Текст книги "Этна"

Внутри у нас вселенная

Ну и вот, жизнь стала простой: наводишь артиллерийский бинокль на компьютер бедной девушки, копируешь адрес ее ЖЖ, лезешь на своем компьютере туда без спроса. Хотя что значит без спроса, эта штука предназначена для того, чтобы ее читали более-менее все.

А тут как раз такой приятный ранний вечер, я под хорошей охраной (интересно, а ночью эти два парня или их сменщики меня тоже охраняют?). И вот я открываю ЖЖ девушки Лены и вижу там всякую веселую переписку с друзьями.

Так, а тут у нас что? Много стихов, занятно. Вот даже один как бы коллективный – друзья развлекаются. Кажется, будут потом вместе эти строчки петь и хихикать. Или уже так сделали, странице больше двух месяцев.

ВСЕ:

 
внутри у нас вселенная
большая, широченная.
 

Лена, давай!

ЛЕНА:

пока придумалось только —

 
и вам она откроется,
как вся святая троица.
 

IGOR POTERYAEV:

:)

ЛЕНА:

Ну, хорошо, еще вот так —

и вам она распахнута,

как александра пахмутова.

а кто вот так вот скалится,

в нее не допускается.

IGOR POTERYAEV:

круто. Может, как-то развить про то, что там есть? Во вселенной этой?

ЛЕНА:

 
а там мы ходим тощими
с авоськами и тещами
 

(к сожалению).

IGOR POTERYAEV:

 
а там мы ходим голыми
с большими суши-роллами.
 

ЛЕНА:

 
а там мы ходим лысыми
с бездарными актрисами,
и там мы ходим пьяными,
не скрытые панамами».
 

IGOR POTERYAEV:

полета не хватает, ветра под крыльями. Ленка, давай, давай, ты же всё можешь!!! :)

ЛЕНА:

 
и ветер в небе сильными
нас обнимает крыльями.
 

IGOR POTERYAEV:

О!!!

ЛЕНА:

в общем, начало такое —

 
внутри у нас вселенная,
большая, широченная —
вам следует понять ее
и заключить в объятия.
 

Конечно, я тогда, сначала, еще не понимал, что у меня перед глазами. Кто это там у нас «всё может»? Ну, покажите, покажите мне – что такое «всё».

Вот тут у нас что за стихи?

 
Ты независим и горд, как слон —
Пройдет по телу приятный зуд.
Гиены верят, что ты силен —
А после горло перегрызут.
 

А что, она хорошо пишет. Я представил себе ее смешное, в общем, лицо – волосы падают на серые глаза, нос совершенно не итальянский (чуть толстенький), непохожа на новую русскую из города Урюпинска-Дальнего, на звезду из Гадюкина-Центрального, просто девочка… Стоп.

Что это я только что прочитал? Прочитал три страницы назад и не заметил, думая о чем-то своем. Почему оно заставило себя вспомнить? Что это было?

 
Знаешь, мама – Бога банкиры жирные
Нам такие силы дают кредитами!
Их бы в дело! Нет, мы растем транжирами,
Вроде бы богатыми – но сердитыми,
 
 
Прожигаем тысячами – не центами
Божье пламя – трепетное, поэтово!
Но они потребуют всё. С процентами.
И вот лучше б нам не дожить до этого.
 

Кто это написал?

В растерянности я попытался оторваться от проклятого экрана. Так нельзя. Что я делаю? Чем я занят?

Я вдруг представил себе Палермо – город с отвратительными нищими окраинами (окраины все такие?), из которых можно час выруливать на страду (вот же она за сетчатым забором – но попробуй выберись на нее с разбитых улиц, куда тебя занесло). Но есть другой Палермо, с грандиозным Театро Массимо на площади Верди, оттуда надо идти к морю, где гавань Ла Кала, лучше через переулок Оролоджо; там можно остаться навсегда и не уходить. Это настоящая, удивительная Италия.

И по переулку Оролоджо идет девочка, сдувая иногда выпяченными губами волосы, лезущие в глаза. Идет девочка, в голове у нее вот такие стихи. Страшно, что споткнется, упадет, что-то с ней случится. И стихов не будет.

Я попытался взять себя в руки: да что со мной. Может, это не она написала, кого-то цитирует? А кого?

Возвращаюсь к экрану – я, в конце-то концов, занят делом. Я кое-кого ищу. Не девушку по имени Лена – ее я уже нашел, она никуда отсюда не денется. Есть еще один персонаж, который мне нужен. И вот – с тех же самых залитых синим страниц ЖЖ – очень уместные строчки:

 
По салютам, ракетным стартам,
По воронкам и перестрелкам —
Я слежу за тобой по картам,
Я иду за тобой по стрелкам.
 
 
Между строк, по чужим ухмылкам,
По аккордам, по первым звукам —
Я хожу за тобой по ссылкам,
Я читаю тебя по буквам.
 

Вот этим я и занят: хожу за ней и еще одним человеком по ссылкам. Но проблема в том, что со мной, пока я ходил, что-то произошло. Только что я сказал бы: ну, наконец-то. Вы думаете, дорогая Лена, что я забыл про мягкую травку под каштанами? И не сделал некоторые выводы из того, что вы тут томитесь в странном одиночестве, в «Атлантиде», как в монастыре? Где он, еще один человек, чья кровь осталась на моем полотенце?

Сейчас я ничего этого ей не скажу. Сейчас мне страшно. Пусть прилетают назгулы или приезжают на своих ободранных (мною) «кадиллаках» – я хоть примерно знаю, что с ними делать. Или когда убегать. Что делать вот с этим – я не представляю.

Ну-ка рывком к нормальности. И к делу.

Ведь он есть, этот молодой человек. Или – был. Вот же она о нем пишет, то на одной странице ЖЖ, то на другой:

 
Пора, мое солнце – вон уже дует губки
Подружка твоя и пялится за окно.
Как нищие, всем показываем обрубки
Своих отношений: мелочно и смешно.
Давай уж откричимся, отдернем трубки
И, воду глотая, камнем уйдем на дно.
 

И еще строчки:

 
А он где? Никто не знает; по веществу ведь
Он ветер; за гранью; без вести; вне игры.
Пусть солнце бесстыдно лижет ему вихры,
Пусть он устает от женщин и от жары, —
Его, по большому счету, не существует.
 

Он существует, пусть и по малому счету. И вот самые последние записи, уже не стихами: «Маша, приеду – поговорим, но я в недоумении от того, что он мне тут устроил. Когда твоему молодому человеку плохо, когда ты рвешься ему помочь, а он выпихивает тебя на обочину – то не знаешь, как это понимать».

На какую обочину? Что он ей устроил? Пока непонятно, и не хочется разбираться.

Не хочется – потому что вот эти стихи. Мне это кажется или нет? Почему от них становится холодно под волосами? Это я заболел, или и правда?..

Была татарская девочка с косичками, не такая уж и красивая, читала стихи толпе, которая время от времени подносила ей, снизу, от края эстрады, стаканчики портвейна. Того, советского, шестидесятых годов. Девочка и девочка: мог кто-то тогда понять, что это же Белла Ахмадулина, звенящий колоколами голос, несущий нас всех вверх, в небеса? Просто девочка. Просто стихи.

А кто воспринимал всерьез Ахматову, когда ей было двадцать с чем-то лет?

Чтобы не свихнуться, добавляю окно в интернете, читаю новости, пытаюсь отвлечься. Пытаются установить число погибших в Цхинвале, по которому били танковые орудия грузин; а вот это совсем не новости. Это с одного из наших винных сайтов, вспоминают историю 1996 года. Насчет «кло-де-вужо» 1992 года на орбитальной станции «Мир». Эта история произошла, когда в космос полетели француз и француженка, Жан-Пьер и Клоди Эньере, последняя оказалась первой в истории французской космонавткой. А она же из Бургундии, она – наш человек. Вот и результат: возник серьезный вопрос, какое вино впервые в истории человечества окажется в космосе. Вино, как выясняется, было в пластиковых упаковках, подбиралось к меню, которое разработал великий Ален Дюкас. Алкоголь и танины усиливаются в невесомости, выяснил Дюкас, поэтому нужны очень нежные вина. Значит – Бургундия.

К черту Бургундию.

Вино к черту!!

Моей дочери скоро будет восемнадцать. Она попадет в мир, где конец любви, первой любви, – это все равно что, глотая воду, камнем идти на дно.

И это всегда страшно, и никакой отец тут не поможет.

Я хочу, чтобы она снова приехала сюда. Да хоть на три дня, пусть в октябре, вместо учебы, неважно. Я повезу ее в Марсалу, крайний юг Италии, я… я покажу ей строки Лены и скажу: это вот так бывает, но потом все-таки проходит.

А что приходит после? – спросит меня она.

Лена: а как насчет фамилии? А вот и фамилия. Лена Зайцева. Просто Лена Зайцева. Даже смешно.

И что можно узнать из интернета о человеке по имени Лена Зайцева?

Ой-ой. А ведь много. Ну-ка, что там сказал мне Василий Павлович насчет того, что девушка попробовала себя на сцене? Пишем: Лена Зайцева актриса. И ведь правда. Ну, это немного смешной театр, я даже такого не помню в Москве – некий подвал… Я что, остался в прежней эпохе? А уехал всего-то весной 2006 года, сейчас осень 2008-го. И там теперь другой мир? Пришли вот такие, и им почему-то очень плохо и очень страшно жить? Не понимаю. Не понимаю.

А, так она на этой подвальной сцене выступает с какой-то веселой поющей группой. И в этой группе хулиганов делает что? Правильно, пишет им тексты.

И вот: вышел сборник стихов. Первый.

Может, завтра я перечитаю ее строки и скажу себе: устал, Рокотов. Просто строчки, ничего особенного.

Надо отвлечься, походить, сделать что угодно. Выйти отсюда.

– Друзья, – говорю я итальянской парочке за стойкой, – есть такая Елена Зайцева. Да, Э-ле-на Зай-тсе-ва. Она здесь одна?

– Если будут спрашивать что-то о вас, синьор Серджио, то мы тоже никому, ничего и никогда не скажем, – сообщает мне затянутая в атлантидскую униформу итальянка.

А я думал, что они тут все – мои лучшие друзья.

– Можем сказать следующее: в комнате она одна, – чуть смягчает ситуацию тот, который мальчик.

Оба странно на меня смотрят. Это просто факт. Они никогда так на меня не смотрели, а ведь я тут уже раз этак в пятнадцатый.

Робкое шуршание камней у кромки моря.

Итак, ждем. Ждем молодого человека Лены. Он – ветер. И еще ждем неизвестно чего. Чуда.

У жирной пальмы

В таких случаях всякий нормальный человек заготавливает сценарий. Удачную, желательно остроумную фразу, на нее должен последовать ожидаемый ответ – и так далее.

Я заготовил следующее:

– Привет вам, Лена. Помните, нас познакомил Василий Павлович? Я местный жиголо.

– Ой, и правда жиголо?

– Ну, на самом деле они все давно ушли в интернет и там сгинули. А я тут по делам…

Заготовка не понадобилась. Она окликнула меня сама. И упрекнула: когда же я ее замечу? Лежу тут, лежу, а он ходит мимо и ходит. Мы ведь уже знакомы, вроде как.

А через несколько минут разговора сама же сказала: слушайте, а пойдемте куда-нибудь поедим, а то я тут озверею от изоляции.

Отлично: а откуда взялась изоляция?

– Думала, что поеду на Сицилию в компании, а получилось наоборот, – сморщила нос она.

Всё правильно. Хороший, честный ответ. Могла бы сказать чуть точнее: раз в жизни собралась провести с молодым человеком несколько дней в пятизвездном отеле на прекрасной Сицилии – ну, ведь видно же, что ей эти пять звезд не очень привычны – и вдруг всё пошло не так.

Вот она теперь здесь лежит – и ждет. Да-да, очевидный ответ на мой прежний вопрос «что она тут делает» такой: она ждет.

Вот как бы только выяснить, что стало с этой ее «компанией». Где она. То есть он.

И мы пошли – вечером – в Таормину-верхнюю, в «Жирную пальму».

Называется это заведение, естественно, не так, а почему-то «Тирамису». Хотя это никакая не кондитерская, а полноценный ресторан. Он, как и многое в Таормине, прилепился к почти вертикальному горному склону и напоминает полку: вот вы идете по средневековой улице, находите маленькую вывеску – то самое «Тирамису», спускаетесь по каменной лесенке и видите перед собой балюстраду, ниже которой – довольно-таки обширная площадка с двумя десятками столиков, правее – задворки старинного дома, где кухня. А ниже площадки, понятное дело, уходящие во тьму сады и черепичные крыши, а ниже садов – вон там море, мигает огнями корабликов.

– Мутант, – восхищенно сказала Лена, глядя на ту самую пальму среди столиков. И действительно – такой толщины ствол каждый день вы не увидите. Мясом они ее, что ли, подкармли-вают?

Конечно, меня тут знают. Это одно из трех-четырех любимых мест у нас с Джоззи, когда мы выбираемся к морю.

Мои итальянские парни на месте, охраняют меня с этой как бы наблюдательной площадки над нашими головами, откуда можно в случае чего бегом спуститься к столикам. Что-то там едят стоя. Я полчаса назад сделал несложный маневр: подождал их у канатной дороги, дал им шанс с достоинством оказаться в одной с нами кабинке. При этом я своих парней демонстративно не замечаю. Может, им кажется, что я их всё еще не засек.

Никаких американцев нет даже на горизонте. Все-таки послушались и отстали?

В общем, полная свобода для классической сцены: уверенный в себе местный житель в расцвете лет, с резкими чертами лица и конским хвостиком светлых волос на плечах, кормит восторженную блондинку и ощущает себя королем мира.

И я говорю: а знаете ли, Лена, что японцы считают: кроме четырех классических вкусов – соленый, горький, кислый, сладкий – есть еще пятый вкус? Умами, то есть мясной. И вот его-то мы сейчас…

И я заказываю вино и небрежно поясняю: хорошая работа с местным сортом – инзолией, это один из примерно десятка виноградников на вулкане. Я сам на таком живу и работаю.

Она сверкает глазами и подается вперед – но вспоминает, что я-то никак не должен знать, что она побывала в моем скромном жилище; и, осторожно подбирая слова, просит меня рассказать о нем.

И я рассказываю, и я говорю после этого: знаете ли, Лена, средний человек различает до десяти тысяч запахов, но у женщин больше вкусовых сосочков на языке и более высокая плотность таковых. Поэтому женщины лучше воспринимают вкусы. И вообще они лучше.

А Леночка как раз в этот момент начинает ежиться, с сомнением рассматривая меню, пока я не замечаю: это моя территория, здесь я угощаю. Она откровенно вздыхает с облегчением, сообщает: я трепетно отношусь ко всем, кто меня кормит – неважно, дома, на кухне, собственными руками или вот так.

Мы пьем вино, я смотрю на Лену поверх лампы со свечой, поставленной на наш столик. Это очень хорошая девочка, ее смех – он начинается с басовитого «ха», потом как бы застывает: она смущается. У нее странная полуулыбка, все время видны заячьи зубы. И сжатые постоянно руки на столе, правая иногда отползает вбок и жестикулирует, левая остается намертво приклеена к скатерти. Иногда она стучит по столу пальцем, но все же придерживая эту стучащую руку другой.

Лена – это детское ожидание того, что придет кто-то хороший и что-то даст. Хоть яблоко, что ли. Или вкусное мясо и вино. В моем случае для нее всё и подавно просто, я же ее намного старше. И я – человек, написавший роман о войне, «автор очевидно зрелый, сильный, уверенный, ни на кого не похожий». При этом якобы понятия не имеющий, что она всё это про меня знает.

А она не имеет понятия, что этот самый уверенный и зрелый автор сидит сейчас напротив нее и не может поверить своему счастью. Сколько ей лет – двадцать три, двадцать четыре? И кто написал вот эти строчки —

 
Я твой щен: я скулю, я тычусь в плечо незряче,
Рвусь на звук поцелуя, тембр – что мглы бездонней;
Я твой глупый пингвин – я робко прячу
Свое тело в утесах теплых твоих ладоней.
 

Это она – она это написала? Что ей сделать за это: накормить самым нежным, самым сочным мясом в этом вертикальном городе? Так вот несут уже это мясо… да что же еще я могу придумать? Мне ведь сейчас попросту стыдно: рванул по ее следу, как волк, обрадовался, а ведь у нее на бедре здоровенный кровоподтек, ей же, наверное, больно.

И она говорит, в ответ на какой-то мой вопрос: а это к моему менеджеру. У нее есть менеджер? А, у всей их рок-группы, конечно.

Еще мы почему-то говорим о зиме, и в ее глазах появляется это знакомое мне выражение русской безнадежности: от зимы не уйти. И это правда, Лена. Между прочим, вы думаете – мы тут так всегда и ходим в легких рубашечках, а вообще-то у нас в январе или феврале бывает снег, толщиной по двадцать сантиметров. Случается это раза три в году. При температуре ноль – плюс один. И тогда сиди дома и не жди помощи или свежих продуктов, а особенно не пытайся джигитовать по дороге. Что такое зимние шины или соль на асфальте, тут не знают.

Когда падает снег, дорогая Лена, обитатели нашего замка посматривают на меня особым взглядом: думают, что мне это нравится. Но если бы я любил снег, то остался бы дома.

Ненавижу холод. И зиму.

А еще зима здесь – это когда в «Жирной пальме» перестают делать панакотту и крем-карамель, хотя вроде бы какая разница… Тирамису здесь не прекращают делать никогда, потому что так называется ресторан.

И она говорит, вот так вдруг: вы пишете о вине, Сергей, а почему?

Долгая, долгая пауза. Вот это вопрос.

Я пишу о вине, дорогая Лена, потому что от меня ждут всё новых строчек никогда не видевшие меня люди – очень, очень много людей, – которых объединяет страсть к этому невероятному продукту, который мы называем вином.

Я пишу о вине потому, что это абсолютно невозможная задача – а только такие задачи чего-то стоят; ну, как вы опишете действительно великое вино? Как вы опишете идеальный бриллиант, лишенный цвета? Великие вина скромны и доступны, легко идут на контакт, и их головокружительная глубина выдает себя лишь тонкими линиями на поверхности: это сказал Поль Понталье из «Шато Марго». Как вы опишете эти тонкие линии и еще то, что в глубине?

Я пишу о вине потому, что никогда не смогу завершить такую работу, она бесконечна; посмотрите на вот эту винную карту, Лена, – тут сто позиций, а в знаменитой на всю Италию «Энотеке национале», которая стала «Пинкьорри» – это вообще-то ресторан, – винная карта в четыре тысячи наименований. Как об этом всем написать?

Я пишу о вине потому, что на самом деле пишу вовсе не о нем. Мы описываем не само вино, а наши ощущения от него. Некто Фредерик Броше разбил дегустаторов на пары, предложив каждой паре одно и то же вино. И ни одна пара не написала одно и то же – а это были высочайшие профессионалы. Выход – формализация словаря, но против этого я бился смертным боем с неким Игорем Седовым, моим главным конкурентом там, в России, и даже, кажется, победил. Или же выход в том, чтобы признать: в увлеченной, восторженной человечности вся суть нашей профессии, и ошибок в ней не бывает. Это не просто неточная, а демонстративно неточная наука.

Я пишу о вине, дорогая Лена, потому, что оно помогает понять людей. Например, не надо никогда верить тем винам, которые очаровывают при дегустации. Такие ведь не сложно сделать. И слишком много работ создается в винном мире для того, чтобы соблазнить любой ценой, причем сразу, технологии эти всем профессионалам известны. Но лучшие – те, кто технологиям таким не следует. Вино, желающее соблазнить, – это манекенщица с застывшей мимикой. Гораздо сильнее привязывают неповторимость улыбки, чарующие, пусть даже неправильные черты лица.

Я пишу о вине потому, что оно – прикосновение к людям, которых уже нет. «В этих краях вино начали делать очень поздно, с 1100 года, этот факт задокументирован», – небрежно говорит мне очередной гид по очередным виноградникам. – «Нет, именно в этих краях, – затем уточняет он. – А вон там, за холмом, его делали еще до нашей эры».

Я пишу о вине потому, что оно сильнее завоевателей и разрушителей. Турецкие сорта карасакиз, эмир и богазкере – это всего лишь поменявшие имена наследники винограда Второго Рима. Камни Константинополя сухи и жестки под рукой, а сок сохранившейся в древней земле лозы полон огня жизни.

И это очень короткий ответ на ваш вопрос, Лена. Недавно у Орхана Памука спросили, зачем он пишет книги. Его ответы заняли несколько страниц, они стали его лекцией при вручении ему Нобелевской премии по литературе, совсем недавно.

– А если так, то не рассказывайте мне про это вино, – говорит она, прикасаясь губами к бокалу. – Я хочу, чтобы оно было моим, а не вашим.

И это значит, что я говорил не зря.

* * *

Счастье долгим не бывает, его очень просто испортить; я вижу краем глаза какое-то движение наверху, там, где топчутся мои парни. Они опять засекли какую-то личность, которая обращала на меня слишком много внимания? Да-да-да, взяли ее, личность, под локти и пытаются куда-то оттащить.

Что это – похожий на клоуна парень в кепке, когда даже вечером жарко? Толстый такой парень со странными движениями…

Я быстро извиняюсь перед Леной и прыгаю через ступеньку вверх по лестнице.

– Синьоры, – говорю я своим ангелам-хранителям с предельной вежливостью (здесь Сицилия), – я вам чрезвычайно благодарен, но одна просьба. Не надо ничего делать вот с этим человеком. Даже если он начнет бить меня ногами. Более того, наверняка ведь начнет.

Они переглядываются и делают пару шагов назад. Хорошие ребята. И очень смущаются оттого, что их раскрыли.

Я поворачиваюсь и в упор смотрю в эти сверкающие яростью черные глаза.

– Джоззи, – говорю я, стараясь сделать голос уверенным и суровым, – я знал, что у меня большие неприятности. Но они начались не сегодня. Они начались, когда у наших ворот разбились те две машины. Помнишь, я тогда звонил тебе – не ранена ли ты? Спроси у Альфредо, в конце концов, что я здесь делаю, он не ответит, но следи за его глазами. Подумай насчет того, откуда взялись эти два телохранителя. Это нужно не только мне. Это нужно всем нам.

– А ужин с блондинкой в нашем любимом ресторане, куда я больше не приду… – начинает она. – Ну да, это и есть твоя большая неприятность, нужная всем нам, так?

– Мне дали на расследование три дня, – сказал я с печалью. – Осталось полтора. Дай мне эти полтора дня, не дерись и не делай никаких выводов до того. Хорошо?

– Драться не буду, – медленно и с угрозой говорит она.

Самое трудное – это набраться сил не приглашать ее к нам за столик. Так она ощутит, что на моей стороне правда.

А на самом деле если я ее туда приглашу, то это будет настоящий кошмар.

Я спускаюсь вниз, к Лене, которая ничего не заметила и рассматривает мигающую огнями черноту моря далеко внизу.

И она говорит: впервые в моей жизни я поеду скоро в Нью-Йорк, на книжную ярмарку, буду выступать, у нас группа, мы поем, там небоскребы. Но это если я выберусь отсюда без потерь. Сергей, у нас тут есть консул или человек, с которым можно поговорить о всяких неприятностях?

И я отвечаю: такой человек – я, я сделаю что угодно, чтобы неприятности исчезли. Я могу.

И вот теперь – уже всё, я это сказал, оно непоправимо, не переговорить, не переделать. Да и не хочется.

А что бы я делал, если бы… Да то же самое. Ребята, в конце концов, просто катались на мотоцикле по окрестностям, лежали на травке и известно чем занимались. Они что, виноваты, что вылетели на дорогу в ту самую секунду, когда вот эти…

Может, в чем-то и виноваты – не надо было прятаться и бежать. Но чтобы я рассказал америкосам всё, с именами и фактами – а как насчет ярмарки в Нью-Йорке? Чтобы вот эта девушка неизвестно за что попала в их поганые черные списки, которые в Штатах очень любят составлять? Это бывает так: Нью-Йорк под крылом, посадка, виза есть, а на границе тебя берут и заворачивают обратно в самолет. И объяснять почему – абсолютно не обязаны.

Да это все равно как если бы Александр Блок сдал Анну Ахматову жандармам, или как там тогда это называлось.

А что касается Ивана и Шуры – всё будет нормально с их таинственной российско-американской встречей. А если они меня не поймут, то…

То – полмиллиона евро. С такими деньгами могу и подождать, пока поймут.

А вы, мои дорогие друзья по той забытой войне, понимаете, что полмиллиона евро – эти три четверти миллиона долларов? То есть до миллиона-то… Не может быть.

* * *

И остается только вопрос: а что реально тогда произошло, у трех сосен и позже, и почему исчез второй участник всей истории. Только разобраться с этим – и можно завершать дело.

В конце концов, дайте мне этого загадочного персонажа увидеть, услышать, хоть как-то убедиться в его существовании.

– Лена, что у вас там за история? – спросил я ее, когда мы, сытые и умиротворенные, шли по мощенной булыжником улице к дальнему краю Таормины. – Вы кого-то убили? Ограбили?

– Да нет же, – уверенно сказала она.

– А что – деньги?

– М-может быть, – пробормотала она, – если повезет, то только деньги. Давайте так: вы еще завтра-послезавтра будете здесь? Вот если за это время ничего не произойдет, то мне просто придется что-то делать.

– А если не делать?

– То кое-кого не выпустят так просто из этой страны.

– А, – сказал я уверенно. – Ну, с этим я разберусь.

Дальше – ни слова. Попробую сам выяснить, что это за «кое-кто».

Тут Таормина кончилась – обрывом за кромкой очередной балюстрады. Это главная площадь, старая-старая, с выходящими сюда дверями двух громадных соборов над широкими и плавно проседающими ступенями. И толпа, громадная толпа на площади.

Где-то здесь пробираются два моих охранника, а вот этот выкрашенный серебром клоун на подставке – кто он? Нет, это все-таки мужчина.

Вот так я останусь здесь со своим полумиллионом евро, подумал я, глядя на крашеного человека (он только что медленно поменял позу, к восторгам публики). С деньгами, но без Джоззи.

А не слишком ли хорошо она умеет переодеваться в странные костюмы и следить за мной так, что ее не видно до самого последнего момента, – мелькнула у меня мысль.

– Ой-ой, – сказала Лена. – Теперь я понимаю, зачем эта площадь.

За балюстрадой слева – морщинистая фольга моря под отсвечивающей луной; внизу, за балюстрадой – невидимые сейчас холмы, сверкающие огни деревень и городков. А над всем этим – вот она.

Монтебелло. Прекрасная гора. Ее видно и ночью, по огням взмывших ближе к кратеру деревень; идеальный, невообразимо громадный конус, закрывающий полнеба, но все-таки отстоящий от этого города, этой площади, этих людей достаточно далеко.

И – у самой вершины конуса – чуть мерцающее свечение, как угли в жаровне.

Этна.

Ну как же было упустить такой прекрасный момент!

– А вот там я живу, – как бы между прочим указал я пальцем на правый, северный склон вулкана. И постарался, чтобы мой голос не звучал слишком гордо.

Лена еле заметно поджала губы и постаралась не улыбаться.