Текст книги "Иван Тургенев и евреи"

уже сложилось несколько направлений в изучении вопроса о «шопенгауэризме» И.С. Тургенева: с одной стороны, обозначилась тенденция утверждать влияние философа на идеи писателя, а с другой – наоборот, идеологический спор классиков. Но несомненно то, что русский писатель использовал цитаты и реминисценции из трудов философа в художественных целях: для представления характера персонажа, для отражения его позиций, для формирования картины мира в целом. <…> всё это касается не только лишь онтологических и антропологических вопросов, <но и> проблем<атики> эстетического плана, отражающие взгляды на искусство, в частности, на искусство музыки [ПЕТРОВА С.А. С. 214].

Общепринятым является мнение, что

И Шопенгауэра, и Тургенева волновали онтологические проблемы человеческого бытия. Но в решении этих проблем наблюдаются заметные различия. Шопенгауэр выстраивает законченную философскую систему, в которой мир предстает проявлением бессмысленной воли. Человек при этом условии априори не имеет возможности стать счастливым, поэтому единственным выходом для него является отказ от личной воли, смерть и уход в небытие, эстетическое созерцание. У Тургенева же все-таки можно найти миниатюры, в которых лирический субъект смотрит на мир со светло-грустным настроением («У-А… У-А!», «Голуби») и даже оптимистически («Воробей», «Мы еще повоюем!»). Но перед лицом смерти все краски блекнут, и Тургенев не видит ни малейшего выхода. Не соглашаясь с шопенгауэровским «рецептом» логического и бесстрастного созерцания жизни и смерти, он так и не находит утешения, которое требуется человеческому сердцу в самый драматический момент человеческой жизни [КИСЕЛЕВА. С. 159].

Высказывается также точка зрения, что:

С начала 1850-х годов в сочинениях Тургенева все больше показывается странная двойственность, которую часто описывали исследователи. <…> В.М. Маркович в связи с этим говорит о «двойной перспективе», о «втором сюжете». Изображению исторических событий с точки зрения индивидуума противопоставлен другой «мир», где «…жалуется и стонет Хаос… плачут его слепые очи» («Довольно»). Это совсем не значит, что в творчестве писателя произошел внезапный, совершенный отказ от прежних мыслей. Наоборот: с точки зрения вышесказанного, такое развитие даже имеет свою логику. Тургенев не просто перенял метафизику воли Шопенгауэра, он пользовался ею как метафорой давно возникших собственных чувств и сомнений. «Двойственность» в сочинениях Тургенева является литературной обработкой, художественным продолжением старого, все еще не разрешенного конфликта между индивидуумом и общественным целым. Шопенгауэрскими «настроениями» писатель обращает внимание читателя на этот конфликт, но в отличие от Шопенгауэра он никогда не отказывался от веры в индивидуум и в смысл истории. У него образ «Хаоса» является не «примирением», а «вскриком индивидуума перед закрытыми дверями незнакомого» <…>, которые он хочет открыть. По этой причине нельзя назвать Тургенева настоящим поклонником метафизики Шопенгауэра. Но Тургенев тоже не доверял чисто общественным теориям человечества, в которых подозревал «новую метафизику», новое искусственное сочетание индивидуума и общества, не соответствующее сложности этих связей. Особенно ярко это видно в столкновении Тургенева с А.И. Герценом и представителями народничества [НОЙХЕЛЬ (II)].

Если мотивы глубоко пессимизма, связанные с неминуемость смерти, исследователи склонны приписывать влиянием Шопенгауэра[43]43
  Например, в работе Анджея Валицкого «О «шопенгауризме» Тургенева [WALICKI (III)] многие художественные образы «Стихотворений в прозе» рассматриваются как иллюстрации к тем или иным сентенциям немецкого философа. Боле подробно о влиянии Шопенгауэра на Тургенева см. у [ГОЛОВКО].


[Закрыть], то способность писателя «легко относится к жизни», поставленная ему в упрек Айхенвальдом, на самом деле не что иное, как проявление присущего его мировоззрению антропоцентризма.

Картина мира у Тургенева, <…> это «субъективно-объективный космос», «лирическая вселенная», центром которой оказывается отдельное человеческое я и его сиюминутное состояние. Тургеневский космос эгоцентричен, но не очеловечен, а лишь оживлён [МАРКОВИЧ. С. 66].

Тургенев был первым,

кто в русской прозе обратился не только к философскому осмыслению темы человека и природы в своем творчестве, но и выдвинул степень осознанности своих отношений с природой на центральное место в концепции человека [МУСИЙ. С. 4].

В его представлении:

Природа, с её неумолимыми законами смерти и рождения, вытеснение слабого сильным, старого молодым, тонкого грубым и с сё равнодушием к человеческим идеалам, делает человеческую жизнь бессмысленной, а, следовательно, трагической [МАРКОВИЧ. С. 66–71].

 
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечностью жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
 

Г.Р. Державин[44]44
  Стихотворение написано 6 июля 1816 г. – за три дня до кончины поэта.


[Закрыть]

В творчестве Тургенева исследователи усматривают

известную атеистическую и даже выраженную антихристианскую направленность. Так, в письме к П. Виардо 1847 года писатель замечал, что его подавляет «кровавая, мрачная, бесчеловечная сторона этой религии <христианства>, которая должна была бы вся состоять из любви и милосердия».

<…>

Уже в самых первых тургеневских произведениях наметились, условно говоря, два типа героев: цельная природная натура (гармония как данность) и герой с болезненно-разорванным, сознанием, рефлектирующий (гармония как возможная цель). По всей видимости, эти типы восходят к шиллеровским категориям «природного» и «морального»; «наивного» и «сентиментального». <…> Важными категориям при сопоставлении упомянутых тургеневских типов являются категории веры и безверия; чаще в философском, но порой и в традиционном, конфессиональном выражении [ТИМЕ (II). С. 182, 185].

По авторитетному мнению Аскольда Муратова:

для Тургенева человек – раб Природы, который не может выйти из повиновения ей и также приходит к неизбежной мысли о самоубийстве» [МУРАТОВ (II). С. 104].

При всем этом, как утверждает Василий Щукин:

В отличие от пантеистов он не чувствует себя частью природы, не может участвовать в космическом круговороте рождений и смертей. Природа, по его мнению, может быть эстетически прекрасна, но «она равнодушно; душа есть только в нас и, может быть, немного вокруг нас <…> то слабое сияние, которая древняя ночь вечно стремится поглотить» – как писал он в июне 1849 года Полине Виардо.

Не веря в божественное начало, разлитое в природе, Тургенев не верит в существование его вне природы или «над природой» [ЩУКИН. С. 560].

Со своей стороны Владимир Маркович отмечает, что в плане социальном Тургенев заявлял себя как сугубый скептик-индивидуалист[45]45
  Таков с его точки зрения Гамлет, – см. эссе «Гамлет и Дон-Кихот» (1859), – который «считает себя центром творения и на всё остальное взирает как на существующее только для него. <…> Анализ прежде всего и эгоизм, а потому безверье», – заключает свои рассуждения на эту тему Тургенев [ТУР-ПССП. Т. 5. С. 341 и 333].


[Закрыть]. Он

не верил ни в мировую гармонию, ни в категорию общий «роевой» жизни, ни в согласие личности с окружающей её природой и с человеческим обществом, как, например, Лев Толстой [МАРКОВИЧ. С. 72].

Не являясь «верующим человеком», в том смысле, который вкладывает в это понятие обычное, бытовое сознание, Тургенев, по свидетельству его знакомых, был, однако же, очень мнителен и суеверен. Его пугало любое недомогание, смущали черные кошки, белые лошади, любое упоминание о числе тринадцать т. п. Как вспоминает Яков Полонский, в случайно залетевшей в дом птичке[46]46
  Примета, согласно которой, если птица случайно залетела в дом, то это – к несчастью, существует с незапамятных времен. В древности почти у всех народов пернатые воплощали человеческую душу, либо исполняли роль проводников в иной мир. Отсюда пошло поверье, согласно которому, если птица влетела в окно, то это душа покойного возвратилась в мир живых с важной вестью, или с призывом отправиться за ней.


[Закрыть] он

готов был видеть нечто таинственное.

– Впрочем, – сказал он, – все так называемое таинственное никогда не относится в жизни человеческой к чему-нибудь важному и всегда сопровождается пустяками.

<…> – Ничего нет страшнее, – говорил он однажды, – страшнее мысли, что ничего нет страшного, все обыкновенно. И это-то самое обыкновенное, самое ежедневное и есть самое страшное. Не привидение страшно, а страшно ничтожество нашей жизни…

Несмотря на неприятия религии и неприязненное отношение к ее мистериям, Тургенев, живя в России на людях, неукоснительно демонстрировал свойственное православному человеку бог почитание. Полонский пишет по этому поводу:

…Иван Сергеевич, прежде чем покинуть родное гнездо свое, был уже на закладке часовни, которую строил во имя Александра Невского.

18 июня 1876 г. Тургенев, пребывавший тогда в Спасском-Лутовиново, писал Флоберу:

Передо мной в углу комнаты висит старинная византийская икона, вся почерневшая, в серебряном окладе, виден лишь огромный мрачный и суровый лик – он меня немного угнетает – но я не могу распорядиться, чтобы икону убрали – мой слуга счел бы меня язычником – а здесь с этим не шутят[47]47
  Этот образ «Спас Нерукотворный» – единственная, по всей видимости, икона, спасенная во время пожара в мае 1839 г., уничтожившего старый барский дом, сегодня находится на том же месте – в реконструированном кабинете-спальне писателя музея И.С. Тургенева в Спасском-Лутовиново.


[Закрыть].

Весьма примечательна в этом отношении запись, которую после посещения Спасского-Лутовиново в 1881 году сделал Лев Толстой в своем Дневнике:

[9, 10 июля. Спасское-Лутовиново] У Тургенева. Милый Полонской, спокойно занятой живописью и писаньем, неосуждающий и – бедный – спокойный. Тургенев – боится имени Бога, а признает его. Но тоже наивно спокойный, в роскоши и праздности жизни [ТОЛСТОЙ Л. Т. 49. С. 51].

С молодых лет Тургенев видел в факте смерти страшную неразрешимую загадку человеческой жизни и, не находя в философии для себя утешения по сему поводу, завидовал верующим. Об этом он говорит в письме графине Е.Е. Ламберт от 10 (22) декабря 1861 г., написанном в связи со смертью ее любимого брата:

Естественность смерти гораздо страшнее ее внезапности или необычайности. Одна религия может победить этот страх… Но сама религия должна стать естественной потребностью в человеке, – а у кого ее нет – тому остается только с легкомыслием или с стоицизмом (в сущности, это всё равно) отворачивать глаза. <…> Одна моя знакомая <…> была поражена легкостью, с которой человек умирает: – открытая дверь заперлась – и только… Но неужели тут и конец! Неужели смерть есть не что иное, как последнее отправление жизни? – Я решительно не знаю, что думать – и только повторяю: «счастливы те, которые верят!

<…> если я не христианин – это моё личное дело – пожалуй, моё личное несчастье,

– признавался он ей затем в письме от 1864 года [ТУР-ПСП. Т.4. С. 312 и Т. 5. С.129]. Таким образом, можно утверждать, что у Тургенева по жизни существовали определенного рода духовные сомнения, он колебался – между неприятием религии и поиском веры. По-видимому,

Тургенев не мог удовлетвориться пантеистическим решением проблемы соотношения личного и общего, идеей растворения личности в духовно-природном, её поглощения всеобщим. Своим признанием неповторимой духовной ценности, уникальности человеческой личности, располагающей даром внутренней свободы, как своей глубочайшей сущностью, Тургенев, несомненно, выходил за пределы пантеизма, отрицающего божественное бытие вне мира. Этим самым Тургенев сделал шаг в сторону христианского вероучения [КУРЛЯНДСКАЯ. С. 17–18].

На этом пути его герои выступают как

романтики реализма — во имя идеала <они> пытаются исправить недостойную его реальность. То есть, «тоскуют» они, скорее, по идеалу реализма. Сам Тургенев подчеркивал религиозный характер их «пророческой» мысли и деятельности [ТИМЕ (II). С. 196].

Не углубляясь в дальнейшие рассуждения на этот счет, отметим, однако, что ровно через полвека после кончины писателя подобного рода «идейность» была положена в основу метода социалистического реализма.

Исследования христианских мотивов в произведениях Тургенева безусловно представляют большой интерес. Более того они естественным образом «подсвечивают» духовную основу его творчества, – см. об этом [ТИМЕ (II)], [КОНЫШЕВ].

Когда читаешь страницы тургеневских романов, отчётливо ощущаешь христианские корни русской литературы. Герои Тургенева стремятся служить науке, искусству, красоте, народу. Но в любом случае это становится для них чем-то подобным

религиозной вере. Думается, именно это придаёт такое значение, такую масштабность их идейным исканиям [КОНЫШЕВ. С. 176].

При этом, однако, не следует игнорировать собственные декларации Тургенева касательно его атеизма. Все «птенцы гнезда Белинского» были атеистами[48]48
  Исключением является Федор Достоевский, который на этой почве и разошелся с «неистовым Виссарионом»: «Достоевский страстно принял тогда учение его, т. е. социализм Белинского, и в то же время не мог отказаться от “сияющей личности Христа”, и каждый раз лицо его, Достоевского, искажалось от страдания, когда при нем ругали Галилеянина [ЧУЛКОВ. С. 71].


[Закрыть], не отличалось религиозностью и семейство Виардо, с которым Тургенев был связан большую часть жизни. Да и вообще русские «западники» имели в российском обществе, в тургеневскую эпоху уже достаточно секуляризированном, атеистическую репутацию, – см. об этом [БАРСУКОВ. Тт. 6 и 8. С. 84 и 21]. Борис Зайцев, считавший мистику Тургенева по духу чуждой православию, писал о нём:

Величайшей глубины России – её религии – почти не чувствовал. Вернее, разумом не признавал, а сердце, по временам, давало удивительные образы святой Руси [ЗАЙЦЕВ].

Обсуждая историю философских штудий Ивана Тургенева в Германии, его восприятие и осмысление немецкой мировоззренческой духовности, нельзя в контексте нашей темы, не акцентировать внимание на вопросе отношения немецкой классической философии к «еврейскому вопросу» (нем. «Judenfrage»). Немецкая классическая – вполне детище протестантской мысли.

Во многих отношениях немецкая классическая философия вышла из теологии Лютера, представляя собой ее своеобразный прогрессивный светский вариант. Необходимо учесть и влияние специфической антисемитской традиции, культивировавшейся в немецких университетах (<…> «форсированный антисемитизм»), сочетавшейся с тем, что мы рискнем обозначить как выводы, логически вытекающие из учения Лютера. В результате становится ясно, почему концептуальные конструкции Канта и Гегеля местами оказались запятнаны чрезмерной антиеврейской озлобленностью, – см. «Немецкая философия и евреи» в [ПОЛЯКОВ Л.].

Инициатор Реформации в германских землях Мартин Лютер в своих богословских толкованиях, проповедях, письмах, застольных речах и тематических очерках, так или иначе, апеллировал к иудаизму и евреям, опираясь при этом на догматы и традиционные предрассудки христианского антисемитизма, – см. об этом в [OBERMAN], [PERRY]. Такого рода его труды еще в 1555 году были классифицированы как «Писания против евреев», а в 1920 году во введении к 53-му тому Веймарского издания его собрания сочинений они впервые были так названы «официально» – «Judenschriften»[49]49
  «Писания против евреев» были адресованы в первую очередь христианам и только косвенно – евреям. Лютер проповедовал христианскую миссию евреям, не давая практических указаний. Он так и не написал миссионерский буклет для евреев, запланированный на 1537 г. [KAUFMANN].


[Закрыть]. В числе его богословских трудов имеется ряд антисемитских трактатов, самый известный из которых – памфлет 1542 года «Против евреев и их лжи». Этот обличительный лютеровский труд

достаточно пространен (175 страниц!). В первой части Лютер повторяет обвинения в том, что евреи возводят хулу на Христа и Деву Марию, называют ее шлюхой, а ее сына – бастардом. «Они не понимают, что за это они прокляты Б-гом. Упорствуя, они умножают свои мучения: до сих пор у них нет своего государства, они скитаются по земле, оставаясь всем чуждыми». И даже еврейскому ожиданию Мессии Лютер дает свое истолкование: они, дескать, его ждут потому, что видят в нем всемирного царя, который, как они надеются, уничтожит христиан, поделит мир между евреями и сделает их господами. Вот откуда берут начало бредни о всемирном жидо-масонском заговоре!

Во второй части памфлета Лютер впервые выдвигает против евреев аргументацию не теологического, а экономического порядка. Он обвиняет их в ростовщичестве, в алчности, нечестности и паразитизме: «Евреи, будучи чужестранцами, не должны ничем владеть, а то, чем они владеют, должно принадлежать нам, поскольку они не работают, а мы не приносим им даров. Тем не менее у них находятся наши деньги и наше добро, а они стали нашими хозяевами в нашей собственной стране и в их изгнании… Они гордятся этим, укрепляя свою веру и ненависть к нам, и говорят друг другу: “Удостоверьтесь, что Г-сподь не покидает свой народ в рассеянии. Мы не работаем, предаемся безделью, приятно проводим время, а проклятые гои должны работать на нас, и нам достаются их деньги. В результате мы оказываемся их господами, а они – нашими слугами!”» Лютер использует силу своего красноречия, чтобы восстановить, или, как он представляет дело, предостеречь, христиан против евреев. А для этого все средства хороши. Он воскрешает легенды о том, что еврейские врачи тайно медленно отравляют пациентов-христиан. Он внушает пастве, что евреи – дьявольское отродье.

Семь советов-рекомендаций относительно того, как вести себя с евреями, которые он дает властям, говорят сами за себя и не требуют комментария.

«Во-первых, поджечь их синагоги и школы, а что не сгорит, сровнять с землей, чтобы ни камня, ни пепла не осталось. И это нужно делать во славу нашего Господа и христианства, если мы и впрямь христиане.

Во-вторых, нужно разорить и разрушить их дома, тогда им негде будет укрыться, они будут изгнаны, как изгнаны из школ. Пусть поживут на чердаке и в хлеву, как цыгане, тогда они узнают, что не хозяева на нашей земле, как они похваляются.

В-третьих, схватить всех их книжников и талмудистов, пусть в темницах себе лгут, проклинают и богохульствуют.

В-четвертых, запретить их раввинам под страхом смерти учить народ.

В-пятых, полностью лишить евреев охраны и выделения им улиц.

В-шестых, запретить им ростовщичество и отнять наличность и ценности из серебра и золота, пусть это станет предупреждением.

В-седьмых, дать в руки каждому молодому, сильному еврею и еврейке цеп, топор, лопату, прялку, веретено и заставить их в поте лица добывать хлеб свой…» [ЙОНКИС (II). С. 62–63][50]50
  Антисемитизм Лютера трактуют по-разному. Одни считают, что он был его личной позицией, отражавший «выражением духа времени», другие называют Лютера «теологом холокоста» [ГРУБЕР], полагая, что мнение основателя протестантизма не могло не повлиять на умы верующих, и т. о. способствовало распространению нацизма среди лютеран Германии и Европы в целом [KAMPMANN], [LEVIN], [ГРУБЕР].


[Закрыть].

Французские апостолы эпохи Просвещения – атеисты Вольтер, Гольбах и Дидро свою критику существующих общественных отношений отнюдь не распространяли на евреев. Напротив, они декларировали, что евреи совмещают жадность с ненавистью к прочим народам и несут вину за изобретение христианства, несовместимого с прогрессом. Вольтер в «Философском словаре» (1764) помещает большую статью «Евреи», в которой излагает свое понимание проблемы еврейства и евреев. Уничижая христианскую религию, как детище евреев, он восславляет «чистые» нравы язычников, чей прекрасный мир мудрости и благоденствия разрушили злокозненные единобожники-иудеи:

Выйдя из Египта как банда разбойников, они <евреи> приносили в жертву мужчин, женщин и детей на алтарь своих суеверий на всём протяжении истории. Они ненавидели все другие народы, зарились на чужое имущество, раболепствовали в час беды и наглели в час успеха [БАХРАХ Ц. С. 25].

Жан-Жак Руссо в своем знаменитом философском романе-трактате аттестовал евреев «подлейшими из людей». Атеистический антииудаизм французских просветителей, по всем пунктам согласующийся с лютеровским христианским антисемитизмом, несомненно, повлиял и на немецких философов – Канта, Гегеля, Фихте и др. По сути своей все представители немецкой классической философии в большей или меньшей степени, затрагивая в своих размышлениях die Judenfrage, высказывались об иудаизме резко критически, а о евреях – неприязненно[51]51
  Эта тема достаточно подробно исследована в немецкой научной литературе, см., например, [GRONKE].


[Закрыть]. Кант, в целом вполне толерантно относившийся к евреям, друживший с вдохновителем Хаскалы, немецко-еврейским философом Мозесом

Мендельсоном[52]52
  «Мендельсон был для Канта “самой важной личностью”, так что он даже высказывал пожелание “поддерживать постоянную тесную связь с подобным человеком, имеющим столь мягкий и живой характер и столь светлую голову…”», – см. «Немецкая философия и евреи» в [ПОЛЯКОВ Л.].


[Закрыть], тем не менее, утверждал, что иудаизм – не религия, так как «закон Моисея представляет собой принудительное законоположение, исключившее весь род людской из своего сообщества и не знающее веры в загробную жизнь», а «поскольку ни одна религия не может мыслиться без веры в будущую жизнь, иудаизм как таковой, взятый в его чистоте, вообще не содержит религиозной веры». Он также утверждал, что:

иудаизм, согласно своему первому установлению, когда народ должен был отделять себя от всех других народов всеми мыслимыми, иногда постыдными обрядами и не допускать никакого смешения с ними, навлекал на себя упрек в человеконенавистничестве [КАНТ].

В работе «Антропология в прагматических терминах (Anthropologie in pragmatischer Hinsicht)» Кант, – в целом, по меркам его эпохи, доброжелательно относившийся к еврейству, осуждает «бесчестный меркантилизм» евреев, призывая к истреблению в них «пагубного духа иудаизма»:

После изгнания палестинцы <имеются в виду евреи – М.У.>, живущие среди нас, благодаря своему духу ростовщичества приобрели небезосновательную репутацию мошенников, даже если речь идет о нации в целом. Странно думать о нации мошенников, но не менее странно думать о нации купцов, большая часть которых, связанная старым суеверием, признанным государством, в котором они живут, не ищет гражданской чести, но хочет заменить свою потерю преимуществами перехитрить людей, среди которых они находят защиту, и даже самих себя. Иначе не может быть с целым народом чистых торговцев, не являющихся членами общества (например, евреи в Польше); следовательно, их конституция, санкционированная древними законами и признанная нами (имеющими с ними общие священные книги), – те законы, по которым они живут, не может быть отменена без противоречий, даже если они сделают поговорку «Покупатели, откройте глаза!» высшим принципом своей морали в общении с нами. – Вместо тщетных планов морализировать этот народ в отношении мошенничества и честности, я лучше выскажу свою догадку о происхождении этой особой конституции (а именно, народа чистых торговцев). – В древнейшие времена богатство привозили по торговле с Индией, а оттуда по суше к восточному побережью Средиземного моря и портам Финикии (к которой относится и Палестина). – Возможно, торговый путь проходил через другие места, например, Пальмиру, в более древние времена Тир, Сидон или с некоторым проходом по морю, как Эзионгебер и Элат, и, возможно, он проходил от аравийского побережья до Великих Фив и, таким образом, через Египет до сирийского побережья; но Палестина, в которой Иерусалим был столицей, также была очень выгодно расположена для караванной торговли. Вероятно, явление былого богатства Соломона было следствием этого, и страна вокруг него была полна купцов до времен римлян, которые после разрушения этого города, поскольку они уже находились в широком общении с другими купцами этого языка и веры, постепенно распространились (вместе с теми и другими) в отдаленные страны Европы, поддерживали контакты и могли найти защиту у государств, в которые они отправлялись из-за преимуществ своей торговли; – Так что их рассеяние по всему миру с объединением по религии и языку вовсе не является результатом проклятия этого народа, а скорее должно рассматриваться как благословение: тем более, что их богатство, оцененное как суммарное состояние отдельных людей, вероятно, сейчас превышает богатство любого другого народа такой же численности [ПОЛЯКОВ Л.].

По мнению же Фихте, проблема еврейства, создающего свое «государство в государстве» – «Status in statu»[53]53
  Этот вопрос очень беспокоил также Федора Достоевского в его размышлениях о еврействе, – см. «III. Status in statu. Сорок веков бытия» [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 81–86], а также [УРАЛ-МОНД].


