Текст книги "Джанго Рейнхард. Я проснулся!"

Часть четвертая
Скитания (1928–1934)

* * *

Ранним утром 29 октября 1928 года Джанго возвращался к своему фургону у Порта-де-Клиньянкур. Ночь еще милосердно прятала за своим непроглядным сумраком убожество «Зоны», скрывая от глаз беспорядочность и нищету табора. Царила абсолютная тишина. Табор спал. Джанго поднялся по короткой лестнице и постучал в дверь, как он делал всегда, когда возвращался, прошел через узкий дверной проем внутрь. Пол фургона был весь заставлен искуственными цветами. Белла делала их из цветного целлулоида для похорон, и эти цветы предназначались для похорон мальчика из их табора, умершего накануне. Огромные хризантемы, гигантские георгины, необыкновенно красивые розы занимали почти все свободное место в фургоне. Белла, которая к тому моменту была на последних месяцах беременности, уже спала. Услышав, как вошел Джанго, она потянулась за спичкой и огарком свечи. Зажженная свечка, которая то ли выскользнула из рук сонной Беллы, то ли опрокинулась с неустойчивого подсвечника, упала на целлулоидный цветок. Целлулоид – чрезвычайно горюч, практически как порох. В одно мгновение вся эта «цветочная поляна» превратилась в огненный ад.

Пожар в фургоне Джанго. Гравюра

Джанго подбежал к Белле и стащил ее с кровати. Она бросилась к двери с пылающими волосами. Джанго попытался бороться с огнем, но силы были слишком неравными. Он схватил одеяло, защищаясь от жара и языков пламени, и вскоре упал, задыхаясь от дыма и отсутствия воздуха. Белла подняла тревогу, табор мгновенно ожил. Когда мануши выскочили на улицу, фургон уже горел как факел. Какая-то неведомая сила или инстинкт выживания заставили Джанго доползти до двери и вывалиться наружу, где его подхватили другие цыгане, повалили на землю и потушили на нем одежду.

Отец Беллы организовал повозку и повез Джанго и Беллу в дальний государственный госпиталь Ларибуазьер, «больницу для бедных», как его называли в Париже, в десятый округ, недалеко от Северного вокзала. Архитектурное великолепие этого мрачного дворца Гиппократа скрывало внутри другую реальность. Построенный для ухода за бедняками, госпиталь был также известен, как «Версаль страданий». Он был последней надеждой для нищих больных и раненых.

В регистратуре Джанго записали как пациента под номером 18763, а карточка в хирургическом отделении была отмечена красным цветом, как une affaire judiciare (судебное дело), требующее проверки обстоятельств пожара жандармами. Сначала врачи ввели Джанго морфин, чтобы облегчить его страдания, а затем приступили к жуткой процедуре – нужно было соскрести и отделить остатки обгоревшей одежды с его тела, чтобы выяснить степень поражения. Они обнаружили, что левая рука, которой Джанго защищался от огня, сильно обгорела, а правая сторона тела была обожжена от колена до груди. Опасаясь, что начнется гангрена, врач предписал немедленно ампутировать правую ногу, но Джанго категорически отказался[13]13
  Скорее всего, решение принимала его мать, Негрос, которая, естественно, не отходила от сына. Вряд ли Джанго был в состоянии принимать такое решение. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Через некоторое время, Негрос, которая не доверяла врачам и предложенным ими методам, увезла сына назад в табор.

Несколько недель над ним колдовали старухи. Они прикладывали к ожогам припарки, смоченные отваром из диких трав, сделанным по старинным рецептам, молились и призывали высшие силы, в том числе святую Сару, даровать ему исцеление. Однако ситуация ухудшилась, и как бы это ни было неприятно Негрос, пришлось снова обращаться к врачам. Негрос отвезла Джанго в госпиталь Сен-Луи, расположенный рядом с площадью Республики. В госпитале благодаря уходу нагноившиеся ожоги наконец-то стали заживать, но левая рука все равно оставалась наполовину парализованной.

Ожоги были настолько глубокими, что повредили сухожилия, мышцы и нервные окончания. Врачи не давали никаких гарантий, что Джанго сможет когда-нибудь снова пользоваться ею. Врач, лечивший Джанго, порекомендовал сделать операцию, но только в частной клинике в 14 округе, где у него была практика и оборудование. Негрос и Пан Майер распродали все, что смогли, и собрали деньги на операцию. 23 января 1929 года в день своего девятнадцатилетия Джанго привезли в клинику и усыпили хлороформом.

