Текст книги "Двадцатый молескин"

26. Crawling, slithering along the edge of a straight razor

Металась, как птица в клетке, от стены до стены, но всюду натыкалась на прутья. Жесткие, не сломаешь. Эта работа оказалась совсем не той, на которую Майя пришла домой к боссу.

– Законспектируешь vstrechu, – сказал он, осклабясь, изображая серьезность, и дал свой адрес.

В его крошечной квартире не было людей – только он, в футболке и джинсах, с инди-музыкой и вином наготове. Майя села на пол рядом с радиатором, смотря на него испуганно, натянуто-цинично, исподлобья. Пыталась быть странной, старалась быть жесткой, требовать подарки и денег. Он упорно приглашал подойти к нему. Подошла бы – взял бы за руку. Потом поцеловал бы, а потом… И Майя сидела на полу, лихорадочно пытаясь оскорбить его, заставить разлюбить навсегда. Через полчаса деспот не выдержал ожидания и, не пытаясь скрыть подозрительно оттопыренной ширинки, начал надвигаться, как орда подзаборных маньяков на бездомного мальчика. Майя вскочила на ноги. Тот подошел вплотную, просто и властно надавил ей на плечи, и ровно на фразе «How lothario leers at slut. Oh how we have an underbelly, bitten by brutality» девочка встала на колени. «Это не я, это не со мной. Механическая кукла-экспериментатор с лицом из пластмассы – и только глаза живут. О, лучше не смотреть мне в глаза», – отключая сознание, прекращая трансфер между зрительными нервами и нейронами головного мозга, она позволила простейшим мышцам разжать ее челюсти.

Передвинул на надувной матрас, занимавший большую часть единственной комнаты. Подкрался сзади, но Майя ничего не почувствовала, он кричал, двигаясь судорожно, борясь с одышкой, не замечая жирного живота, мотающегося во все стороны, а в ней лишь росло сухое любопытство экспериментатора. Ей казалось, что она вне тела, ее здесь нет и скорей бы закрыть глаза, ничего не видеть. Он кричал, как будто разряды ее кожи сжигали его изнутри. Разница в тридцать лет. Тридцать. Нет, это была не она.

Продюсер Мардашвили едва ли на два пальца был выше Майи, сальные полуседые волосы хаотично падали на лицо, временами закрывая псевдоинтеллигентские квадратные очки. Он был похож на живенького колобка, скрывающего за обидчивой агрессией и притворным весельем тонну непромытых, невысушенных, не видевших солнца комплексов. Его масштабный живот обтягивала дорогая рубашка, на ногах под отворотами слишком длинных джинсов темнели конверсы, а на волосатом запястье поблескивали дорогие часы, но было в нем что-то липкое, душное, мягко-податливое и женское. Сальвадора Дали восхищала белая плоть Наполеона, в которую врезалась лямка кителя. Таким же наполеоном смотрел подслеповато знаменитый российский кинопродюсер – человек, с которым полезно дружить, но которого невозможно представить в постели.

Его дочь Аня была старше Майи на год – высокая, поэтичная девушка, рисовавшая картины и обладавшая безупречным вкусом. Майя смотрела на ее фотографии Вконтакте и думала: как могло произойти это прекрасное существо от вульгарного отца? Аня была старше ее на год, а сам он был старше Сергея на четыре.

Единственная разница между Майей и дешевой шлюхой была ее любовь к Илье. В циничном городе 21 века она любила так отчаянно, так поэтично, что каждое унижение казалось ей платой за непривлекательность для ее божества. Антонио метался на заднем плане как фигура речи, как возможность обыграть Мардашвили в игре из страха и ненависти. Антонио был тем мальчиком, которому полагалось, по словам продюсера, «хорошо ее оттрахать, чтобы пришла завтра удовлетворенная». «Ты думаешь обо мне, когда занимаешься с ним сексом?» – плотоядно выспрашивал босс, и Майя едва сдерживала ладони от удара по его масленому лицу. Зима, арктическая зима.

Куда привело ее желание забыть об Илье, найти работу, строить свою жизнь дальше, отодвигая воздушные замки на край романтичного сознания? Секс, чтобы забыться, секс, чтобы отомстить, алкоголь и случайные люди – так делают девочки в 20 лет, еще век назад собиравшие цветы и качавшиеся на качелях. Наивный либертинаж ожесточает и вместо глаз вставляет в лицо циничные линзы бездушной куклы. «Я перезвоню тебе», – а можешь и не звонить, не пошел бы ты к черту.

Переписка с Лолой спасала от падения в отчаяние. «Представь, что творится в замороженных квартирах, гаражах, подвалах, палатках, переходах, дворцах культуры. Представь, и ты поймешь, что люди хуже, чем книги де Сада, и что ты лучше, и всё пройдет. Врежь от меня этому уроду и, главное, забери у него побольше денег», – писала она, загорая на закрытом балийском пляже с новым спонсором. Квинтэссенция практичного подхода к жизни, моя Лолита, я постараюсь у тебя учиться.

27. Der Hölle Rache kocht in meinem Herzen

Кафка записывал ночные кошмары. Слог его дневников ничуть не хуже романного, отдельная жизнь – страх, отчаяние, недоверие, паника, ненависть. И любовь – за любовь нужно расстреливать – милосердие облегчит участь. Разбитое сердце… жмуришься на солнце, плачешь от смеха, флешбеки и гноящиеся раны с мухами, кровь и дым, как зажарить телку, запах вины и вина – утешение не близко.

Снилось однажды Майе – она руководит Сопротивлением и строит баррикады. Вокруг снег комками, желтые книги и люди без лиц, размазаны движением, и она кидает изо всех сил что найдет под руками – и баррикады строятся. Пытается облегченно вздохнуть – и просыпается. Антонио сильнее обнимает и прижимает к себе. В воспаленном мозгу возникает видение работы, и Майя судорожно проваливается обратно в сон, как в кроличью нору.

Бродит по пустынному замку, повсюду свечи, хрусталь и золото, а по полу вьется бегущая лента. Встает, едет, пустота, только воздух звенит ожиданием. Приезжает в спальню, свою, в углу лифт, услужливо говорят: так удобнее. Но она дрожит, она чувствует… медленно поднимаются крепления вверх, улыбается счастливая семья (мальчик, родители с голубыми пустыми глазами, как на пакете молока) и превращаются, отрывая от себя куски мяса до переплетения бордовых мышц, в секунду – в вампиров, клыками раздирающих стекло и бьющихся, но стена, стена между ними. Клыки краснеют.

Майя просыпается в пустоте и холоде, никого нет рядом – да, точно, Антонио ночует у родителей – и она дрожит, включает свет, звуки машин нарастают и падают, шорох, кричит кошка. Измученно падает на влажную подушку и, перевернув на чистую сторону, представляет розовое двухмерное поле с белыми барашками. Трехмерность слишком пугает: «Куда мне до четырехмерности и куда мне до числа Е, предполагающего 248 измерений и доказательства теории всего», – думает она и на исходе сна решает требовать у босса сумку «Шанель».

– Сумку «Шанель», еще заедем в «Тиффани», и у меня финансовые проблемы, – нахально бросила она Мардашвили в лицо, во второй раз появившись в его квартире. Схватила бутылку дорогого вина из шкафа, потребовала открыть и глотнула из горлышка. Продюсер, огорченно качая головой, пообещал подумать и попытался к ней приблизиться. Майя отступила на шаг, ожесточенно глядя ему в глаза. Тот сделал второй шаг. Майя плеснула вино ему на футболку, оно расплылось бордовым пятном. Босс выругался, употребив неизящную обсценную конструкцию, и бросился вперед. Майя почти бегом, быстро-быстро отступала на кухню, пока не уперлась спиной в холодильник. Он прижался ширинкой к ее ногам и начал тереться промежностью, быстро и жадно целуя ее в шею и лохматя волосы жирными пальцами. «Какая же ты охуенная, какая ты охуенная», – твердил он без остановки, задыхаясь. Его очки запотели от горячечного дыхания, пятно на футболке впитывалось в джемпер Майи, оставляя неприятные следы. Она пыталась оттолкнуть, ударить, но карлик, присосавшийся к ней, был достаточно силен, чтобы не выпускать. Холодильник дребезжал и по сантиметру откатывался назад. Задернутые плотно шторы съезжали в сторону. Наконец его тело пронизала последняя судорога, и на толстой ткани джинсов начало проступать пятно.

Весь грязный, слабый, шатаясь, он отступил в сторону, счастливо и облегченно улыбаясь, смотря близоруко куда-то в сторону, и поковылял в гостиную. Майя стояла на месте, как распятая. Вернулся с конвертом и сунул в руки, еще мокрые от пота. «Здесь пятнадцать тысяч, – проговорил он, – надеюсь, тебе этого хватит на первое время? Насчет сумки подумаю, не могу обещать, как бизнес пойдет».

Майя подняла на него пустой, уставший взгляд. Взяла конверт и, не произнося ни слова, вышла в прихожую. Начала медленно одеваться, натягивая кеды, шарф и пуховик. Мардашвили пытался помочь или проводить, но Майя брезгливо отстранялась. «Ну хорошо», – произнес миролюбиво продюсер и направился к компьютеру. Вернулся с пачкой листов: «Пишу третью книгу, посмотри. Интересно, что скажешь. Понравится – не понравится. Книга про андеграундного советского режиссера, может, знаешь. Никому не давай, а то отхуесосят до продажи. Договорились?» Майя сунула листы в сумку и отвернулась. Когда хлопнула входная дверь, он проверял рабочую почту. 548 непрочитанных писем от творческого цвета нации – не шутки.

«I felt like destroying something beautiful», – сквозняком пронизывала череп неутолимая, как желание, мысль. Взяв деньги от монстра, еще более невыносимого оттого, что другом, приятелем, покровителем его хотели бы иметь все начинающие актеры, несмотря на грязную репутацию компании («крутится мужик как может», «а кто теперь без греха?») – взяв деньги, она разрушила своими руками попытки создать чистое, нежное, страстное, своё вместе с Антонио. Невозможно доделать то, что разрушили липкие руки. Нельзя держать в голове трех мужчин одновременно, пусть даже двух, ведь Илья стал частью ее души – нельзя, нельзя. Истечь от рвоты, взглянув на себя со стороны. Задохнуться в блевотине, упившись ночью, как пьяница, как подзаборная рвань, как замкадная шлюха, – или расстаться хотя бы с одним. Оградить детку от страдания и ежечасных подозрений. Остановить машину с маятником, долбящим их дружбу, их нежные прикосновения. Он ведь начал подозревать, он знает. Он так внимательно смотрел, когда Майя вышла два дня назад на крыльцо, чтобы ответить наконец на четвертый звонок босса, но не спросил ничего.

Они не подходят друг другу. Антонио красив, она нет. Антонио любит простые мелодии и простые мысли, она нет. Антонио никогда не станет топ-менеджером, а Майе нужны деньги. Химия их тел, позволявшая достигать конца по пять, шесть раз за ночь, эта неистовая страсть, эта дрожь, понимание на грани ясновидения, месмеризм… Они погибнут. Майя взяла телефон и написала Антонио прощальную смс.

28. I have always depended on the kindness of strangers

Телефонный звонок и слова после него разрезали зимний воздух морозом. Ничего не слыша, бросив дом незапертым, Майя побежала без вещей, без перчаток, без денег к первому автобусу, к метро. К белой стандартной палате и кровати с холодными металлически-серыми поручнями, чтобы увидеть лежащего на кровати Сергея с бледным и покрытым испариной лицом. Кто мог расслышать его диагноз сквозь бормотание Арины? Кто мог бы понять, что случается с людьми, которых мы любим, когда они перестают надеяться? Кто объяснит принцип действия механизмов, несущих информацию от нейронов мозга к первым атомам нервной системы, что он готов заболеть и не будет сопротивляться атаке?

Врачи, настойчиво пробиваясь сквозь шок тети и Майи, объясняли, что делать после инсульта, какие обследования пройти и какие лекарства купить в аптеке.

– На будущее запомните – распознать инсульт возможно на месте, не медля, – говорил молодой и вежливый врач. – Мы используем три основных приёма, очень просто. Надо попросить пациента улыбнуться, заговорить и поднять обе руки. Арина Владимировна, Майя, вы слушаете меня?

– Да, да, конечно, доктор, спасибо вам огромное, да благослови вас Господь, – в трансе пробормотала Арина.

– Что вы, рано пока благодарить, – тем не менее доктор легко поклонился в ее сторону. – Зачем эти три действия? При инсульте улыбка может быть кривая, уголок губ с одной стороны может быть направлен вниз, а не вверх. Часто (но не всегда!) бывает нарушено произношение или руки могут подниматься не одинаково. Есть и другие признаки: пусть пострадавший высунет язык. Если он кривой или неправильной формы и западает на одну или другую сторону, то это тоже признак инсульта. Есть и другие. Не буду вас долго мучить. Главное при данных признаках – немедленно, повторяю, немедленно, вызвать скорую помощь и описать симптомы прибывшим медикам. А они уже разберутся, как поступить. Вы внимательно слушаете меня?

– Прости Господи, конечно! – Арина была не живее Сергея, лежавшего на подушках.

– Старайтесь не переживать сильно, вам не на пользу. Больные редко погибают непосредственно от инсульта. Чтобы избежать пневмонии и пролежней, постоянно…

Доктор еще долго, внятно, настойчиво растолковывал Арине план дальнейших действий, а Майя, прислонившись к спинке кровати, вглядывалась в такое родное лицо Сергея, который – как ощутила она внезапным уколом в сердце – был ей практически отцом. Вспомнила, с какой любовью он рассказывал о самолетах, которые конструировал в институте с аспирантами. Какая счастливая улыбка расцветала на простом, мужественном лице, когда он вспоминал счастливую молодость при советском режиме. Как хмурился, пытаясь подобрать весомые аргументы против капитализма, разрушившего, унесшего ураганом всё и всех, что он любил. Этот сильный человек, выживавший несмотря ни на что, обеспечивавший ее, не родную ему дочь, и послушную, набожную Арину, теперь слаб и беспомощен. Рука, лежащая на больничной простыне, слишком тонка и прозрачна. На столике рядом расставлены батареи лекарств. На полу валяется неразобранный пакет с вещами, из складок пижамы выглядывает яркая обложка книжки с дешевыми детективами. Нужны деньги, много денег на его лечение. Откуда сможет Арина добыть их – неужели займет у коллег-учителей? Нет, так не пойдет. И Майя поняла, что какими бы ни были эти люди, она должна их защищать и о них заботиться, пусть даже ценой усталости, разбитых рук, раскалывающейся от усталости головы и потери чести. Она потребует деньги у Мардашвили, а если не повезет и он от нее отвернется, найдет нового богатого покровителя. Можно отложить часть денег на открытие собственного бизнеса – с ее-то отчаянием она проведет любые переговоры. Проблема должна быть решена и будет решена.

С трудом очнулась от горьких и строгих размышлений. Арина стояла перед ней и говорила что-то. Майя примиряюще положила ей руку на плечо:

– Я позабочусь о лекарствах и врачах. Не волнуйся – помнишь, вы же нашли мне работу. Всё будет хорошо. Помолись, не забудь, тебе становится от этого легче. Когда Сергею будет лучше, передай ему привет. Сразу звони, когда понадобится помощь. Я поеду, пара дел ждет. Не отчаивайся, всё будет хорошо, я точно знаю.

И Арина, ошеломленная неожиданными, никогда в жизни не слышанными добрыми и спокойными словами Майи, уронила руки вдоль худого, одетого в строгое серое платье туловища, упала на стул рядом с постелью Сергея и тихо расплакалась.

29. I'm not a psy-cho. I'm a cy-borg

Мардашвили сидел вместе с Майей в недорогом затемненном кафе на Таганской, где частенько решал бизнес-вопросы. Давно наступила полночь, на столе хаотично располагались не унесенные еще официантом тарелки из-под крабов, суши, салатов, рюмки и бутылки. Майя старалась улыбаться и гладила его руку на своем колене. Продюсер поднял телефон к уху и позвонил молодому, кудрявому и тренированному другу, известному в тусовке равно своей развратностью, актерским талантом и размером члена. Во время любовных оргий он составлял боссу компанию, трахая возбужденную женщину в вагину, в то время как немощный Мардашвили пытался возбудиться около заднего отверстия.

Кудрявого обычно называли Караваджо из-за сходства с одной из картин мастера. Два года назад его впервые назвала так болезненная худая блондинка с белоснежной кожей и рыжими волосами, только что проведшая несколько часов на полу гостиной. Теперь она сидела за маленьким кухонным столом, который был покрыт порезанной ножами клеенкой, закинула одну худую ногу на другую и демонстрировала ярко-розовые соски, куря прямо внутрь квартиры. Она медленно рассматривала в лучах солнца и смутных полосках тени лицо и тело кудрявого парня, опершегося на стену напротив, и проговорила сквозь дым: «Я буду называть тебя Караваджо». Он окинул гостью насмешливым взглядом и согласился. Потом подошел к ней и выбил из дерзких губ сигарету.

Отец Караваджо умер, когда ему было всего пять лет, от странной, не диагностированной деревенскими медиками болезни, сойдя с ума за пару дней до конца. Он лежал на деревянной лавке под окном большой комнаты рядом с кухней и бился в припадках раз или два в неделю под шум закипающих кастрюль. Падал на пол, и жена, полная веселая женщина, поднимала его через силу. Маленький сын выглядывал с чердака, рассматривая спутанные волосы на дощатом полу и пену на губах.

Всего два месяца назад этот немощный старец застукал его с соседским Сашкой лежащими на высушенном поле, рядом с пасущимися коровами. Обнаженная кожа мальчишек лоснилась и коричневела до линии спортивных трусиков, а затем покрывалась на потаенные десять сантиметров молочной голубизной. Отец заорал, как раненный сохой бык, схватил прут, валявшийся на земле, и начал стегать их, как сумасшедший, пока не разогнал в разные стороны по всполошенной скандалом деревне. Всего через две недели после этого Караваджо увидел его в заброшенном доме в полях с матерью Сашки, закинувшей ноги в толстых чулках ему на плечи. Он двигался быстрыми и грубыми рывками, похожий на Григория Распутина из библиотечной книги, и Караваджо не мог оторвать от него зачарованный взгляд.

После смерти отца странный мальчик рос в одиночестве и ночами, напиваясь с Сашкой в темноте бревенчатой бани, он кричал, он спрашивал, как это немощное, презренное существо позволило их семье голодать, а его матери продаваться за копейки, чтобы купить десяток яиц и бидон свежего молока.

На Мардашвили Караваджо перенес эту ненависть и любовь, мучительное желание искалечить, опорочить, залить спермой, проткнуть, заставить наслаждаться и страдать. Запираясь с ним в одиночестве съемной квартиры, он целовал его полустарческое тело, особенно ту складку между пахом и отвислым животом, лизал ниже, шлепал изо всех сил по ягодицам. Сосал, пытаясь зажечь огонь в лоне, возбудить его языком и руками, упираясь тонко выточенным лбом со светлыми кудрями в отвисший живот любимого мучителя и выжидая, когда тот попросит работать потише, потому что прихватило сердце.

Это не было грубо, как запах утренней рвоты в вагоне метро. В определенном поэтическом смысле, по ту сторону напряжения чувств, по ту сторону зла и морали, их связь была нежнее и трогательнее любви Густава фон Эшенбаха к Тадзио. С той только разницей, что Караваджо был старше, и особая порочная тленная нотка исчезала из их поцелуев для приглашенных наблюдателей.

Караваджо редко проводил со своим другом больше нескольких часов в неделю. Напряжение ненависти умалялось, таяло и исчезало слишком быстро, из-под красной дымки проявлялись четкие очертания продюсера, дряблая кожа и неопрятный рот, смущенные закомплексованные смешки его раздирали слуховые нервы, и Караваджо силился сбежать от ночного кошмара. Но никто больше не мог так страстно, молчаливо и преданно разделить с ним месть над прошлым. А босс просто хотел жить, выдавливать удовольствие из жизни, как из полупустого тюбика с ароматизированной зубной пастой.

Когда Майя впервые увидела светловолосого смеющегося демона за одним столиком с Мардашвили в забегаловке на Таганской, зрачки его глаз отразили красное освещение на секунду, а губы растянулись в неприятно знающей улыбке. Босс сказал: «Она будет с нами», – и попытался неуклюже через пузо наклониться к ее губам. Она отвернулась, улыбаясь Караваджо уголком глаз, на дне которых плескалось горькое, сладострастное, потерянное отчаяние. Деньги, ей нужны были деньги и работа. А он был почти нечеловечески красив.

30. What is someone supposed to say after… after more than thirty years?

Потеря Антонио опустошила холодную душу двадцатилетней девочки, сломавшей внутри все кости за последние – постойте, почти год. Весна, лето и осень прошли незамеченными после той встречи с Ильей, отравившей все ее стремления, заставившей придумать его за невозможностью узнать. Она изменила свои мечты и изменила им, многократно, безнадежно. Болезнь дяди Сергея и беспомощность Арины, призраки чувств к лондонским мужчинам, холод русской зимы сковывали и терзали пыточными щипцами. Без смуглого парня в квартире было холодно, одиноко и темно. Не слышно его веселого смеха и игры на скрипке. Нет второй пары кед в прихожей. Закончились бургеры на кухонном столе. Исчез из ванной гель для душа Axe и туалетная вода Hugo Boss. Нет теплой кожи и настойчивых губ в постели.

Ежедневная работа в промозглом офисе на тормозящем старинном компьютере развлекала хоть ненадолго – когда босс уезжал на встречи и не маячил с омерзительной ухмылкой за спиной. Редкие вылазки в университет лечили сердце строгостью колонн и аристократичностью нескольких преподающих интеллигентов. Однокурсницы с их боязнью сессии – такие дети, русые, худенькие, смешные. Лола снова не пишет и не звонит – занята в Лондоне улаживанием очередного этапа личной жизни. Илья не пишет в блоге.

Илья. Только к концу зимы Майя поняла, что создала его сама, талантливого миллионера с идеальным вкусом, красивого, сексуального, влиятельного, ироничного. Его не было. В жестокой реальности существовал совсем другой человек, действий которого она не могла понять или предсказать, на которого не имела ни малейшего влияния, несмотря на отчаянные попытки снова обратить на себя его внимание и заставить ревновать. Он не видел ее, не интересовался ею. Всё кончено. И под музыку Вагнера, летевшую со старой пластинки, найденной на развалах, она написала пост:

«Темно-карие глаза холоднее атлантических айсбергов. Никогда я не любила никого сильнее, чем его, и никто не был ко мне равнодушнее. Умереть на месте и застыть в вязком черном космически-стойком отчаянии. Что во мне не так? Мне нужен хоть кто-то. Чтобы обнять, иначе я умру».

И Илья ответил комментарием, одиноко повисшим под заметкой, через пять минут: «Приезжай. Помогу, чем смогу». Паническая атака.