[Закрыть], может быть решена путем изгнания иудеев из Германии в их Землю обетованную. В своем отношении к евреям Фихте, в кругу немецких философов-современников, выделяется особой нетерпимостью. Он декларирует, что иудаизм это:

Мощное враждебное государство, которое распространяется почти по каждой стране Европы, которая находится в постоянной войне со всеми остальными, и в некоторых местах оказывает ужасающее давление на граждан <…>. Я не верю и надеюсь показать это впоследствии, что оно становится таким ужасным, потому что образует отдельное и так тесно связанное состояние, а потому, что это состояние построено на ненависти всего человечества. Еврей, который проникает в твердые, можно сказать непреодолимые укрепления, которые лежат перед ним, к всеобщей любви к справедливости, людям и правде, является героем и святым. Я не знаю, были ли они или есть. Я хочу в это поверить, как только увижу ее. Только не продавайте мне красивую купюру за реальность! – Евреи всегда не хотели бы верить в Иисуса Христа, они не хотели бы даже верить ни в какого Бога, если бы только они не верили в два разных моральных закона и в Бога, враждебного людям.

<…>

Они должны иметь права человека, даже если они не предоставляют их нам; ведь они – люди, и их несправедливость не дает нам права стать такими же, как они. <…> Но, чтобы дать им гражданские права, для этого, по крайней мере, я не вижу другого средства, кроме как отрубить все их головы в одну ночь и надеть другие, в которых нет даже еврейской идеи. Чтобы защитить нас от них, я не вижу другого средства, кроме как завоевать их землю обетованную и отправить их всех туда.

<…>

Я знаю, что перед различными учеными трибуналами скорее можно напасть на всю мораль и ее самый священный продукт – религию, чем на еврейскую нацию. Им я говорю, что ни один еврей никогда не обманывал меня, потому что я никогда не связывался ни с одним из них; тем не менее, я, на свой страх и риск, несколько раз брал на себя защиту евреев, которых дразнили, чтобы чувство личной неприязни не властвовала надо мной[54]54
  Как ректор Берлинского университета, Фихте как-то раз бескомпромиссно и против общей оппозиции вступился за студента-еврея, который был несправедливо наказан сенатом университета.


[Закрыть] [FICHTE.S. 191–193].

Из немецких классических философов XIX в., пожалуй, один Шеллинг – см. о восприятии его творчества в России в [ФШ-Ан], испытывал некоторую симпатию к евреям, хотя и критиковал Ветхий Завет.

Не жаловали евреев и популярные в то время мыслители-теологи. К их числу следует в первую очередь отнести Иоганна Землера – протестантского историка Церкви, одного из основоположников библейской критики, которого называли «отцом немецкого рационализма», а также и его по сей день знаменитого ученика Фридриха Шлейермахера – ученого, оказавшего огромное влияние на становление научного переводоведения и методологии интерпретации текстов[55]55
  Шлейермахер был близок с ведущими представителями немецкого «романтизма». Внутренняя душевная жизнь с её смутными веяниями для Шлейермахера так же, как и для романтиков, была самой главной и ценной областью. В своих проповедях он Шлейермахер утверждает неразрывную связь между религиозностью и нравственным самоопределением и признает духовные достоинства, не связанные с моральной деятельностью, не имеющими никакой цены. Им введено понятие «герменевтический круг» – принцип понимания текста, основанный на диалектике части и целого: «…как целое понимается из отдельного, но и отдельное может быть понято только из целого, имеет такую важность для данного искусства и столь неоспоримо, что уже первые же операции невозможно проделать без применения его, да и огромное число герменевтических правил в большей или в меньшей степени основывается на нем…», – см. о нем одноименную статью в [НФЭ].


[Закрыть].

Землер, которого считают основателем исторической библейской критики, выступал против догматической веры, которую традиционное богословие присоединило к священным книгам евреев: «… правильно ли думать, что раз евреи считают эти книги божественными и священными, то и все остальные народы также должны относиться к ним как к божественным, обладающим большей божественностью, чем их собственные истории и предания?» Тем более что эти книги содержат ужасные истории, полные угроз и проклятий по адресу других народов, таких, что Бог, любящий всех людей, никогда не мог бы быть их источником. Землера также шокировала претензия на то, что среди всех был избран этот необразованный народ, и в характерной для прогрессивного богословия немецкого Просвещения манере задавал вопрос: «… что же будут вечно необходимы эти основы, которые хорошо известные нам своей неспособностью и необразованностью евреи, не идущие ни в какое сравнение с честными греками и римлянами, приняли под именем Священного Писания в качестве почитаемых хроник своего народа?»

Ученик Землера Шлейермахер, романтичный и светский проповедник, усердный посетитель еврейских салонов Берлина, сделал следующие выводы из трудов своего учителя:

«Уже давно иудаизм является мертвой религией, и те, кто еще собираются под этими знаменами, причитают у нетленной мумии, оплакивая ее кончину и печальную заброшенность. Я не говорю об иудаизме как о предшественнике христианства; в религиозном аспекте я отвергаю исторические сближения такого рода <…>.

<…> Какая концепция мироздания передается посредством иудаизма? Только одна, а именно система прямых и всеобщих репрессий, непосредственной реакции бесконечности на индивидуальность и конечность, порожденные ее произволом <…>.

<…> Последним плодом иудаизма, порожденным с большим трудом, была вера в Мессию <…>. Эта вера сохранялась очень долго, как иногда случается с одиноким плодом, который остается на ветке в совершенно неподходящий сезон с побуревшим черешком, и засыхает там, в то время как жизненная сила полностью оставила ствол. По причине своей ограниченности у этой религии была короткая жизнь. Она умерла, когда закрылись священные книги. Тогда диалог между Иеговой и его народом завершился».

Единственный голос, выпадавший из слитного хора авторитетных протестантских теологов, принадлежал принципиально антирационалистическому мыслителю Иоганну Георгу Гаману <…>, одному из предшественников «языкового поворота» («linguistic turn») в философии, другу и философскому противнику Канта. <…> его сочинения содержат странные прозрения в области символизма мысли и языка, предвосхищающие современную семантику. Он восклицал: «Все рассуждения о разуме – это только ветер: язык является его органом и его основанием».

<…> Этот одинокий мыслитель, для которого вера была единственным источником истины, видел в евреях «подлинных врожденных аристократов всего рода человеческого, чьи претензии на знатность и титулы более обоснованы, чем все геральдические звания в нелепом стиле нашей канцелярии». Это не означает, что он приписывал сыновьям Израиля моральное или интеллектуальное превосходство над другими народами; он восклицал по поводу иудео-христианского откровения:

«Почему Бог выбрал этот народ? Не по причине его совершенства. Лучшие умы могут доказывать, сколько им будет угодно, его глупость и злобность по сравнению с другими народами: разве Бог не решил проповедовать Евангелие через жалких и невежественных посредников? Кто возьмется оценивать его решение?»

Гаман также писал:

«Каждый еврей для меня – это чудо из чудес Провидения и Божественной воли, в большей степени, чем Ноев ковчег, жена Лота или горящий куст Моисея. Нужно пропалывать и расчищать обширное поле оскорблений, высказанных нашими невежественными Гефестами по адресу иудаизма».

Почти целое столетие этот голос философа оставался в одиночестве, – см. «Немецкая философия и евреи» в [ПОЛЯКОВ Л.].

Рассматривая влияние немецкой духовности на формирование мировоззрения Ивана Тургенева, особый акцент необходимо сделать на немецком представителе универсальных талантов, «все-человеке» Иоганне Вольфганге Гёте: писателе, мыслителе, философе и ученом-естествоиспытателе. Гете являлся для Тургенева идеалом гармоничной духовности, всю жизнь он преклонялся перед его гением и, конечно же, не мог обойти вниманием и отношение своего кумира к еврейству.

Тема «Гёте и евреи» раскрыта в основном в трудах немецких исследователей. Так, например, культуролог и историк Урсула Хоман в своей рецензии на книгу Вильфрида Барнера «От Рахель Варнхаген до Фридриха Гундольфа. Евреи как немецкие поклонники Гете» (1992) пишет:

Отношения Гете с евреями и его отношение к иудаизму изначально формировались под влиянием христианской среды, в которой рос Гете и где преобладало мнение, что Ветхий Завет был искуплен Новым и что еврейский народ несет ответственность за смерть Иисуса. Соответственно, библиотека отца Гете, из которой молодой Гете, безусловно, черпал материалы для чтения, была пополнена рядом тенденциозных христианских апологетических сочинений. Гете также был рано знаком, как он сам сообщает, с отвратительными рассказами о ритуальных убийствах из иллюстрированной «Исторической хроники» Готфрида 1633 г.[56]56
  В 1633 г. гравёр и издатель Маттеус Мериан выпустил в свет серию книг под названием «Historischer Chroniken Continuation oder Warhaffte Beschreibung aller … denckwürdigen Geschichten, so sich hin und wieder von 1629 biß 1633 zugetragen» (нем., «Продолжение исторической хроники или Правдивое описание всех… достойных упоминания событий, произошедших с 1629 по 1633 год»). Слово «Continuation» («продолжение») подразумевало связь этой работы с летописью Иоганна Людвига Готфрида (около 1584–1633), которая публиковалась в том же издательстве в 1629 г. Её автором был сотрудничавший с Мерианом эльзасский учёный Иоганн Филипп Абелин (1600–ок. 1634), написавший последний том исторической хроники уже после смерти Готфрида. Позже «разрыв» в историческом повествовании между окончанием летописи Готфрида и «продолжением» был в 1635 г. «закрыт» ещё одной группой томов, вышедшей под заглавием «Theatrum Europaeum». Впоследствии (при переизданиях) этим заглавием обозначалась вся серия. С Гёте он познакомился на курорте в Карлсбаде в мае 1812 г.


[Закрыть] «Старые рассказы о жестокости евреев по отношению к христианским детям», – писал он в своих воспоминаниях, – «мрачно витали перед юным умом». Конечно, Гете знал и все другие уничижительные шаблонные характеристики евреев, которыми их награждали христиане, например, фразу о том, что евреи постоянно торгуют и всегда торгуются. Неудивительно, что молодой Гете не был свободен от предрассудков в отношении евреев, распространенных в то время. Сам он в разговоре с еврейским банкиром Симоном фон Лаемелем[57]57
  Симон фон Лёмель еврейский предприниматель и банкир из Австрии, поборник еврейского просвещения и равноправия.


[Закрыть] в Карлсбаде <…> интерпретировал свое раннее отношение как «рефлекс» на христианских мужчин и женщин, «окружавших его».

В своем родном городе Франкфурте Гете рано столкнулся с евреями, которые тогда еще выделялись из своего христианского окружения одеждой, образом жизни и языком. Прежде всего, это была кишащая людьми Judengasse (нем. «Еврейский закоулок»), – она же гетто, где франкфуртские евреи жили в тесноте на протяжении трех столетий[58]58
  По свидетельству Гёте, «Judengasse»: «состоял едва ли не из одной улицы, втиснутой, как в клетку, в малое пространство меж городской стеной и оврагом». Теснота, грязь, давка производили тягостное впечатление на тех, кто решался в него заглянуть. В таком виде гетто просуществовало до 1811 года, когда евреям было разрешено его покинуть.


[Закрыть]. Она произвела на сына богатого адвоката и имперского советника, хотя и огражденного от подобного рода реалий, но склонного к исследованиям, впечатление темной тайны, которая в равной степени привлекала и отталкивала его.

Он несколько раз посещал Judengasse и присутствовал на отдельных церемониях: обрезании, свадьбе и празднике Lauвhüttenfest[59]59
  Имеется в виду еврейский праздник Суккот (ивр. תֹוּכֻס) – один из трех паломнических праздников, начинается 15 числа месяца тишрей (осенью) и продолжается семь дней. В это время по традиции совершают трапезы, а в хорошую погоду ночуют вне дома, в «сукке» (то есть шатре, куще или шалаше), в память о блуждании евреев по Синайской пустыне (книга Исход).


[Закрыть]. Гете подробно рассказывает об этом в «Поэзии и правде»[60]60
  В этой автобиографической книге Гёте пишет, что в его: «в юном воображении проносились старые сказки о жестокости евреев к христианским детям, отвратительные картины каковой были запечатлены на страницах Готфридовой хроники. И хотя в новейшее время мнение о евреях изменилось к лучшему, картину, клеймившую их стыдом и позором, все еще можно было разглядеть на стене Мостовой башни, и она тем более оскорбляла достоинство этого народа, что была заказана в свое время не каким-нибудь частным лицом, а общественным учреждением».


[Закрыть] и не забывает упомянуть, что в еврейских семьях его принимали радушно и что они были к нему «благосклонны», что укрепило его убеждение в том, что живущие там «тоже люди» и члены избранного Богом народа, которым «нельзя отказать в уважении».

Гете также познакомился с «франкфуртским Judendeutsch <еврейским немецким>» – вариантом западного идиша. Хотя он находил этот язык «барочным» и «неприятным» – «В еврейском языке есть что-то патетическое», – заметил он уже взрослым, нелегко определить, было ли это высказывание похвалой или порицанием, – в возрасте десяти лет он брал уроки «немецко-еврейского языка» у <офицера-выкреста> Карла Кристиана Кристфройнда <(1723–1801)>. О том, какие навыки он приобрел в процессе, свидетельствует его «Judenpredigt» <«Еврейская проповедь»>[61]61
  Рукописное стихотворение «Еврейская проповедь», найденное в Лейпциге, которое, как полагают, относится к годам студенчества Гёте в этом городе, позволяет судить о том, насколько свободно он владел еврейско-немецким языком (идиш). Является ли это произведение иронической пародией на еврейские проповеди, которые Гёте слышал, или это стенограмма проповеди, действительно прочитанной евреем, точно определить сегодня невозможно.


[Закрыть].

Хотя Гете лишь короткое время занимался идишем и ивритом, его увлечение Библией, особенно Ветхим Заветом, длилось всю жизнь. В конце концов, он считал Библию величайшим уникальным достижением еврейской нации. Особенно после того, как в 1771 году Гердер обратил его внимание на критику Библии и древнееврейскую поэзию, евреи все больше и больше становились для Гете народом значительной, сознательно культивируемой традиции и великой древней поэзии. «Со своей стороны, – признавался он, – я дорожил Библией, потому что почти только ей одной я обязан своим нравственным воспитанием». О том, с каким благоговением Гете относился к Ветхому Завету, говорится в «Вильгельме Мейстерсе Странствующем» и в «Диване». В «Вертере» также вплетено множество ветхозаветных образов и реминисценций; то же самое в «Гетце», «Клавиго», «Стелле», «Фрагменте Прометея», «Эгмонте», «Избирательном сродстве», «Германе и Доротее», в его поэмах, даже в «Ифигении» и «К теории цветов».

Высокое уважение Гёте к Библии, конечно, не определяло его симпатий по отношению к иудаизму, как и тот факт, что он использовал в своих произведениях библейские персонажи и мотивы. Гете вряд ли считал евреев своего времени, чаявших в Германии предоставления им общечеловеческих гражданских прав, «народом, создавшим Библию». Он просто почитал авторов Библии как поэтов и проявлял по отношению к ним искреннюю доброжелательность, без какого-либо соотнесения с их происхождением и религией.

В Веймаре Гете познакомился, как с коллегами, с представителями эмансипированного еврейства, с такими как востоковед Саломон Мунк, юрист Эдуард Ганс, а также Эдуард Симсон, впоследствии президент Франкфуртского национального собрания <…>.

Конечно же, Гете никогда не упоминал о происхождении или вероисповедании своих коллег и избегал в общении с ними любой снисходительности. Однако, с другой стороны, он испытывал, как показывают некоторые его тексты, трудности в восприятии всех явлений еврейской аккультурации и иногда называл несимпатичных ему персон «этот еврей», т. е. с явно негативным оттенком. Однако интерес, проявленный к нему ассимилированными, культурными евреями как к художнику, был для него очень ценен, особенно в послеитальянский период. Поэтому известный биографический факт, что он охотно принимал выражение обожания столь большого числа еврейских женщин-интеллектуалов, которые были в восторге от него: Генриетты Герц, Доротеи Вейт, младшей дочери Моисея Мендельсона, Беттины Брентано, Каролины Шлегель, сестер Сары и Марианны Мейер и Рахиль Варнхаген, – отнюдь не является чем-то необыкновенным, из ряда вон.

20 июня 1823 года Карл Август издал Веймарский еврейский ордонанс, который, не признавая евреев равноправными гражданами, разрешал «браки между христианами и евреями, евреями и христианами» при условии, «что дети, зачатые в таком браке, будут воспитываться в христианской религии и что самые убедительные заверения будут объявлены в суде». Гете <…> был возмущен этим и выразил резкий протест, «<…> заявив, что если бы у генерального суперинтенданта был характер, то он скорее бы оставил свой пост, чем женился на еврейке в церкви во имя Святой Троицы». Все моральные семейные ценности, которые испокон веку опираются на религиозные уложения, <по мнению Гете> будут разрушены таким скандальным законом. <…> В этом духе он восклицал: «Так неужели мы должны повсеместно идти вперед в абсурде <…>?».

Между тем, в своих стихах и сочинениях Гете часто упоминал евреев и затрагивал еврейские проблемы и заботы, например, в рецензиях на стихи польского поэта-еврея Исахара Бэра[62]62
  Исахар Фалькенсон Бэр, еврей родом из Литвы, изучал медицину в Кенигсберге, Лейпциге и Галле. В Берлине Бэр, получив поддержку Мозеса Мендельсона, работал репетитором. С 1773 по 1817 год он занимался врачебной практикой в Курляндии, а затем в Белоруссии. В 1781 г. он обратился в православие, крестившись под именем Гавриил Григорьевич. Бэр считается первым немецкоязычным еврейским поэтом и, помимо иврита и немецкого языка, также говорил на французском, русском и латыни. В 1772 г. он анонимно опубликовал свои стихи о польском еврействе в Митау и Лейпциге. Их резко критически – как «ненавистная посредственность», оценил молодой Иоганн Вольфганг фон Гете, в рецензии опубликованной 1 сентября 1772 года в газете «Frankfurter Gelehrtenanzeiger», – см. о нем: [WITTBRODT] и [GOTTZMANN-HÖRNER].


[Закрыть].

Среди немногих евреев, имена которых встречаются в лирике Гёте, был веймарский придворный еврей Якоб Элькан. В стихотворении «Auf Miedings Tod» (1782) он упоминается со строкой: «Der Jude Elka läuft mit manchem Rest» <«Еврей Элька бежит без заднях ног»>. Когда-то Элкан, <как многие евреи в гетто>, якобы торговал старой одеждой. Рассказывают, что, когда семья Элькана поднялась в социальном плане, его потомки попросили Гете изменить этот отрывок. Гете вычеркнул имя собственное и с тех пор строка стала звучать вполне нейтрально, в смысле: «активный еврей спешит оказать услугу». «Человеческая отзывчивость Гете, – говорится в одном из комментариев <…>, – проявляется в именно том, что он откликнулся на эту просьбу».

Амбивалентное отношение Гете к евреям и иудаизму также прочитывается в тексте романа «Годы учения Вильгельма Мейстера»[63]63
  Публикация этого романа в 1795–1796 гг. обозначила появление нового литературного жанра – «воспитательного романа» (нем. Bildungsroman).


[Закрыть]. Здесь, например, история и религия евреев объявляются неотъемлемой частью религиозно-нравственного воспитания человека. <…> В одной из бесед речь идет о воспитании детей в христианстве и о достоинствах религии. Здесь говорится: «…мы не потерпим в нашей среде ни одного еврея, ибо как мы можем предоставить ему долю в высочайшей культуре, происхождение которой он отрицает, как и свою историческую принадлежность к ней». Трудно определить, насколько это изречение является личным выражением Гете или оно лишь с целью художественной объективности вложено в уста воображаемой фигуры, характер и мысли которой поэт отличает от своих собственных. Однако не случайно именно этот отрывок снова и снова использовался антисемитами, такими как Хьюстон Стюарт Чемберлен, для авторитетного обоснования своих антиеврейских предложений, конечной целю которых являлось требование принудительно исключить евреев из общественной жизни. В «Странствиях» Гете также подчеркивал, что еврейская вера отличается особой духовностью и что ее заповедь «Не делай себе никакого изображения» создает лучшие условия для духовной деятельности, чем католицизм с его почитанием креста и культом святых.

Однако в произведениях Гете нет недостатка и в негативных высказываниях насчет евреев. При внимательном прочтении его «Дивана», «Фауста», «Клавиго», «Ксениен» и других произведений можно обнаружить, что в них постоянно говорится о евреях, которые торгуют, шпионят или просто комично озорничают. Гете, который, безусловно, был восприимчив к еврейским шуткам, возможно, просто хотел проиллюстрировать общепринятые стереотипы, но он также не дистанцировался от них. Между тем, сомнительно, что за каждым оборотом речи стоит личное гётевское чувство, можно ли пригвоздить к определенному месту каждое высказывание Гёте-художника и взвесить на весах каждое произнесенное им слово?!

Тема «Гете и евреи» должна быть дополнена контр-ретроспекцией «Евреи и Гёте». Для нескольких поколений евреев, пытавшихся вписаться в немецкий социальный и образовательный контекст, Гете, в частности, был неизбежным ориентиром на этом пути. Многие евреи, особенно немецкие, находились под его влиянием. Немало евреев почитали его и выражали порой острую привязанность к нему, возможно, надеясь <…> найти с помощью его художественного слова рациональное оправдание воспринятой ими извне концепции интеграции и ассимиляции[64]64
  То же самое – без каких-либо корректив! – можно сказать и об отношении к И.С. Тургеневу представителей российского эмансипированного еврейства.


[Закрыть]. Как известно, в то время доступ к общественным и особенно академическим должностям был все еще затруднен даже для крещеных евреев. «В этой связи, очевидно, – пишет Вильфрид Барнер, – что вживание в инородное <«укоренение в почве»> евреев-эмансипантов особенно впечатляюще выглядит именно в культе почитания Гете, поскольку оно знаменовало как вынужденный их отход от собственной культурной традиции, что часто встречается в еврейской истории, так одновременно и демонстрацию лояльности по отношению к национально-государственной идеологии».

Вряд ли кто-то из евреев-интеллектуалов первой половины ХIХ в. открыто жаловался на двойственное отношение Гете к еврейству в целом, хотя, возможно, многие из них втайне сожалели, что самый выдающийся представитель немецкой литературной и общекультурной традиции, великий глашатай классической идеи всечеловечества, «не слишком хорошо думал о евреях…» и говорил о них не только положительные слова. Евреи, по словам одного из немецких историков литературы, не только не обижались на Гете за его холодность по отношению к ним, но, напротив, в той мере, в какой они ощущали себя немцами, отдавали дань уважения его гению[65]65
  Здесь нельзя не отметить, что в 1801 г. Гете и Шиллер всемерно способствовали постановке пьесы Эфраима Лессинга «Натан мудрый» в Веймарском театре, что проложило ей путь на общегерманскую сцену. В 1815, когда «Натан мудрый» уже являлся широко известной пьесой, Гете писал о ней: «Пусть эта история напоминает немецкой публике во все времена о необходимости не просто взирать на нее, но прислушиваться к ней и постичь ее. Пусть божественное чувство терпимости и снисхождения, остается священным и дорогим для нации» [ЙОНКИС (II) С. 131].


[Закрыть].

<…> Несмотря на различные слабости Гёте и его неоднозначное отношение к евреям, многие представители эмансипированного еврейства видели в нем высокий образец человечности и гаранта гуманистической сущности немецкого характера. Более того, никто другой из великих немцев не предлагал такого разнообразия характеристических линий, связывающих личную жизнь художника с его творениями, как он.

В письмах, дневниках и беседах Гете есть высказывания, которые мы сегодня не можем аттестовать иначе, как антисемитскими. Но ведь многое из того, что в эпоху Гёте было прегрешением, а в глазах некоторых даже и «серьезным грехом», сегодня кажется нам не более чем легкомысленным и безответственным проступком. С другой стороны, следует учитывать, что Гете был чрезвычайно разносторонним человеком и занимался многими самыми разными – темами и областями. На этом фоне его интерес к еврейской проблематике и увлеченность ей, если вообще так можно говорить (!), были по сути своей маргинальны. В любом случае евреи и еврейская тема занимали его ум далеко не в первую очередь, в сравнении со многими другие проблемами, нациями и культурами. Конечно, нельзя игнорировать антисемитскую тональность в высказываниях Гёте о евреях и еврействе, но и не следует делать на ней особый акцент. Правильный подход – рассматривать все широком контексте его времени, его представлений о религии и политики [HOMANN][66]66
  Ей самой принадлежит книга «Гете и еврейство» [HOMANN].


[Закрыть].

Гёте не был лично знаком с еврейским просветителем и философом-кантианцем XVIII века Мозесом Мендельсоном, однако ему