После операции его опять перевезли в Сен-Луи. Каждое утро, ровно в девять часов, Негрос была у госпиталя, когда он открывался, и не отходила от постели сына до самого закрытия, пока медсестры не прогоняли ее. Она ухаживала за Джанго все время, пока он находился в больнице. Меняла повязки, обрабатывала раны, кормила его, следила за врачами и медсестрами, которым не доверяла и подозревала в халатности, особенно после решения ампутировать ногу, чего, слава богу, удалось избежать.

Как-то врач, зная, что Джанго был музыкантом, посоветовал матери принести ему гитару, чтобы как-то утешить его. Нин-Нин принес новую гитару и положил рядом с братом. Но она просто лежала рядом, Джанго помнил слова отца, когда тот поранил руку и некоторое время не играл: «Лучше совсем не играть, чем играть плохо». Теперь это же он мог сказать и Жозефу.

Так прошел год. В январе 1930 года Джанго исполнилось 20 лет, и по закону он должен был быть призван во французскую армию. Повестка, естественно, была проигнорирована. Тогда его начал разыскивать чиновник от военного ведомства. Он долго искал Джанго в «Зоне», но затем нашел его в госпитале Сен-Луи. Увидев его прикованного к постели с перебинтованными руками, он вычеркнул Джанго из списков призывников.

На праздники Джанго привозили домой в инвалидной коляске. После обильного застолья цыганская душа жаждала музыки. Кто-то доставал скрипку и начинал играть. Первые звуки приободряли Джанго, но затем, наблюдая, как играют его собратья, он погружался в уныние и просил отвезти его назад в госпиталь.

На его больничной койке продолжала лежать гитара, которую принес Жозеф, но доподлинно не известно, когда Джанго прикоснулся к ее струнам. Каковы были его первые ощущения, когда он впервые после пожара взял в руки инструмент? Да и сказать «руки» можно было тогда с большой натяжкой. Если правая рука была более-менее здоровой, то левая была похожа на щупальце огромного насекомого. Она была согнута крюком, парализованные мизинец и безымянный палец скрючились и прижались к ладони и представляли собой бесполезную уродливую плоть. Указательный и средний пальцы, хоть и могли двигаться, но были непослушными и бесчувственными из-за поврежденных нервных окончаний. Невредимым оставался только большой палец, который использовался лишь для того, чтобы держать гитару за гриф.

При таких увечьях логично было бы попытаться переучиться играть на ладах правой рукой, но Джанго выбрал более трудный путь – в течение долгих месяцев он заставлял двигаться пальцы искалеченной левой руки, упорно и терпеливо подбирая мелодию и темп, который они могли бы ему позволить. Имея всего два пальца в своем распоряжении, Джанго пришлось пересмотреть и подход к ладам. Вместо того чтобы играть гаммы и арпеджио горизонтально, вдоль грифа, как это обычно принято, он играл поперек, вертикально, находя нужные ноты на доступной дистанции. Он создавал новую аппликатуру аккордов, используя минимум нот. Часто это были триады. Со временем Джанго начал использовать и два своих «бесполезных» пальца – мизинец прижимал первую струну, а безымянный вторую. Так получался аккорд из четырех-пяти нот.

Постепенно его пальцы оживали, и вместе с ними оживали старые мелодии, которые он играл в «Джаве». Они напоминали ему о беззаботном и счастливом времени. Джанго играл в больничной палате, собирая вокруг себя приличную аудиторию слушателей из больных и персонала госпиталя. После полугода занятий в больничной палате Джанго как-то присоединился к музыкантам на семейном празднике весной 1930 года. Со временем он начал ходить, сначала с помощью костылей, а затем и без них, при этом сильно хромая. Когда в компании цыган начинала звучать музыка, Джанго уходил, а затем возвращался со своей гитарой. Цыгане с жалостью смотрели на его попытки, но когда Джанго подхватывал мелодию, играя на гитаре свои причудливые аккорды, особенно, когда он выбирал момент и начинал солировать с прежней дерзостью, их взгляды сменялись на удивление и даже недоверие. Пальцы Джанго танцевали вдоль грифа со скоростью вдвое быстрее, чем это делал четырехпалый гитарист, а затем еще быстрее, когда он делал росчерки и хроматические штрихи по всему грифу на одной струне. Когда Джанго заканчивал играть, поднимался радостный гвалт, крики, слезы, объятия, прославления Господа, потому что кроме как божественным это чудо, по мнению манушей, быть не могло.

Они до самой смерти будут клясться, что прямо на их глазах произошло настоящее чудо.

* * *

Джанго очень долго преследовали огненные кошмары. После пожара ужас от огня и ожоги, оставшиеся на его теле, вселили в него мистический страх, который невозможно было заглушить. Глубокой ночью он просыпался в ужасе от своих воспоминаний и мокрый от пота.

Через три недели после пожара, когда Джанго все еще был прикован к постели, у него и Беллы родился ребенок. После пожара Белла оставалась в Ларибуазьере до 16 ноября, оправляясь от ожогов. После выписки она родила мальчика, которого назвала Анри в честь своего отца. По цыганской традиции маленького Анри называли I'Ourson или «плюшевый медвежонок», которое со временем трансформировалось в Луссон. Но в течение нескольких месяцев после пожара что-то изменилось в отношениях Джанго с Беллой. Возможно, это было вызвано травмой от пожара и шоком от ранения, возможно, они и раньше были разными людьми, и пожар эту разницу только усилил. Возможно и то, что Белла отвернулась от Джанго, посчитав его калекой, который теперь может зарабатывать на жизнь только попрошайничеством, одним из тех, кто выставляет свою инвалидность напоказ и вызывает жалость у прохожих. Несмотря на новорожденного сына и добрую волю отца Беллы, который оплатил большую часть госпитализации, Джанго и Белла пошли каждый своей дорогой. Вскоре она снова вышла замуж за другого цыгана по имени «Нигло» Баумгартнер, а Луссон получил фамилию отчима и теперь официально назывался Анри Баумгартнер.

Весенним днем 1930 года, когда Джанго с матерью под руку навсегда покидал госпиталь Сен-Луи, его ждал новый сюрприз. На тротуаре перед больницей его ждала Нагин. Недавно вернувшись из Тосканы, она повсюду искала Джанго. А когда узнала о трагедии, сразу же отправилась в госпиталь и терпеливо ждала его выписки.

Она протянула ему букет тюльпанов и сказала: «Вот! Это настоящие цветы, они не горят».

* * *

Джанго и Нин-Нин снова стали бродить по улицам со своими гитарами, играть в кафе, подставляя фетровые шляпы под мелочь. Возвращаться в бал-мюзет Джанго не захотел, хотя наверняка мог бы там найти постоянную работу: Джек Хилтон, скорее всего, о нем забыл, а поклонники в немногочисленных джаз-клубах Парижа теперь требовали только афроамериканских джазменов. Цыганский гитарист-калека, играющий джаз, был никому не нужен. Да и гитара тогда не ассоциировалась с джазом. Время словно вернулось в ту точку, с которой началась музыкальная карьера Джанго. Будто не было звукозаписывающих сессий, споров среди руководителей оркестров за право заполучить Джанго в свой оркестр, как и не было Джека Хилтона с его спутницами. От него остались только ностальгические воспоминания о несбывшихся мечтаниях.

Как-то аккордеонист Жан Вайссад и банджоист Жюльен Ла Торре нашли Джанго в таборе. Они были поражены нищетой, в которой он жил. Тогда Вайссад предложил организовать сбор средств в клубе, где он играл. Джанго не возражал. Нищета и гордость редко ходят вместе. Вайссад выполнил свое обещание и собрал изрядную сумму среди посетителей £а Gaze. Однажды вечером в Qa Gaze заглянул Джанго. Он прошел пешком через весь Париж до Бельвиля. Вайссад вручил ему деньги, Джанго поблагодарил его и спросил, как добраться в другой район. Вайссад начал объяснять Джанго, как добраться автобусом или на метро, на что Джанго махнул рукой и сказал: «О, это сложно, я просто возьму такси». Это решение – шикануть, несмотря на бедность – шокировало Вайссада[14]14
  Возможно, что в маршруте, предложенным Вайссадом, нужно было прочитать название, где выйти или пересесть, а это неграмотному Джанго было сделать невозможно. А может быть, дело в общей беззаботной природе Джанго, который никогда не держался за деньги и с легкостью спускал их, как только они появлялись. (Прим. пер.)


[Закрыть].

Несмотря на доброжелательность своих коллег-музыкантов, Джанго отказался от игры в танцзалах. Вполне возможно, он считал эту музыку слишком патриархальной и консервативной, справедливо полагая, что в ней нет места импровизации и отступлению от правил, а это было трудно соблюдать с его увечьем. Джаз же, напротив, освобождал от каких-либо догм и давал возможность реализовать себя.

Джанго и Нин-Нин часто посещали Сап-Сап, грандиозную брассери и место встречи профессиональных музыкантов рядом со знаменитым Bal Tabarin на Пигаль. Здесь Джанго встретил пианиста Стефана Мужена, начинающего французского джазмена. Мужен был многообещающим студентом Национальной консерватории, пока не выяснилось, что он тоже увлекается джазом, после чего ему отказали в стипендии первой степени. Профессора отказывались признавать джазмена своим отличником. После этого Мужен ушел из консерватории и стал изучать джаз. Уже в 1929 году он начал писать статьи по теории и эстетике джаза в новый парижский журнал La Revue de Jazz — первый в мире журнал, посвященный джазу. Мужен был впечатлен игрой Джанго и предложил ему работу своим аккомпаниатором за сто франков за вечер. Они вместе стали играть свой джаз в Les Acacias Мориса Шевалье, новом шикарном клубе рядом с площадью Этуаль.

Весной 1931 года Джанго собрал вещи и отправился на Лазурный берег вместе с Нагин. Эта традиция – проводить весну и лето на Юге, велась еще с тех лет, когда он был ребенком. Теплое время года они обычно проводили в Миди, где отдыхающие охотней расставались со своими деньгами.

В течение следующих лет он часто будет проводить лето здесь, а осенью возвращаться в Париж. На Ривьеру они отправились пешком, не имея за душой ни сантима. «Джанго решил отправится со мной в Миди, – вспоминала Нагин. – Мы пробирались туда от города к городу. У нас не было денег, и мы были печальны как камни. Чтобы хоть как-то продержаться, я пыталась продавать кружева».

Так они добрались до Ниццы. Это был самый разгар летнего сезона. Днем солнце грело богачей на пляжах вдоль кромки моря, а вечером они отправлялись сорить деньгами в казино, кабаре и ночные клубы на всемирно известной Корниш. Однако у Джанго не было гитары, чтобы найти работу в кафе. Тогда они отправились в Канны, жемчужину Лазурного берега. Над морем возвышался отель Carlton, его фасад, похожий на свадебный торт, был увенчан двумя куполами в виде грудей знаменитой куртизанки Ла Белль Отеро, которая соблазняла мужчин своими танцами и бюстгальтером из драгоценных камней. По соседству с отелем находился ночной клуб Banco. Здесь Джанго наконец-то получил работу.

Хедлайнером оркестра был афроамериканский скрипач Эдди Саут. Игра Саута стала откровением для Джанго. Он никогда еще не слышал «джазовую» скрипку. Для него скрипка была привычным атрибутом цыганских оркестров, завсегдатаем праздников манушей, но представить скрипку как джазовый инструмент он не мог. По иронии судьбы Саут сам испытывал большое влияние цыганских скрипачей. Он родился в небольшом городке Луизиана, штат Миссури, 27 ноября 1904 года. Когда он был еще ребенком, родители Саута мигрировали с миссионерами из Миссури в Чикаго. Здесь одаренный Саут поступил в Чикагский музыкальный колледж, но закончить его он не смог из-за цвета кожи. Поскольку классического скрипача из него не вышло, Саут переключился на джаз. Он выступал со скрипачами Чарльзом Элгаром и Дарнелом Ховардом, а затем присоединился к оркестру Эрскина Тейта и дирижировал оркестром Moulin Rouge Syncopators Джимми Уэйда. В 1927 году Саут создат свой джаз-бэнд Alabamians — небольшое джазовое комбо с гитарой, фортепиано, ударными и кларнетом. Саут никогда не оставлял увлечения классической музыкой. Находясь в Европе с 1928 по 1931 год, он поступил в Парижскую консерваторию, где учился у знаменитого скрипача и педагога Фирмина Туша. В Париже он часто посещал русские кабаре, где выступали цыганские скрипачи, такие как Жан Гулеско. Осенью 1929 года Саут отправился в Венгрию и поступил в Будапештскую академию музыки – одну из ведущих скрипичных школ мира. Здесь он учился у Ене Хубаи, друга Ференца Листа, который использовал скрипку венгерских цыган в своей «Венгерской рапсодии». Хубаи также находился под влиянием венгерских цыган, сочиняя чардаши, в которых звучали цыганские мелодии. Цыганская скрипка открыла для Саута новый мир, и на протяжении всей своей карьеры он часто использовал цыганские мелодии для джазовых импровизаций.

Выступая с Саутом в каннском ночном клубе Banco, Джанго, должно быть, был очарован музыкой скрипача. В своей версии цыганской песни «Две гитары», которую он записал в Париже в 1929 году, Саут легко переходил от медленного вступления с плавной классической фразировкой с глубокими блюзовыми и мелодичными цыганскими линиями к стремительному темпу припева, в котором импровизировал, приправляя его различными джазовыми приемами. В этой композиции слились в единое целое разрозненные стили, оказавшие на него влияние: джазовая экспрессия, стройность классической гармонии и романтизм цыганской музыки Восточной Европы. Тогда Джанго, вероятно, впервые услышал, как скрипка играет джаз, и этого он уже не забудет никогда.

* * *

Когда сезон в Каннах закончился, Джанго с Нагин отправились в Тулон. Этот город был не так элегантен и аристократичен, как Ницца или Канны. Он был проще и всегда был готов к веселью благодаря морякам французского флота, базирующегося в порту Тулона. Любимым их местом был квартал, известный как «Чикаго». Пальмы, солнце, доступные женщины и иллюзия беззаботности, словно паутина, сплетенная ночными клубами и казино, ловила моряков и отдыхающих в свои сети.

В Тулоне, в квартале Ла Род Джанго и Нагин встретили Жозефа, брата Джанго, который прибыл сюда раньше. Теперь Рейнхардты отправились на поиски работы вдвоем. Постоянная работа нашлась в старом городе в бистро Chez Thomas.

Ночи на Лазурном берегу были по-летнему теплыми, и Джанго с братом иногда спускались поиграть на пляж. Однажды поздним вечером 1931 года они играли между рыбацкими лодками у кромки моря в окружении толпы благодарных слушателей. Из воды вышел человек и направился на звуки гитар. Его так впечатлила игра этих ребят, что он настойчиво попросил их посидеть с ним в кафе. Он представился как Луи Вола.

У него была собственная пекарня, а еще он был музыкантом и в этот день возвращался после выступления своего оркестра в клубе Le Lido[15]15
  Это был тот самый Луи Вола, который впоследствии станет участником «золотого состава» знаменитого Quintette Du Hot Club De France. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Он родился в комунне Ла-Сейн-сюр-Мер, находящейся через залив от Тулона, 6 июля 1902 года в семье итальянцев, работавших во Франции. Он вырос в Генуе, где изучал сольфеджио и скрипку, а затем переехал в Париж, где устроился токарем на автомобильный завод Андре Ситроена. По выходным он возвращался к своей настоящей любви – к игре на барабанах в бал-мюзете. В 1925 году он уехал на Балканы, где играл в кафе на аккордеоне, а в 1928 вернулся в Париж и возглавил ансамбль, выступающий в барах с репертуаром от шансона до американских танцевальных мелодий. Музыкантом он был средних способностей, что с лихвой компенсировалось способностями организатора и руководителя оркестра. Коммуникабельный и представительный, Вола обладал инстинктом оказываться в нужное время в нужном месте. Этот инстинкт сослужил ему добрую службу для поиска лучшей работы с лучшими музыкантами.

Вскоре после того, как Джанго стал играть с Волой, в Тулон прибыли инженеры фирмы Gramophone в рамках южного турне для записи местных талантов. Им понравилась игра ансамбля Волы, и они записали восемь сторон, три из которых были с участием Джанго. Для танцующей и праздной публики в Le Lido ансамбль исполнял широкий репертуар произведений, и записанные песни отражали весь его спектр, от примитивного танго Canaria до слащавого шансона C'est ипе valse qui chante. Уменьшенный состав ансамбля записал танго Carinosa в динамичной аранжировке, с подчеркнутыми длинными арпеджированными пробежками Джанго. Это было первым возвращением в студию звукозаписи после пожара в 1928 году. И тут он играл быстрее и смелее, чем когда-либо.

* * *

Как-то вечером в июле 1931 года Джанго и Нин-Нин играли в Cafe des Lions возле порта на набережной. Это была не работа, а скорее, своеобразный джем уличных музыкантов. Как только Рейнхардты покинули кафе, в него в тапочках и халате прибежал художник, живший над ним. Он искал музыкантов, которые только что играли. Этим художником был Эмиль Савитри[16]16
  Эмиль Савитри (Emile Savitry), художник, путешественник, фотограф, родился в семье состоятельного промышленника, одного из отпрысков империи Дюпона. После поисков себя в искусстве он нашел свое призвание в фотографии. Мы благодарны ему за то, что, помимо бесчисленных фотодокументов жизни Парижа 20-30-х годов, он запечатлел Джанго Рейнхардта.


[Закрыть].

Аккуратно уложенными короткими волосами, очками банкира и своей холеностью Савитри был похож на перспективного французского бизнесмена. Однако от этой доли Савитри спасло увлечение всем на свете: искусством, музыкой, литературой и всем, что с ними связано. Он был представителем богемы, одним из завсегдатаев кафе на Монпарнасе, любимом месте художников, поэтов, философов, среди которых он вращался, увлеченно дискутируя на тему авангардного искусства, революционных теорий или новых философских течений. Он родился в Сайгоне в 1903 году и недавно вернулся с Таити, чтобы провести сезон в Тулоне. Услышав, как в кафе играют джаз на гитарах, Савитри сначала подумал, что это пластинка – настолько качественной была игра. Однако когда публика зааплодировала в конце, и Савитри бросился вниз, чтобы увидеть музыкантов, они исчезли, словно призраки. Он начал расспрашивать официанта, но тот ответил, что они иногда заходят поиграть и у одного гитариста искалечена рука, хотя он и играл лучше всех, кого он когда-либо слышал. Они договорились, что когда они появятся, официант позовет Савитри. Через несколько дней в дверь Савитри постучали. На пороге стоял тот самый официант и сказал, что те двое снова пришли. Когда Савитри спросил, играют ли они, официант ответил: «Да, на бильярде». На что Савитри рассерженно ответил: «Мне нужен гитарист, а не бильярдист!» Он спустился вниз и обнаружил двух цыганских оборванцев. Нин-Нин спал, растянувшись на скамейке, а Джанго играл в бильярд, одетый как разорившийся аристократ, свергнутый в далекой стране. Савитри настойчиво попросил Джанго сыграть, на что тот отмахнулся и сказал, что у него нет гитары. Но Савитри не собирался отступать и просто так сдаваться, он каким-то чудом нашел две гитары и уговорил Джанго сыграть. Жозеф, недовольный, что его разбудили, вяло начал наигрывать тему, а Джанго, с повадками «щекоталыцика форели», осторожно, чтобы не спугнуть, словно играясь, повел мелодию. Постепенно темп и громкость музыки возрастали, и тем изумленнее становилось лицо Савитри. Финал композиции был наполнен мощной мажорной энергией и радостью «поимки рыбы». Савитри еще некоторое время сидел неподвижно. Джанго и Нин-Нин поставили гитары и собрались уходить. Но тут вскочил Савитри и начал умолять их подняться к нему домой.

Дома у Эмиля вечер джаза продолжился. Савитри с ритуальным благоговением достал пластинку, поставил ее на проигрыватель и осторожно опустил рычаг. То, что услышал Джанго, не было похоже на музыку Билли Арнольда или записи Джека Хилтона. За это время джаз сделал гигантский рывок, оставив позади времена Луиса Митчела и Original Dixieland Jazz Band. Музыка вступала в новую эру более сложных гармоний и совершенного исполнительского мастерства. Именно этот джаз ставил Савитри для своих новых друзей. Тут были и плавные аранжировки Дюка Эллингтона с его Cotton Club Orchestra и свингующий струнный джаз Blue Four с Джо Вентури на скрипке и Эдди Ленгом на гитаре.

Затем он поставил «Колыбельную индейцев» Луи Армстронга, записанную 4 мая 1930 года в далеком Нью-Йорке с оркестром Coconut Grove Orchestra из девяти человек. Убаюкивающий голос Армстронга сменялся трубой, словно рог архангела Гавриила, возвещающий о приходе новой эпохи джаза, утонченной и изысканной.

Джанго был ошеломлен. «Он был похож на большое немое животное, оцепеневшее под лучами солнца, – вспоминает Савитри, – он стоял неподвижно со сложенными на животе руками как у настоятеля перед святым образом, с напряженным лицом и внимательно прислушивался к каждому звуку, боясь пошевелиться, чтобы ничто не ускользнуло от его ушей. Он сразу же принял Армстронга, предпочитая его внушительную игру эрудированной технике оркестра Дюка Эллингтона. Руководствуясь природным инстинктом, он почти мгновенно с поразительной точностью смог оценить этих музыкантов. Когда я поставил Savoy Blues, Джанго подпрыгнул до потолка. Гитарист, аккомпанирующий Армстронгу, играл не в такт. „Это просто невозможно!“ – искренне и непосредственно возмутился Джанго, так непосредственно, как может возмутиться только очень чистая душа ребенка».

Все, что до этого слушал Джанго: чардаш и вальсы, исполняемые с цыганской непосредственностью, буйные джавы в бал-мюзетах или джаз в ресторане на Пигаль, все это осталось в прошлом. Теперь он услышал Луи Армстронга. Слушая его трубу, Джанго положил голову на руки и, не скрывая слез, заплакал. Ach moune! Ach moune! (Мой брат! Мой брат!) – снова и снова по-цыгански повторял он.

* * *

Троица продолжала крутить пластинки, пока Савитри не решил отправить Нин-Нина за бутербродами. Наблюдая, как Джанго и Жозеф уплетали их, Савитри понял, насколько они голодны. Братья рассказали ему о своих приключениях, как играли в тулонских кафе и борделях и ели только тогда, когда могли заплатить за еду. На следующий день Савитри пригласил братьев на обед. За обедом он сообщил, что должен уехать из города, чтобы навестить свою семью в Париже. Он предложил им ключ от квартиры и сказал, что они могут чувствовать себя как дома. Джанго и Нин-Нин были ошарашены такой щедростью и доверием к ним. Нечасто они встречали в своей жизни такое радушие и доброжелательность к цыганам в мире гадже.

Через два дня Савитри вернулся и застал братьев и Нагин крепко спящими в его кровати. Он был рад, что они приняли его предложение, а также тому, что он их не потерял. Джанго, Нин-Нин и Нагин поселились у Савитри. Они проводили дни в комфортной квартире, слушали пластинки, играли на гитарах, воспроизводя композиции американских джазменов, осваивали и постигали их приемы.

Однажды утром в дверь громко постучали. Когда Савитри открыл, на пороге, подбоченившись, стояла крепкая цыганка с грозным и решительным видом. «Месье бандит, – начала она без предисловий, – что вы сделали с моими детьми?! Где они?!

Где я могу их увидеть?!» Это была Негрос. Она приехала в Тулон в поисках своих сыновей. Радостная, что наконец нашла их, она попросила у Савитри десять франков и исчезла. Через некоторое время она вернулась, нагруженная продуктами и кухонной утварью, стоимость которых была гораздо больше десяти франков, и принялась их кормить.

Через неделю, удовлетворенная и спокойная за судьбу детей, мадам Лоран Рейнхардт отбыла в Париж. Джанго и Нин-Нин хотели последовать за ней, но у них не было денег на поезд, и они остались. По протекции Савитри их взяли вспомогательными музыкантами в Coq Hardy, роскошный ресторан с видом на порт. Эмиль купил им пиджаки, и в течение недели они играли, чередуясь с русским оркестром Федорова, основным коллективом ресторана. Музыканты оркестра толпились вокруг гитаристов, с изумлением слушая, как Джанго интерпретирует цыганскую музыку, импровизируя на тему «Чардаша» Монти.

Получив зарплату, Джанго и Жозеф почувствовали себя богачами и решили не возвращаться в Париж. Вместо покупки билетов Джанго закатил раблезианский пир, который стоил всего, что он заработал. Савитри упрекнул его в расточительности, на что Джанго только сердито хмыкнул: «А почему бы и нет? На следующей неделе мы сможем начать все с начала!» Транжира Савитри, не слишком беспокоящийся о деньгах, был сражен ответом еще большего транжиры.

* * *

Летом 1931 года Луи Вола узнал об открытии нового ночного клуба в отеле Palm Beach в Каннах, самом престижном на всем Лазурном берегу. Построенный на набережной Круазет и освященный графиней Караман-Шиме в 1929 году, отель был уединенным местом отдыха знати: отпрысков европейских королевских семей, седеющих плейбоев и нубийских принцесс, обеспеченных и громогласных американских туристов, голливудских звезд и звездочек. На заре 30-х годов, когда в других странах бушевала Великая депрессия, Palm Beach сыграл ведущую роль в зарождении гламура, которым вскоре прославилась Ривьера. Новое кабаре в Palm Beach называлось La Boite a Matelots (дословно «Матросский ящик»), декорированное сетями, буями и рыбацкой лодкой вместо сцены.

Менеджер La Boite a Matelots Леон Вольтерра уже нанял оркестр под управлением английского скрипача Джека Харриса, но оставалась вакансия второго оркестра. Вола отправился на поиски Джанго и Нин-Нина, чтобы как можно быстрее занять это место. Но найти Джанго было непростой задачей. Вола отправился в Ла-Род, где, по слухам, видели Джанго играющим в буле с цыганами, но когда он приехал, Джанго уже ушел, а цыгане, принявшие Волу за клистира (жандарма на цыганском жаргоне), не выдали, где находится Джанго.

Тем временем Джанго, Нин-Нин и Нагин отправились пешком в Париж. Их путь пролегал через Канны. Пройдя большую часть пути пешком, скитальцы добрались до набережной Круазет. Джанго глядел на роскошные отели, и у него родился авантюрный план. «Слушайте! – остановился Джанго, глядя на роскошную гостиницу, – если мы сделаем все правильно, мы можем поселиться в самом шикарном номере в Каннах. А завтра раздобудем денег». Представившись индусским принцем и принцессой, они поселились в шикарном номере отеля «Георг V». Нин-Нин остался коротать ночь среди рыбацких лодок на берегу. На следующий день «принцесса» пошла добывать деньги, гадая на ладони богатым отдыхающим, а Джанго искать ресторан или ночной клуб, чтобы предложить свои услуги музыканта. Недалеко от «Палм Бич» он по счастливой случайности столкнулся с Волой. Когда Вола спросил, где остановился Джанго, тот без ложной скромности показал на апартаменты «Георга V» и заявил, что остановился там, где останавливаются «умные» люди. Конечно же, авантюра с «индусским принцем» могла закончиться полицейскими апартаментами. Вола взял ситуацию в свои руки – он рассчитался за ночлег и помог снять скромную виллу рядом с тем местом, где остановился сам, и в тот же вечер Джанго уже играл в La Boite a Matelots, нарядившись в матросскую одежду: бело-синие полосатые матросские тельняшки, синие брюки и белые эспадрильи.

Афиша Каннского кабаре La Boite a Matelots

Позже к оркестру Волы присоединился Нин-Нин и еще один цыган-гитарист Таполо. Летний сезон в «Палм Бич» заканчивался. Находясь между двумя мирами – миром манушей, родным и знакомым, и миром гаджо, со своими законами и обязанностями, – Джанго часто бывал среди цыган, играющих в буле, либо около костра на берегу моря, где он наигрывал цыганские мелодии. Он мог не пойти на вечерний концерт, а вместо этого играть в бильярд на железнодорожной станции. Такая непредсказуемость и необязательность приводили Волу в бешенство. «Мне всегда приходилось его искать, – вспоминал Вола, – как только он получал деньги, я мог быть уверен, что не увижу его два или три дня, и мне приходилось искать его по всему городу». Однажды через Канны проезжал дядя Нагин, и Джанго, вдохновленный его рассказами о вольной жизни, очарованием дороги и собственной ностальгией, уехал с ним, и Вола безрезультатно искал его пятнадцать дней. Как-то раз Вола в поисках Джанго заглянул в фургон стоявшего неподалеку табора и обнаружил, что тот набит лучшими столовыми приборами из серебра с клеймом «Палм Бич».