Текст книги "Иван Тургенев и евреи"

Два дня спустя я встретил Ивана Сергеевича на конгрессе, который, по предложению <Эдмона> Абу, избрал его своим действительным президентом (почетным считался Виктор Гюго). Как председатель Тургенев был из рук вон плох. Абу постоянно дергал его сзади, напоминая ему об его обязанностях. Я не видал его никогда в более затруднительном положении. Он просто недоумевал, что ему делать, чтобы прекратить шум и разговоры в разных концах залы (собрание заседало в Grand Orient – парижском храме масонов). Он то вставал, собираясь что-то сказать, и не говорил ничего, то давал голос не в очередь и, наконец, к довершению собственного смущения, уронил звонок. «Что это за председатель, – послышались ему голоса соседей, – когда он не умеет даже держать звонка». Бедный Иван Сергеевич стал извиняться, ссылаясь на то, что обстановка, в которой он провел большую часть жизни, не могла приучить его к практике «дебатирующих собраний» (assemblées délibérantes). Когда в ближайшем заседании ему самому пришлось высказаться по вопросу о гарантиях французской литературной собственности в России, и он открыто стал на сторону переводчиков против авторов, то в собрании поднялся такой гам, что Ивану Сергеевичу не удалось и досказать до конца своей мысли. <…> Если как председатель Тургенев потерпел полное фиаско, то как литератор он мог похвалиться большим успехом. В начале и конце сессии его окружали писатели разных стран, уверяя его, например, – как он сам мне это рассказывал, – что в Бразилии имя его столь же популярно, как имя Виктора Гюго <…>.

Торжественное заседание Литературного конгресса, состоявшееся в Шателэ, было также для него триумфом. За исключением речи Гюго, ни одна не была покрыта такими дружными аплодисментами, как коротенькая, просто написанная и еще проще прочтенная аллокуция Тургенева. Иван Сергеевич вспоминал в ней о том, как сто лет назад в Париже Фонвизин был свидетелем овации, устроенной Вольтеру в театре, и ставил этот факт в параллель с приемом, какой литераторы всего мира делают в его присутствии Гюго. Отправляясь от этого, он обозревал в немногих словах весь ход развития русской словесности от Фонвизина и до Льва Толстого включительно и указывал, что внесено ею нового в литературный капитал человечества. Безыскусственность и искренность, с какой Тургенев произнес все это, сделали на собрание тем большее впечатление, что перед этим ему только и слышались что громоносные раскаты Гюго – ambassadeurs de l’esprit humain, rois de la pensée (фр., послы человеческого разума, цари мысли), эпитеты, правда, весьма лестные, но которых все же не могли принять за чистую монету девять десятых присутствовавших. Слишком уже были они далеки от представительства, а тем более от царения над человеческой мыслью [И.С.Т.-ВВСОВ. Т. 2. С. 134–13].

18 июня 1879 года Ивана Сергеевича Тургенева удостоили звания почётного доктора Оксфордского университета. Примечательно, что до него университет не оказывал такой чести ни одному беллетристу. В этой связи звучат диссонансом утверждения Генри Джеймса, что, мол-де, Тургенев «едва ли придавал большое значение тому, что о нем говорили, ибо заранее не ожидал большого понимания, в особенности за границей, среди иностранцев» и что «рыночный спрос на его книги был не велик».

Следует также отметить, что невиданная доселе международная слава русского писателя в России отнюдь не всеми воспринимались с должным уважением. Напротив, для консервативно настроенных представителей русского общества – славянофилов, почвенников и иже с ними, они были чем-то вроде красной тряпки для быка. Наиболее известны скандалезные высказывания Федора Достоевского на сей счет (см. Гл. IV), однако в воспоминаниях современников можно найти упоминания и о других негативных оценках «русского европейца». Максим Ковалевский, например, пишет, что:

Когда умер Флобер, Тургенев согласился на назначение его в комиссию по устройству памятника великому французскому писателю. Исполняя возложенные на него обязанности, он, между прочим, обратился и к русским читателям с приглашением принять участие в подписке на сооружение памятника. <…> Многим памятен еще тот ряд обвинений, который посыпался за это на Тургенева со стороны наших московских народолюбцев, увидевших чуть не измену русским интересам в этом вполне понятном желании: привлечь к чествованию человека ему близкого и дорогого всех его почитателей, где бы они ни жили. Но чего русские читатели, вероятно, не знают – это то, что одновременно Тургенев получил из Москвы несколько анонимных писем, в которых его называли «лакеем и прихлебателем Виктора Гюго [И.С.Т.-ВВСОВ. Т. 2. С. 145–146].

Более подробно об этом инциденте речь пойдет в Гл. VI.

В ХХ в. горячий интерес к Тургеневу, как выразителю своего рода «русской идеи» на Западе, остыл. Другие русские гении – Лев Толстой, Достоевский, Чехов, оттеснили его от магистральных направлений литературоведческого дискурса. При всем этом Тургенев отнюдь не остался в тени забвения, его по-прежнему читали и изучали. Джон Голсуорси – один из самых известных английский писателей первой трети ХХ в., писал:

Критики обычно предлинно рассуждают об оторванности Тургенева от его родной русской культуры, о разнице меду ним и стихийном гигантом Гоголем и другим аморфным гигантом – Достоевским. Старательно причисляя И.С. Тургенева к западникам, они не замечали, что не столько Запад повлиял на него, сколько он на Запад. И.С. Тургенев достиг исключительного положения сам по себе: он был поэтом от природы, самым утонченным поэтом, который когда-либо писал романы. Именно это отличало И.С. Тургенева от его великих русских современников и объясняло его выдающееся место в литературе и влияние на Запад [ГОЛСУОРСИ. Т. 11. С. 397].

С большим пиететом относился к личности И.С. Тургенева и другой классик мировой литературы ХХ в. – немецкий романист Томас Манн.

Способность к самоосуждению, способность стать палачом своих собственных убеждений – вот что восхищает его в Тургеневе, в котором он видит истинного эстета в самом лучшем смысле этого слова, свободного от всякой тенденциозности и политического волюнтаризма [ТОМАН. С. 74].

Примечательно в этой связи, что в знаменитом романе Эрнста Хемингуэя «И восходит солнце» (он же «Фиеста»), увидевшем свет в 1926 г., один из героев в Париже читает «Записки охотника (sic!).

Иностранные авторы, все, без исключения, превозносят Тургенева как выдающуюся личность: энциклопедиста, гуманиста, русского патриота и одновременно «гражданина мира». Оценки же российских свидетелей времени куда более сдержанны и дифференцированны, по сравнению с тем, что мы читаем у западных мемуаристов – см., например, [ФОКИН], [И.С.Т.-ВВСОВ]. Лишь в короткий период – с середины 50-х по начало 60-х годов, Тургенев находился на вершине славы и был как бы вне критики.

Существует большое число воспоминаний, в которых его современники рассказывают об особенностях личности Тургенева. Примечательна в них – неприязненная реакция русских авторов на уживавшиеся в манерах Тургеневе европеизме и барственности – т. е. те качеств его личности, которые столь восхищали знакомых с писателем иностранцев. Знаменитый историк литературы и литературный критик кн. Дмитрий Святополк-Мирский писал по этому поводу, что:

Тургенев гораздо лучше чувствовал себя среди французских confreres (собратьев), чем среди равных ему русских писателей (с большинством из которых, в том числе с Толстым, Достоевским и Некрасовым, он раньше или позже рассорился), и впечатление, которое он производил на иностранцев, разительно отличается от того, которое он производил на русских. Иностранцы бывали очарованы изяществом, шармом и простотой его манер. С русскими он бывал высокомерен и заносчив, и даже те, кто ему поклонялись, не могли не заметить этих неприятных черт его характера. Он был огромного роста и двигался легко и непринужденно, но его пискливый голос при львиной наружности производил странное впечатление [СВЯТ-МИР. С. 329].

В своей фундаментальной «История русской литературы»[181]181
  «История русской литературы с древнейших времен по 1925 год», увидевшая свет на английском языке в 1925 г. выдержала не одно издание, была переведена на многие европейские языки и до сих пор не утратила своей популярности. Владимир Набоков считал ее лучшей историей русской литературы на любом языке, включая русский.


[Закрыть] Святополк-Мирский подробно характеризует жизненный путь Тургенева и критически разбирает его прозу:

Вскоре после появления некролога Гоголю, написанного Тургеневым по мнению полиции в слишком восторженном тоне, Тургенев был арестован и сослан к себе в деревню, где пробыл полтора года (1852–1853). После этого он вернулся в Петербург, уже в полной славе. Он стал центром литературного мира. Несколько лет он был фактическим главой петербургской литературы, и его суждения и решения имели силу закона. Первые годы царствования Александра II были временем расцвета популярности Тургенева. Никому так на пользу не пошел прогрессистско-реформистский энтузиазм, овладевший русским обществом, как ему. Он стал признанным выразителем общественного мнения. Его идеи казались равнодействующей всеобщих устремлений. Он касался именно тех струн, которые будили отклик у современников. В ранних очерках и рассказах он обличил крепостное право; в Рудине (1855) поклонился идеализму старшего поколения, одновременно вскрыв его непрактичность; в Дворянском гнезде (1858) прославил все, что было благородного в православных идеалах старого дворянства; в Накануне (1860) сделал попытку написать героическую фигуру девушки нового поколения. О нем не спорили. Добролюбов и Чернышевский, вожди передового направления, избрали его творчество для текстов своих журналистских проповедей. Его искусство отвечало потребностям каждого. Оно было гражданственным, но не «тенденциозным». Оно описывало жизнь, какая они говорило о самых жгучих вопросах сегодняшнего дня. В его произведениях все было правдой, и вместе с тем они были исполнены поэзии и красоты. Они удовлетворяли и левых, и правых. Это был тот средний язык, средний стиль, который тщетно искали в сороковые годы. Он одинаково избегал бездн гротескной карикатуры и сентиментального «человеколюбия», он был совершенен. Тургенев был очень чувствителен к своему успеху, особенно к похвалам молодого поколения и прогрессивного общественного мнения, выразителем которого он казался и стремился быть. Единственное, в чем его упрекали (скорее даже не его, а поскольку все свято верили в фотографическую верность, с которой Тургенев изображал русскую жизнь, то виновата была именно эта жизнь), это в том, что, создав столь прекрасную галерею героинь, он не создал русского героя. <…> И тут Тургенев решил исправить этот недостаток и создать настоящего русского человека действия – героя молодого поколения. Он сделал им Базарова, героя-нигилиста из Отцов и детей (1861). Тургенев создавал его с любовью и восхищением, но результаты о казались неожиданными. Радикалы были возмущены. Это, говорили они, карикатура, а не герой. Этот нигилист со своим воинствующим материализмом, с его отрицанием всех религиозных и эстетических ценностей, с его верой только в лягушек (препарирование лягушек было мистическим ритуалом для дарвинистского натурализма и антиспиритуализма), есть карикатура на молодое поколение, сделанная в угоду реакционерам. Радикалы устроили настоящую травлю Тургенева, объявив, что он «исписался». Правда, немного позже самый молодой и крайний из радикалов, блестящий критик Писарев, отменил приговор своих старших собратьев, принял название «нигилист» и признал в Базарове идеал, которому надо следовать. Но это позднее признание со стороны крайне левых не утешило Тургенева и не залечило глубокой раны, нанесенной ему приемом, который встретил Базаров у старших радикалов. Это был для него удар в самое сердце; он решил навсегда покинуть Россию и русскую литературу. Он был за границей, когда появились Отцы и дети и началась его травля. Там он и остался, под сенью г-жи Виардо, сначала в Баден-Бадене, а после 1871 года – в Париже, возвращаясь в Россию только изредка и на короткое время. Решение оставить литературу было высказано в фрагменте лирической прозы под названием Довольно, где он дал волю своему пессимизму и разочарованию. Однако литературу он не оставил и продолжал писать до самой своей смерти. Н о в огромном большинстве своих поздних произведений он отвернулся от современной России, которая ему опротивела из-за своего непонимания, и обратился к временам своего детства, к старой дореформенной России. Большинство его произведений после 1862 г. – это или откровенно мемуары, или сочинения, построенные на материале прежнего опыта. <…> Еще два раза он обращался к проблемам дня в своих больших романах. В Дыме (1867) он дал полную волю своей желчи и обиде на все классы русского общества; в романе Новь (1876) попытался создать картину революционного движения семидесятых годов. Но оба романа только выявили его все возрастающее отчуждение от России, первый своей бессильной горечью, второй – недостаточной информированностью и отсутствием всякого чувства реальности в изображении могучего движения семидесятых годов. Однако постепенно по мере того, как стихали партийные страсти – по крайней мере, в литературе – Тургенев опять занял свое место (популярность его ранних вещей никогда не уменьшалась). Возрождение «эстетики» в конце семидесятых годов способствовало возрождению его популярности, и последний его приезд в Россию в 1880 г. стал триумфом.

Вскоре после своей последней поездки в Россию Тургенев заболел. Он умер 22 августа 1883 г. в Буживале, близ Парижа [СВЯТ-МИР. С. 325–328].

Итак, в отличие от доброжелательной Запада, на своей родине Тургенев являлся объектом критики, порой очень жесткой. Касалась она главным образом его общественной позиции и идейного содержания его романов 60-х – 70-х годов. В качестве мировой знаменитости Тургенев тоже далеко не у всех вызывал чувство национальной гордости. Если на Западе:

<Людвиг> Пич – «первый фельетонист» Германии по определению самого Тургенева[182]182
  В письме к Гюставу Флоберу от 5 (17) мая 1874 г., – см. [РУР-ПСП. Т. 13. С. 275].


[Закрыть] – употребляет все ресурсы своего красноречивого пера, чтобы убедить немецкого читателя в том, что в эпоху обостряющегося в европейских странах национализма творческое содружество Тургенева и П. Виардо в Баден-Бадене служит примером того, как в стремлении к «прекрасной и чисто человеческой культуре» через воздействие искусства можно стать выше узких и односторонних национальных интересов [СУНДКВИСТ. C. 507],

– то в России такого рода активность писателя часто ставилась ему в упрек. В первую очередь это касается славянофилов и всякого рода традиционалистов, которые в своем противостоянии «либерально-демократическому принципу прогресса, основанному на логических схемах разума», старались «оспорить представления русских прогрессистов об особом, основанном на знаниях и науке устройстве Европы» [МУСИХИН. С. 72]. В русской критике начала ХХ в. высказывалось даже мнение, что два других русских классика, друзья молодости Тургенева, – Достоевский и Толстой,

более всего ненавидели в своем знаменитом собрате европейца. <…> с Достоевского было достаточно уже того, что Тургенев рядился в европейское платье и старался быть похожим на западного человека. <…> С виду удовлетворенный прогрессист, «постепеновец» Тургенев вызывал в нем чувство злобы и ненависти. Он мог бы повторить слова Толстого о Тургеневе «я ненавижу его демократические ляжки»… [ШЕСТОВ].

При этом как художника они оба его ставили очень высоко, не пытаясь оспорить общепризнанного факта, что Тургенев – «великий талант»: беллетрист, стоящий «выше всякой критики», всероссийская знаменитость и духовный авторитет, «представитель и выразитель, – по утверждению Николая Лескова [НОВ-СТРОГ. С. 102], – умственного и нравственного роста России». Особое недовольство в российском литературном обществе и соответственно – попреки, вызывало то обстоятельство, что тургенев в основном живет за границей. Вот, например, в каких выражениях, и с каким чувством друг Тургенева, поэт и живописец Яков Полонский, описывает в 1877 г. свое посещение в Париже театрального представления – с участием Полины Виардо[183]183
  Е.М. Феоктистов, говоря об отношении друзей Тургенева к Виардо, пишет: «Однажды Я. П. Полонский начал говорить Тургеневу при мне, что она возбуждает неприязненное к себе чувство уже потому, что оторвала его от России. Тургенев ее защищал» [ПОЛОНСКИЙ Я.П. (I). С. 527]. Сам Полонский пишет: «О том, как живется ему в Париже и в каких отношениях он стоит к г-же Виардо, Иван Сергеевич постоянно умалчивал. Да никто из нас и не решался его об этом расспрашивать; мы только молча удивлялись, как мог он так подчиняться французскому сухому и узкому режиму, он – такой гостеприимный и свободолюбивый. Но чужая душа – потемки, и я никогда не позволял себе быть судьей его [ПОЛОНСКИЙ Я.П. (II)].


[Закрыть], на котором присутствовал и Тургенев:

«И.С. Тургеневу (Туда, в Париж, где я когда-то…)»

 
Вот дом – громада. Из сеней
На тротуар и мостовую
Ложится просвет полосой;
Из-под балкона, головой
Курчавясь, кажут грудь нагую
Шесть статуй – шесть кариатид;
Свет газовых рожков скользит
Кой-где по мрамору их тела;
 
 
Полураскрыв уста, оне
Прижались к каменной стене,
И никому до них нет дела…
Вот – лестница осаждена…
Идут, сгибаются колена,
Ступенек не видать – одна
С площадки мраморной видна
Тебе знакомая арена:
Звездятся люстры; их кайма
Из хрусталей, как бахрома
Из радужных огней, сверкает;
Раздвинув занавес, ведет
В громадный зал широкий вход,
И тесную толпу стесняет.
Толпа рассыпалась – и вот
Шуршит атлас, пестрят наряды,
Круглятся плечи бледных дам –
Затылки – профили – а там,
Из-за высокой балюстрады,
Уже виднеются певцы,
Артисты-гении, певицы,
Которым пышные столицы
Несут алмазы и венцы.
 
 
И ты в толпе – уж за рядами
Кудрей и лысин мне видна
Твоя густая седина;
Ты искоса повел глазами –
Быть узнанным тщеславный страх
Читаю я в твоих глазах…
От русских барынь, от туристов,
От доморощенных артистов
 
 
Еще хранит тебя судьба…
Но – чу! гремят рукоплесканья,
Ты дрогнул – жадное вниманье
Приподнимает складки лба;
(Как будто что тебя толкнуло!)
Ты тяжело привстал со стула,
В перчатке сжатою рукой
 
 
Прижал к глазам лорнет двойной
И побледнел:
«Она» выходит…
Уже вдали, как эхо, бродит
Последних плесков гул, и – вот
Хор по струнам смычками водит –
Она вошла – она поет.
 
 
О, это вкрадчивое пенье!
В нем пламя скрыто – нет спасенья!
Восторг, похожий на испуг,
Уже захватывает дух –
Опять весь зал гремит и плещет…
Ты замер… Сладко замирать,
Когда, как бы ожив, опять
Пришла любовь с тобой страдать –
 
 
И на груди твоей трепещет…
Ты молча голову склонил,
Как юноша, лишенный сил
Перед разлукой…
Но – быть может –
(Кто знает?!) грустною мечтой
Перелетел ты в край родной,
Туда, где все тебя тревожит,
И слава, и судьба друзей,
И тот народ, что от цепей
Страдал и – без цепей страдает…
Повеся нос, потупя взор,
Быть может, слышишь ты – качает
Свои вершины темный бор —
Несутся крики – кто-то скачет –
А там, в глуши, стучит топор –
А там, в избе, ребенок плачет…
Быть может, вдруг перед тобой
Возникла тусклая картина –
Необозримая равнина,
Застывшая во мгле ночной.
Как бледно-озаренный рой
Бесов, над снежной пеленой
Несется вьюга; – коченеет,
Теряясь в непроглядной мгле,
Блуждающий обоз… Чернеет,
Как призрак, в нищенском селе
Пустая церковь; тускло рдеет
Окно с затычкой – пар валит
Из кабака; из-под дерюги
Мужик вздыхает: «Вот-те на!»
Иль «караул!» хрипит со сна,
Под музыку крещенской вьюги.
Быть может, видишь ты свой дом,
Забитый ставнями кругом, —
Гнилой забор – оранжерею —
И ту заглохшую аллею,
С неподметенною листвой,
Где пахнет детской стариной
И где теперь еще, быть может,
Когда луна светла, как день,
Блуждает молодая тень —
Тот бледный призрак, что тревожит
Сердца, когда поет она
Перед толпой, окружена
Лучами славы…[184]184
  Цитируется по [ПОЛОНСКИЙ Я.П. (I). С. 350–352].


[Закрыть]
 

Отметим, что будучи вполне укорененным в Европе, имея широкий круг общения с представителями западноевропейских элит, Тургенев временами чувствовал там себя очень неуютно. Так, например, в период обострения международной обстановки из-за русско-турецкой войны на Балканах, которая на Западе воспринималась как выражение имперски-захватнических амбиций Российской империи[185]185
  Напомним, что в 1860–1870-х. гг. Россия вела активную военную кампанию по захвату и включению в состав своей государственности территорий в Средней Азии: Кокандского и Хивинского ханства, Бухарского эмирата, Восточного Туркестана и Туркмении. Российская экспансия в Средней Азии была завершена в 1895 г. разделом сфер влияния на Памире между Российской империей и Великобританией. К этому времени страны Запада стали благосклонно относиться к российской колонизации Средней Азии. Ликвидация рабства, постоянных войн и анархии расценивались ими как положительное достижение западной цивилизации, привнесённое русскими. В 1891 г. на Международной географической конференции воздали хвалу «русскому народу, который установил порядок в Средней Азии, который знал, как воспитать и развивать народы Средней Азии». Энгельс в письме Марксу так описывал продвижение России в Азию: «Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку… господство России играет цивилизаторскую роль для Чёрного и Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар» [МАРКиЭНФР. Т. 27. С. 241].


[Закрыть], Тургенев писал своим друзьям А.Ф. Писемскому и Я.П. Полонскому:

26 октября (7 ноября) 1876 г. (Париж)

Жить русскому за границей… невесело: невесело видеть, до какой степени все нас ненавидят, все, не исключая даже французов! Россия должна замкнуться в самое себя и не рассчитывать ни на какое внешнее сочувствие [ТУР-ПСП.Т. 15 Кн.1. С. 200].

Европа нас ненавидит – вся Европа без исключения; мы одни – и должны остаться одни»[186]186
  Как ни странно, но по прошествию 150 лет отношение Европы к России мало чем отличается от тургеневской эпохи.


[Закрыть] (Я.П. Полонскому 26 октября (7 ноября) 1876) [ТУР-ПСП.Т. 15 Кн.1. С. 201].

Хотя многие русские, в том числе и литературные знаменитости второй половины ХIХ столетия, надолго оседали в Западной Европе[187]187
  По приведенным в октябрьском номере «Русского вестника» за 1862 г. данным, только в 1860 г. за границу отправилось 275 582 русских. Этой проблемы касался в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский, в корреспонденциях «Из Парижа» (1863), печатавшихся в газете «День», И. Аксаков, в майской хронике «Отечественных записок» за 1863 г. «Наша общественная Жизнь» – Салтыков – Щедрин [ТУР-ПСС. Т.7. С. 528].


[Закрыть], непреложным нормативом общественного мнения являлось убеждение, что русский писатель непременно должен творить в гуще народной жизни. Тем не менее, судя по литературным описаниям, нередко простой, самый что ни на есть «корневой» русский человек исповедовал принцип: «рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше». Все тот же Яков Полонский в ярко и живо написанных воспоминаниях «И.С. Тургенев у себя в его последний приезд на родину» приводит такой вот забавный эпизод, иллюстрирующий эту тему:

Весь июнь Тургенев был в самом веселом настроении духа – был здоров, говорлив, и даже песни спасских крестьянок, которые по найму работали в саду и, возвращаясь домой с граблями на плечах, хором орали песни, радовали его до глубины души. При этом не могу не заметить, что, судя по летним нарядам спасских баб, никак нельзя заключить о их бедности, а судя по лицам и голосам – о их нуждах и голодании.

«Когда у меня в Спасском гостил английский писатель Рольстон, – говорил Тургенев, – он, слушая эти горластые песни и видя этих баб, работающих, пляшущих и дующих водку, заключил, что в России запаса физических сил в народе – непочатый край.

Но вот история! С Рольстоном мы ходили по избам, где он рассматривал каждый предмет и записывал у себя в книжечке его название; крестьяне вообразили, что он делает им перепись и хочет их переманить к себе, в Англию; долго они ждали, когда же их туда перевезут, и не вытерпели: пришли ко мне толпой и говорят: а когда же это мы в Англию перекочуем? Барин, что приезжал за нами, нам очень полюбился – должно быть, добрый; мы за ним охотно, со всей душой, куда хошь… А что он приезжал звать нас в английскую землю – это мы знаем. Веришь ли ты, – заключил Иван Сергеевич, – что мне большого труда стоило их урезонить и доказать всю несбыточность их нелепой фантазии» [ПОЛОНСКИЙ Я.П. (II)].

Исключительно интересны и такие вот записанные Полонским высказывания Тургенева о «народе»:

Иван Сергеевич не раз в воскресные дни заходил в свою церковь к обедне и не мог не заметить, что в церкви стоят старухи, дряхлые старики да бабы с грудными детьми и ни одного мужика, ни одного взрослого парня.

В разъяснение этого факта вот что я слышал от священника.

– Ни православных праздников, ни воскресных дней крестьяне наши не справляют, а выдумывают свои собственные праздники, и таких праздников у них в год до пятидесяти. В эти праздники они пропивают все, что только возможно, приучают не только девок, но и малолетних детей водку пить. Проповедей не слушают, на половину не платят требы и думают, что стоит им только пожаловаться на священника – его тотчас же переведут в другой приход. И они правы, ибо в правдивости их не сомневается и архиерей. Без суда и допроса переводят нас, священников, с насиженного места на другое, так что и заниматься хозяйством охоты нет, ибо ничего в нашем быту нет прочного.

– Во всем Спасском не наберешь и двух грамотных, а таких, чтоб писать могли – ни единого! В сельской школе нет ни одной девочки, мальчики – и те на папиросы рвут свои азбуки и очень скоро забывают грамоту.

Но я должен сказать правду – крестьяне недолюбливали своего священника и ему не верили.

Иван Сергеевич, напротив, сколько я мог заметить, пользовался <…> благорасположением <крестьян>, и даже, что очень редко, их откровенностью. Много бы он мог сделать для своих крестьян, если бы чужбина не отняла его от нас. В свой последний приезд в Россию и в следующий 1882 год, когда он в Спасское писал к жене моей, видно, как начинал он заботиться и о своей богадельне, и о своей школе, и даже о здоровье крестьян. Для школы им была рекомендована одна учительница, которая, как слышал я, в последнее время даже девочек приохотила учиться грамоте. Для того, чтоб крестьяне не оставались без медицинской помощи, он велел выдавать 200 руб. в год тому из мценских врачей, кто возьмется заезжать в Спасское и заходить к больным.

<…> Во все наше пребывание в Спасском, и Тургенев, и я были очень рады, что наш репетитор Коцын бескорыстно и горячо взялся за лечение крестьян, и с таким успехом, и такое вдруг заслужил их доверие, что каждое утро, в известные часы, ехали и ползли к нему больные. Пустая летом школа превратилась в приемную больных и в аптеку. К террасе не раз приходили старики, старухи и бабы с детьми, чтобы узнать, когда им можно будет видеть лекаря.

<…> Слава о нашем студенте-лекаре прошла и в другие деревни, и к Тургеневу в усадьбу стали приводить больных верст за 15, за 20.

Коцын, еврей по происхождению[188]188
  Судя по всему, речь идет о Максиме Борисовиче Коцыне (1860–1917) впоследствии враче-гигиенисте, профессоре медицинского факультета на Московских высших женских курсах, – см. о нем [РЕБЕЛЬ Г. (IV). С. 41–42].


[Закрыть], даже с богатых мужиков, когда они ему совали в руку деньги, ничего не брал, да к тому же это был, очевидно, медик по призванию. Вне уроков, и утром, и за обеденным столом, и вечером за чаем, он только и говорил, что о своих больных – никакого иного разговора у него с нами или с Тургеневым и не было.

Однажды за обедом Тургенев сказал Коцыну: «Разные бывают врачи; я знал одного уездного врача; раз с его больным случился обморок; «за доктором, скорей за доктором!» – кричал этот уездный врач, которого вся практика заключалась по большей части в освидетельствовании мертвых тел. А то один помещик лечил крестьян. Его и спрашивают, знает ли он медицину? – Нет, отвечал он, – я лечу не по медицине, а по филантропии… Раз он прописал одному мужику вымазаться дегтем и напиться меду – через несколько дней узнает от жены больного, что ему легче. Ох! Только уж трудновато ему было, бедному… как вымазался он медом-то, от мух и отбою не было… да и деготь-то показался ему не вкусен… Уж не оттого ли он и выздоровел, что сделал наоборот?» – иронически заметил Иван Сергеевич.

<…> Судя по всему, что рассказывал Тургенев о русских крестьянах, он был далеко от них не в восторге; но Иван Сергеевич судил о народе только по тем образчикам, которые встречал он у себя в Спасском, да в степных имениях Орловской и Тульской губерний. Он никогда по России не путешествовал, он не знал и сотой доли всей России и только по необычайной своей проницательности многое в ней угадывал; но ничто его так не приводило в негодование, как модная мысль, что мы должны учиться у народа. – Учить его, – говорил он, – это я понимаю, а учиться! чему учиться?! – Русский простой мужик, – уже позднее говорил мне Тургенев, – вовсе не так и жалостлив, как его описывают, да и не может он никого так любить, потому что он и к самому себе равнодушен. На его месте, всякий – и француз, и немец, и испанец, и всякий был бы безжалостен. Я помню, однажды, на охоте – я и мужик со мной охотились, – подошли к оврагу, поросшему кустами. Страшный был овраг. Вдруг слышу: в овраге кто-то кричит и плачет, – голос ребяческий. Я тотчас же бросился разыскивать, кто кричит; но в то время, как мы спускались, с противоположной стороны оврага, заметили мы, к тому же месту спускается другой мужик. Мы приостановились и видим, как этот мужик вывел из оврага какого-то мальчика. – Ишь, отец за им пришел! – заметил мой спутник. Мы вернулись, я его спрашиваю: – Почему же ты знаешь, что это его отец? – А то кто же? нешто кроме отца кто-нибудь пошел бы? да ни за что… ни в жизнь! – И это правда; мой проводник – тот бы на крик не пошел.

Я заметил Ивану Сергеевичу, что и этот случай обобщать не следует.

– Удивительно! – продолжал Тургенев, – в России все наоборот, все не так, как за границей. Там чем плодороднее почва, тем богаче жители, а у нас – чем она плодороднее, тем они беднее, а чем хуже, тем богаче. Там, чем добрее, щедрее и честнее владелец, тем более его уважают, ценят и любят; здесь же, напротив, чем он лучше – тем ему хуже, и тем недружелюбнее, тем подозрительнее к нему относятся.

Недаром для Ивана Сергеевича, по его собственному признанию, русский народ был чем-то вроде сфинкса или загадки.

<…> 1-го августа, например, было так сыро и холодно, что Тургенев пришел ко мне и говорит:

– Ну, брат, я с сегодняшнего дня буду природу называть хавроньей, и везде, вместо слова «природа», ставить слово: «хавронья». Попадется книга под заглавием: «Бог и природа» – буду читать: «Бог и хавронья».

– Лучше уж попросту назови ее свиньей, и вместо слов: «на лоне природы» пиши – «на лоне свиньи»…

– Да… надо только эту свинью в руки взять, – задумавшись произнес Тургенев.

– Да как же ты ее в руки возьмешь?

– Да так, как взяли ее французы: заставили ее расти, цвести и плоды приносить… В этом-то и задача культуры – уметь победить природу и заставить ее служить себе… Из хавроньи сделать кормилицу, так сказать, приурочить ее к человеку и его потребностям.

Кажется мне, что на это я сказал ему:

– Ну, брат, наша русская природа не из таких, чтоб можно было так же легко, как французам, запречь ее и поехать. Нам нужно в двадцать раз больше ума и силы воли, чтоб заставить ее так же расти, цвести и плоды приносить, иначе сказать, вполне вознаграждать того, кто над нею работает.

– То-то и есть! Весь вопрос в том – будет ли Васька Буслаев на это способен?

– Васька Буслаев?

– Да… Читал ли ты былину о Ваське Буслаеве? Васька этот – тип русского народа… Я высоко ставлю эту поэму… Тот, кому она пришла в голову – живи он в наше время, был бы величайшим из русских поэтов.

И Тургенев стал анализировать характер и подвиги Васьки Буслаева, этого в своем роде нигилиста, которому все нипочем…

Нашим крайним славянофилам едва ли бы понравился этот анализ Тургенева[189]189
  Тургенева в письме к К.С. Аксакову от 16(28) января 1853 г., опровергая вывод адресата, что в России, по сравнению с Европой, «всё прекрасно», писал: «Мы обращаемся с Западом, как Васька Буслаев (в Кирше Данилове) с мертвой головой – побрасываем его ногой – а сами… Вы помните, Васька Буслаев взошел на гору, да и сломил себе на прыжке шею». Эта же мысль была развита Тургеневым и в цитированном выше письме к «ославянофилевшемуся» к тому времени Герцену от 23 октября (4 ноября) 1862 г. [ТУР-ПСС. Т.7. С. 530].


[Закрыть] [ПОЛОНСКИЙ Я.П. (II)].

Как отмечалось выше, во фрагменте из «Истории русской литературы» Святополка-Мирского, также и у «западников» всех мастей взгляды Тургенева вызывали резкое неприятие. После появления «Отцов и детей» – ныне всемирно признанного шедевра русской прозы, Тургенев в отечественной печати стал объектом жесткой критики как «справа», так и «слева». Русская общественность в целом была шокирована и уязвлена в первую очередь образом одного из главных героев романа – Евгения Васильевича Базарова.

Феномен Базарова состоит именно в том, что этот неоднозначный герой не просто совершает в жизни ряд поступков, как прочие персонажи, но проживает свою жизнь как поступок, чего лишены другие <…>. Однако поступок этот, придающий яркость нарративной траектории существования, оказывается, как констатирует сам Базаров, «не нужен России». Кризисное существование Базарова явилось литературным следствием того, что «в “Отцах и детях” схвачен самый момент перелома» (в российской общественной жизни); при этом «перспектива развития не оборвана, оставлены в силе различные возможности» [МАНН Ю.В. (II). С. 64–65]. Индивидуальная идентичность и национальная уподобляются, как это вообще свойственно российской классике [ТЮПА. С. 66].

Образ Базарова – единственный у Тургенева деятельный, активный, прагматичный тип русского человека (sic!), мало кому пришелся по душе, более того – задел за живое и «почвенников» и «западников». Либеральная критика не могла простить писателю того, что представители аристократии, потомственные дворяне изображены иронически, что «плебей» Базаров все время издевается над ними и морально оказывается выше их. Демократы же восприняли главного героя романа как злую пародию. Критик Антонович, сотрудничавший в журнале «Современник», даже назвал Базарова «Асмодеем нашего времени». Никто не хотел признать в Базарове новый образ «Героя нашего времени». Михаил Антонович язвительно писал: