rozanov/rozanov_iv_s_turgenev.html


[Закрыть].

По-иному оценивал тургеневское наследие мыслитель и поэт-символист Николай Минский[202]202
  Николай Минский (урожд. Виленкин), выходец из бедной еврейской семьи, сумевший получить академическое образование, является атором книги книгу «При свете совести», где изложена его «теория мэонизма», провозглашающая, что самое главное для человека «небытие», «вне жизненная правда», «вне существующее и непостижимое» («мэон» значит по-гречески не сущий). Как начинающий поэт он пользовался поддержкой Тургенева, о встрече и беседе с которым оставил воспоминания, опубликованные в 1930-х гг., см. Минский Н. Встреча с Тургеневым: [ЭР: ИСТ]: URL: http://turgenev-lit.ru/turgenev/ vospominaniya-o-turgeneve/ minskij-vstrecha-s-turgenevym.htm


[Закрыть], состоявший, как и В.В. Розанов, в Петербургском религиозно-философском обществе и когда-то в молодости весьма подпортивший репутацию Тургенева в глазах российской власти[203]203
  «Вернувшись из Италии в Париж, я попал, как нарочно, в страшную передрягу. В день моего приезда мне сказали, что у нас в Обществе <поощрения художников> сегодня будет литературный вечер и что будет читать Иван Сергеевич Тургенев свой новый рассказ. <…> Вышел поэт, еврей-прохвост, и заместо стихотворения о луне и ночной росе прочел, как Каракозова вели на казнь и его думы. Я ахнул! Подхожу к нему и говорю: “Вы поступили против программы. Это очень может дурно отразиться на Обществе нашем, цель которого мир, но не революция”. Он побледнел, взял шляпу и ушёл сейчас же, сказав что-то Лаврову, который, в свою очередь, встал и гордо вышел. <…> Дело было дрянь. <…> Наутро в 10 часов я был у Тургенева. Помолчав немного, он сказал: “Но вы не беспокойтесь, всю вину я беру на себя и постараюсь дело устроить как следует. Сейчас же попрошу к себе князя Орлова (посла и президента Общества) и скажу – выручайте, непременно о чём дам вам знать”». Боголюбов А.П. Записки моряка-художника: Лавровская история: URL: http://www.smr.ru/centre/ win/books/bogolub_zap/titul.htm


[Закрыть]:

Теперь, мне кажется, станет понятным, почему слава Тургенева в последние годы как бы умалилась по сравнению со славой Достоевского и Толстого. В эпоху <…> борьбы и революции творчество страстной субъективности должно было больше задевать душу читателя, нежели творчества гармонии и созерцания. Пророки реформации, какими следует считать Толстого и Достоевского, больше волновали нашу совесть, нежели художники Ренессанса, каким был Тургенев. Но ведь период борьбы, исканий и разрушения будет длиться не вечно, и русская революция вступит фазис созидания и Ренессанса. В это, будем надеяться, недалекое время обаяние тургеневского слова достигнет нового могущества, и голубое задумчиво-грустная сияние его гения разгорится над русской литературой с новой силой. Тургеневу <может быть> принадлежит будущее[204]204
  Н.М. Минский. <Иван Сергеевич Тургенев>. Публикация С.А. Ипатовой// [И.С.Т.-НИМ (I)]. С. 325.


[Закрыть].

В Советской России именно такое видение Тургенева стало нормативным и тургеневоведению был дан зеленый свет. Однако на Западе, в том числе в интеллектуальных кругах Русского зарубежья в целом возобладала точка зрения, которую озвучил в своей «Истории русской литературы» Святополк-Мирский:

<…> В свое время Тургенев считался вождем общественного мнения по социальным вопросам; сегодня это кажется странным и непонятным. Давно уже то, за что он боролся, потеряло всякий интерес. В отличие от Толстого или Достоевского <…> Тургенев уже не только не учитель, но и не бродильное начало. Творения его превратились в чистое искусство и, пожалуй, от этого превращения больше выиграли, нежели потеряли. Они заняли постоянное место в русской традиции, место, которое не подвержено переменам вкуса или переворотам во времени. Мы ищем в них не мудрости, не руководства; невозможно представить себе время, когда Певцы, Затишье, Первая любовь или Отцы и дети перестанут быть любимейшим наслаждением русских читателей [СВЯТ-МИР. С. 344–345].

У Тургенева-беллетриста, тем не менее, оставалось много горячих поклонников среди русских эмигрантских и зарубежных литературных знаменитостей.

В 1933 г. русская эмиграция отмечала 50-летие со дня кончины И.С. Тургенева, умершего на чужбине, и этот факт, в том числе, определял повышенное внимание русской гуманитарной эмиграции к дням памяти своего земляка. В русской эмигрантской периодике 1933-го г. опубликовано несколько статей о И.С. Тургеневе, в том числе Г.В. Адамовича, К.Д. Баль монта, А.Л. Бема, М.А. Алданова, П.Н. Милюкова. С высоты прожитого и пережитого в изгнании русские писатели, литературоведы, историки заново переосмысливали творческое, общественное наследие и жизнь И.С. Тургенева, на новом уровне поднимая темы, обозначенные Д.С. Мережковским в дореволюционных работах, о конфликте писателя с Ф.М. Достоевским и Л.Н. Толстым, о его отношении к революции и др. В одном из самых популярных изданий Русского зарубежья – парижской еженедельной газете «Последние новости» № 4547 за 1933 г. под большим заголовком «50-летие смерти И.С. Тургенева» вышли четыре статьи, посвященные этому событию, в том числе статья <…> Г.В. Адамовича «О Тургеневе» <…>.

Г.В. Адамович разделяет поток тургеневского творчества на два течения: подводное и наружное. Наружное течение выносит на свет общественные романы, подводное – сцены любви и смерти в них, повести и стихи в прозе. Чем ближе к старости становился И.С. Тургенев («самый умный из послегоголевских писателей») – резюмирует автор статьи, – тем тяжелее ему было противостоять и своей творческой природе, и своей эпохе. Пытаясь «столковаться» с ней, ему приходилось идти «на сделку с писательской совестью», поэтому – полагает Г.В. Адамович – тургеневские книги, имевшие наибольший успех, теперь кажутся «пустоватыми» по сравнению с теми, где писатель «оставался самим собой». <…> Г.В. Адамович называет И.С. Тургенева грустным и неясным писателем (особенно грустным тогда, когда пробует шутить, дабы шуткой «прикрыть свое смущение, свою растерянность»), призывая не рассматривать его особенно «пристально», а сохранить ту память, которую «он сам хотел оставить по себе людям» [ТИШИНА (II). С. 65–68].

Работа А.Л. Бема «Мысли о Тургеневе» с подзаголовком «3 сен тября н. ст. 1883–1933 гг.», посвящена рецепции тургеневского творчества. Памятная тургеневская дата подвигла литературоведа перечитать тургеневские произведения и «оживить прежние впечатления». С первых же строк статьи А.Л. Бем признается: