Текст книги "Иван Тургенев и евреи"

Льюис – автор «Физиологии обыденной жизни», как я сейчас сказал, не был уже в то время редактором основанного им «Fortnightly Review». Знакомство с ним, кроме того, что он сам тогда представлял собою для людей моего поколения, тем более привлекало меня, что он жил maritalement с романисткой, известной уже тогда всей Европе под мужским псевдонимом Джордж Элиот. Ее настоящей девической фамилии никто тогда из нас хорошенько не знал. Но известно было многим, что она была девицей, когда сошлась с ним. Их настоящему браку мешало, кажется, то, что сам Льюис не был свободен. Льюис жил в пригороде Лондона, в комфортабельном коттедже, где они с Джордж Элиот принимали каждую неделю в дообеденные часы. Вся тогдашняя свободомыслящая интеллигенция ездила к автору «Адама Бида» и «Мидльмарча», не смущаясь тем, что она не была подлинной мистрис Льюис.

При отце жил и его уже очень взрослый сын от первого брака – и всегда был тут во время этих приемов. Никогда я не встречал англичанина с такой наружностью, тоном и манерами, как Льюис. Он ни малейшим образом не смахивал на британца: еще не старый брюнет, с лохматой головой и бородой, смуглый, очень живой, громогласный, с нервными движениями, – он скорее напоминал немца из профессоров или даже русского, южанина. Тогда я еще не знал доподлинно, что он был еврейского происхождения[156]156
  Сведений о еврейском происхождении Джорджа Льюиса в литературе не имеется, по-видимому, Боборыкин говорит об этом на основании каких-то досужих сплетен, или же, основываясь на своем личном видении «не английских» внешности и манер Льюиса.


[Закрыть]. Зато знаменитая его подруга была англичанка чистой крови, на вид не моложе его, очень некрасивая, с типичной респектабельностью всего облика, с тихими манерами, молчаливая, кроткая и донельзя скромная. Как хозяйка настоящего литературного салона – она вела себя с трогательной скромностью. Не знаю, происходило ли это от одной только слишком развитой застенчивости. Отчасти – вероятно. Но если что-нибудь ее заинтересовывало в общей беседе, она вставляла свой вопрос или замечание, в которых сейчас же проявлялись ее высокая развитость и начитанность. Для меня как пылкого тогда позитивиста было особенно дорого то, что эта писательница, прежде чем составить себе имя романистки, так сама себя развила в философском смысле и сделалась последовательницей учения Огюста Конта. Но я знал уже, когда ехал в Лондон с письмом к Льюису, что Джордж Элиот – позитивистка из так называемых «верующих», то есть последовательница «Религии человечества», установленной Контом под конец его жизни.

<…> Сам Льюис вряд ли тогда причислял себя к верующим позитивистам, но он был, несомненно, почитатель «Системы» Огюста Конта и едва ли не единственный тогда англичанин, до такой степени защищавший научное мировоззрение. Он был вообще поборником свободных идей, идущих в особенности из Германии, которую он прекрасно знал и давно уже сделался там популярен своей книгой о Гете.

Встреться я с ним в Берлине или Вене, я бы никогда и не подумал, что он англичанин. Разве акцент выдал бы его, да и то не очень. По-немецки и по-французски он говорил совершенно свободно.

Салон Льюиса и Дж. Элиот нашел я в тот сезон, конечно, самым замечательным по своей любви к умственной свободе, по отсутствию британского «cant’a» (то есть лицемерия) и национальной или сословной нетерпимости. Тут действительно все дышало идейной жизнью, демократическими симпатиями и смелостью своих убеждений [БОБОРЫКИН (II)].

Под влиянием своего интимного друга, немецкого еврея Эммануэля Оскара Дейча, – ученого-ориенталиста, знатока древнееврейского и арабского языков, работавшего в Национальной библиотеке Британского музея[157]157
  См. о нем статью Freudenthal Jakob, Rödiger Emil Deutsch, Immanuel Oscar Menahem/In: Allgemeine Deutsche Biographie. 1877. Band 5. S. 92–93, URL: https://de.wikisource.org/wiki/ADB: Deutsch,_Immanuel _Oscar_ Menahem


[Закрыть], Джордж Элиот занялась изучением иврита, погрузилась в книги об иудаизме, а затем стала посещать службы в лондонской синагоге, где «впечатлила главного раввина своим подробным знанием обычаев и практики еврейского вероучения». Результатом увлечения иудаикой и иудаизмом стал последний роман писательницы «Даниель Деронда» (1876), названный по имени главного героя-еврея. Главная героиня романа, Гвендолин Харлет, историками литературы часто «отождествляется с автопортретом Джордж Элиот, тайно влюбленной в недосягаемого еврея, который в ответ на ее чувства заявил: «Я иду на Восток… идея, которой я всецело предан, – это восстановить политическое существование моего народа, снова сделать его нацией».

Роман «Даниель Деронда», являющий первым проеврейским и просионистским художественным произведением в мировой литературе, имел в свое время большой политический резонанс. Книга продавалась в огромных количествах и быстро была переведена на немецкий, французский, итальянский голландский, русский (1877) языки, а также, что особенно важно, – на идиш, наречие еврейской черты оседлости в России, – см. обо всем этом [LEBRECHT].

«Даниель Деронда» был восторженно принят еврейской читательской аудиторией, в том числе одной из корреспонденток Тургенева американской писательницей Эммой Лазарус (см. о ней в Гл. VII) и стал настольной книгой основателей сионистского движения[158]158
  Основоположник политического сионизма Теодор Герцль читал роман его накануне Первого Сионистского Конгресса в Базеле в 1897 г. «Отец современного иврита» Элиэзер Бен-Йехуда преступил к своей работе по-возрождению в качестве разговрного древнееврейского языка после чтения «Даниеля Деронда». Писатель и первый вице-президент Всемирного еврейского конгресса Нахум Соколов, сказал: «Деронда проложил путь Сионизму». Копия книги была и на полке у Голды Меир. В предисловии к русскому изданию романа, предназначенному еврейской аудитории (Даниэльль Деронда: Роман Дж. Элиот в VIII частях // Еврейская семейная библиотека (СПб.). 1902. Вып. 1–5.): «Редактор «Еврейской семейной библиотеки» <…> пишет о Дж. Элиот в самых восторженных тонах. «Великая женщина», «седовласая властительница дум», «воспроизвела все еврейство со всеми проблемами его духового и морального существования» [САМОРОД. С. 147–148].


[Закрыть].

При всем том, однако, в нееврейской среде декларативная филосемитская тенденциозность романа порой вызывала негативную реакцию. Даже Дж. Г. Льюс, муж и единомышленник Джордж Элиот, считал, что наличествующий в романе «еврейский элемент» никому не может понравиться, а издатель книги Джон Блэквуд, заметил, что «даже ее волшебное перо» не может сразу сделать еврейскую тему в романе популярной. Однако же:

Ни один из романов Джордж Элиот не имел такого громадного сенсационного успеха и не возбудил столько разноречивых толков, как «Даниэль Деронда». Евреи со всех концов Европы откликнулись на это горячее защитительное слово, сказанное в их пользу великой писательницей. <…> но многим <эта книга> не нравилась, именно из-за ее отношения к евреям. Эта часть романа подвергалась горячим осуждениям, и многие недоумевали, каким образом Джордж Элиот могла выбрать такой сюжет. Сама она заранее предвидела подобное отношение к своему роману. Она пишет Бичер-Стоу:

«Что касается еврейского элемента в “Деронде”, то я с самого начала, еще когда писала его, предвидела, что он встретит много порицания и враждебного отношения. Но именно потому, что отношение христиан к евреям так бессмысленно и так противоречит духу нашей религии, я чувствовала потребность написать о евреях… Может ли быть что-нибудь возмутительнее, чем когда так называемые развитые люди занимаются глупыми шутками о едении свинины и выказывают полное незнание той связи, которая существует между всей нашей цивилизацией и историей того народа, над которым они изощряют свое остроумие» [ДАВЫДОВА][159]159
  Эта цитата из очерка «Джордж Элиот. Ее жизнь и литературная деятельность» (1891) Лидии Карловны Туган-Барановской (урожд. Давыдова; 1869–1900), писательницы и переводчика, сотрудничавшей с биографической библиотекойе Ф.Ф. Павленкова.


[Закрыть].

В историческом литературоведении существует мнение, что:

«Даниель Деронда» – роман, скорее не принятый критикой как на родине писательницы, так и в России. За редким исключением отзывы на него сводились к следующему: Половина книги посвящена отвлеченным тирадам и анализу чувств и идей действующих лиц, которые должны были бы сами собой рисоваться в уме читателей. Ее произведение перестает быть романом, но становится трактатом о нравственности: мы имеем дело не с людьми, но с рассеченными трупами <…>. Приговор английской прессы об этом романе был далеко не такой лестный, как о <предыдущей книге Элиот, – М.У.> «Миддльмарче». <…> Следует отдать справедливость некоторым качествам автора: чистоте и энергии ее слога, силе, с которой она умеет изображать иные характеры, наконец ее добросовестности. Но только следует избегать сравнений вполне неуместных, а потому досадных. У Джорджа Элиота нет ни реализма Бальзака, Флобера или Золя, ни силы воображения Тургенева, ни жара и страсти Диккенса <…>: она не умеет завязать и развязать интригу, а что касается Жорж-Занд, с которой ее слишком часто сравнивали, то у ней общего с ней только первая половина имени[160]160
  Этот суровый отзыв принадлежит А. Реньяру, лондонскому корреспонденту «Вестника Европы»: Реньяр А. Наука и литература в современной Англии. Письмо 5 // Вестник Европы. 1877. Т. 63. С. 737–773.


[Закрыть].

Роман не был принят и бесспорным почитателем писательницы И.С. Тургеневым; в «Воспоминаниях об И.С. Тургеневе» М.М. Ковалевского рассказывается о дискуссии об этом романе, возникшей между писателем и мужем Дж. Элиот, Дж. Г. Льюисом:

«Даниель Деронда», предпоследний роман знаменитой английской писательницы, появился в печати за шесть месяцев до приезда Тургенева в Англию. Льюис был в восторге от него, уверяя всех и каждого, что никогда ничего лучшего не выходило из-под пера его жены. Английская критика между тем отнеслась к роману сдержанно и холодно <…>. Не находя отголоска своим восторгам даже в тесном кружке ближайших приятелей, Льюис с жадностью набросился на Тургенева, желая разузнать, что он думает о романе. «Представьте себе, – сказал он ему, – что вы назначены в присяжную комиссию и что вашему решению подлежит вопрос о том, какое из произведений моей жены должно быть поставлено во главе остальных? Скажите, в пользу какого из ее романов подали бы вы ваш голос?» – «Несомненно в пользу “Мельницы на Флоссе”, – ответил Тургенев, – это самое безыскусственное и художественное из сочинений вашей жены». Льюис начал спорить, утверждать, что Тургенев недостаточно вчитался в «Даниеля Деронду», что сам он как следует оценил это произведение только после неоднократного чтения. Все было бесполезно» [КОВАЛЕВСКИЙ. С. 136].

Существует мнение, что холодные отзывы о романе «Даниель Деронда» как английской критики, так и Тургенева имели место по той причине, что эта книга —

наименее реалистический из романов Дж. Элиот. Масса мистических совпадений, странный сюжет о еврее, который, узнав, что он еврей, а не англичанин, почему-то не расстроился, а связал это со своим дальнейшим жизненным предназначением, – вот малая часть упреков как английской, так и русской критики в адрес этого романа. И в то же время это очень «джордж элиотовский роман», своего рода классический роман воспитания, роман о поиске себя, главные герои которого способны меняться на протяжении повествования. Гвендолин – от холодной и бесчувственной красавицы, которая выходит замуж по расчету, убеждая себя, что тем самым спасает от голода мать и сестер, – до человека растерянного, не уверенного в себе и не видящего дальнейшего пути. Даниель Деронда – от героя, не знающего, кто он (в том числе находящегося в неведении относительно своего происхождения), к герою, знающему, кто он и зачем живет. Гвендолин остается вдовой, а Даниель женится – не на ней, за что его и роман тоже упрекает критика. В романе слишком много совпадений, и потому он не вполне реалистический – зато предвосхищающий другую поэтическую систему, в которой будет место символам и мистицизму. Все это виделось читателям нехарактерным для английской писательницы, и в этом смысле Тургенев просто был не одинок. Экспериментальная сторона натуры Дж. Элиот плохо сочеталась как с представлением о женской прозе, так и с самим обликом писательницы, которая между тем всю свою творческую жизнь только и делала, что экспериментировала с различными вариациями романного жанра [САМОРОД. С. 140–142].[161]161
  Интересный анализ романа «Даниель Деронда» в контексте темы «“национальный чужой”» см. в работе [ПРОСКУРИН].


[Закрыть]

Примечательно, что в обсуждение юдофильской и сионистской тенденции романа «Даниель Деронда» Тургенев, судя по мемуарному тексту Максима Ковалевского, предпочел не вступать. Весьма показательно, что и сам Ковалевский, известный в российском интеллектуальном существе как горячий сторонник равноправия евреев, эту тему обошел стороной, хотя именно она и является «изюминкой» всего романа Элиот.

В Париже, тоже в шестидесятых годах, Тургенев, по выражению его биографа Бориса Зайцева, особенно

«широко» встретился с французскими писателями <…> на обедах в ресторане Маньи, куда ввел его Шарль Эдмонд. Там бывали: <Мериме >, Сент-Бев, Теофиль Готье, Флобер, Гонкуры, Тэн, Ренан, Поль де Сен Виктор и др. Тогда Тургенева знали во Франции только как автора «Записок охотника», но писатели встретили как «своего», равного по чину – почтительным приветствием на первом же обеде [ЗАЙЦЕВ].

Знаменитые западноевропейские критики (И. Тэн, Э. Ренан, Г. Брандес, Карлейль и др.) причисляли его к числу первых писателей того времени, – см. [ЭСБЭ. Т. 34. С. 97].

Ипполит Тэн – историк и философ, литературовед и искусствовед, человек энциклопедических знаний в разных областях культуры, игравший видную роль в интеллектуальной жизни Франции второй половины ХIХ в. писал о Тургеневе Брандесу: «Можно всех немцев в ступе истолочь, и все равно не добудешь капли его дарования» [И.С.Т.-ВВСОВ. С. 282].

Сам датчанин Георг Брандес – крупнейший литературный критик эпохи натурализма (или критического реализма) ХIХ – нач. ХХ века, являл собой яркий пример аккультурированного еврея, завоевавшего общественное признание и большой авторитет на всеевропейской культурной сцене. В частности, именно Г. Брандесу, автору «Русских впечатлений» (1888) и ряда статей, очерков и заметок об общественно-политической и культурной жизни, литературе и искусстве России, удалось сыграть главную роль в пропаганде русской культуры в скандинавских странах.

<…> Один из ведущих европейских литературных критиков, теоретиков и историков литературы, Брандес пользовался в России широкой известностью. За период с 1902 по 1914 гг. «Собрание сочинений» Брандеса на русском языке выходило дважды: в 1902–1903 гг. в Киеве (в 12 тт.) и в 1906–1914. в Санкт-Петербурге (в 20 тт.). В скандинавских странах с именем Брандеса связан период наиболее плодотворного развития литературы и искусства. В начатом им в 1871 г. в Копенгагенском университете курсе лекций «Главные течения европейской литературы ХIХ века» (издавался с 1872 по 1890 г.) Брандес обратился к писателям скандинавских стран с призывом покончить с национальным романтизмом, идеализировавшим прошлое, и создать реалистическую литературу, обращенную к современности. Под лозунгами «свобода исследования» и «обсуждение проблем» Брандесу удалось объединить лучшие силы творческой интеллигенции в Дании, Норвегии и Швеции для решения актуальных проблем культурного развития в этих странах. Возглавляемое Брандесом общественно-политическое и литературное движение получило название «Современный прорыв» (Det moderne gennembrud), а литературное творчество участников этого движения – «литература прорыва». Литературно-эстетическим форумом сторонников Брандеса стал журнал «Девятнадцатый век» (Det nittende Aarhundrede, 1874–1877). Во многом именно благодаря Брандесу скандинавская литература в конце ХIХ в. сумела «прорваться» сквозь культурную отсталость и стала оказывать влияние на мировую литературу.

Другая, не менее важная сторона литературно-критической деятельности Брандеса – пропаганда лучших достижений европейской культуры. В сочинениях и лекциях Брандеса, который был не только замечательным ученым, но и, как свидетельствовали современники, выдающимся оратором своего времени, неизменно высоко оцениваются писатели, отстаивающие либеральные идеи, идеалы «свободы и прогресса».

<…> С середины 1870-х гг. Брандес регулярно публиковал в журнале «Девятнадцатый век» статьи и рецензии, посвященные русской литературе, в частности, рецензировал вышедшие в переводах на датский язык «Дым» (1875), «Дворянское гнездо», (1875), «Записки охотника» (1876). <Относясь к Тургеневу>, как к «первому среди русских писателей», открывшему для европейцев «богатую психологию целой расы людей и сделавшему это глубоко прочувствованной душой, хотя это чувство никогда не затемняло ясности рассказа», <Брандес> в предисловии ко второму изданию «Литературы эмигрантов» (1877) поставил <его> в один ряд с классиками мировой литературы.

<…> В 1881 г. в России началась публикация самого значительного и революционного сочинения Брандеса «Главные течения европейской литературы ХIХ века». Отрывки из него впервые появились в переводах с немецкого в радикально-демократическом журнале «Дело» еще в 1877 г., вызвав большой интерес у читателей, а в начале 1880-х гг. были полностью опубликованы на немецком языке первые четыре книги из шести (с них и осуществлялся перевод на русский). <…> эстетические манифесты Брандеса, призывавшего к созданию реалистической социально-критической, тенденциозной литературы, находили отклик у многих представителей российской интеллигенции.

<…> Важным событием в истории культурных связей между Россией и Скандинавией стало посещение Брандесом в 1887 г. Санкт-Петербурга и Москвы, оставившее яркий след в творческой биографии критика. В 1886 г., находясь в Варшаве, Брандес получил приглашение Петербургского Союза русских писателей посетить Санкт-Петербург и прочитать несколько публичных лекций на французском языке при условии, что четвертая часть причитавшегося докладчику гонорара поступила бы в «Общество для пособия нуждающимся литератором и ученым» (1859–1922), среди учредителей которого были И.С. Тургенев, Н.Г. Чернышевский, Н.А. Некрасов и др.

<…> В многочисленных письмах и книге воспоминаний «Жизнь» (1–3, 1905–1908) Брандес писал о своем преклонении перед «великими русскими писателями». В юные годы его потрясло знакомство с творчеством Лермонтова, у которого, как и у «Гейне, Киркегора и Гёте», он «нашел все то, что любил, понимал и чем восхищался». «Еще мальчиком я прочел “Евгения Онегина” и “Героя нашего времени”. Причем последнее произведение вызвало переворот в моей душе. Посредством Мериме я познакомился с Гоголем и Тургеневым».

<…> Весьма показательна оценка Брандесом Тургенева, Достоевского и Толстого, которым уделяется в книге больше всего внимания. Каждый из них, в глазах Брандеса, великолепный художник слова, мастер психологического анализа, знаток человеческой души. Однако самое почетное место он все же отводит Тургеневу, который по своему мироощущению кажется Брандесу наиболее близким европейскому читателю, и, главное, по его твердому убеждению, из всех троих «наиболее выдающимся художником и мыслителем»[162]162
  Хороший парижский знакомый Тургенева, знаменитый мыслитель-анархист князь Петр Кропоткин говорит о статье Г. Брандеса «Тургенев», опубликованной в его книге «Впечатления о России» (1887), как «о прекрасном этюде <…>, лучшем наиболее глубоком и поэтическом изо всего, что было написано о нашем великом романисте» [КРОПОТКИН]. Воспоминания П. А. Кропоткина о Тургеневе составили небольшую главу его книги «Записки революционера» (Ч. 6, Гл. VI), – см. [ЭР: ИСТ]: URL: http://turgenev-lit.ru/turgenev/ vospominaniya-o-turgeneve/v-vospominani-yah-sovremennikov-1/kropotkin-iz-zapisok-revolyucionera.htm


[Закрыть]. Брандес дает высокую оценку искусству Тургенева, которому, «как никому другому, удалось изобразить людей разных слоев общества и описать их психологию». В европейской литературе, по мнению критика, нет более тонких психологических исследований, более совершенных описаний действующих лиц, более глубоких характеристик, чем тургеневские. Как и у многих других русских писателей, «волна меланхолии» проходит через все книги Тургенева. Но если мрачная серьезность Толстого коренится в его религиозной вере в судьбу, то грусть Тургенева носит не религиозный, а, скорее, философский характер, это «настроение мыслителя, который понял, что все идеалы человечества – справедливость, разум, добро, счастье, – безразличны природе и никогда не обретут собственной божественной власти». В то же время она обусловлена социально, это грусть патриота, который «горевал о своем отечестве и отчаивался в нем». Особую же полноту и оригинальность придает мировоззрению писателя то, что он «любит человеческую природу, о которой имеет столь невысокое мнение и которой так мало доверяет». Анализируя романы «Накануне», «Рудин», «Дым», «Отцы и дети», «Новь», «Стихотворения в прозе», Брандес констатирует, что многие из них, как, например, «Отцы и дети», стали образцом для подражания у европейских писателей. Именно у Тургенева, автора великолепной реалистической прозы, Брандес призывает учиться скандинавских прозаиков [СЕРГЕЕВ А.В.].

В 1874 году, прочитав во французском переводе «Живые мощи», Ипполит Тэн написал Тургеневу:

Какой шедевр! Жму вашу руку с уважением и восхищением и, если бы осмелился, обнял вас. Какой урок для нас, и какая свежесть, какая глубина, какое целомудрие! Насколько это показывает, что наши источники иссякли! А рядом – неисчерпаемый, полноводный ручей. Как жаль, что вы не француз! [ГЕНЕРАЛОВА (I)], [ZVIGUILSKY (I)].

Друг и биограф Тургенева Павел Анненков в своих воспоминаниях «Молодость Тургенева. 1840–1856» пишет:

Тотчас же по переводе его рассказа «Живые мощи», Ж. Занд писала ему: «Маire! Nous devons aller tous a votre ecole»[163]163
  «Мэтр! Мы все должны пойти в ученье к вам» (фр.)


[Закрыть]. «Странно и дико, – прибавлял Тургенев, сообщая по секрету этот отзыв знаменитого романиста, – но все-таки приятно выслушать такое мнение». Вообще он никак не соглашался принять титул представителя эпического творчества в Европе, какой немецкие и французские друзья его готовы были предложить ему, и почти разделял мнение «Аллгемейне Цейтунг» (тогда еще Аугсбургской <газеты>), которая ядовито и насмешливо говорила о поклонении немцев «московской» эстетике. Успех своих рассказов он постоянно объяснял новостью предметов, им затрагиваемых, и тем, что в них своя и чужестранная публика встретили еще не ожидаемые и не подозреваемые ими начала морали и своеобычной красоты. Скромность его в этом отношении выдержала искушения, перед которыми мог бы потерять голову менее твердый человек. Напрасно большинство знаменитостей европейского мира слали ему одна за другой свои приветы. Карлейль утверждал, что более трогательного рассказа, чем «Муму», ему еще не приходилось читать; старый Гизо выразил желание познакомиться с автором «Дневника лишнего человека» – психического этюда, по его мнению, раскрывающего неведомые глубины человеческой души; молодой и торжествующий тогда Гамбетта приглашал его на парламентские завтраки и толковал о делах родины своего гостя. Известно, что Тэн в своей «Истории революции» сослался однажды на те же «Живые мощи» как на образец воспроизведения истины народного понимания жизни; не менее известно также и то, что Ламартин при описании своей встречи с Тургеневым достиг такого пафоса, который близко стоял к комизму[164]164
  Анненков П.В. Молодость Тургенева. 1840–1856, цитируется по: URL: ttp://dugward.ru/library/turgenev/ annenkov_ molodost.html


[Закрыть].

Как критик Ипполит Тэн всегда тонко раскрывал художественные качества разбираемого им произведения литературы или искусства. С некоторыми из его оценок Тургенев соглашался. Считался он и с мнениями Тэна насчет своих собственных произведений и радовался его положительным отзывам о них. Так, сообщая <П.В.> Анненкову о том, какое впечатление произвел рассказ «Отчаянный» во Франции, Тургенев писал: «Французским lettres <фр., просвещенным людям> эта вещь понравилась; Тэн меня даже сконфузил своими комплиментами» (письмо от 13/25 февраля 1882 г.) [ЛН. Т.73. Кн. 1. С. 416–417].

В последнем слове на траурной церемонии, состоявшейся в помещении парижского Северного вокзала перед отправкой гроба с останками Тургенева на родину, Ренан, по свидетельству Генри Джеймса, сказал, что

Сознание его не было сознанием индивидуума, к которому судьба отнеслась более или менее благосклонно; в нем до известной степени воплощалось сознание всего его народа. Еще до своего рождения он жил уже целые тысячелетия, бесконечные смены грёз воплотились в его сердце. Никто еще не являлся, подобно ему, воплощением целой расы: поколения предков, погруженных в многовековой сон и лишенных речи, воплотились в нем и обрели выражение [ДЖЕЙМС Г.].

Среди историков литературы бытует мнение, что

ключевую роль в признании Тургенева на Западе сыграла книжка Эжена Мельхиора де Вогюэ, который одно время работал в дипломатической миссии в Петербурге. Целая глава его «Русского романа», вышедшего в Париже в 1886 году, была посвящена Тургеневу[165]165
  Годом раньше Э.-М. де Вогюэ опубликовал работу «И. Тургенев, жизнь и творчество» (фр. I. Turgenev, sa vie et son œuvre, par le v-te E. M. de Voguë. Paris, 1885), которая на русском языке вошла в его книгу «Современные русские писатели. Толстой – Тургенев – Достоевский». М.: изд. В. Н. Маракуев, 1887.


[Закрыть]. Иван Сергеевич был назван там посланником русского гения, который явился в Европу. Цитирую Вогюэ: «Своим примером он демонстрировал высокие художественные достоинства этого гения». Благодаря этому автору и другим французским критикам и писателям Тургенев задолго до Достоевского, Толстого и Чехова репрезентировал для европейского читателя странную, загадочную русскую душу и русскую литературу [ВДОВИН А.].

Однако не меньшую роль в популяризации личности Тургенева и его беллетристики – особенно в англоязычном мире! – сыграли литературно-критические статьи Генри Фозергилла Чорли, ведущего литературного и музыкального критика Викторианской эпохи, и Генри Джеймса[166]166
  Генри Джеймс, родившийся 15 апреля 1843 в Нью-Йорке, был вторым сыном Г. Джеймса-старшего (1811–1882), мыслителя, известного теолога-сведенборгианца, состоявшего в переписке с широким кругом литераторов и философов ХIХ в., в том числе с И.С. Тургеневым. Его старший брат – знаменитый психолог и философ Уильям Джеймс (1842–1910). Биографические подробности о нем см. в [ШЕРЕШЕВСКАЯ].


[Закрыть] – знаменитого англоязычного литератора[167]167
  Джеймс написал 20 романов, дюжину повестей, более ста рассказов, автобиографический цикл, множество очерков, критических статей, биографий, путевые заметки и тысячи писем.


[Закрыть], виднейшего представителя англо-американской культуры рубежа XIX и XX веков[168]168
  В 1876 г. Г. Джеймс, не прижившись во французской среде, перебрался в Лондон и до конца своих дней жил в Великобритании, приняв в 1915 г. английское гражданство. При этом он сохранял живой интерес к реалиям американской действительности и периодически наведывался в США.


[Закрыть].

Уже в 1862 году Г.Ф. Чорли, давая общую оценку творчества Тургенева[169]169
  Через Полину Виардо Г.Ф. Чорли был лично знаком с Тургеневым и состоял с ним в переписке. В одном из писем к Чорли от 1849 содержится любопытная характеристика Тургеневым Теккерея.


[Закрыть], писал:

Нет нужды объяснять читателям <…>, что русские романы г. Тургенева занимают почетное место среди малой прозы нашего столетия и что он стоит на одном уровне с такими писателями, как Андерсен, Ауэрбах, Тепфер, Готорн и Ирвинг, – и замечателен, как и все названные писатели, национальным колоритом своих рассказов, а также тонкой наблюдательностью и глубиной чувства. Преобладание минорного тона, каким бы унылым он ни был, придает этим произведениям достоверность <…>. Изображение жизни и общества у г. Тургенева зачастую превращается в изучение неудач и разочарований. Подобные настроения, быть может, в известной степени характерны для благородных и мыслящих людей, рожденных в такой стране, как Россия. Возможно, в повестях Тургенева недостаточно действия для того, чтобы удовлетворить молодежь, предпочитающую сильные эмоции; в то время как те, кто более умудрен жизненными испытаниями и опытом, пытаясь избавиться от своих забот, хотели бы видеть больше солнечного света, чем показывает наш автор. Однако настоящие читатели, те, кто предпочитает общение с истинным художником поддельному блеску и надувательству ремесленника, признáют достоинство русских романов г. Тургенева и будут рады, что число их пополнилось [УОДДИНГТОН. С. 69–70].

Г.Ф. Чорли скончался в 1872 г., а три года спустя молодой литературный критик и начинающий романист из Нового Света Генри Джеймс, желая обосноваться в Европе, перебрался на жительство в Париж, тогдашнюю культурную столицу мира.

В письмах, Джеймс не раз признавался, что предпочитает Европу Америке; «Европа» <…> неизменно означала для него свободу: от семьи, от кембриджской провинциальности, от пуританских взглядов. <…> Разумеется, любовь к Европе не отменяла сложное и не всегда однозначное к ней отношение. В раннем письме 1872 г. Джеймс, например, пишет: «Я преувеличиваю достоинства Европы. Это, в конце концов, такой же мир и Италия ничуть не более абсолютна, чем Массачусетс <…>. Сложная судьба – быть американцем, и она предполагает большую ответственность: бороться с преувеличенным мнением о ценности Европы. Это было бы надувательством: приехать сюда и обнаружить, что мировых проблем здесь не меньше, но намного больше. Но я готов рискнуть» – см. [ТLof HJ] <…> Америка и американский характер у Джеймса неизменно соотносятся с европейскими ценностями и укладом жизни; на отношение к Европе, которое менялось и эволюционировало в разные периоды его жизни, проецировалось достаточно рано обретенное им самоощущение неамериканца в Америке и неевропейца в Европе. В этом смысле фигура Ивана Тургенева, с которым его свела судьба в 1870-е гг., была важной не в последнюю очередь потому, что Тургенев для Джеймса был одновременно писателем абсолютно европейским и столь же абсолютно неевропейским[170]170
  О феномене культа Тургенева у Джеймса, см. [УРАКОВА (II)].


[Закрыть].

<…> Тургенев стал для тридцатидвухлетнего Джеймса своеобразным “окном в Европу” <…>. Тургенев был близок Флоберу, Эдмонду Гонкуру, Золя и Доде (c 1874 г. в Париже устраивались знаменитые холостяцкие «обеды пяти» с его участием), был знаком с Жорж Санд, Мопассаном и Франсом. Покровитель начинающих литераторов, он ввел Джеймса в свой парижский круг. Еще до их знакомства Джеймс увлеченно читал русского писателя, разумеется, на французском. <…> В Баден-Бадене Джеймс читает Тургенева в немецком переводе и в 1874 г. пишет восторженную рецензию для «Норт америкен ревью» <…> – солидного американского журнала[171]171
  Эта журнальная статья была послана Генри Джеймсом-старшим И.С. Тургеневу, который поблагодарил его в ответном письме от 10 августа 1874 г.


[Закрыть].

<…> В 1878 г. <…> Джеймс убирает немецкие переводы из названия, переименовывает <рецензию> в «Иван Тургенев» («Ivan Turgeniéff») и включает в <книгу> «Французские поэты и прозаики» [JAMES H. Р. 269–321] <…> – свой первый сборник критических статей <…>, опубликованный лондонским издательством. Прочитанный по-немецки русский писатель Тургенев оказывается под одной обложкой с Мюссе, Готье, Бодлером, Бальзаком, Ж. Санд, Флобером, Мериме и др. <…> включение Тургенева в книгу о французской литературе без сопроводительных объяснений можно рассматривать как самостоятельное высказывание: Тургенев интегрирован в европейскую культуру настолько, что место, занимаемое им в книге Джеймса, совершенно органично. Все это делает в глазах Джеймса Тургенева европейцем par excellence – именно «европейцем», читаемым на французском, но и на немецком, проживающим во Франции, но все-таки не-французом – в наименьшей степени парижанином из всех парижан, как Джеймс заметит в другом месте.

<…> В то же самое время Джеймс то и дело подчеркивает принадлежность Тургенева к русской культуре, которая представляется как культура принципиально, подчеркнуто неевропейская. <…> Тургенев – проводник в западный мир иноязыкой и потому как бы немой страны. Он представляет культуру, которая всегда нуждается в переводе, культуру «смутно представляемых множеств», в отличие от индивидуалистической и индивидуализированной Европы.

И хотя в этом отношении Тургенев – иной не только по отношению к Европе, но и к западному миру вообще, именно «смутное», неопределенное, неоформленное неожиданно сближает русскую культуру с американской. Еще в рецензии 1874 г. Джеймс подчеркивал, что русское общество – главный предмет изображения в романах Тургенева, «как и наше, находится в процессе формирования, так же, как и русский характер, который претерпевает море изменений (a sea of change)» и поэтому не укладывается в готовые, конвенциональные литературные схемы.

<…> Принадлежность Тургенева неевропейской культуре определяет его оригинальность и даже превосходство (более широкий горизонт, открытость и готовность к эксперименту) – момент немаловажный для становления собственной писательской идентичности Джеймса.

<…> Национальная идентичность Тургенева, которую Джеймс конструировал в критике 1870–1880-х гг., была, без сомнения, связана с опытом самоопределения и самопознания; в Тургеневе Джеймс мог увидеть и узнать собственную литературную судьбу – complex fate – судьбу космополита, в котором европейское и неевропейское могут меняться местами (сам Джеймс в России до конца XIX в. считался английским писателем). Тургенев помещается Джеймсом между Европой, Россией и Америкой или, точнее, между Европой, с одной стороны, Россией и Америкой как не-Европой, с другой. В то же время Европа, занимая предсказуемую срединную позицию как пространство культурного перевода и диалога, становится местом встречи Джеймса и Тургенева и в прямом, и в переносном смысле [УРАКОВА (I)].

Тургенев, воспринимавший американца как «очень милого, разумного и талантливого человека – с оттенком “tristesse” (англ., грусти)»[172]172
  См. письмо Тургенева своему английскому переводчику У. Рольстону [ТУР-ПССиП. Т. 12. Кн. 1. С. 63].


[Закрыть], в процессе их личного общения сильно повлиял на представления Джеймса о форме построения литературного повествования, показав ему на примере собственных произведений, что в беллетристике характер важнее фабулы, ибо интересный характер – сам по себе сюжет. По воспоминаниям современников, в те годы американец «открыто провозглашает себя учеником Тургенева»[173]173
  Вестник Европы. 188. № 5. С. 322.


[Закрыть]. В письме к одному своему американскому другу от 3 февраля 1876 г. Джеймс ссылаясь на слова Тургенева, рассказывает о его творческом методе: