Текст книги "Меня спасло селфи"

3. Маугли учится стрелять

Бабушка терпеть не могла моего отчима. Маленькая, я не понимала за что, теперь понимаю. Он был не из нашей среды, чужеродным элементом. Властный, грубый, изводящий меня придирками, скандалящий с мамой.

Я очень тяжело переживала ссоры внутри семьи. Для меня – Маугли – наша стая была основой мира, несмотря на предательство дяди Сережи.

Отчим считал, что бабушка меня балует. К счастью, меня не оставляли с ним, когда мама попадала в больницу, иначе он бы, наверное, совсем извел меня придирками. Я была «неудобной» – не потому, что плохо училась или прогуливала, как раз тут меня можно было ставить в пример. А потому, что была девочкой на пороге полового созревания.

Умной девочкой со своим мнением, своим представлением о себе и мире. И собственным стилем.

Наверное, моего недалекого отчима это раздражало. Их скандалы с бабушкой были громкими, бабушка не стеснялась отвечать. Они ругались по любому поводу: в основном, из-за меня и моего поведения, из-за быта, из-за финансовых вопросов и здоровья мамы.

– Валентина Борисовна! Какого черта вы все ей позволяете?! Избаловали девку! Не лезьте в нашу семью, наши отношения – не ваше собачье дело!

Представляете? Разве можно так обращаться с женщиной старшего возраста? Бабушка не считала нужным сдерживаться. Она не одобряла отчима (и совершенно правильно делала), и скандалы получались громкими, с хлопаньем дверями. Когда маме бывало совсем плохо и мы жили все вместе, отчим с ба могли даже не здороваться.

– Игорь, я сама разберусь со своей внучкой.

У отчима был сын от первого брака, с которым я не общалась, и мама в Перми, к которой мы как-то раз ездили в гости.

Когда обстановка накалилась до предела, скандалы стали ежедневными и придирки отчима напоминали замашки «плохого сержанта» из фильмов про американскую военную муштру, мама с отчимом развелись. Я вздохнула с облегчением. На тот момент Игорь уже не был для меня «папой», и оказаться снова вдвоем с мамой было нереальным счастьем. Мы веселились как могли.

Например, устраивали представления. Я с лучшей подружкой наряжалась в своей комнате, мы включали музыкальный центр и исполняли дикие пляски. Мама смеялась, хлопала в ладоши. Иногда мы вместе пели в караоке (у нас дома было), соревновались за последнюю оливку в банке, хохотали…

Мама любила общество и компании. Меня напрягали чужие взрослые люди дома – и мама понимала это, поэтому ухажеров не водила. А они были. У моей больной, хромающей, но неунывающей мамы были толпы поклонников. Ее обожали. К ней тянулись. Она была настоящим магнитом.

Но домой к нам попадали только мамины подруги – веселые компании взрослых женщин, в которых мне было комфортно. По большому счету мама принадлежала только мне.

…летом 2003 года в моей семье появились новые люди. Раньше я знала об их существовании только теоретически: где-то были родители моего биологического отца, но ни как они выглядят, ни как их зовут, ни где живут – я не представляла. Честно говоря, и не хотела представлять, просто не думала о них.

Маме становилось все хуже. Болезнь прогрессировала, ни диагноза, ни лечения врачи предложить не могли, и потянулись бесконечные госпитализации. Однажды я пришла с прогулки, и мама встретила меня с загадочным лицом – словно купила большой-пребольшой сюрприз.

– Маша, звонили твои бабушка и дедушка.

Пф. Подумаешь, новость. Я расшнуровала кроссовки и пошла на кухню. Налила себе стакан воды – очень пить хотелось. Ну звонила бабушка, и что? Я ее только вчера видела… Стоял май, впереди маячили каникулы с их свободой, весельем, родными и друзьями.

– Не те бабушка и дедушка, – мама зашла за мной на кухню.

Рука дрогнула, вода плеснула из стакана на пол. Как – не те?

– А какие? – уточнила я.

Я действительно не понимала, их просто не было в моей картине мира.

– Родители твоего отца.

За одиннадцать лет моей жизни они ни разу не напомнили о своем существовании, ни разу не поинтересовались, как я живу. Когда я ходила в школу в ботинках на 4 размера больше, когда наша семья бедствовала – они не предлагали свою помощь. Им было все равно. И вот они появились из ниоткуда.

Я мелкими глотками пила воду – не знала, что сказать. Мама непринужденно опиралась на стол – на самом деле стоять она могла с трудом.

Раньше я знала об их существовании только теоретически: где-то были родители моего биологического отца, но ни как они выглядят, ни как их зовут, ни где живут – я не представляла.

– Машенька, нам надо серьезно поговорить. Ты уже большая девочка. Сядь, пожалуйста. Ты же знаешь, мне предстоит надолго лечь в больницу.

– Ну да, – промямлила я и опустилась на табуретку. Мама тоже села.

– Папины родители хотят с тобой познакомиться.

Связи между этими двумя фактами я не видела. Мама поправила свои роскошные вьющиеся волосы, элегантно откинула их назад и улыбнулась.

– Ты не хочешь съездить к ним на лето?

Предложение, мягко говоря, неожиданное. Я посмотрела на маму – она ласково улыбнулась, окинула взглядом нашу кухню. Куда-то ехать на все лето? А как же мама, мои друзья, бабушка и дедушка?

– Они очень хотят познакомиться с тобой, – повторила мама, – и они тебя любят. Это же твои родные бабушка и дедушка, Маша, они не вечны. И мне нужно ложиться в больницу. Давай примем приглашение.

Тогда я не понимала, что движет мамой, с чего вдруг она решила познакомить меня с родственниками пропавшего отца? Сейчас знаю: мама боялась. Она осознавала всю серьезность своей болезни и хотела, чтобы, если ее не станет, обо мне было кому позаботиться, кроме ее родителей.

Мне стало любопытно. Путешествие, другой город, новые люди – неясные мечты о летних приключениях пронеслись в моей голове. Друзья, смена обстановки…

– А где они хоть живут?

– В Вельске, это под Архангельском.

* * *

«Под Архангельском» – это, конечно, громко сказано. До Вельска от Архангельска пятьсот километров. Глухие северные леса, поля, убитые дороги. Впрочем, до Вельска ходил прямой поезд. Бабушка приехала за мной в Вологду, и на поезде мы ехали вместе. Она была очень изящная, невысокая, утонченная, с крашеными в рыжий длинными волосами. Глядя на бабушку, совершенно невозможно было представить, какой у меня дедушка.

Стоял жаркий летний день, солнце сверкало на темно-голубом небе. Мое сердце подпрыгнуло к горлу от волнения и нетерпения.

Дедушка нас встречал на своей «Ниве».

Он был невысокий, коренастый, с круглым недобрым лицом. По дороге он жутко матерился:

– Ну ты! Урод! ****! Куда прешь!

Меня поражало это поведение.

Вроде бы это мои бабушка и дедушка. Я должна их немедленно полюбить. Но я была хоть и воспитанной, однако смышленой девочкой. Я покопалась в своей душе в поисках искорки безусловной любви – хотя бы отблеска той, что я испытывала к маме, бабушке, дедушке, прабабушке Илоне. Или коту тети Марины.

Ноль. Пустота и смущение. По лицам стариков (я не могла даже про себя назвать их «бабушка и дедушка») я понимала: они чувствуют то же самое. Им вдруг выдали незнакомого подростка, которого следует принять как своего.

Может быть, они хотели, чтобы я заняла в их сердцах место сына, давным-давно пропавшего неизвестно куда.

* * *

Они жили в старенькой, бедно обставленной двушке с огромными охотничьими собаками. Флейта и Волька, здоровенные и игривые, тут же покорили мое сердце. Они бурно обрадовались хозяевам и гостье, стоило мне зайти, кинулись облизывать руки, вставали на задние лапы, обнюхивая лицо, чихали, издавали типично лаячий звук, похожий на пение: «ааау-у-уууа». В полном восторге я опустилась на колени, запустила пальцы в жесткую шерсть, подставила нос, чтобы облизали и его. Собаки мешали друг другу и в конце концов повалили меня. Дед усмехнулся.

– Фу! Место! Место сидеть!

И псы чинно уселись рядом на коврике, вывалив языки и улыбаясь до ушей. Это только кажется, будто собаки не могут улыбаться. Еще как могут.

Жизнь заиграла новыми красками. Собак, в отличие от родственников, я приняла всем сердцем.

– Охотничьи, – похвастался дед, он вообще был немногословен, – кабана берут. Стрелять умеешь?

– Ээээ… Нет, не пробовала.

– Научишься. Отец твой хорошо стрелял.

Я разместилась в «зале» – комнатке, где стояли типичная «стенка» с хрусталем, столик и складной диван. На нем мне предстояло спать вместе с бабушкой. Там же, на полу (а на деле – в ногах или под одеялом) спали собаки. Против их компании я не возражала.

Вообще начало каникул мне понравилось. Бабушка была очень ласкова со мной – кормила на завтрак глазированными сырками, всячески показывала свою доброту. Она была тихой и будто забитой, хотя тогда я не могла предположить существование домашнего насилия.

Другое дело – дед. Во всем, в каждом его движении, в каждом взгляде, сквозило неодобрение. Ему не нравилась моя одежда: «Посмотри, как ты вырядилась, на пугало похожа». Ему не нравилось мое поведение. По-моему, ему вообще никто не нравился.

Вечерами мы выгуливали собак вдоль реки. Вельск – маленький городок, практически село, и набережная напоминала запущенный парк. Иногда уходили в лес, начинавшийся прямо за последним домом. Псы носились вокруг, и они были единственной моей компанией на лето. Дед выступал против знакомств с местными категорично:

Я покопалась в своей душе в поисках искорки безусловной любви – хотя бы отблеска той, что я испытывала к маме, бабушке, дедушке, прабабушке Илоне. Или коту тети Марины.

– Тебе незачем с ними разговаривать. Я запрещаю гулять с местными. Они все – алкоголики и тунеядцы. Все по наклонной пойдут.

Удивительная щепетильность для человека, чей сын до сих пор в федеральном розыске. Может быть, дед боялся, что я повторю судьбу отца?.. В общем, мое общество в то лето ограничивалось двумя стариками и двумя лайками.

Однако мне не было тоскливо, хоть я и скучала по друзьям и маме.

Дело в том, что дед решил сделать из меня парня (как я теперь думаю) и приучал к настоящим мужским развлечениям.

* * *

Я всегда хотела нравиться людям, хотела, чтобы меня любили. Эта внутренняя потребность живет в каждом из нас. Именно на нее опирается индустрия красоты. Будь стройной, будь стильной, и тебя полюбят.

На самом деле в первую очередь нужно полюбить себя самой.

Нет некрасивых женщин. Каждой идет ее фигура и лицо. Я – азиатского телосложения, от природы стройная, у меня, что называется, тонкая кость. Я люблю себя спортивной и худой. Но. Я люблю себя. В мою школу моделей приходят девочки самой разной внешности. Знаете что? Они все прекрасны. Если человек доволен собой, если человек принял себя – его примут и другие.

Увы, мы живем в мире, где очень много ненависти. «А что такая худая?» «А чего такая жирная?» Вариантов бесконечное множество. Мы хотим всем нравиться, мы гонимся за призраком всеобщего обожания.

Но, пока люди не заучат наизусть, как таблицу умножения, не впитают с молоком матери принцип «чужое тело – не твое дело», мы будем окружены ненавистью. Пока не научимся любить и принимать себя – мы будем транслировать неприятие на других.

Конечно, ребенком я об этом не задумывалась. Я самовыражалась через стиль, одежду, но, как каждый подросток, была недовольна своей внешностью. Смуглая, черноволосая, тощая. Маугли и есть Маугли. И я страстно хотела любви. От новых дедушки и бабушки тоже.

Бабушка, похоже, любила меня. Она вообще скупо выражала чувства – в основном через вкусную еду и бытовую заботу. А дед вечно ворчал.

Наверное, думаю я сейчас, он нарисовал в воображении некий идеальный образ внучки-внука, родной души, унаследовавшей все лучшее. А ему привезли Маугли с экзотической внешностью.

В пятницу вечером мы всей семьей – бабушка, дедушка, две собаки и я – уехали на дачу. Мне порядком надоел город и изоляция, я надеялась, хоть на даче будет посвободнее.

Это оказался очень уютный деревянный домик с застекленной верандой. Изнутри дед обшил его вагонкой, солнечными досками. Была в доме и печка. Я сразу полюбила шесть соток бабушкиного сада-огорода и сам дом. Вечером мы садились за круглый стол на веранде. В окне, собранном из небольших квадратиков стекла, полыхал закат, качались ветви яблонь, слышно было, как поют птицы. Мы пили чай с вареньем, и я чувствовала себя героиней такого семейного, доброго фильма.

На мансарде, на втором этаже, я могла валяться в одиночестве. Читать или мечтать, дремать, уноситься далеко-далеко.

В жизни каждого человека, думаю, должно случиться такое лето на границе детства и юношества. Когда желания еще не ясны, мир дружелюбен, и дачный домик застыл в куске янтаря. Косые лучи солнца через окна мансарды. Старый запах дерева и – немного – печного дыма. Надоедливая муха, бьющаяся в стекло. Тишина, безвременье. Жизнь, поставленная на паузу перед новым рывком.

* * *

– Машка! Машка, подъем!

Я открыла один глаз. Левый. Было раннее утро – настолько ранее, что в комнате еще царили сумерки. Бабушка уже встала. Дедушка, склонившись к кровати, тряс меня за плечо:

– Вставай-вставай, – громким шепотом приказал дед, – мы едем на рыбалку!

Мы наскоро позавтракали бутербродами с чаем и вышли в утреннюю прохладу. Собаки проснулись и залились в вольере счастливым лаем. Дачный поселок еще спал. Между домами висел туман, прозрачный летний туман, подсвеченный розовым. Ветра не было. Трава блестела от выпавшей росы.

Дед одел меня на свой вкус – в резиновые сапоги, старые джинсы, кепку и брезентовую куртку, видимо, помнившую бабушкину молодость. Сам он тоже был в сапогах – высоких, рыбацких, из тех, что раскатываются по бедро, ветровке, с ведром и снастями.

Я, хоть и девочка из села, о рыбалке имела довольно смутное представление – никто из родителей ею не увлекался. Ну то есть я представляла, что на крючок насаживают червяка (вот ведь гадость!) и часами сидят у реки, глядя на воду.

Маугли и есть Маугли. И я страстно хотела любви. От новых дедушки и бабушки тоже.

Однако дедушка подходил к рыбалке с другой точки зрения. Его интересовал не процесс, а добыча. Охотник до глубины души – он жаждал результата.

Мы погрузились в «Ниву» втроем: бабушка, дедушка и я, и поехали прочь от поселка. Припарковались, миновали лесок и спустились к реке. В тени на нас тут же набросились комары. Знаете, какие комары на севере?.. Репеллент они воспринимают как пикантный соус и набрасываются на вас, стоит подойти к воде. Я отмахивалась от насекомых, старалась не влезть в крапиву в мой рост, снимала с лица паутину и с отчаянием думала, за что же мне все это.

Дедушка надул резиновую лодку насосом.

Я молча наблюдала, как дед ставит у берега какие-то ловушки для рыбы. Он называл их «крынки» – сетчатые домики, похожие на авоську. Рыбка заплывает туда через узкий проход, и не может выбраться обратно. Бабушка помогала деду, видно было, что ей не впервой, хотя и не понятно, получает ли она от этого удовольствие.

Закончив, дедушка повернулся ко мне:

– Грести-то умеешь?

Естественно, я не умела грести. Но сказать об этом – значило разочаровать дедушку. Рыбалка, кажется, была шансом наладить с ним контакт. Я неуверенно пожала плечами. Уголок дедового рта дернулся вниз.

– Научим. Ну-ка, помоги.

Бабушка с дедушкой столкнули лодку в воду. Темная речная вода тихо плескалась, покрытая ряской. От лодки разбегались водомерки. Бабушка ловко залезла в лодку, устроила ведро, удочки, рюкзак со снастями. Дед скомандовал:

– Залазь.

Лодка покачивалась. Я в деталях представила, как лезу в нее – а она переворачивается. Дед неопределенно хмыкнул, заметив мои колебания. В его взгляде ясно читалось разочарование. Покряхтывая, он взял лодку за корму, широко расставив ноги.

– Держу. Давай, Машка, лезь в лодку.

Я поняла, что опозориться просто нельзя. И колебаться нельзя. В конце концов, я была спортивной девочкой с хорошей координацией.

Все оказалось не так сложно. На полусогнутых, расставив руки для равновесия, я добралась до скамейки посередине и села на нее. Лодка качнулась сильнее – дед отвязал ее, оттолкнул и сам залез на борт. Весла лежали по обе стороны от меня. От страха я онемела – наше суденышко казалось совсем ненадежным, а река вдруг превратилась из спокойной и доброй в крайне неуютное и опасное место. Плавать я умела, но с этим моментом страха ничего не могла поделать.

– Пересядь-ка на нос.

Я неловко, цепляясь за бабушкину руку, перебралась на маленькую лавочку и вцепилась в борта. Дед уверенными, сильными взмахами весел выгнал лодочку на середину реки. И остановился. Лодка слегка покачивалась, ее сносило течением. Над водой вились комары и стрекозы, туман растаял, солнце, отражаясь в воде, дрожало на стволах ив, склонившихся низко-низко. Я глянула вниз, в воду, и увидела рыбу, плывущую прямо рядом с лодкой.

– Деда! – прошептала я. – Там рыба!

И дед наконец-то улыбнулся.

– Видишь, совсем высоко ходит, еще и боком так? Эта больна, мы другую ловить будем.

Он начал разматывать снасти. Меня охватило безмятежное спокойствие. Дедушка показывал мне, что делать, объяснял про рыбу и ее повадки, я кидала в воду прикормку, пахнущую ванилью, мы даже перешучивались. Некоторое время рыбачили на одном месте, дед вытянул несколько штук, да и мне повезло.

Бабушка все время предлагала мне отдохнуть, подсовывала вкусную еду.

– Так, – скомандовал дедушка, – поплыли дальше. Садись на весла, учиться будем.

К концу рыбалки я натерла веслами ладони, но была совершенно счастлива. Настоящее летнее приключение, скупое одобрение деда. Бабушка снимала рыбалку на видео, как я управляюсь с веслами – эта кассета до сих пор хранится у меня дома. Запечатленное мгновение счастья. Осколок безмятежного детства.

* * *

Охотничий сезон еще не открылся, но дедушка решил не останавливаться на рыбалке, а поделиться со мной главным увлечением своей жизни. Вечером перед выездом он достал из-под кровати завернутую в одеяло охотничью двустволку – я не разбираюсь в оружии и не могу точно сказать модель. Ружье пахло металлом и порохом. Я боялась к нему прикасаться. Деревянные накладки на прикладе были отполированы до блеска множеством прикосновений.

Кроме двустволки, дедушка достал и поставил на стол коробку с патронами. Они были совсем не страшными – раньше я представляла себе их по-другому. Картонные цилиндрики с металлическим капсюлем. Ни тебе пули, ни хищной заостренности. Я взяла один в руки, он оказался довольно тяжелым.

Дедушка расстелил чистую ветхую тряпицу и принялся разбирать и чистить ружье. Я следила за его движениями, как зачарованная. Конечно, дедушка пояснял, как что устроено, но информация мигом вылетела из моей головы.

– Завтра поедем стрелять, – сказал дед, не оставляя своего занятия.

Я поняла, что опозориться просто нельзя. И колебаться нельзя. В конце концов, я была спортивной девочкой с хорошей координацией.

– Как – стрелять?! – поразилась я. – Я не умею!

– Вот и научишься.

Спала я плохо и подскочила чуть ли не раньше всех. Мы собрали еду, пустые бутылки, погрузили их в багажник дедушкиной «Нивы» и все вместе отправились «на место». Собаки ехали со мной на заднем сиденье, шумно дышали, вывалив языки, тыкались в ладони и лицо мокрыми носами. Я со смехом отталкивая их, подпрыгивала от радостного предвкушения и тряски.

Дедушка остановил машину на опушке леса. Дальше идти надо было пешком. Мы несли провизию, дедушка – чехол с ружьем и рюкзак. Собаки носились кругами. Светлый сосновый лес, прозрачный, наполненный ароматом нагретой солнцем хвои, ласковое разнотравье под ногами, тропинка, огибающая холмы.

Мы вышли на большую поляну.

– Ну, Машка, – подмигнул дед, – не боишься?

Я не боялась. Мной овладел азарт. Дедушка принялся распаковывать рюкзак. Достал патронташ, набил его, надел на меня эту кожаную ленту с кармашками – я сразу почувствовала себя крутой. Потом провел инструктаж: как стоять, как правильно прижимать приклад к плечу, как целиться. Несколько раз я «выстрелила» из незаряженного ружья.

Потом дедушка расставил в ряд бутылки, взял у меня двустволку и сказал:

– Смотри, вот так.

БАХ! БАХ! Это было очень громко, у меня зазвенело в ушах. Но бутылки разлетелись на осколки. Я взвизгнула от радости.

– Нравится? – дед впервые посмотрел на меня с настоящей улыбкой. – Будешь пробовать?

– Конечно!

Я взяла ружье, дедушка встал за моей спиной, удерживая, чтобы я не упала от отдачи с непривычки. Палец лег на один из спусковых крючков. Я видела перед собой мушку, целик, бутылку. Теперь плавно нажать… Бах! В плечо меня толкнуло довольно больно, но это было ничто по сравнению с ликованием: я попала. Я попала в бутылку с первого выстрела!

– Молодец! – воскликнул дедушка и обнял меня крепко-крепко. – Молодец, Машка! Ну какая же ты молодчина!

Он в тот момент гордился мною и любил меня.

С тех пор я уверена, что люблю стрелять. Нет, я не хожу на регулярные тренировки, но каждый раз, проходя мимо тира, с теплотой вспоминаю: я попала в цель. Я стреляла и попадала, будто всю жизнь этому училась. Однако не это главное. Главное – дедушкина гордость и любовь. Я заслужила их, наконец-то я смогла их получить.

Я не знала, что вскоре дедушка откажется от меня. И это будет началом горьких потерь.

* * *

Лето промелькнуло быстро, как бывает только в одиннадцать лет, я вернулась в школу. Мама все чаще болела. Я жила у бабушки, на окраине Молочного.

В поисках причины болезни мама сменила множество больниц. Бабушка и дедушка ездили с ней по разным городам. Чаще всего получалось, что я жила у прабабушки Илоны. Тогда еще не было сотовой связи, мама звонила из больниц – но редко. Бабушка с дедушкой рассказывали мне, как она.

Я просыпалась и засыпала с единственной мыслью: «Пусть мама выздоровеет». Это желание, эта молитва была самой страстной в моей жизни. Мама любила только меня, несмотря на множество своих кавалеров и подруг, а я любила только ее. Я хотела снова петь с ней хором Пугачеву, нелепо наряжаться и танцевать перед мамой, чтобы она хохотала, запрокинув лицо. Моя энергичная, женственная, такая замечательная мама лежала в больнице далеко-далеко, и я даже не могла ее навестить.

На Новый год меня снова отправили к родителям отца.

Если лето в целом мне понравилось и казалось, я заслужила любовь деда, то теперь все пошло наперекосяк.

Я приехала в Вельск в зеленой дубленке и кожаной шапке. Дед хмыкнул: «На бандитку похожа».

Я взрослела, вступала в подростковый возраст, и сидеть с бабушкой и дедушкой дома оказалось нереально скучно. Атмосфера у них совсем не напоминала Новый год дома, с мамой, – веселье, праздник, фейерверк. Все прошло формально и нудно. Я, воспитанная девочка, все силы тратила на то, чтобы не показать: мне плохо, тошно, я хочу домой, к маме.

Меня не радовали даже собаки – они не могли заглушить тоску. Меня заперли в тесной квартирке с, по сути, чужими людьми. В отличие от лета, мы не ездили на дачу, не рыбачили и не стреляли. Единственное развлечение, доступное у бабушки, – телевизор. Единственные прогулки – с дедушкой и собаками.

Нам не о чем было говорить. Агрессивный дед будто заново охладел ко мне. Он командовал мною и бабушкой, подавленной, мягкой. Ему не нравилась моя одежда… В общем, так неуютно я не чувствовала себя давно.

На Новый год мы накрыли стол и сели за него втроем (плюс собаки). Никакого праздничного настроения. Поели салатов, дождались боя курантов – как всегда, с последним ударом я загадала: лишь бы мама выздоровела. Бабушка уже давно спала слева от меня, а я лежала на боку, тихо плакала и смотрела телевизор – там шла обычная чушь вроде «Голубого огонька».

Я просыпалась и засыпала с единственной мыслью: «Пусть мама выздоровеет».

Господи, думала я, так хочется к маме. Мне так скучно.

Знаете, какое желание я бы загадала сейчас на Новый год? То же самое. Я хочу к маме. Хочу, чтобы моя мама была здорова.

Несмотря на ноющую, незарастающую дыру в груди – будто из меня вынули кусочек и оставили в Молочном, несмотря на эту нематериальную, вибрирующую тонкую ниточку, по которой к маме текла любовь, я держалась.

Маленькая Маша Пак (да и взрослая Маша Пак) отлично умеет держать лицо. Не демонстрировать слабость. Быть хорошей, удобной девочкой. Вы задумывались, как часто мы прогибаем себя под требования других? А социума? Как мы стараемся соответствовать ради одобрения?

Мое желание стать манекенщицей появилось в первом классе. Я хотела восхищения. Я страстно желала поклонения, любви. Всегда выражала себя через внешность – и сейчас учу этому других женщин. Что тут важно: выражать себя. Хватит соответствовать чужим ожиданиям. Подгонять себя под стандарты. Вы имеете полное право быть собой. А если кому-то неудобно рядом с вами – может, этому человеку не место в вашей жизни?

Я дотерпела до конца каникул и вернулась домой. Я все еще старалась полюбить родителей отца, и в третий раз меня отправили к ним летом.

Прабабушке было со мной тяжело, а маме становилось все хуже. В меня словно встроили тикающую бомбу с обратным отсчетом, которая могла рвануть в любой момент. Маме хуже. Маме хуже.

Страх за маму сжигал меня изнутри.

Я приехала в Вельск, но волшебное лето не повторилось. Янтарь вокруг нашего домика пошел мутными пятнами, небо поблекло, собаки воняли шерстью, дед придирался и кричал, бабушка выглядела собственной тенью.

Маме. Стало. Хуже.

Перед моим внутренним взором крутились самые жуткие варианты развития событий, самые кошмарные подробности. Я видела как наяву старую сцену, напугавшую меня до дрожи несколько лет назад. Окровавленную голову моей мамы.

Мне было лет семь-восемь. Мама с тетей Аней, ее лучшей подругой, ушли в бар, а нас оставили дома с дочкой тети Ани. Мы мирно играли, потом услышали, как взрослые вернулись – и сразу отправились в мамину комнату. Конечно, я высунулась поздороваться, и то, что увидела, останется со мной навсегда.

Мама лежала на диване, и голова ее была в крови. Кровь пропитала тяжелые волосы, кровь была всюду – на лице, подушке.

– Она упала, – сказала тетя Аня, набирая 03 на телефоне, – споткнулась и упала. О поребрик.

Я увидела это. Увидела во всех подробностях. Мама с тетей Аней выходят из бара. Смеются, перешучиваются. Мама хромает. Ее больная, непослушная нога цепляется за бордюр – и мама летит вниз. Как в замедленной съемке – темно-синий воздух, пятно света от фонаря, мамины волосы взмывают волной, мама раскидывает руки в попытке удержаться, тетя Аня кидается на помощь, но не успевает схватить подругу за локоть, и мама падает на поребрик виском. Кровь кажется черной. Несколько секунд – самых жутких и бесконечных секунд – мама лежит без движения. Тетя Аня кричит, падает рядом с ней на колени, дотрагивается до плеча, боится навредить. Мама открывает глаза.

– Все нормально, Ань.

– У тебя кровь. Я позову на помощь.

– Все нормально, я могу идти. Пойдем домой.

Мама садится, кровь стекает по ее лицу на шею, на воротник. Тетя Аня аккуратно отодвигает волосы с виска – ничего не разобрать, не понятно, какая рана. Мама дотрагивается до больного места – и отдергивает руку, кривится от боли. Кое-как, с помощью подруги, она встает. Обнявшись, шаг за шагом, они бредут к дому. У мамы кружится голова, и нога почти не слушается. Они входят в квартиру – тетя Аня достает ключи из маминой сумочки – и тихо пробираются в родительскую спальню, чтобы не пугать детей.

Я прекрасно понимала, чем это могло закончиться. Там, недалеко от дома, на асфальте, могла оборваться мамина жизнь. Такая хрупкая и такая важная для меня.

– Все хорошо, доченька, – ласково сказала мама, – сейчас приедет врач, и все будет хорошо.

И вот через три года, в Вельске, далеко от Молочного, я вспоминала эту сцену. Как и много других. Я вспоминала тревожные ночные звонки, ночевки в доме прабабушки, маму, вернувшуюся из реанимации. Ее жизнь висит на волоске. Мне, маленькой, казалось, что этот волосок держу я.

Детям вообще свойственно принимать на себя ответственность за все, происходящее с родителями.

Лето текло мимо, а я держала ниточку маминой жизни – и ни на что больше у меня не оставалось сил. Я рыдала, закатывала истерики, ходила с опухшим лицом и красными глазами. Бабушка с дедушкой не понимали, что со мной творится. Почему я так изменилась.

Мне было двенадцать. Это сложный возраст, даже если жизнь ребенка благополучна. Если он не боится каждую минуту потерять самого дорогого человека в мире.

Страх за маму сжигал меня изнутри.

Терпеть постоянные истерики им было тяжело. Бабушка еще старалась как-то меня жалеть, но ни сырки на завтрак, ни бережное, мягкое обращение не помогали. Дед мог и прикрикнуть – чем вызывал новую волну рыданий. В конце концов терпение родителей отца лопнуло. Они позвонили маме.

Я не слышала звонка и не знала, что мама приедет. Просто на следующий день в дверь постучали, я открыла – а там стояла она. Моя самая прекрасная, самая любимая мама. Юная, нежная, в красном комбинезоне.

Не могу передать радость. Солнце включили обратно, я увидела, что небо на самом деле синее, а трава – зеленая, что лето, каникулы, все хорошо. Мы крепко обнялись.

– Машенька, собирай вещи, – сказала мама. – Мы едем домой.

Пока я металась по комнате, укладывая вещи, взрослые беседовали на кухне. Дед говорил раздраженно, и я прислушалась к его словам.

– Неуправляемая истеричка! Ненормальная! Нет, это не наша кровь! Мы от нее отказываемся. Никогда больше не приезжайте к нам.

Бабушка что-то тихо добавила. Мама вспылила:

– Знаете, Маша – замечательная девочка. Взрослая и самостоятельная. Она ни в коем случае не истеричка. Если она у вас плакала – может, дело в вас? И не надо нам вашего гостеприимства. Столько лет не виделись – и спокойно дальше не увидимся.

– Мы от нее отказываемся, – повторил дед. – Она нам больше не внучка.

Было ли мне больно? Нет. Меня переполняла радость от встречи с мамой и облегчение. Бабушка с дедушкой так и не стали мне родными. Но обиду за эти слова, обиду за то, что дед отказался от внучки только из-за ее горя, я пронесла почти через всю жизнь.

Если я формирую мнение о каком-то человеке, то редко его потом меняю. Дед повел себя, скажем прямо, некрасиво. Вместо того чтобы поддержать внучку, разобраться, почему ребенку плохо, пожалеть – ведь меня оторвали от мамы, – попытаться сгладить боль разлуки, он отвернулся от меня. А бабушка не посмела возразить.

Мы уехали, и в следующий раз я вернулась в Вельск уже взрослой. Бабушка умирала, ее последним желанием было проститься со мной. Поездка получилась тяжелая. Дед с возрастом стал еще деспотичнее, грубее, агрессивнее. Он спросил, чем я занимаюсь.

– У меня модельное агентство.

– Ерунда, – обрубил дед, – найди себе нормальную работу.

Чужой, озлобленный старик. Но я помнила бабушкину доброту и понимала: она не виновата в произошедшем, она поступала по воле деда. Я уважаю бабушку и нежно простилась с ней. Ее смерть не стала для меня ударом или потерей… но все же это моя родня по крови. И я по-своему привязана к ним.