Текст книги "Иван Тургенев и евреи"

С именем Ивана Сергеевича Тургенева связана также и история возникновения одной из крупнейших русских библиотек в Западной Европе. В 1875 году в Париже усилиями революционера Германа Лопатина появилась русская библиотека-читальня. Тургеневу, который состоял с Лопатиным в дружеских отношениях, горячо одобрил эту инициативу. Он жертвовал библиотеке книги, оказывал помощь деньгами, не раз вносил за библиотеку плату за наем помещения. По его инициативе и с его участием устраивались литературно-музыкальные утренники в доме Виардо, сбор от которых Тургенев передавал библиотеке. После смерти Тургенева в 1883 году общее собрание членов библиотеки постановило присвоить ей имя писателя, заботам которого она обязана своим существованием[124]124
  «Тургеневская библиотека» работала в Париже до начала Второй мировой войны. В период оккупации она была разгромлена немцами: в октябре 1940 г. книги, а также картины, бюсты, портреты, принадлежащие библиотеке, были помещены в 900 ящиков и вывезены в неизвестном направлении. Дальнейшая судьба книг библиотеки остаётся неясной (уцелела часть книг из подвала и книги, взятые читателями на абонементе). После окончания войны французское правительство выделило специальную сумму денег для приобретения необходимой литературы и в 1959 г. Русская общественная библиотека им. И.С. Тургенева (фр., Bibliothèque russe Tourguenev) вновь была открыта для посетителей, – см. об этом в [КОВАЛЕНКО].


[Закрыть].

Друг и биограф Тургенева Петр Анненков говорил:

Он представлял из себя европейски культурного человека, которому нужен был шум и говор большого, политически развитого центра цивилизации, интересные знакомства, неожиданные встречи, прения о задачах стоящей минуты – даже анекдоты и говор толпы, конечно не ради их содержания, а ради того, что они отражают настроение людей, их создавших или повторяющих, и рисуют столько же их самих, сколько и тех, которые сделались предметом их злословия. <…> В натуре Тургенева не было пищи и элементов для долгой поддержки созерцания: он искал событий, живых лиц, волн и разбросанности действительного, работающего, борющегося существования [ФОКИН. С. 24].

Присущий европейски культурному человеку тип самосознания – «европеизм», произрастал изнутри его отечественной культуры.

<…> Тургенева прежде всего соблазняло внешнее устройство Европы. В то время, как у нас царило невежество, крепостное право, бедность, тупая бездеятельность, беспомощность и безответственность среди многомиллионного населения, и всем этим ужасам, по-видимому, не предвиделось конца, в Европе шла живая и непрерывная работа. Там каждый день приносил новый луч света, новую победу над тьмой. И не только в практической, но и в теоретической сфере [ШЕСТОВ].

Он внимательно всматривался, сопоставлял и перенимал все то, что казалось ему нужным и полезным для прогрессивного развития в лучшую сторону русской жизни. Один из столпов русского западничества XIX века – Константин Кавелин, писал на сей счет:

Вынуждены будем, по примеру европейцев, вдуматься в источники зла, которое нас гложет. Тогда нетрудно будет указать и на средства, как его устранить или ослабить. Такой путь будет европейским, и только когда мы на него ступим, зародится и у нас европейская наука. <…> Очень вероятно, что выводы эти будут иные, чем те, до каких додумалась Европа; но, несмотря на то, знание, наука будут у нас тогда несравненно более европейскими, чем теперь, когда мы без критики принимаем результаты исследований, сделанных в Европе. Предвидеть у нас другие выводы можно потому, что условия жизни и развития в Европе и у нас совсем иные. Там до совершенства выработана теория общего, отвлеченного, потому что оно было слабо и требовало поддержки; наше больное место – пассивность, стертость нравственной личности. Поэтому нам предстоит выработать теорию личного, индивидуального, личной самодеятельности [КАВЕЛИН (I). С.317].

В упомянутой выше заметке «Вместо вступления» Тургенев писал:

Я хочу <…> заявить, что я другого пути перед собой не видел. Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел; для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был – крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил всё, против чего я решился бороться до конца, с чем я поклялся никогда не примиряться… Это была моя аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить. И я не думаю, чтобы мое западничество лишило меня всякого сочувствия к русской жизни, всякого понимания ее особенностей и нужд. «Записки охотника»[125]125
  Отметим, что Тургеневские «Записки охотника» (отдельное издание вышло в 1852 г.) – литературный шедевр, сделавший имя русского писателя известным всей Европе, стали едва ли не главным событием в литературной жизни некрасовского «Современника», наибольшей его удачей, снискавшей одобрение всех литературных партий того времени [ТУР-ПСС. Т. 3. С. 398–420].


[Закрыть], эти, в свое время новые, впоследствии далеко опереженные этюды, были написаны мною за границей; некоторые из них – в тяжелые минуты раздумья о том: вернуться ли мне на родину, или нет? [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 7–9].

Вернуться на родину Тургенев не решился, хотя наезжал в Россию регулярно. Но вместе с тем он оставался на Западе, не потому что стал совсем уже по его выражению европеус, и отнюдь ни из политических протестных соображений, как его приятели – Герцен, Огарев, Лавров или Бакунин, а по глубоко личным, так сказать семейным обстоятельствам. Как мыслитель Тургенев не проводил резкой черты между Россией и Западом, Россией и Европой. Он однозначно относил Россию к «европейской семье» и не видел в ее самобытности нечто «особое», отличное от самобытности итальянцев, французов, немцев и др. европейских народов. То обстоятельство, что Россия – страна евразийская, им, как и никем другим из русских мыслителей того врем, в расчет не принималось. Его друг и постоянный оппонент Александр Иванович Герцен держался иной точки зрения, полагая, что у русских «свой особый путь» в Светлое Будущее, отличный от того, по которому движутся западноевропейские народы, в духовном плане находящиеся, по его убеждению, в процессе стагнации. По Герцену выходило, что русским надобно перестать критически смотреть на свою исконно-посконную действительность, тем более предаваться нигилистическим настроениям, ибо

«сам Запад» указал, чем мы должны заниматься, «сам Запад» заинтересовался нашей самобытностью и рекомендовал нам ее как следует поискать, «сам Запад» нуждается в освежающей струе национального пара, поднимающейся с нашей почвы [КАНТОР (I)];

…сам Запад повернул угасающий фонарь свой на наш народный быт и бросил луч на клад, лежавший под ногами нашими» [ГЕРЦЕН. Т. 14. С. 183].

Тургенев оспаривал эту точку зрения «ославянофилившегося в Европе» Герцена. В письме ему от 13(8) 1862 г. он говорит:

Не могу также принять твое обвинение в нигилизме. (Кстати – вот судьба: я же швырнул этот камень – и меня же он бьет в голову). Я не нигилист – потому только, что я, насколько хватает моего понимания, вижу трагическую сторону в судьбах всей европейской семьи (включая, разумеется, и Россию). Я все-таки европеус – и люблю знамя, верую в знамя, под которое я стал с молодости [ТУР-ПСП. Т. 5. С. 131].

Несколькими годами позже, полемизируя с «рьяными, но малосведущими патриотами», – славянофилами и «почвенниками»[126]126
  В начале 60-х гг. ХIХ в. Аполлон Григорьев, братья Достоевские и Николай Страхов выступили с новой идеологической концепцией «почвенности», которая в их представлении должна была диалектически разрешить противоречия между идеологиями славянофилов и западников, – см. об этом в [ЛАЗАРИ], [ВАЛИЦКИЙ], [СОЛОВЬЕВ Э.Г.], [УРАЛ (V)].


[Закрыть], которые постоянно твердили об опасности влияния европейской цивилизации на российскую ментальность, вплоть до нивелирования ее, Тургенев писал:

Скажу также, что я никогда не признавал той неприступной черты, которую иные заботливые и даже рьяные, но малосведущие патриоты непременно хотят провести между Россией и Западной Европой, той Европой, с которою порода, язык, вера так тесно ее связывают. Не составляет ли наша, славянская раса – в глазах филолога, этнографа – одной из главных ветвей индогерманского племени? И если нельзя отрицать воздействия Греции на Рим и обоих их вместе – на германо-романский мир, то на каком же основании не допускается воздействие этого – что ни говори – родственного, однородного мира на нас? Неужели же мы так мало самобытны, так слабы, что должны бояться всякого постороннего влияния и с детским ужасом отмахиваться от него, как бы он нас не испортил? Я этого не полагаю: я полагаю, напротив, что нас хоть в семи водах мой, – нашей, русской сути из нас не вывести. Да и что бы мы были, в противном случае, за плохонький народец! Я сужу по собственному опыту: преданность моя началам, выработанным западною жизнию, не помешала мне живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 11].

По мнению Льва Шестова:

Сам Тургенев едва ли отдавал себе ясный отчет в том, что с ним происходит. Он только смутно чувствовал, что европейский костюм не совсем ловко сидит на его русской фигуре, но ему всегда казалось, что время возьмет свое – по поговорке – стерпится, слюбится. Если и вспоминались ему прежние сны, он отгонял их от себя: он хотел быть взрослым и стыдился всего, что напоминало ему детство и юность. Первым признаком возмужалости в Европе считалось и до сих пор считается способность положительного мышления. И Тургенев во всех своих произведениях по мере сил своих старается доказать, что он не хуже любого европейца умеет «трезво» смотреть на жизнь и ее задачи. <…> Тургенев соблазнился простотой и ясностью положительных теорий и всячески старался в своих произведениях по возможности давать читателям отчетливые и определенные суждения [ШЕСТОВ].

В полемике же с оппонентами, стоящими на позициях русской исключительности: будь то славянофилы, например, И. Аксаков, или сблизившиеся с ними во взглядах на будущность России анархо-синдикалисты и социалисты М. Бакунин и А. Герцен, утверждавшие в 60-х годах ХIХ в., что русский народ, обладая якобы особого рода «духовностью», по этой причине

чужд западным идеалам <…>. У него выработались свои идеалы, и составляет он в настоящее время могучий, своеобразный, крепко в себе заключенный и сплоченный мир, дышащий весеннею свежестью – и чувствуется в нем стремительное движение вперед[127]127
  Цитата из статьи М.А. Бакунина «Народное дело. Романов, Пугачев или Пестель?», – см. [БАКУНИН. С. 225].


[Закрыть],

– Тургенев последовательно и неколебимо отстаивал свое – «русского европейца», видение проблемы, полагая просвещенство и свободу единственной альтернативой для постепенного развития российского общества в сторону прогрессивного либерализма[128]128
  Примечательно, что, например, в споре с французами по поводу пьесы Э. Ожье «Госпожа Каверле» Тургенев, между прочим, говорит о «своих русских идеалах», о «своей правде», о том, что «хорошо» и «плохо» по-русски и по-европейски различаются. В этом проявляется антиномичность его мировидения, он, образно говоря, «Двух станов не боец» (Примеч. редактора).


[Закрыть]. Он утверждал:

Ничто так не освобождает человека, как знание, и нигде так свобода не нужна, как в деле художества, поэзии: недаром даже на казенном языке художества зовутся «вольными», свободными. Может ли человек «схватывать», «уловлять» то, что его окружает, если он связан внутри себя? Пушкин это глубоко чувствовал; недаром <…> он сказал:

…дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум…

Отсутствием подобной свободы объясняется, между прочим, и то, почему ни один из

славянофилов, несмотря на их несомненные дарования[129]129
  Славянофилов, конечно, нельзя упрекнуть в невежестве, в недостатке образованности; но для произведения художественного результата нужно – говоря новейшим языком – совокупное действие многих факторов. Фактор, недостающий славянофилам, – свобода; другие нуждаются в образованности, третьи – в таланте и т. д. (Примеч. И.С. Тургенева в статье «По поводу “Отцов и детей”», – см. [ТУР-ПСП. Т. 11. С. 85]).


[Закрыть], не создал никогда ничего живого… Нет! без правдивости, без образования, без свободы в обширнейшем смысле – в отношении к самому себе, к своим предвзятым идеям и системам, даже к своему народу, к своей истории, – немыслим истинный художник; без этого воздуха дышать нельзя [ТУР-ПСП. Т. 11. С. 85].

Годом раньше он высказывал подобного рода мысли А.И. Герцену – в письмах от 30 ноября (12) декабря и 13 (25) декабря 1867 г.:

Что касается самой твоей статьи – то ведь это между нами старый спор[130]130
  Здесь Тургенев полемизирует с положениями статьи Герцена «Prolegomena» (1867. См.: [ГЕРЦЕН. Т. 20. Кн. 1. С. 22–79]. В этой статье снова, как в «Концах и началах» и во многих других его произведениях, утверждается, что западная «цивилизация» благодаря упрочившимся капиталистическим отношениям утратила способность к социальному прогрессу; что социализм родится и разовьется в России, так как только в России, по мнению Герцена, сохранилось главное условие для победы социализма – крестьянская община. Свое несогласие с этими положениями Герцена Тургенев называет «старым спором» потому, что начало этому спору, в известной степени предопределившему содержание романа «Дым», было положено еще в 1862 г.


[Закрыть]; по моему понятию, ни Европа не так стара, ни Россия не так молода, как ты их представляешь: мы сидим в одном мешке и никакого за нами «специально нового слова» не предвидится. Но дай бог тебе прожить сто лет – и ты умрешь последним славянофилом – и будешь писать статьи умные, забавные, парадоксальные, глубокие, которых нельзя будет не дочесть до конца. Сожалею я только о том, что ты почел нужным нарядиться в платье, не совсем тебе подходящее. Верь мне – или не верь – как угодно, – но для так называемого воздействия на европейскую публику – всякие статьи бесполезны…[131]131
  Предпринимая издание «Колокола» на французском языке, Герцен рассчитывал познакомить западноевропейскую публику, напуганную реакционностью и захватнической политикой русского царизма, с передовой русской общественной мыслью.


[Закрыть] <…> Явись, напр., великий русский живописец – его картина будет лучшей пропагандой, чем тысячи рассуждений о способностях нашего племени к искусству[132]132
  Это высказывание Тургенева можно считать провидческим. Ведь именно знакомство западных европейцев с живописью русского авангарда (Кандинский, Малевич, Шагал и др.), принесло в ХХ в. русскому изобразительному искусству всемирную славу.


[Закрыть]. Люди – вообще – порода грубая и нисколько не нуждающаяся ни в справедливости, ни в беспристрастии: а ударь их по глазам или по карману… это другое дело.

Но, впрочем, я, может быть, ошибаюсь – а ты прав: посмотрим. Во всяком случае <…> теперь действительно поставлен вопрос, а о том, кому одолеть: науке или религии, – к какой тут стати – Россия?

…ты, романтик[133]133
  По своей природе классическое славянофильство – одно из течений европейского романтизма – порождено страстным порывом «найти себя». Такая постановка вопроса уже подразумевала исходную потерю себя, потерю связи с народом и его глубинной культурой, тем, что еще предстоит обрести и положить во главу угла [ЛОТМАН Ю. С. 160].


[Закрыть] и художник… веришь – в народ, в особую породу людей, в известную расу: ведь это в своем роде та же «троеручица»! И всё это по милости придуманных господами философами и навязанных <…> этому народу совершенно чуждых ему демократически-социальных тенденций – вроде «общины» и «артели»! От общины Россия не знает как отчураться, а что до артели – я никогда не забуду выражения лица, с которым мне сказал в нынешнем году один мещанин: «кто артели не знавал, не знает петли». <…> Нет, брат, как ни вертись – а старик Гёте прав: der Mensch (der europäische Mensch) ist nicht geboren frei zu sein (нем)[134]134
  Человек (европейский человек) не рожден быть свободным – цитата из трагедии Гёте «Торквато Тассо» (действ. II, сц. 1).


[Закрыть] – почему? Это вопрос физиологический – а общества рабов с подразделением на классы попадаются на каждом шагу в природе (пчелы и т. д.) – и изо всех европейских народов именно русский менее всех других нуждается в свободе. Русский человек, самому себе предоставленный – неминуемо вырастает в старообрядца — вот куда его гнет – его прет – а вы сами лично достаточно обожглись на этом вопросе, чтобы не знать, какая там глушь, и темь, и тирания. Что же делать? Я отвечаю, как Скриб: prenez mon ours[135]135
  Цитата из одноактного водевиля Э. Скриба «Медведь и паша» (сцена VI).


[Закрыть] – возьмите науку, цивилизацию – и лечите этой гомеопатией мало-помалу. А то, пожалуй, дойдешь до того, что будешь, как Ив<ан> Сер<геевич> Аксаков, рекомендовать Европе для совершенного исцеления – обратиться в православие⁸. Вера в народность – есть тоже своего рода вера в бога, есть религия – и ты – непоследовательный славянофил – чему я лично, впрочем, очень рад [ТУРПСП. Т. 8. С. 77–78 и 84–85].

В свете вышеприведенных высказываний Тургенева приведем характеристику его как мыслителя, которую дал в статье «И.С. Тургенев, как политический мыслитель» видный русский либерал ХХ в. Петр Струве:

… странное сочетание стремления ввысь, в мир вечных «идей», с трезвым, а подчас и разъедающим анализом низменной действительности ярко сказалось и в художественном творчестве, и в политическом мышлении Тургенева [СТРУВЕ П.Б. С. 212].

Благодаря такому вот «трезвому», аналитическому подходу к реалиям бытия, Тургенев и в другие:

Русские европейцы понимали, что Европа – «вещь реальная», живущая не чудесным образом, а трудом, неустанными усилиями, что, только преодолевая свои недостатки и слабости, борясь сама с собой, она чего-то достигает. Любя Европу, они отнюдь ее не сакрализировали, как, впрочем, и свое отечество, а потому, не умиляясь рабской безропотности и долготерпению русского народа, верили, что и Россия способна включиться в этот процесс самопреодоления и самосовершенствования [КАНТОР (I). С. 16].

К описанию его мировоззрения вполне, на наш взгляд, приложимы идеи, высказанные в 30-х годах ХХ столетия Николаем Бердяевым, философом, который как никто другой из русских мыслителей после Ивана Тургенева, понимал, что одиночество является приспешником самопознания личности, возможностью постоянно быть для себя открытием. Одиночество духа ведет к свободе отчужденности от действительности, поэтому человеческое «Я» – субстанция гораздо более таинственная чем реальный мир. Бердяев также считал, что:

Культура всегда национальна, никогда не интернациональна, и вместе с тем она сверхнациональна по своим достижениям и универсальна по своим основам. Универсальные основы человеческой культуры не романо-германские, а античные. Русская культура также имеет свои основы в культуре греческой, как и культура европейских народов. Мы принадлежим не только Востоку, но и Западу через наследие эллинства. Мы платоники. Западные люди по преимуществу аристотелевцы. На нас почил эллинский дух, универсальный эллинский гений. <…> Русским людям нужно прививать благородное почитание творческих усилий духа, уважение к мысли, любовь к человеческому качеству [БЕРДЯЕВ].

Можно полагать, основываясь на всем корпусе высказываний Ивана Тургенева, что он вполне мог подписаться под всеми этими утверждениями. Что же касается позиции Тургенева в «еврейском вопросе», то детальных высказываний его на этот счет не сохранилось. Несомненно, однако, что в отличие от славянофилов, он явно стоял за «западный» подход к его решению, ведущий, как, например, во Франции, к полному уравнению евреев в гражданских правах с христианами. Более подробно речь об этом пойдет ниже. Возможно, что в молодости Тургенев разделял точку зрения Бруно Бауэра, заявлявшего в статье «Die Juden-Frage» (см. Гл. I):

Мы должны эмансипировать самих себя, прежде чем сможем эмансипировать других[136]136
  Цитируется по: URL:http://lugovoy-k.narod.ru/marx/01/14.htm


[Закрыть].

В любом случае как «постепеновец» он должен был придерживаться точки зрения, что эмансипация евреев в России, ведущая к уравнению их в правах с христианским населением, будет являться следствием общей либерализации общественно-политической жизни в стране. По крайней мере процессы, происходившие в Российской империи в начальный период эпохи «Великих реформ», позволяли русским либералам предполагать, что «еврейский вопрос» будет решаться с учетом положительного примера западных стран.

Несмотря на свое декларативное «западничество» и постоянную критику со стороны консервативного лагеря, Тургенев в русской славянофильской прессе непременно воспринимался

как великий русский художник, и, по природе своей, наперекор своему воспитанию и так называемым “убеждениям”, вполне русский человек» [АКСАКОВ И. (I). С. 220],

Примечательно в этой связи, что и у демократов-западников он тоже был

<…> истинный художник, и художник преимущественно русский. Русская национальность выражается как в создавании русских типов, так и в отношении самого художника к создаваемым им типам» [ПИСАРЕВ. С. 19].

Однако сам Тургенев считал, что он сумел нечто создать не вопреки, а благодаря тому, что он европеус, и прежде всего потому, что именно из Европы пришла идея личностного начала и свободы, без которой не состоялось бы и русское искусство[137]137
  Нельзя забывать, что уже «Киево-Новгородская Русь была полноправным европейским государством прежде всего в силу того, что в ней еще до принятия христианства были созданы предпосылки для развития краеугольного камня европейской культуры – личностного начала. Этому способствовал, среди прочего, ее торговый характер, свободное и успешное развитие городов, а после принятия христианства – также бурное развитие духовной культуры и книжной образованности. Вместе с христианством пришел на Русь еще один фундаментальный принцип европейского мышления и миропонимания – представление о поступательном движении времени и человеческой истории, о прогрессе. Отметим одну существенную деталь: христианская (еще не специфически православная!) культура достигла Руси еще до разделения церквей, а следовательно, отношение к католичеству как к ереси изначально не было обязательным и страна не оказывалась в непримиримой оппозиции к латинскому западу Европы» [ЩУКИН (II)].


[Закрыть]. Отъезд на Запад укрепил и выстроил его душу. Как замечал друг и биограф писателя Павел Анненков

Европейская жизнь много помогла ему в этом труде над собой. Вообще говоря, Европа была для него землей обновления: корни всех его стремлений, основы для воспитания воли и характера, а также и развития самой мысли заложены были в ее почве… [АННЕНКОВ. С 316].

Самосознание себя как «русского европейца» позволило Тургеневу найти и общественно-художественную позицию, с которой мог он понять и оценить явления русской жизни. На Западе он поверил в себя и в Россию. Его «западничество», вопреки пристрастному утверждению Достоевского[138]138
  Имеются в виду высказывания Ф.М. Достоевского в письме А.Н. Майкову от 16(28) августа 1867 [ДФМ-ПСС. Т. 28. Кн. 2. С. 210–212].


[Закрыть],

выражалось не в презрении к России, а в отрицании ее отсталости и патриархальности: оно было во многом утопической и, без всякого сомнения, оптимистической верой в будущее русского народа, которому суждено было, по мнению западников, стать одной из ведущих культурных наций Европы и всего мира. Это и есть тот самый западнический взгляд, благодаря которому Тургенев написал «Записки охотника» такими, каковы они есть» [ЩУКИН (I). С. 125].

Вне всякого сомнения, можно утверждать, что:

Удивление современников (как же он остался русским писателем!) Тургенев сознавал, но считал, что именно западничество есть немаловажная, а то и определяющая тенденция русской натуры. В <…> рассказе «Хорь и Калиныч» (своего рода увертюре тургеневского творчества) он пишет, что из своих бесед с русским мужиком вынес одно убежденье – «убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях. Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо – то ему и нравится, что разумно – того ему и подавай, а откуда оно идет, – ему все равно. Его здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы, по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов». Именно этой способностью к усвоению чужих смыслов русский народ относится к европейской культуре, выросшей на усвоении греко-римского наследства. Но для художника этот культурный билингвизм, состояние <…> находимости-вненаходимости в своей культуре, то есть способность чувствовать себя представителем своей культуры и одновременно способность взглянуть на нее со стороны, с высшей или по крайней мере равной точки зрения, и создает художественное, бинокулярное зрение, позволяющее увидеть и понять свое родное.

«Вторжение инородного начала (расового или культурно-сословного) обычно только и делает большого человека полновластным хозяином национальной культуры. Тому первый пример – Пушкин, потомок «арапа Петра Великого» и правнук Христины фон Шеберх…» [ВИЛЬМОНТ. С. 49].

Но именно Пушкина Гоголь называл единственным истинным явлением русского духа, причем в его восходящем к совершенству «развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет».

Все вышесказанное объясняет и поразительную русскость «европейца» Тургенева, <который> утвердил, следуя за создателями отечественной словесности, те ключевые темы, фигуры и коллизии русской жизни, которые во многом определили направление и проблематику возникавшей великой литературы. <…> все творчество Тургенева – это желание увидеть, как вносятся духовность и разум в косную российскую действительность.

И славянофилы, и западники испугались реальных бед и противоречий современного им Запада. Путь Европы показался им сомнительным, проблематичным, не дающим гарантированного вхождения в «царство правды и счастья». От идеализации европейского мира они пришли к идеализации себя как носителей и, главное, осуществителей высшей идеи, до которой додумался Запад, – социализма и прочего революционаризма (тут можно назвать и Герцена, и Бакунина, и Огарева). Антитезой этой романтической (славянофильской и западнической) идеализации социального развития человечества нужно назвать тот реалистический и исторический взгляд на судьбу России и Запада, которому была важнее живая действительность, а не утопические упования на возможность существования где-то некоего идеального мироустройства. Выразили этот взгляд те <мыслители>, которые знали себя, исходили из своих потребностей, из реальных нужд народа, – кого <можно> назва<ть> «русскими европейцами» [КАНТОР (I). С. 201–203, 223 и 9].

При всем своем демократизме и свободолюбии, горячем желании либерализации общественной жизни в России, по свидетельству Петра Лаврова – русского мыслителя и революционера народнического толка, близко общавшегося с писателем на Западе:

<…> Иван Сергеевич «не был никогда ни социалистом, ни революционером». Он никогда не верил, чтобы революционеры могли поднять народ против правительства, как не верил, чтобы народ мог осуществить свои «сны» о «батюшке Степане Тимофеевиче»; но история его научила, что никакие «реформы свыше» не даются без давления, и энергического давления снизу на власть; он искал силы, которая была бы способна произвести это давление, и в разные периоды его жизни ему представлялось, что эта сила может появиться в разных элементах русского общества. Как только он мог заподозрить, что новый элемент может сделаться подобной силою, он сочувственно относился к этому элементу и готов был даже содействовать ему в той мере, в какой терял надежду, чтобы то же историческое дело могли сделать другие элементы, ему более близкие и симпатичные [ЛАВРОВ П.].

Английский мыслитель, историк идей один из основателей современной либеральной политической философии сэр Исайя Берлин, полагал, что Тургенев не только был «по своему темпераменту аполитичен», но и «по характеру являлся осторожным, рассудительным, боящимся крайностей человеком, склонным в критические моменты вести себя уклончиво», в связи с этим

он не заявлял никакой политической программы, не отстаивал никакой конкретной доктрины» [BERLIN], [КАТZ Е. P. 174].

Молодость Тургенева прошла в стране, где в отличие от государств Западной Европы сохранялась абсолютистская монархическая форма правления (самодержавие). Опорой русского самодержавия являлась землевладельческая аристократия, власть которой держалась не только на владении земельными угодьями, но и на архаических (феодальных) социальных отношениях – крепостном праве, в рамках которого более 80 % населения Российской империи находилось на положении сельскохозяйственных рабов у своих помещиков[139]139
  Соборным уложением 1649 г., принятым при царе Алексее Михайловиче было установлено окончательное закрепощение крестьян на русской земле. Были отменены урочные лета, введен бессрочный сыск, объявлена вечная и потомственная крепость крестьян. При этом устанавливалась и обязанность помещика-укрывателя заплатить за незаконное использование труда чужого крепостного. По закону 1675 г. царь разрешил продавать владельческих крестьян без земли. От рабов крепостные отличались лишь наличием собственного хозяйства на земле помещика.


[Закрыть]. В исторической литературе существует мнение, что:

Крепостные отношения в России практически не имеют аналогов в других странах по степени угнетенного положения народа, по степени насилия над личностью, при этом узаконенного правительством и благословляемого официальной церковью. Все силы государственного аппарата и казенной пропаганды были направлены на утверждение незыблемости в стране крепостных порядков. Миллионы русских крестьян, их плоть, труд и сама жизнь стали собственностью господ, а сама Россия раскололась на две непримиримые части – рабов и рабовладельцев, у которых не было и не могло быть ни единых интересов, ни единых целей, но все было не просто противоположное, но враждебное друг другу – и быт, и культура, и сам разговорный язык. Не испытав внешнего завоевания, Россия при крепостном праве оказалась под гнетом, который сопутствует только иноплеменному нашествию. Более того, реальность крепостного права делает неизбежным вывод о том, что никакие внешние иноземные завоеватели не могли бы причинить народу столько унижений и зла, сколько принесли ему единокровные поработители. Ведь преследованию подвергались не только люди, оказавшиеся у себя на родине лишенными всяких прав – закрепощение сопровождалось последовательным уничтожением национальной культуры русского народа, которое превратилось в одно из направлений внутренней государственной политики[140]140
  [ЭР]: Крепостное право в России: URL: https://web.archive.org/ web/20130411142630/http:// krepostnoe-pravo.ru/


[Закрыть].

По мнению одного из современных отечественных историков:

Объективный анализ истории происхождения крепостного права свидетельствует, что в том виде, каким оно предстаёт с начала XVIII века и до самой его отмены – во второй половине XIX столетия – крепостничество являлось ничем иным, как социальным произволом власти[141]141
  В «николаевскую эпоху» очередным этапом в утверждении бесправия крепостных крестьян стал «Свод законов о состоянии людей в государстве», изданный в 1833 году. Там декларировалось господское право наказывать своих дворовых людей и крестьян, распоряжаться их личной жизнью, в том числе право дозволять или запрещать браки. Помещик объявлялся собственником всего крестьянского имущества. Торговля людьми продолжалась в России вплоть до февраля 1861 года. Правда, появляется формальный запрет продавать крепостных с разделением семей и без земли, а также ограничено право беспоместных дворян приобретать крепостных. Но эти запреты легко обходили на практике. Крестьян и дворовых покупали и продавали как и прежде, оптом и в розницу, но теперь в газетах такие объявления маскировали: вместо «продаётся крепостной человек» писалось «отпускается в наём», но все знали, что на самом деле имеется в виду.


[Закрыть]. Его настоящие причины лежали не в экономических нуждах государства, которым крепостнические порядки прямо противоречили, а в личных интересах правителей империи, часто случайных узурпаторов на троне, и окружающей их дворянской бюрократии. Крепостное рабство стало преступной взяткой, которой правительство покупало дворянскую поддержку и лояльность [КЕРЖЕНЦЕВ. С.248].

Боясь потерять под напором наступающей капиталистической эры свои сословные привилегии, землевладельческая аристократия – класс, к которому, отметим, по рождению принадлежал и Тургенев, всячески тормозила социальные преобразования в русском обществе. Атмосфера «николаевской эпохи» по оценке Тургенева была столь удушающей, что

тогда не только писать было невозможно, дышать было тяжело. <…> Бросишь вокруг себя мысленный взор; взяточничество процветает, крепостное право стоит, как скала, суда нет <…> какая-то темная туча постоянно висит над всем… учёным литературным ведомством <…> страх и приниженность во всём, хоть рукой махни [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 45][142]142
  В современном литературоведении выказывается, однако, иная точка зрения, согласно которой представления об упадке литературной жизни «мрачного семилетия» 1850-х гг. не соответствуют действительности. Напротив, в таких журналах, как «Московитянин» и «Современник» имела место жаркая полемика и эстетические дискуссии, касающиеся творчества А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и Н.В. Гоголя, наследия В.Г. Белин ского и ранних произведений А.Н. Островского, И.С. Тургенева и А.Ф. Писемского, – см. [СОВР-прот-МОСК].


[Закрыть].

Кардинальное изменение ситуации произошло через шесть лет после восхождения на престол императора Александр II. 19 февраля (3 марта) 1861 года он подписал в Петербурге Манифест «О Всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей» и «Положение о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости». Эти законодательные акты, окончательно покончившие с крепостным правом, открывали широкую дорогу другим социальным реформам, в том числе и серьезным послаблениям в отношении ограничиваемого в гражданских правах еврейского населения. Здесь следует особо подчеркнуть уникальную роль, которую сыграл в деле освобождения русских крестьян Иван Тургенев. Писатель принимал горячее участие в обсуждении готовившейся Крестьянской реформы, участвовал в разработке различных коллективных писем, проектов адресов на имя Александра II. В своей «Записке о крепостном праве», анонимно напечатанной в 1857 г. в «Парижском обозрении» («Revue de Paris»), он призвал российское дворянство выполнить свой долг перед своими «менее счастливыми братьями», а царя – инициировать реформу:

Из пятидесяти миллионов крепостных, населяющих обширные пространства России, четырнадцать миллионов, как говорят, принадлежат одному только царствующему дому. Не ему ли и подобает взять на себя инициативу, подать всем пример великодушия и сломить всякое противодействие, не столько именем высшей власти, сколько во имя карающей справедливости и отомщенной гуманности? [ТУР-ПССиП. Т. 12. С. 547].

С первых месяцев издания герценовского «Колокола» Тургенев был его деятельным сотрудником. Сам он в «Колоколе» не писал, но помогал в сборе материалов и их подготовке к печати. Его оценка деятельности Герцена и роли «Колокола» для России были очень высокими. Так, например, в письме А.И. Герцену в Лондон от 26 декабря 1857 (7 января 1858 г.) он сообщает:

Кстати еще – вот тебе анекдот, который, однако, ты не разглашай. Актеров в Москве вздумали прижать, отнять у них их собственные деньги; они решились отправить от себя депутатом старика Щепкина искать правды у Гедеонова (молока от козла). Тот, разумеется, и слышать не хочет; «тогда», – говорит Щ<епкин>, – «придется пожаловаться министру». – Не смейте! – «В таком случае», – возразил Щ<епкин>, – «остается пожаловаться – «Колоколу». – Гедеонов вспыхнул – и кончил тем, что деньги возвратил актерам. Вот, брат, какие штуки выкидывает твой «Колокол»!

<…> Боткин, с которым я вижусь каждый день, совершенно симпатизирует твоей деятельности и велит тебе сказать, что, по его мнению, ты и твои издания – составляют эпоху в жизни России [ТУР-ПСП. Т. 3. С. 285].

При всем этом, если Герцен заявлял себя как радикальный социалист, то Иван Тургенев, отметим еще раз, был типичный либерал-постепеновец. Петр Боборыкин, хорошо их знавший, и сам вполне «русский европеец», приводит очень яркое сравнение личностей Герцена и Тургенева. Он пишет:

Но и тогда, каким я находил Герцена как сына своей эпохи, как писателя и общественного деятеля второй половины XIX века, он выдержал бы сравнение с кем угодно из выдающихся людей в России и за границей, с какими меня сталкивала жизнь до той эпохи.

<…> В нем и тогда чувствовался всего более и общечеловек и европеец, который сам пережил и перестрадал все «проклятые» вопросы XIX века и поднялся над всем тем, чем удовлетворялось большинство его сверстников, не исключая, быть может, и такого изысканного европейца, каким был или казался Тургенев.

Тургенев был, пожалуй, в общем тоньше его образован, имел более разностороннюю словесную эрудицию и по древней литературе, и по новой, но он в разговорах с вами оставался первее всего умным собеседником, редко во что клал душу, на много вопросов и совсем как бы не желал откликаться.

Как я замечал и выше, вы <…> всегда чувствовали между собою и Тургеневым какую-то перегородку, и не потому, чтобы он вас так поражал глубиной своего ума и знаний, а потому, что он не жил так запросами своей эпохи, как Герцен, даже и за два месяца до своей смерти.

У Герцена была такая же привычка прохаживаться насчет Тургенева, как у другого его приятеля, Григоровича, который и до смерти, и после смерти Тургенева был неистощим в анекдотах и юмористических определениях натуры и характера Ивана Сергеевича. Но с Григоровичем можно было и до смерти сохранять внешнее приятельство, а с такой личностью, как Герцен, принципиальная рознь должна была рано или поздно всплыть наверх, что и случилось. <…> Герцен и в последние годы не потерял веры в устои народной экономической жизни, в общину, в артель. Он остался таким же пламенным обличителем буржуазной культуры. А Тургенев не хотел быть ничем иным, как западником и умеренным либералом <курсив – мой, МУр> [БОБОРЫКИН. C. 828, 832–833].

Здесь надо помнить, что уже с ХVIII в.: