Текст книги "Двадцатый молескин"

12. Vampires pretending to be humans, pretending to be vampires. How avant-garde

Широкий стол секретаря стоял напротив входа в маленький офис по продаже уборочных машин. За металлической входной дверью воздух, напоенный ароматом цветущих тополей, сонно овевал стоящие в тени машины и устремлялся к стеклянному мосту через реку. Редкие прохожие ускоряли шаг и спускались смешными прыжками по наклонной мостовой. Внутри было прохладно и лишь разрозненные полоски жалюзи развевались рядом с открытым в плюс сорок градусов окном.

Тихо, сонно, размеренно стучала клавиатура менеджера Ивана Преподобного. Смех его соседки, Елены Нечай, прерывал упорное клацанье мышки и смешливые реплики телефонной подружке. На ресепшн не звонили. Казалось, город замер от восторга, затаился в сверкающем великолепии полудня, вдохнул лето вместе с ветром, смешавшим цветение деревьев, раскаленный асфальт и аромат кофе из соседних офисов.

Майя, одетая в строгую белую блузку над простой черной юбкой, раскачивалась в кресле. Колесики скользили по кремовому ламинату. На краю факса заманчиво отсвечивало «По ту сторону добра и зла» Ницше. На экране компьютера неприятно мерцал начатый перевод технической инструкции по эксплуатации пылесоса. Майя вздохнула, придвинулась к столу и решительно открыла Ницше.

– Каждый избранный человек инстинктивно стремится к своему замку и тайному убежищу, где он избавляется от толпы, от многих, от большинства, где он может забыть правило «человек» как его исключение, – за исключением одного случая, когда еще более сильный инстинкт наталкивает его на это правило, как познающего в обширном и исключительном смысле.

– Всякий глубокий ум нуждается в маске, – более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни.

– То, что служит пищей или усладой высшему роду людей, должно быть почти ядом для слишком отличного от них и низшего рода. Добродетели заурядного человека были бы, пожалуй, у философа равносильны порокам и слабостям.

Майя поджала ногу под себя и сгорбилась, впившись взглядом в страницы. Вот он, ее философ, выразитель тайных ночных мыслей!

– Всюду, где только до сих пор проявлялся на земле религиозный невроз, мы встречаем его в связи с тремя опасными диетическими предписаниями. Одиночество, пост и половое воздержание, – причем, однако, невозможно решить с уверенностью, где здесь причина, где следствие и есть ли здесь вообще связь между причиной и следствием.

Закончилось сочинение, открывая дверь в «Казус Вагнер».

– Любовь, переведённая обратно на язык природы, любовь! Не любовь «высшей девы»! Не сента-сентиментальность! А любовь как фатум, как фатальность, циничная, невинная, жестокая – и именно в этом природа! Любовь, по своим средствам являющаяся войною, по своей сущности смертельной ненавистью полов! Я не знаю другого случая, где трагическая соль, составляющая сущность любви, выразилась бы так строго, отлилась бы в такую страшную формулу, как в последнем крике дона Хосе, которым оканчивается пьеса:

– Да! я убил её, я – мою обожаемую Кармен!

Да, Майя встретила сознание, плутавшее на горных вершинах в поисках единомышленника. Он нашел ее – амбициозную, странную, гордую – и поставил выше, на черепа мертвых. За три месяца работы секретаршей (достойное жалованье, соцпакет) она прочитала главное у блестящего, восторженного, трагичного Ницше. Soulmates.

13. Un oiseau rebelle, enfant de Bohême

– Ты бросила все кружки, связалась с сомнительными типами, ты отказываешься молиться и ходить со мной в церковь. Что с тобой? Как ты могла до такого докатиться? – верещала Арина, добродетельно покачивая головой. – Была хорошая девочка, а стала хулиганка! Сидишь в интернете – кто они, эти дружки? Теперь ведь и не проверишь! Почему не говоришь, с кем встречаешься вечером? Тебя могут убить или еще чего похуже – видела, что по телевизору показывают? А мне рассказывают. Бывает и того хуже! Не слышала, что ли?

Арина проигрывала замасленную, протухшую, забросанную экскрементами бессилия и злости пластинку, скрипя тупой иглой, а Сергей сидел за кухонным столом перед правильной порцией риса, четкой порцией салата и регулярной котлетой, спрятав лицо за раскрытой «Советской Россией». Ненависть поднималась кипящим молоком, вот-вот перельется на плиту и уничтожит всё вокруг, хотя бы ценой собственной смерти. Майя вскочила и, бросив вилку с ножом на пол, бросилась в комнату собирать вещи.

Раскрыв шкафы, бросала нужное для переезда прямо на надраенный пол. Арина вбежала и, взмахнув руками, включила истерику. Полчаса она кричала и швырялась книгами. Потом смирилась и взялась за уговоры. Потом отчаялась и потащилась рыдать в спальню, бессильная предпринять хоть что-то, неспособная произнести правильный набор слов, способный остановить Майю, удержать от бегства. Пол комнаты заставлен свертками и коробками с книгами. Майя сидит на полу, закидывая в чемодан последнее.

– Куда ты поедешь? Тебе же не у кого жить! – начал Сергей мягко, войдя в запретное пространство.

– К Лоле, а потом сниму квартиру, – отвечала сквозь зубы.

– Не надо уезжать, тебе это совсем не нужно! Мы любим тебя, мы тебя воспитали, смотри, как плачет Ариночка – неужели тебе ее не жалко? Совсем ее не любишь?

– Нет, – отрубила Майя, жестко глядя в глаза Сергею. – Она неудачница, застряла в Средневековье с потешной, позорной, идиотской верой в Бога. Бога нет, а если был, то умер, ясно? Подчиняются написанным в книжонке правилам две тысячи лет назад только слабаки, ясно?!

– Но…

– А ты, посмотри на себя! Ты мужчина, должен приносить нам деньги! А что делаешь ты? Носишься с мечтой в счастливый мир, где все равны! Никто не равен от рождения, ясно?! Рождаются и гении, и посредственности, и ты – ты – посредственность!

– Но мы…

– Что, что, что мы? Кто мои родители? Какого хуя вы не говорите мне это?

– Майя, следи за…

– Да пошли вы на хуй, дядечка! Мне почти семнадцать, сама пойму, что и как говорить. Плевать я хотела на ваши правила!

– Какие будут твои правила? – тихо спросил Сергей.

– Не знаю. Мне пофиг. Но я создам их сама, без вас, понятно? Андерстенд?! Я не хочу жить как вы, лузеры! И не буду!

Сергей попытался положить руку на плечо Майи, но та вскочила, как стальная смертоносная пружина, завинченная под прессом, скидывает чуждые массы и крушит лезвиями молекулы на атомы, и дала ему пощечину. Красный след выступил на старой щеке. Он отступил на шаг. Понурый, худой. Клетчатая рубашка, старые брюки. Майя схватила чемодан и потащила его к выходу. На секунду остановилась, будто вспомнив о чем-то важном, бросила вещи на пол и метнулась обратно, в девичью комнату. Схватила руками икону, стоявшую в углу, вырвала с постамента и швырнула что есть силы об стену. От полотна отлетела рамка, изображение, исказившись, скривившись, сплющившись, упало вниз, как тряпка, посмевшая отрицать земное притяжение. Майя схватила вещи и выбежала наконец из тюрьмы, в которой страдала всю свою жизнь.

Отключив телефон, Майя приехала к Лоле. Лола стала ее лучшей подругой в экстернате. Бисексуальная и порочная, та пыталась соблазнить ее во время выпускной школьной дискотеки, но Майя рассмеялась ей в лицо и сделала вид, что ничего не произошло. Будучи практичной, Лола не обиделась нисколько. За ней постоянно гонялись миллионеры всех возрастов, видя в тонкокостной, светловолосой, медовой девушке насмешливую, умелую и покорную любовницу и лучшего генетического донора для будущих детей. Лола этим пользовалась, складируя дома украшения, коллекционируя билеты в первый класс самолетов, жонглируя сердцами, шантажируя, вымогая и получая много удовольствия от ежедневной своей красоты.

Мрачная, высокомерная, ранимая Майя пыталась научиться у нее искусству легкой и приятной жизни, но сбежала с первого же двойного свидания. Продаваться за деньги казалось ей унизительным и чересчур прагматичным, но под влиянием Лолы она постепенно начинала задумываться, когда и кому, и за какие деньги она могла бы… Приключение, ponimaete? Осознание стоимости. А Майя любила играть!

Квартира – слишком громкое было название для места, где подруга жила уже несколько лет. Одноэтажный домик на две квартиры, расположенный между Северным и Южным Бутово, был спроектирован и построен ее прадедушкой. С одной стороны лес, а с другой – антенное поле. Во время войны прабабушка Лолы отслеживала отсюда подозрительные радиоэфиры. Через 50 лет вокруг выросло два района и огромное шоссе на шесть размытых полос, а дома закрыли заборами, чтобы никто не знал, что у двух подруг теперь есть три комнаты, веранда и сад с яблонями, пионами, флоксами, вишнями.

Когда Майя переехала в новый дом, разгорался май. Ее захватили пронзительной чистотой бытия белая пена цветущего сада, деревенский воздух и кошки, приходившие на крыльцо. Никто не стоял между ней и миром, она могла спать до трех часов дня, а затем приниматься за фильмы – Лола часто уезжала ночевать к очередному мужчине. Но Майя слишком быстро поняла, что очнулась не только в руинах прежнего мира, но и в своем персональном кошмаре.

Холодные коричневые крашеные полы, неровные стены, искрящаяся проводка, желтая, разъеденная ржавыми подтеками ванна… Но главное – ночная темнота и пустота трех комнат, где она съеживалась под одеялом, включала верхний свет семи лампочек и боялась, что через окно ворвется маньяк и убьет ее. Каждую ночь Майя прокручивала в голове все способы спасения: что она схватит, как размозжит ему голову стулом, кому будет звонить – постойте, какой номер у службы спасения? Первый этаж, темнота, деревья у окон и никаких решеток – от этого можно было сойти с ума.

Затем – газовая плита. Майя Девочка-Девочка с детства боялась подходить к газу – ей казалось, что он взорвется, как только она поднесет к невидимой субстанции горящую спичку. Просидев без приготовленной еды полторы недели, она решилась приблизиться к плите и, внутренне нависая над скальной пропастью, чиркнула старомодной олдфагной спичкой о коробок. Поднесла к конфорке. Огонь!

Во время грозы нельзя было дотронуться до ванны – ударит. Проводка искрила по настроению. На запах приходила домоправительница, угрожая штрафами. Трубы засорялись через день, и плавать среди отходов было слишком сложно даже в компании алко-сантехника, заливавшего любые пробои бетоном. Кутаясь в смелость, как в приросший к коже шарф, как в броню, как в привлекательный образ самой себя, Майя выживала день и день после, продиралась сквозь шипы кустарника, сбрасывала звонки, не открывала почту, пока не добралась до роз (самостоятельная!). Она почувствовала наконец поэтичную, похожую на перезвон колокольчиков и ясный горизонт, радость жизни.

Начало июня расплескалось по Подмосковью, как вихри летнего ливня. Майя шла по асфальту, скользя на мокрых босоножках, и серебряные ремешки впивались в кожу то слева, то справа, открывая незагоревшие полоски. Футболка прилипла к телу, вертикальные лучи дождя пронизывали воздух, пузырились под ногами, смывали пыль с лесных сосен, раскачивали клевер. Майя шла вдоль дороги, и машины, обгоняя, пытались облить водой из-под раскаленных шин и радостно сигналили. Наступила на влажную землю и вошла за зеленый забор. Прямо перед ней раскрывалась цветущая аллея, забрызганная белыми лепестками, дрожавшими на ветру. На сером небе открылся голубой клочок, блеснуло солнце и заиграло на оперении промелькнувшей перед ее лицом птицы. Она шла всё вперед, к знакомому дому, к саду с розами и пионами, счастливая дождем, и летом, и тем, что так рельефно обтянула тело белая майка. Дома – горячий чай и новая книга. Зашла туда, где сухо, раскаленная и исходящая паром – и рухнула в кресло, с наслаждением сбросив босоножки и вытерев полотенцем плечи. Майя пришла домой, хоть в доме и не чувствовалось мужчины.

14. I haven't been human for two hundred years

Характер ее, освобожденный от постоянного давления тетки и Сергея, начал формироваться и твердеть с удивительной скоростью. Испытывая отвращение к православным традициям и советским доктринам, чувствуя умственное превосходство надо всеми, кого встречала на своем пути, Майя погрузилась в презрительный и напряженный поиск svoego дела. Всё быстро надоедало. Она хваталась за работу, хобби, вечеринки, неожиданные встречи с одержимостью, доводящей каждый проект до абсурда. Впитывала детали, подробности, схемы, принципы работы – и окончательно остывала. Она как будто очутилась на весеннем лугу, залитом солнцем, устланном цветами, ринулась в самую гущу, выпивала один цветок за другим, тонкую амброзию, потаенный мед – и выбрасывала за ненадобностью, отказавшись плести венок. Майя гордилась собой, хоть и критикуя внешность свою и ум, ставя их ни во что по сравнению с личностью великих, а всё же гордилась. И гордость светилась в каждом порывистом её движении, в смехе, в том, как она эстетствовала, по-снобски соглашалась на самое лучшее и требовала внимания.

Мало кто любил Майю, но почему-то, стоило ей небрежно начать говорить, как девочки – и мужчины тоже – останавливались и оборачивались, стараясь не пропустить ни слова. Говорила она мало и по существу. И больше всего любила спорить о математике, кино и классической музыке.

Ничто не могло отвлечь от «Тристана и Изольды» Вагнера, когда она застывала на четыре часа без движения перед проигрывателем, закрыв глаза, заперев комнату, откинувшись назад на диване, впитывая каждый звук, аккорд, диссонанс, паузу. Ничто не могло отвлечь от экрана Иллюзиона, с которого сквозь помехи старой пленки лилась магия Феллини.

Неудивительно, что поступление в университет обернулось непрерывной головной болью, нудными конспектами, тоннами книг с разноцветными закладками. Часами она перечитывала чужие мнения о Пушкине, Блоке, Тургеневе, и всё, что нужно было – заполнить утвержденную точку зрения на каждый из этих предметов и одобренные академиками способы построения сочинений. Ничто, кроме МГУ, ее не интересовало, а журфак МГУ не интересовал никто, не способный запомнить миллионы страниц чужих мыслей. И Майя Настойчивая запихивала их в себя, давясь от отвращения, с трудом отмахиваясь от ощущения самоничтожества. Научные люди размышляли о разнообразной величественной фигне – столько думали, что сдохнуть можно! – и теперь их фанаты лупят учеников по голове увесистыми томами кумиров и собственными размышлениями на тему мировоззрения кумиров. «О’кей, – сказала Майя, – победить в игре – обеспечить себе четыре года музыки и фильмов, я сделаю это». И сделала.

Пар от горячего чая поднимался над кружкой. Три часа ночи – до экзамена первой сессии остается шесть. Конспекты и учебники лежат на угловой тумбочке в комически строгом порядке. Девочка медитирует перед экраном компьютера, закрыв глаза и по памяти повторяя строки «Libertine», произносимые by mesmerizing Johnny Depp – oh wait, John Wilmot, 2nd Earl of Rochester:

– Allow me to be frank at the commencement. You will not like me. The gentlemen will be envious and the ladies will be repelled. You will not like me now and you will like me a good deal less as we go on. Ladies, an announcement: I am up for it, all the time. That is not a boast or an opinion, it is bone hard medical fact. I put it round you know. And you will watch me putting it round and sigh for it. Don't. It is a deal of trouble for you and you are better off watching and drawing your conclusions from a distance than you would be if I got my tarse up your petticoats. Gentlemen. Do not despair, I am up for that as well. And the same warning applies. Still your cheesy erections till I have had my say. But later when you shag – and later you will shag, I shall expect it of you and I will know if you have let me down – I wish you to shag with my homuncular image rattling in your gonads. Feel how it was for me, how it is for me and ponder. Was that shudder the same shudder he sensed? Did he know something more profound? Or is there some wall of wretchedness that we all batter with our heads at that shining, livelong moment. That is it. That is my prologue, nothing in rhyme, no protestations of modesty, you were not expecting that I hope. I am John Wilmot, Second Earl of Rochester and I do not want you to like me.

– И чем ты занимаешься вместо экзаменов? – голос Брэда троекратно отразился от стен и пробежал холодком по полуобнаженной спине Майи.

Он учился на физическом факультете альма матер гениальных русских и остался у Майи после сеанса игры в покер. Они познакомились несколько месяцев назад на уроке классических танцев, организованном для студентов университета в бальном зале главного здания.

– Ты знаешь, что похож на Брэда Питта? – спросила она его в тот день, пораженная непередаваемым совпадением улыбки, голоса, жестов, наклона головы.

– Никто не говорил раньше, – полусерьезно ответил он. – А ты очень красиво танцуешь!

Брэд проводил домой, рассказав под пронзительным светом дорожных фонарей десяток анекдотов из книжечки «Физики шутят», а потом вспомнил башорг. Было что-то в нем от резвящегося молодого щенка, невинное и соблазнительно-притягательное. Майя не могла в него влюбиться, скованная мизантропией, но его животная сила пробивалась сквозь ее оцепенение. Удивительное сходство с играющим Сашиным умом (уехал в Европу). Взгляд страстного Филиппа (работает бариста в «Старбаксе» и рисует картины). Но другой, и отличный. Через месяц они поняли, что встречаться не могут, но готовы дружить нежно, как давние любовники. Брэд переезжал к Майе и Лоле на пару дней – Лолы часто не было в квартире – раскрывал учебники и зачитывал вслух лучшие пассажи. Ложились спать в одну постель и засыпали, обнявшись, обнаженные, как братья-мечтатели.

Прошло пять месяцев, и Майя начала замечать, что Брэд становится грустнее с каждым днем. Пыталась выспрашивать, терроризировать, умолять, угрожать, высмеивать, тормошить, но он упорно молчал. Потом стал реже приходить. И вот не пришел совсем. В тот же день ей позвонил одногруппник Брэда и сказал, что тот выбросился из окна общежития.

Майя молчала. Молчала долго, пытаясь привыкнуть к пустоте. Пытаясь понять, как могла не заметить, что происходит, не предотвратить, не успеть. Через два месяца она очнулась и продолжила жить, как раньше, всего лишь холоднее прежнего. Оставалась только Лола. Никого нельзя было подпустить близко к сердцу, разрешено лишь было играть, влюбляя в себя каждого прохожего. Слишком доверчивого, чтобы поверить в спектакль одного актера.

15. Lust awakens the desire to possess

Мучительно и страстно кружилась голова, преображая монументальные линии набережной и речной ветер между столетними деревьями, мерцающий в темнеющем воздухе шпиль МГУ, пролетающих рядом роллеров и крики случайных уток в наваждение, кино, песню, срежиссированный момент отчаяния. Илья упруго, но равнодушно и почти лениво шагал рядом, время от времени обсуждая по телефону организационные вопросы и шахматные партии.

– Петя Свидлер звонил.

– Тот самый Свидлер? Вы с ним вот так запросто… Ого!

– Да, я люблю шахматы, – просто ответил он, сметая одной улыбкой сомнения, правила, воспоминания, прежнюю боль Майи в весеннюю реку, и даря новое.

– А я играю в покер! Мы собираемся каждый четверг – приятно, что его запретили. Двадцатые наоборот – алкоголь пить можно, а играть нет, – пыталась Майя Растерянная найти умную мысль в пустой голове.

– Кстати, я знаком с чемпионом мира по покеру, он действительно очень хорош.

– Познакомишь?! – с надеждой воскликнула она, остановившись посреди тротуара.

– Д-да, – с заминкой произнес Илья и внимательно посмотрел ей прямо в глаза.

– Я не настаиваю… Забыла спросить, чем ты занимаешься?

– У меня свой бизнес. Пиар.

– А кто в числе клиентов?

– Сбербанк и… и много кто еще.

Немногословность Ильи становилась всё более многозначительной. Не хочет рассказать о себе. Развод с женой как главная тема. Полон боли? Зачем назначил третью за месяц встречу? Прямая, как жизнь карьериста, набережная петляла и зыбко дрожала под ногами. Удушливый туман окутывал шелестящие ветки деревьев и велосипедистов. Илья не делал ни малейшей попытки узнать, кто такая Майя, что ей нравится, к чему она стремится. Не намекал, что она красива. Не отпускал дешевых скользких комплиментов, а впрочем, не отпускал и иронично-изящных. Не пытался обнять или поцеловать. Девушка шла рядом с ледяной молчаливой статуей, четко анализировавшей ее слова и жесты. За что презрительное равнодушие? Как заставить его разговориться?

– Голова кружится… – произнесла она наконец, не в силах сопротивляться психосоматическиму недомоганию.

– Почему?

– Потому что ты рядом!

Милая до боли усмешка промелькнула на умном лице:

– Пойдем обратно, поужинаем?

Серебристый «мерседес» метался по дороге, пересекая четкие белые границы полос. Резкие повороты автомобиля заставляли вжаться в кресло. Резкий рывок – и Илья непроизвольно выбросил правую руку перед ней, защищая от вектора ускорения: «Извини!» Из глубины души к нему рванулась трепетная нежность и благодарность за заботу, восхищение сильной рукой, ведущей автомобиль сквозь потоки стремительно меняющихся комбинаций. Скрыла взгляд и отвернулась к окну, пытаясь изменить выражение лица:

– Я проголодалась, закажу два салата, пожалуй.

– Сколько захочешь, – безмятежно протянул он два правильных слова.

Теплые летние сумерки, окрасившие в сиреневые оттенки столик на веранде, чай, проезжавшие мимо машины и его непрерывно звонящий телефон. Нарастающее желание сесть к нему на колени и прижаться к груди. Сказать: «Поехали к тебе, посмотрим фильмы». Сказать: «Поехали к тебе, поиграем в шахматы». Прошептать: «Поцелуй меня».

Илья пристально вглядывался в лицо Майи, чуть подавшись вперед, и она, пропустив первые секунды, очнулась под этим изучающим взглядом. Страх разоблачения заставил усилием воли вернуть на лицо маску вежливого любопытства. В глазах Илья мелькнула усмешка, и он отвернулся. Кто знает, что светилось в глубине его глаз.