Текст книги "Я – Янковская. Психологическая автобиография"

Зависимости

Начиная делать что-либо вредное для себя, я как будто превращалась в героиню артхаусного кино.

Зависимость возникает там, где не хватает гигиены духа, как возникают тараканы в доме, где не следят за чистотой. Зависимость прилипает к личности, которую нельзя назвать цельной. Зависимость заполняет трещинки и бальзамирует сердечные раны. Зависимость компенсирует недостаток индивидуальности, помогая чувствовать себя хоть в чём-то особенным.

Должна признаться, что некогда была привязана к человеку, совершенно этого не достойному. Вспоминаю четыре месяца с ним как помутнение. Не знаю, что довело меня до больничной койки: его ко мне отношение (как сейчас принято называть, «абьюзивное») или же самоедство, но отделение женских хворей пополнилось одним новым пассажиром с острым воспалением внутренностей. Мне тогда едва исполнилось 23 года. Времени было достаточно, чтобы подумать своей головой и забыть дорогу к этому мужчине, но когда меня выписали из больницы, я сразу же написала ему и мы договорились встретиться. Был ноябрь. Хотелось не то чтобы романтики, а хотя бы ресторана. О цветах мечтать было странно, но девичьи грёзы не давали покоя. Он настоял на том, чтобы мы встретились в McDonald’s на Василеостровской.

Там было людно, как в общественном туалете в аэропорту. Я ненавижу «Мак» и даже в те времена, когда ещё не была искушённым гедонистом, этим заведением уже брезговала.

Он вечно что-то втирал. Основная философия заключалась в том, что отношения – это испытание и нужно победить своё эго. Все действия и разговоры складывались как пазл вокруг этой философии.

Например, то, что он общался с другой девушкой и я должна была уничтожить своё эго, чтобы это принять. Вообще, конечно, он сумасшедший, я уже не сомневаюсь в этом. Всё, что он говорит, похоже на шизофрению. Тогда почему я сижу на диване в McDonald’s и продолжаю слушать эту ересь?

Нет ни цветов, ни подарков, ни путешествий. Сейчас мы пойдём гулять пешком и, если повезёт, сядем в метро на Петроградской, чтобы доехать до его убогой квартиры на Удельной. Совершенно непонятно, как такие люди ухитряются казаться особенными, чтобы партнёр впадал в такую жуткую зависимость.

Послеоперационные шрамы уже начинали ныть от продолжительной прогулки по холоду. Вдруг он остановил меня возле ювелирного магазина и сказал: «Давай зайдём». Внутри у меня что-то ёкнуло. Мы вошли.

Я уткнулась в витрины прилавков. И вдруг он произнёс: «Я хочу СЕБЕ что-нибудь купить, помоги выбрать!» Слово «себе» прогремело у меня в ушах как лист железа. Я будто проснулась от долгого сна. Конечно, он ничего не купил, потому что был жадный и бедный, но показательное выступление удалось и обернулось пользой для меня. Мы поехали на Удельную, а утром я ушла насовсем. Это было трудно сделать, потому что я как будто уходила в пустоту, оставляя там всю свою энергию. Я словно оплакивала силы, потраченные ранее. Кто я после этого? Неужели я смогу простить себя за четыре месяца унижений?

Помню, как однажды я сломала каблук в ночном клубе. Это было ещё до больницы. Он заставил меня идти пешком весь Невский, рассказывая по дороге, что каблуки – это говно. Когда он втирал свои идеи слишком эмоционально, то у него выступала пена на губах. Это выглядело просто отвратительно. Я смеялась и шутила с его другом, делая вид, что мне удобно идти. «Странно, ведь я обожаю каблуки. И вдруг такой диссонанс. Получается, мне надо пожертвовать чем-то ради того, чтобы быть с ним. А почему так всё странно выходит?» От подобных мыслей я постоянно отмахивалась, как от навязчивых мух, убеждая себя, что это мой избранник. В то же время каким-то отдельным нарративом реальность подсовывала истории про прекрасных принцев: то фильм по телевизору, то книжка. И сердце так щемило от них, что хотелось просто выть на луну.

В то утро, когда я уходила навсегда, я вообще не верила в успешность всей операции. Оставила там кучу вещей: шарф, перчатки, какие-то свои блокноты. Они, как зацепки, должны были удержать меня. Шарф вообще-то был фирмы Burberry. Но голова оказалась дороже брендовой вещи в клеточку. Первое время чувствовала опустошённость.

Так бывает, если слишком растворяешься в человеке. Но это можно пережить, главное – понимать, за что идёт борьба. Почти сразу после этой истории я совершила квантовый скачок в самооценке.

И это произошло очень органично. Как будто мир ждал меня с распростёртыми объятиями: ну наконец-то наша Маша всё поняла! Тогда я сказала себе, что больше никто и никогда не сделает мне плохо.

А если будет хоть одна попытка, я сразу же, незамедлительно уйду! Я же свободный человек – могу сама выбирать судьбу.

Случались в моей жизни и другие зависимости. Первые свои сигареты я купила в 9-м классе. Подруге Свете я сказала, что нам пора начать курить, чтобы выглядеть крутыми девчонками. Мы скинулись по 25 рублей и купили в киоске пачку ментоловых LM, в точности такие сигареты, как курил мой дед. Деду Вове я во всём доверяла. Я начала понемногу курить, а вот Свету приучить к никотину так и не удалось.

Впрочем, компанию я нашла без особых проблем.

Мы курили в туалете, за школой, на прогулках и в бильярде. В старших классах школы мы с подружками ходили в бильярд. Там можно было взять бокал мартини за 100 рублей и курить прямо за столом. Хотела бы я сейчас посмотреть в глаза человеку, который нам – детям – мартини продавал за баром. Я бы не отказалась наподдать ему бильярдным кием. Мы курили тонкие сигареты, пили и играли в пул. Иногда мы начинали с 10 утра вместо уроков. Когда не было пула, мы играли в русский бильярд, который получался у меня лучше, чем живопись.

Когда я поступила в институт, ещё можно было курить в заведениях. Иногда мы сидели в кафе по много часов, заказывая один чай на большую компанию, разговаривали и курили. Чтобы быть моднее, я перешла на толстые сигареты с оранжевым фильтром. Когда были лишние деньги – я покупала разноцветные сигареты Sobranie. А после жизни в Москве я стала курить Parliament, потому что в Москве все курили Parliament.

Из этой зависимости я не вынесла ничего. Думаю, что никотин – это самая бесполезная херня на всём свете. Выкуривание сигареты не даёт совершенно никаких бонусов.

А теперь пару слов о том, как я бросила. Знаю, что некоторые авторы посвящают этому целые книги. Я же надеюсь, что получится растянуть свою мысль хотя бы на абзац, ведь она простая, как валенок. Так вот. В один момент я чётко осознала, что курение не коррелирует с моей целью быть молодой и здоровой как можно дольше. Ни при каких раскладах: ни одна сигарета в день, ни десять.

Тут себя не обманешь, не найдёшь серединку, как, например, с красным вином. Курение – это вредно априори. Тогда я просто решила, что не буду больше курить. И перестала. Вероятно, у меня нечеловеческая сила воли, но после освобождения от этой пагубной привычки было такое чувство, что меня очень долго водили за нос, говоря, что курение – это зависимость.

Кстати, бросание того мужчины и бросание курения произошли с разницей примерно в год. В этот же период я перестала пить крепкий алкоголь, в особенности коктейли, которые наливают в клубах: едкую смесь сахарного сиропа, льда и плохого виски или рома. Тогда же я перестала употреблять в пищу вредные продукты, у меня прекратились компульсивные переедания. Любым наркотикам я сказала НЕТ навсегда. Я завязала с цитрамоном и другими медикаментами – просто собрала их в пакет и вынесла на помойку. Вся эта детокс-акция проходила под громким девизом: «Я беру ответственность за свою жизнь».

В дальнейшем я поняла, что мои зависимости были обусловлены не столько слабостью (я по натуре очень сильный человек), сколько слепой тягой к саморазрушению. Начиная делать что-либо вредное для себя, я как будто превращалась в героиню артхаусного кино. Конечно, мне казалось, что это очень здорово. Как будто не было лишней свободной минуты остановиться и подумать, а декаданс меня так нежно обволакивал, что я просто плыла по его течению.

На цельности (или целостности) хотелось бы акцентировать особое внимание, хотя этому посвящена отдельная глава. Я понимаю цельность как здоровую печень. Всё, что допускается внутрь, проходит жёсткий кастинг. Это касается не только веществ, но и людей, оказывающих на меня непосредственное влияние, а также занятий. Мы привыкли соблюдать гигиену в быту: чистим уши палочками, между зубов проводим нитью, каждый день принимаем душ, покупаем дорогие шампуни и ароматическое мыло, всё это считается нормальным.

При этом мы совершенно не соблюдаем гигиену духа.

От общения с неприятными людьми, от бессмысленных занятий, от своих же депрессивных моментов внутри всё засоряется, и среда становится благоприятной для саморазрушения, зависимостей и навязчивых состояний. С едой и напитками это связано прямым образом. Не зря в религиях практикуют посты, не мне вам рассказывать. Цельный человек следит за собой не только снаружи, но и изнутри. Он собирает свою начинку по кусочкам – как куратор собирает экспозицию в музее, где каждый экспонат имеет смысл и находится на своём месте. А всё ненужное выметается, и воцаряется чистота.

ЗАВИСИМОСТЬ ВОЗНИКАЕТ ТАМ, ГДЕ НЕ ХВАТАЕТ ГИГИЕНЫ ДУХА.

Искусство

Искусство терпит только один вид рамок, и он называется багет.

Мне было года три, когда я оказалась в Эрмитаже. И первое же, что я увидела, – это галерея шпалер, потому что ею открывается маршрут по экспозиции музея. Не растерявшись от пышности и простора, я уверенно двинулась вперёд, оставив позади своих родителей. Пусть это и был мой первый шаг в искусство. Говорят, человек рождается один и умирает один. Я добавлю: занимается искусством человек тоже один, даже если состоит в арт-группе.

Я была очень хорошим ребёнком. Тихим, спокойным и рассудительным. У меня не случались никакие травмы по той простой причине, что познание мира меня ни капли не занимало. Я не совала пальцы в розетку, не прикладывала руки к раскалённым сковородкам и не пыталась разлить горячий чай. С ранних лет помню чувство меланхолии. Чаще всего я испытывала его во время рутинных занятий, которых невозможно избежать, таких, например, как обед. Прогулки вдохновляли чуть больше: природа всегда была моим лучшим другом и основным источником вдохновения.

Примерно в то же время я стала проявлять способности к рисованию. Рисование, как и природа, было побегом от реальности. На бумаге существовал отдельный мир, где всё было по моим правилам.

Сначала заметили фотографическую зрительную память. В один прекрасный день я вернулась из зоопарка и нарисовала фламинго. Потом я нарисовала бегемота и обезьян. Сходство было невероятным.

Родителей радовало наличие полезного занятия у ребёнка: я не досаждала ничем, нужно было только обеспечивать бумагой и фломастерами. Хотя с бумагой в стране была напряжёнка. Я рисовала на обоях и таблицах для бухгалтерского учёта, на даче я рисовала на стенах. Когда папа сломал ногу и лежал дома в гипсе, я разрисовала ему всю ногу – жаль, этот гипс не сохранился.

Вопрос «зачем я рисую» вообще не стоял. Я и сейчас не понимаю рассуждений демагогов о смысле искусства. Для меня это просто ещё одна жизненная потребность наряду с питанием и прочими нуждами.

Не помню, на каком этапе включилась мама, но она, как преподаватель ИЗО, сыграла важную роль в моём обучении рисованию. Мама приезжала на дачу, и мы занимались пленэром. Детские рисунки постепенно начали перерождаться в учебные – меня готовили к СХШ.

В прошлом средняя художественная школа, а теперь Санкт-Петербургский государственный художественный лицей им. Иогансона при Академии художеств им. Репина – это одна из немногих школ в России, сохраняющая традиции академического художественного образования. И поскольку мой папа окончил этот же лицей, вариантов у нас не было.

Мне часто задают вопрос: «А нужно ли ребёнку давать академическое образование? Не надломит ли это тонкую душевную организацию будущего художника? Не отобьёт ли интерес к искусству?» Я отвечу просто. Если ребёнок проявляет интерес к музыке, мы же не запрещаем ему учить ноты и не прячем партитуры, думая, что они его испортят. Так же и художественное академическое образование необходимо и обязательно, как нотная грамота. Если ребёнок в художественной школе страдает и теряет интерес к искусству – это проблема другого рода, скажем, психологическая. Если хотите знать, много ли учителей, которые отбивают желание и портят стиль, то я отвечу, что почти все учителя именно такие. Но это препятствие не просто преодолимо, а даже полезно для нормального творческого развития.

Образовательная система, как и любая другая, стремится от индивидуальности к стандартизации. В случае с системой творческого образования это точно так же, несмотря на то что противоречит самой идее творчества. Система всегда побеждает, иначе невозможно было бы оценивать работы. И для художника полезным будет эту систему прежде всего освоить. Чтобы ломать каноны, нужно ими владеть. Чтобы идти против правил, нужно сперва научиться их соблюдать. А чтобы регулярно испытывать творческое вдохновение, нужно быть в контексте. Академизм и другие стили, как части мировой истории искусств, являются этим контекстом. Они заполняют вакуум, который для творчества сам по себе губителен. Полная свобода творчества, без базы и знания истории искусств, грозит примитивизмом, дурновкусием и посредственностью. Создание нового и свежего требует преодоления старого и пропитанного нафталином. А путь к яркой индивидуальности ведёт через заурядность и поголовность.

Вступительные экзамены прошли прекрасно, и я была зачислена в школу. Обучение в СХШ начиналось с 6-го класса. Общеобразовательные предметы комбинировались с рисунком и живописью, однако искусство занимало большую часть учебного времени. В общей сложности у нас было до 8 учебных часов в день, половина из которых – живопись или рисунок.

Я сразу проявила талант и уже в 6-м классе была лучшей в группе, но продлилось это недолго. Программа была скучной и ни капли не вдохновляющей, поэтому, чтобы удержаться на первом месте, нужно было иметь честолюбие. А я, наоборот, хотела быть как все, чтобы со мной дружили другие дети. Это не значит, что амбиций у меня не было, скорее они были слишком огромные. Я просто придерживала их для большой игры, не желая разменивать на школу. Я сразу смекнула: чтобы весело писать одинаковые натюрморты, составленные из глиняного горшка, воскового яблока и нескольких грязных тряпок, а также придумывать композицию на тему «Евгений Онегин», где изображена последняя сцена – Евгений преклонил колено, а Татьяна, сидя на стуле, с равнодушным видом отвечает: «Но я другому отдана…», и это происходит в интерьере в стиле классицизма с позолоченными элементами ордерной системы в отделке, где ты вырисовываешь каждую завитушку, – нужно быть, помимо прочего, настоящим задротом. И желательно не рефлексирующим, а скорее исполнительным, не размышляющим о смыслах бытия. То есть в идеале не быть художником вообще. Если же ты родился художником, то тебе, дружище, не повезло, потому что обучение в СХШ почти сразу станет для тебя нестерпимым. И в этом, безусловно, есть смысл. Художник должен пройти через страдания, чтобы приобрести глубину.

Учителя по искусству я не слушалась и почему-то не уважала. Странная работа: объяснять детям, как рисовать гипсовый шар. Впрочем, я не анализировала, это было чем-то подсознательным. Вообще, я не уважала почти никого из преподавателей, за что мне должно быть стыдно. Они все очень надеялись, что я вырасту и пожалею, и даже много раз предупреждали об этом, но я вынуждена признать, что мне ни капли не совестно. Думаю, что в детском неосознанном хамстве есть какая-то высшая форма кармической справедливости, и, становясь его жертвой, нужно заглядывать сначала внутрь себя, вместо того чтобы называть это «плохим воспитанием», грозя ребёнку его же совестью. Как мне кажется, в первую очередь потому, что совести у детей нет.

С полным осознанием своей гениальности я твёрдо закрепилась в ряду средних учеников, и мне какое-то особое удовольствие доставляло понимание, что я могу быть на их уровне, затрачивая при этом в два раза меньше усилий. Мой подход к учёбе в школе можно было назвать «на отъебись». Этот подход сохранился в течение всего периода школы и студенчества и, я бы сказала, стал моим жизненным кредо.

До сих пор во многих видах деятельности успешно его практикую, так как заметила, что некоторые вещи таким образом получаются лучше – талантливость в небрежности проявляется ярче.

В 10-м классе мы получали специальность: живопись, графика или скульптура. Будущие живописцы переходили на масло, графики продолжали работать акварелью, а скульпторы, очевидно, лепили. Также набирался ещё один класс – архитектурный. Начиная с 10-го класса у нас менялись преподаватели.

С этого момента за рисунок и живопись отвечали два разных человека. На живопись назначили Татьяну, ставшую сразу моей врагиней номер один, а на рисунок – Анатолия Алексеева, которого я очень полюбила – мы даже продолжили общаться после моего окончания школы. Алексеев ездил на белом «Москвиче», носил гусарские усы и иногда появлялся в шляпе. Папиросы «Беломорканал» он курил прямо в классе. Алексеев обращался к каждому из нас на «вы», как будто мы взрослые. Это создавало атмосферу взаимоуважения, и мы воспринимали его больше как друга и наставника, а не как ненавистного препода. Когда класс шумел и баловался на уроке, Анатолий Фёдорович делал вид, что этого не замечает. Рисунок он преподавал как будто между делом и между своими рассказами, которых было очень много.

Татьяна же с таким придыханием говорила про живопись, что мне хотелось бросить заниматься этим раз и навсегда. Она была очень важная и ставила себя очень важно, при этом не будучи одарённой чувством юмора и лёгким отношением к жизни. Конечно, мы с одноклассниками разнюхали, что она не самый успешный художник, и объяснили этим её характер. Меня Татьяна не любила особенно. Впрочем, это было абсолютно заслуженно. Недавно я нашла портреты, написанные в школе. Господи боже, это сущий кошмар. Я никогда не умела и до сих пор не умею писать маслом, как это делают классические живописцы! Однако пленэр маслом получался хорошо: живопись была однослойная, и с этим прекрасно справлялась одна моя извилина. Думаю, что глобально проблема была не в Татьяне и её характере. Скорее всего, мы просто не совпали. Между учеником и учителем должна произойти химия, особенно в творческой профессии. Если химии не происходит, это грозит перейти во вражду. Теоретически она могла бы мне объяснить, как писать маслом, найти подходящую именно для меня технику. Может быть, не такую, как для остальных. Но она ничего не объясняла, потому что я не хотела слушать.

Когда встал вопрос о поступлении в Академию художеств, родители сразу же заговорили о моих недостатках: «Маша у нас ленивая, а там такой конкурс большой, нужно готовиться». Не знаю, может, и нормально, когда ребёнок полностью доверяет родителям в выборе его судьбы, но дальше всё стало развиваться каким-то непонятным образом. Сначала меня решили отправить на факультет театральной живописи, потому что папа знал руководителя, даже начали прощупывать почву. Но вдруг зашёл разговор о востребованности этой специальности. Что мы знаем о театральной живописи? Это декорации и костюмы.

При среднем раскладе это работа в театре за зарплату. При крутом раскладе – работа по контракту с театрами и художником в кино. При паршивом раскладе – безработица. И что здесь не устроило моих родителей? Всем должно быть очевидно, что паршивый расклад может случиться в любой профессии и от него не застрахован никто.

Есть дети, у которых буквально на лбу написано, в какую профессию идти, и нужно быть очень странным родителем, чтобы начать сомневаться в предназначении такого ребёнка. Но они скатились до этого, тьфу. Сейчас мне уже понятно, что это была не глупость и не самодурство, а скорее проекция негативного опыта. Как я уже говорила, мой папа архитектор.

Он сам окончил Академию художеств, только архитектурный факультет. Знакомые художники, учившиеся в Академии параллельно с ним, были поголовно невостребованными. Кто-то продавал свою мазню на Невском проспекте, но это было не искусство, а галантерея: красные закаты, голые бабы, котята, щенята. Жили эти художники очень бедно. А примеров успешных художников перед глазами не маячило.

Я не осуждаю родителей за это, потому что у каждого поколения свои ограничения – и это всё не от хорошей жизни. Бабушка, например, в разговоре о моей будущей профессии любила употреблять выражение «главное, чтобы на кусок хлеба хватило», и она это ещё так интонационно интересно выговаривала – с горечью и причитанием, чтобы пронзить моё детское воображение.

Коллегиально было решено отправить меня на графический дизайн в СПбГУ. Однако мой голос ничего не значил, потому что я находилась под влиянием мнения родителей и не знала, чего хочу. Я хотела только быть студенткой, это ведь так прикольно!

Не имея понятия о том, какой своеобразной профессией – я бы сказала «на любителя» – является графический дизайн, я подала документы. И слава богу, не поступила.

Папа оказался не промах и, быстро сориентировавшись на местности, перенаправил меня на факультет реставрации, где конкурс был меньше и вступительные экзамены начинались аккурат после объявления списков, поступивших на графический дизайн. Не задумываясь, зачем мне реставрация, я подала документы снова. Точнее, их в учебной части переложили из одного ящичка в другой. Вопрос поступления стоял настолько остро, будто я мальчик призывного возраста и, если не поступлю в институт, меня заберут в армию. О’кей, не поступила бы я в первый год.

Могла бы как минимум подумать лучше, чтобы не делать ошибок. Но родители так накрутили меня, что я сама, будучи постоянно на нервяке, расценивала это как «вопрос жизни и смерти».

Поступить на реставрацию не составило больших проблем. Ещё бы. После СХШ это был откат назад.

С таким уровнем рисунка и живописи было просто стыдно оказаться на совершенно нелепейшем факультете реставрации. Однако два года в СПбГУ не прошли впустую. В реставрации есть один большой плюс. Любой реставратор должен назубок знать историю искусств. Лучшие профессора читали нам лекции по истории изобразительного и декоративно-прикладного искусства, архитектуры и дизайна.

Можно сказать, большая часть учебного времени была занята именно лекциями по искусству. А вот на уроках живописи и рисунка я вообще почти не появлялась, потому что у меня эти натюрморты из грязных тряпок и глиняных горшков уже в печёнках сидели. С преподавательницами по искусству я сразу не сдружилась. Это были молодые выпускницы Академии художеств, и для них я оказалась совершенно неуправляемой, наглой и ленивой. Обычно я писала натюрморт за 15 минут и потом шла курить. В тот период жизни я очень много курила, потому что, если не считать лекций, всё остальное было невыносимо скучно. И конечно, я была слишком гордой и постоянно задирала нос.

На отношениях с учителями, видимо, стоит остановиться отдельно, потому что с каждым местом учёбы эти отношения становились всё хуже. Мне не удавалось наладить контакт именно с женщинами. С мужчинами же это получалось превосходно.

Я была спесивой. И есть. В этом я повторила свою бабушку Валю Янковскую, наполовину полячку. По своей природе она имела темперамент с гонором.

Валя стояла на железнодорожной платформе в ожидании пригородной электрички с таким видом, как будто ей сейчас подадут «Роллс-Ройс». Это было бы странно, не будь она действительно привлекательной женщиной, плюс важности ей добавляли погоны деда, пока он не ушёл в отставку (дед служил полковником). Если Вале что-то не нравилось, то всем вокруг сразу же становилось об этом известно. Мою маму она задрочила – дочь росла тихим и закомплексованным ребёнком. На внучке Валя не стала повторять ошибок, плюс она сразу заметила сходство моего характера со своим и всячески это поощряла.

Сейчас Вале за 80, и с возрастом она успокоилась, но даже для пожилого человека энергии у Вали предостаточно, и эта энергия в ней прямо клокочет.

На реставрации я продержалась недолго, потому что обрела новую цель: поступить в Муху на моду. Как я уже говорила, к этой цели меня подтолкнула тётя Лиля – мачеха моего парня. Когда я начала ходить на подготовительные курсы, рисовать там эскизы одежды (композицию) и параллельно смотреть, как рисуют другие абитуриенты, я лишь в очередной раз убедилась в своём таланте. То, как получалось у меня сочетание графических приёмов и стилизации с умением передавать анатомию и пластику, было гораздо красивее и интереснее, чем в работах моих однокурсников.

Нужно было сразу сказать: «Девочка, иди отсюда, тебе незачем шить одежду». Преподавательница, к которой я ходила на курсы первое время, многозначительно молчала при взгляде на мои работы, а потом выцеживала сквозь зубы: «Да, вы знаете своё дело, но мы тут поступаем на моду, поэтому нужно рисовать определённым образом: вот так, так и так…» На следующем же занятии я рисовала в точности как она просила, с той же виртуозностью. В общем, она была довольна, хотя странно не быть довольной, учитывая, что это были не самые дешёвые подкурсы.

В Муху я, разумеется, поступила. И продолжила рисовать прекрасные эскизы, но это не было самоцелью. Потом случилась вся история с брендом одежды. И я почти не рисовала вплоть до переезда в Москву. Рисовать по учёбе было не нужно, а творчество ещё не вызрело во мне. Когда у меня спрашивают, что нужно, чтобы быть художником, я отвечаю, что необходима техника и чтобы было что сказать. Обе эти вещи важны в равной степени. Потому что техника без смысла – это ремесленничество, а смысл без техники – это совриск[6]6
  Сокр. «современное искусство».


[Закрыть] в наидурнейшем значении этого слова. Но это ещё не всё. Для творчества нужна зрелость. Я не пытаюсь угнетать сейчас двадцати-леток – зрелость не всегда зависит от возраста. Зрелость – это возможность посмотреть на всё философски и отстранённо. Говорят, что месть – это блюдо, которое нужно подавать холодным. Я придерживаюсь того, что творчество из той же категории блюд.