Текст книги "Джанго Рейнхард. Я проснулся!"

* * *

У цыган есть поговорка: «Цыган без лошади – не цыган». Период 1931 года, когда Джанго жил с Нин-Нином и Нагин у Савитри, был первым, когда он жил в квартире, за исключением времени после пожара, когда он лежал в госпитале. Вся его жизнь проходила под открытым небом или в фургоне, и он, как многие цыгане, тяжело переносил замкнутое пространство квартиры или номера. Как говорила Нагин, «для нас дом как тюрьма. Самый красивый замок я бы предпочла автомобилю». Нелегко цыгану променять лес и горы на горизонт из крыш и дымоходов. Звуки живого ночного леса, колыбельную журчащего невдалеке ручья или утреннее пение птиц – на гробовую тишину квартиры. Джанго и Нагин не выносили яркого электрического света, предпочитая керосиновые лампы, освещавшие их комнату уютным светом, напоминающим атмосферу фургона. Потребовалось много времени, прежде чем они смогли привыкнуть укрываться простыней. Она напоминала им погребальный саван.

Жизнь Джанго была полна суеверий, предрассудков и условностей. В квартире ли, в номере отеля, Джанго охватывал страх перед moulas — духами тех, кто находился здесь раньше. Как вспоминал один знакомый: «Он боялся самых невероятных вещей. Однажды мы сказали ему, что видели велосипед, который ездит без человека. Джанго охватила паника, и он несколько дней боялся выйти на улицу». Другой знакомый вспоминал: «Он был крайне суеверным человеком. Ничто в мире не могло заставить его пройти ночью по кладбищу. Он боялся мертвых, которые, по его мнению, восставали из могил». Джанго верил в удачу, судьбу и все тайны этого и потустороннего мира, которые мог вообразить.

После того как Джанго поселился на вилле в Каннах, к нему стали наведываться подозрительные кузены проверить, по своей ли воле Джанго живет здесь и не запер ли его кто. Они осмотрели виллу и остались в ней погостить. Вола так описал эту сцену: «В саду стоял стол, который накрывался, будто тут собираются пировать несколько месяцев: огромные буханки хлеба по четыре ливра[17]17
  Ливр – в данном случае мера веса, использовавшаяся во Франции до перехода на метрическую систему и равная 489,5 граммов.


[Закрыть], бутылки с вином, камамберы, паштеты и другие яства. В любое время дня и ночи любой из них мог сесть и перекусить. Спали они в саду на траве или в гамаках, натянутых между соснами. „Обезьяны“ на деревьях часто хватали за волосы испуганных посетителей, но эти „обезьяны“, надо ли говорить, были кузенами Джанго, манушами, которые случайно проходили мимо и перелезали через стены близлежащих вилл в поисках хорошей добычи. Вскоре цыгане появились повсюду. Они разбивали палатки на пляже и оставляли повсюду мусор. Это было настоящее бедствие. Наконец, однажды мэр Канн сказал: „Вам придется избавиться от ваших друзей. Это больше невозможно терпеть!“» К счастью для мэра и Волы, летний сезон вскоре закончился.

Вернувшись в Париж осенью 1931 года, Джанго снова поселился у Савитри, у которого было большое ателье на улице Виту в Пятнадцатом округе. Савитри вспоминал о приезде клана Рейнхардтов – Джанго, Нин-Нин, Нагин и Негрос, которые быстро сделали ателье своим: «За несколько дней ателье стало напоминать виллу в Каннах. Это было странно и невероятно очаровательно. Негрос быстро взяла на себя командование. Она первой вставала по утрам. Как только мы давали ей пять франков, она отправлялась на поиски. Первым делом она заходила в табачную лавку на улице Сен-Шарль, чтобы выпить кофе и купить пачку Gauloises. Она возвращалась около двенадцати, ее корзины были наполнены доверху и даже была бутылка аперитива! Я никогда не пойму, как она это делала!.. Джанго делал все, что ему заблагорассудится, а его мать вечно суетилась над ним. По утрам Негрос гладила горячим утюгом его брюки, чтобы они не холодили ноги, когда он одевался. Он выглядел как паша. Со временем стало прибывать все больше его так называемых кузенов. Они очень удивлялись, как Джанго может жить в доме. Они осматривали все комнаты, пытаясь понять, как все устроено, а потом садились перекусить, ковыряясь ножами в зубах. Джанго играл в свое удовольствие, иногда в сопровождении брата или других манушей, зашедших в гости. К нам приходили самые фантастические персонажи, они приходили целыми семьями с детьми, слушали Джанго и так проводили несколько ночей. Мы вели свободную и легкую жизнь. Каждый приносил что-то с собой, и на столе всегда было что-то съестное. Потом, когда все уставали, мы ложились, каждый находил себе подходящий уголок, кроме чердака, который я занял сувенирами, привезенными с Южных морей. Цыгане были в ужасе от них. Больше всего от скелетов акул, которые были подвешены к потолку и фосфоресцировали в темноте. Скелеты акул наводили ужас и на Джанго. Он натягивал на голову простыни, чтобы спрятаться от них. Должен сказать, что я никогда не понимал, почему при том грохоте, который днем и ночью творился в ателье, соседи никогда не жаловались. Большинство жильцов дома были русскими эмигрантами, многие из которых работали таксистами. Можно только подумать, что это напоминало им родину. Часто можно было видеть, как они высовывались из окон, слушая музыку Джанго».

Зимой 1931 года Джанго и Нагин переехали в комнату в монтмартрском отеле «Пуарье» на площади Эмиля Гудо, по соседству с «Бато-Лавуар», полуразрушенной фортепианной фабрикой, превращенной в творческий уголок, где когда-то жил Пикассо и многие другие. Здесь Джанго и Нагин снова превратили свою комнату в табор. Это был типичный мрачный номер монмартрского отеля: оборванные обои в цветочек, огромный шкаф, в котором хранилась одежда, кровать с прожженным в нескольких местах сигаретами матрацем, уныло висящие на окнах сетчатые занавески, которые скорее собирали пыль, чем защищали от света. Возле умывальника Нагин оборудовала что-то вроде кухни, где готовила еду на спиртовке, отгородив угол ширмой. В единственной комнате, кроме Джанго и Нагин, жила маленькая обезьянка, найденная где-то во время путешествий. Когда Нагин не игралась с ней, она копошилась в грязной посуде в поисках остатков еды, либо грызла мыло или линолеум. Вскоре хозяин отеля потребовал от Джанго избавиться от зверинца. Но вместо этого тот нашел другое жилье, и они сбежали из отеля, оставив разгромленный номер и неоплаченный счет. Джанго часто проклинал хозяина, называя его «крестьянином» – так обычно мануши называют людей из мира гадже, привязанных к своей земле или имуществу.

Хотя Джанго на какое-то время отказался от типичной цыганской «собственности» – фургона и лошади, вскоре он нашел себе нового коня – автомобиль. Увидев богачей Ривьеры, разъезжающих по Круазет в шикарных ландо, Джанго загорелся идеей купить машину. Он всю жизнь будет питать слабость к автомобилям и, естественно, к самым быстрым и красивым. «Испано-Суиза» обладала должным престижем, но не была достаточно быстрой, «Бугатти» был быстрым, но в нем негде спать, «Роллс-Ройс» был в самый раз, но он не мог себе его позволить.

Летом 1932 года на «колесе фортуны» наконец-то выпал его номер. Джанго и Нагин снова были в Каннах, Джанго играл с Волой в «Палм Бич». Однажды Джанго буквально зажал Волу в углу и потребовал денег: «Мне нужно 5 000 франков! Я должен купить тиару для моей матери. Она этого заслуживает. И я хочу украсить наших лошадей. Для нас лошадь – королева! Дай мне аванс… если нет… если нет, я умру!» Столкнувшись с таким натиском, Вола уступил мольбам Джанго и выдал ему аванс в счет зарплаты. Через час Джанго вернулся за рулем американского кабриолета «Додж» 1926 года, улыбаясь до ушей.

Есть несколько фотографий Джанго и его нового коня, которые сделаны на фоне «Палм Бич». Автомобиль представлял собой монстра с нарочитым хромированным радиатором, возвышающимся впереди как греческий храм. Несмотря на то что на фоне новых, обтекаемых машин 1930-х годов, автомобиль выглядел старым, он все еще был большим, дерзким и смелым, как и подобало вкусам Джанго. И он был явно доволен своей покупкой. На одной из фотографий он стоит, прислонившись к капоту, с видом плейбоя, уперев одну руку в бок, в ослепительно белой кепке для гольфа, надвинутой на один глаз, похожий на арабского шейха.

Савитри вспоминал этот «Додж» и вождение Джанго: «Когда я навестил Джанго, он только что купил огромный белый американский кабриолет, по крайней мере, когда-то он был белым, но все еще ездил, хотя хром уже был весь в ржавчине. Он ехал величественно, гордясь своим автомобилем как павлин своим хвостом. Он исчезал как вспышка, когда у него появлялась свободная минутка. То отправлялся выпить аперитив в Ниццу или Жуан-ле-Пен, то посещал цыганские таборы около Ниццы или же спокойно ловил рыбу. Его машину можно было увидеть повсюду: она неслась между „Роллс-Ройсами“ по набережной Круазет или мчалась по крутым горным поворотам. И каждый вечер он тщательно следил за тем, чтобы она была припаркована на почетном месте перед „Палм Бич“, чем вызывал раздражение у плейбоев казино».

У Джанго не было водительских прав, но это нисколько не мешало ему. Он не обращал внимания на механические недостатки автомобиля и никогда не проверял масло. Его беспокоило только наличие бензина в бензобаке. Это все, что было необходимо. Однажды во время прогулки с Волой двигатель «Доджа» загорелся. Джанго в панике направил машину на пляж, умоляя Волу погасить пламя песком. В конце концов ему надоело возиться со старым «Доджем», и Джанго сказал Воле: «Эта машина ничего не стоит. Давай просто столкнем его в море. Волны заберут его. Это все, чего он заслуживает!» И он оставил «Додж», бросив его на произвол судьбы.

На следующий день Джанго появился у «Палм-Бич» уже с другим автомобилем. На этот раз это был 45-сильный спортивный «Рено». Этот чистокровный гонщик разгонялся по трассе до 130 километров в час и мог похвастаться открытыми выхлопными трубами без глушителей. По сути, «Рено» представлял собой каноэ на колесах, в котором не было никаких удобств для пассажиров. Вола покачал головой, сообщив, что владелец был очень рад найти лоха, который был готов купить эту машину.

Для испытания «Рено» Джанго пригласил Нагин, Нин-Нина и нескольких друзей-музыкантов прокатиться. Выезжая из Канн на большой скорости, они едва не столкнулись с грузовиком и автобусом. Когда Джанго заметил грузовик, перегородивший дорогу, он ударил по тормозам, но обнаружил, что их нет. Тогда он свернул с дороги и боком врезался в стену замка. При этом сильно травмировалась Нагин – она получила рваную рану.

Однако ни травма Нагин, ни потеря очередной машины не укротили аппетит Джанго. Вскоре он купил старенький кемпер, принадлежавший какому-то бельгийскому бакалейщику, отдыхающему в Каннах, которому срочно понадобились деньги после проигрыша в баккара. Джанго припарковал свой новый кемпер на пляже и закатил вечеринку с присоединившимися к ним цыганскими кузенами. Праздник был прерван жандармами, которых послал неутомимый мэр Канн. Джанго и его кузены оставили за собой горы мусора из спинок путассу, консервных банок из-под сардин и кожуры. В тот вечер Джанго снова гордо припарковал свой дряхлый автомобиль на месте перед «Палм Бич», которое он, вероятно, считал своим законным. Но менеджер Вольтерра был вынужден дипломатично попросить его убрать машину.

* * *

Зимой 1931 года, живя в отеле на Монмартре, Джанго познакомился с тремя цыганами, которые впоследствии стали его друзьями и самыми важными музыкальными партнерами. Однажды Нагин вышла из своей комнаты и обнаружила, что к их двери прильнул низкорослый цыганенок. Заикаясь и извиняясь, мальчик сказал, что проходил мимо, но когда услышал музыку, остановился послушать. Нагин пригласила его войти и представила его Джанго. Тот лежал, раскинувшись на кровати, одном из его любимых мест, курил очередную сигарету и играл на гитаре, импровизируя джазовые мелодии. Мальчика звали Жан «Матело» Ферре. Он и его братья, которые тоже были гитаристами, жили в этом же отеле. Однако, послушав игру Джанго, Матело торжественно пообещал выбросить свою гитару. Вместо этого Джанго предложил Матело сыграть вместе с ним. И первой мелодией, которую разучил Матело, была джазовая композиция Sugar.

Осенью этого года Матело и два его брата отправились из Руана в Париж, чтобы играть в столичных танцевальных залах и русских кабаре. Старшим из братьев Матело был Пьер Жозеф Ферре. Он родился в 1908 году и получил прозвище «Баро», что в переводе с руанского означает «Большой», за свою крупную фигуру. Позже он также получил прозвище «Камамбер» за свое пристрастие к сыру, но называть его этим прозвищем в лицо опасались. Баро был красавцем. У него было похожее на ястребиное лицо с острыми глазами, выдающимся носом и щегольским профилем, который заставил бы позеленеть от зависти даже голливудского героя Джона Бэрримора. Баро было 23 года, когда он приехал в столицу в сопровождении своего среднего брата, Этьена «Сарана» Ферре, которому было всего 19 лет. Прозвище «Саран» он получил в честь предка, который был известным музыкантом. Саран был ниже ростом, чем Баро и более щуплым, но был так же красив, как старший брат, и носил густые черные волосы, зачесанные назад по моде того времени.

Семья Ферре была житанской, из испанских цыган. Хотя их корни уходят в Андалусию, Ферре жили в Руане на протяжении нескольких поколений. Братья Ферре никогда не жили в таборе. Они выросли в собственном доме. Это была современная оседлая цыганская семья. Почти все Ферре были музыкантами. Их мать, Дудеру, была большой любительницей легкой оперы, а отец, Ипполит «Густи» Ферре, торговал лошадьми. Их сестры Нина и Нине были певицами. Баро и Саран учились играть сначала на банджо, а затем на гитарах у своего дяди, Баро-старшего, а также родственников – Пеббо и Филлу Ферре. Их дяди много путешествовали и могли исполнять разнообразную цыганскую музыку от испанского фламенко до цыганских напевов Восточной Европы. Они играли в танцевальных залах Руана, где Баро и Саран проходили стажировку, прежде чем уехать из города в Париж. А Матело остался один.

Он родился 1 декабря 1918 года, а прозвище Матело, что означало «Моряк», получил в честь своего крестного отца, который служил во французском флоте. Он был крошечным, почти эльфийским существом, но обладал обезоруживающей улыбкой, которая не оставляла окружающих равнодушными. Он часто сопровождал своих братьев, зарабатывая деньги на улицах Руана. Его первым инструментом была скрипка, на которой его научил играть один из дядей. Позже дядя Филлу научил маленького Матело играть на банджо, а в 12 лет он уже дебютировал на публике в руанском танцевальном зале. Но его дядя Пеббо, игравший на гитаре и которому не нравился звук этой «сковородки», убедил отказаться от банджо. Затем он взял в руки бандуру и, в конце концов, гитару. Но когда Баро и Саран отправились в Париж, Матело страшно расстроился. Оставшись один, он стал строить планы побега, а когда пришло известие, что его старшие братья обосновались в Париже, тринадцатилетний Матело сбежал в столицу. Именно здесь он и встретил Джанго. Вскоре Джанго познакомился и с остальными Ферре, а с Баро они стали лучшими друзьями и музыкальными соперниками.

* * *

Осенью 1931 года Джанго и Ферре нашли постоянную работу в новом месте – в одном из русских кабаре, которые стали появляться в Париже после русской революции. Париж был наводнен белой русской эмиграцией: свергнутыми князьями и княгинями, безземельным дворянством и всеми теми, чьи политические убеждения не совпадали с новой революционной властью. Через некоторое время после окончания Гражданской войны к ним присоединилось еще около 60000 русских, бежавших в Париж – город, где Маркс, по иронии, писал свои революционные коммунистические труды. Вскоре, 22 октября 1922 года, в Париже открылся русский ночной клуб «Шато Кавказ» на Пигаль, который отпраздновал свою премьеру с двумя оркестрами и тремя этажами развлечений. Это событие привлекло высшее общество Парижа и послужило толчком к быстрому открытию множества других русских кабаре: «Тройка», «Казбек», «Минутка», «Осетр» и других. Чтобы привлечь богатых людей, русские заведения старались поразить парижских ценителей специфическими особенностями русской культуры и кухни. Они наряжали официантов в казаков, оформляли залы с византийской роскошью или приглашали какую-нибудь знаменитость, оставшуюся не у дел. Так, в L'Ermitage Muscovite борщ готовил царский повар, а метрдотелем был адмирал императорского флота.

В каждом кабаре выступал оркестр, обычно состоявший из цыган, либо из тех, кто недавно покинул Россию и Восточную Европу или же тех, кто уже обосновался во Франции. Пока они умели играть, их происхождение не имело никакого значения. Джанго и Ферре играли на гитарах в цыганских оркестрах в «Казанове» и «Шехерезаде». «Казанова» открылся в 1926 году на авеню Рашель, 10, на Монмартре. Он был оформлен в современной тематике, основанной на кинофильмах. 3 декабря 1927 года на улице Льеж 3 открылась «Шехеразада». Интерьер был оформлен в восточном стиле и напоминал дворец шаха, с арочными гротами и струящимися тканями, спадавшими с потолков, как шатер гарема, освещенный хрустальным светом арабских ламп. Официанты были одеты в казачью форму, а столы были уставлены лучшим серебром и фарфором. Вскоре после открытия «Шехеразада» уже принимала королей Испании, Швеции, Норвегии, Дании и Румынии, а также короля плейбоев, принца Уэльского. «Казанова» и «Шехерезада» были кабаре королей и королями кабаре. Музыка русских кабаре представляла собой смесь классической музыки, русских народных традиций и восточноевропейских мелодий, просеянных через музыкальное чувство цыганских исполнителей.

Джанго и братья Ферре присоединились к оркестру «Цыгане», в котором было много известных музыкантов. Здесь играл и виртуоз цимбал Ница Кодолбан, и болгарский цыган Жан Гулеско, который был виртуозом скрипичного трюкачества, отточенного при царском дворе. На своей скрипке с бархатным голосом он исполнял ослепительные пиццикато, а смычком заставлял скрипку то заливаться соловьиной трелью, то стонать, вынимая душу даже у таких чудовищ, как Распутин. Жорж Буланже – румынский цыганский скрипач исполнял каждую песню как эпическое повествование, а печально известная Sombre dimanche («Мрачное воскресенье») была даже запрещена, например, в Будапеште, за то, что вдохновляла слушателей на самоубийство.

Кроме того, в «Шехерезаде» был оркестр балалаечников Карпа Тер-Абрамова с репертуаром русской народной музыки. Вероятно, Джанго и Ферре переняли тремоло-аккордовый аккомпанемент именно от балалаечников оркестра «Цыгане», который впоследствии стал фирменным штрихом не только у Джанго, но и у многих других цыганских гитаристов.

Тем временем усердное занятие музыкой Матело Ферре не прошло напрасно. В 13 лет его взяли в оркестр румынского скрипача Ионела Багеака, игравшего в «Казанове», и вскоре он стал аккомпанировать Кодолбану и скрипачу Йошке Немету. С годами Матело стал одним из самых любимых музыкантов Жана Гулеско и сумел разработать собственный уникальный стиль исполнения цыганской музыки на гитаре.

* * *

Участие Джанго в «Цыганах» было непродолжительным, и в 1933 году он снова возвращается в студию звукозаписи, где аккомпанирует певице Элиане де Креус, но эти записи, вероятно, утеряны. После нескольких лет скитаний и выступлений в различных музыкальных стилях Джанго снова очутился с Ветезе Герино в одном из самых динамичных и музыкально совершенных ансамблей музтеатра. Этот ансамбль записал серию пластинок, ставших апогеем мюзета и положивших начало развитию нового стиля – мюзета с влиянием джаза. По иронии судьбы, Джанго играл на этих записях роль аккомпаниатора, причем не только для аккордеониста, но и для своего лучшего друга Баро Ферре.

Весной 1932 года Джанго и Нагин снова собрались в Канны, где Джанго присоединился к Воле в Boite a Matelots. Кроме игры в кабаре, Джанго и Вола, видимо не без содействия последнего, приняли также участие и в съемках фильма Анри Диамана-Берже «Лунный свет» в эпизодических ролях, играя самих себя.

Плакат к фильму Анри Диамана-Берже «Лунный свет» 1932 года

На съемках фильма «Лунный свет»

Баро и Саран также играли в Palm Beach. Ближе к концу сезона Джанго и Вола дурачились в баре «Палм Бич» после окончания своего выступления, копируя стиль ансамбля Джека Харриса. Их джазовый подход к музыке привлек внимание менеджеров, и они были приглашены на летний сезон 1933 года вместо Харриса. Ансамбль Волы также выиграл место в другом Boite a Matelots, который Леон Вольтерра намеревался открывать в Париже.

В ожидании начала работы в парижском Boite a Matelots осенью 1932 года Джанго и ансамбль Волы выступали в столице в Cyro’s и «Амбассадоре». К ним присоединился скрипач Сильвио Шмидт, нанятый Волой вместо другого скрипача по имени Стефан Граппелли, которого Вола считал почему-то ненадежным.

Джанго и Нагин жили той зимой в отеле Ouest-Hdtel на Монпарнасе. Чтобы куда-либо добраться по Парижу, Джанго нанимал такси, поскольку избегал ездить на метро, так как не мог прочитать или запомнить названия станций. В любом случае, метро он считал ниже своего достоинства. Он часто пользовался одним и тем же такси, а водителя считал уже личным шофером.

Джанго с ансамблем в парижском кабаре

La Boite a Matelots, 1952 г.

22 декабря 1932 года с большой помпой открылся парижский Boite a Matelots. Вольтерра купил бывший ночной клуб «Эль Гаррон» на Пигаль, интерьер оформил художник-авангардист Поль Раб – он повторял каннское кабаре со сценой, сделанной в виде лодки. Напротив сцены над входом располагался балкон для второго ансамбля. На открытии кабаре в Париже Герино и его ансамбль играли с этого балкона. Вола руководил первым ансамблем, который состоял из лидера на аккордеоне, Джанго, Нин-Нина и Роже Шапу на гитарах, пианиста Марко, тенор-саксофониста Жан-Жана, бас-саксофониста Румолино, скрипача Леона Феррери и барабанщика Барта Кертисса. Когда Вола ушел в другой оркестр, главную сцену занял ансамбль Герино, к которому затем присоединились Джанго, Баро и Саран, а также Густи Мальха и Нин-Нин.

19 марта 1933 года Герино с ансамблем записал несколько пластинок, которые были выпущены лейблом Ос1ёоп под названием виёппо et son Orchestre Musette de la Boite a Matelots. Вместе с Герино (на аккордеоне) играл скрипач Пьер Пальяно, на соло-гитаре играл Баро, ритм держали Джанго и Люсьен «Лулу» Галлопэн на гитарах и басист Тарте-буль. Несмотря на то что Odeon рекламировал ансамбль Герино как оркестр-мюзет, ансамбль вышел из заданных рамок, играя также танго и шансон. На этих пластинках Герино оркестровал свой простой коллектив, создавая плотные аранжировки, подчеркнутые динамичным взаимодействием между его аккордеоном, скрипкой и гитарой Баро. В результате получились настоящие жемчужины мюзета, совершенные произведения, далеко выходящие за рамки типичной музыки того времени. Однако, по общему мнению, эти записи были лишь слабым отблеском группы Герино с Баро и Джанго. Музыкальный директор (Мёоп, которого называли не иначе как Le Phoque («Тюлень»), настоял на том, чтобы Герино играл на аккордеоне с вибрацией, из-за этого дополнительные гармонизирующие ноты, казалось, мешали джазовым линиям. Другой аккордеонист, Шарль Базен, считал, что эти пластинки не передавали волнующего звучания репертуара Герино. С «сухим» аккордеоном Герино, горячими соло Баро Ферре и ритмичным аккомпанементом Джанго ансамбль шел к слиянию джаза и мюзета.

Это были первые записи Баро, где он проявил себя как уверенный и зрелый гитарист. Уже в юности Баро играл с агрессивной уверенностью, о которой его более поздний аккомпаниатор Франциск-Альфред Моэрман говорил так: «Я никогда не видел, чтобы кто-то так сильно играл на гитаре. Он атаковал ее. Вероятно, этому он научился, играя на балах-мюзет, где приходилось стараться, чтобы быть услышанным».

* * *

Осенью 1932 года, когда Джанго выступал в парижском Boite a Matelots, его услышал Жан Саблон, восходящая звезда новой волны французских певцов, которые появились с изобретением микрофона и усилителя. В прошлом, чтобы певца было слышно за оркестром, прибегали к мегафонам, и свою славу они завоевывали не за счет пения, а за счет объема легких и физической силы голоса. Зачастую они были не певцами, а крикунами. Теперь же с микрофоном можно было петь, не напрягая связки для крика, и передавать драматические или лирические нотки песни. Динамичный и эмоциональный вокал Саблона быстро завоевал симпатии публики и принес ему популярность[18]18
  Успех Саблона был обусловлен новой манерой пения – крунинга, основоположником и законодателем которого считается американский певец Бинг Кросби. Суть ее примерно в том, что певец напевает вполголоса или декламирует под музыку. С развитием звукоусилительной техники эта манера стала находить все больше и больше последователей, а с проникновением джаза во все музыкальные сферы она вскоре стала стандартом. (Прим. пер.)


[Закрыть].

Жан Саблон

Вдохновленный манерой Бинга Кросби, Саблон стремился придать французскому шансону джазовый оттенок. Когда он услышал записи Кросби в сопровождении гитариста Эдди Ланга, Саблон загорелся одной идеей. Он попросил нанять Джанго. Рейнхардта сотрудничество с такой звездой, как Саблон, подняло на новый уровень и принесло ему признание и уважение в музыкальной среде Парижа. Кроме этого, Джанго обрел и ценные бытовые навыки. Оркестр Саблона был респектабельным коллективом, поэтому Джанго должен был ему соответствовать. Он научился начищать ботинки, завязывать галстук и тщательно ухаживать за своими усами.

Саблон был только в начале своей карьеры, но его внешность и «сатиновый» голос уже тогда были многообещающими. Он родился в Ножан-сюр-Марн в 1906 году в семье артистов. Отец Шарль был композитором, а сестра Жермена – певицей. Саблон рано понял, что хочет стать певцом. В 17 лет он бросил школу и стал выступать в оперетте с Жаном Габеном. Даже если бы он пел плохо, его усы и врожденная артистичность могли обеспечить ему возможность провести остаток жизни в роли Д’Артаньяна в провинциальном театре.

К середине тридцатых годов любая француженка, не присягнувшая Тино Росси, падала в обморок от Саблона. После возвращения в конце 1933 года из своего первого турне по США, Саблон и руководитель его ансамбля Андре Экян нашли Джанго в таборе. То ли пресыщение жизнью гаджо, то ли нехватка средств вынудили Джанго вернуться к цыганским истокам. Саблон и Экян предложили Джанго присоединиться к их ансамблю. Рейнхардт охотно согласился, но когда начались репетиции, он не явился. Причина оказалась банальной – Джанго боялся испачкать туфли в грязи, выбираясь из «Зоны». Проблему решили просто – Андре Экян, один из лучших саксофонистов Франции, стал персональным водителем Джанго. Саблон недавно купил одну из первых моделей «Форда» V-8. Он поступил практически полностью в его распоряжение. Экян каждый день забирал Джанго из «Зоны» и возвращал его вечером. С этого момента Джанго стал появляться на репетициях в безупречно начищенных туфлях.

Теперь у Джанго появилась новая забота – его внешность. И она не ограничивалась только обувью. Если раньше Джанго мог появиться небритым, грязным или в мятом костюме, рукава которого держались всего на нескольких нитках, то сейчас под руководством Экяна Джанго постигал азы ухода за собой и за своей одеждой. Экян вспоминал: «Я был для Джанго кем-то вроде няньки. Я каждый день заставлял его мыть руки, уговаривая делать это под тем предлогом, что они являются центром внимания зрителей. Я стриг ему ногти и купил щетку для ногтей, о существовании которой Джанго даже не подозревал. Когда он собирался на работу, я помогал ему одеваться и завязывать галстук и следил, чтобы он выглядел презентабельно».

Надев смокинги, ансамбль Саблона начал серию концертов в тех шикарных заведениях, под окнами которых Джанго слушал джаз. Свои премьерные концерты они сыграли в «Рококо», кабаре при отеле недалеко от Елисейских полей, которое было оформлено в элегантном и респектабельном стиле с буазеро-выми панелями из дерева и бронзовыми канделябрами. В «Рококо» их представлял сам Жан Кокто. Затем ансамбль выступил в Le Boeuf sur le Toit («Бык на крыше»), сюрреалистическом кабаре с шокирующей и эксцентричной программой. Кабаре было названо в честь радикального балета Дариуса Мийо, показанного впервые в 1920 году. В партитуре Мийо звучал джаз, латиноамериканская музыка, танцорами у Мийо были клоуны из цирка Медрано, скрытые за чудовищными африканскими масками. Чтобы окончательно шокировать зрителя, в финале балета обезглавливали полицейского с помощью потолочного вентилятора. А бразильская песня с дурацким названием «Бык на крыше» была взята в качестве названия и для балета, и для кабаре, которое открылось в январе 1922 года и своими театрализованными представлениями вызвало бурю критики и возмущения.

Джанго Рейнхардт и Жан Саблон перед полетом в Британию, 1934 г.

Летом 1933 года Джанго снова выступал в каннском Boite a Matelots с Волой, а зимой 1933–1934 годов гастролировал с Саблоном. Они выступали по всему Лазурному берегу, а в Ницце неделю делили сцену с самой яркой звездой Европы – Жозефиной Бейкер. Весной 1934 года ансамбль Саблона должен был выступать в Лондоне. Занимаясь организацией гастролей, Саблон обнаружил, что у Джанго нет никаких документов – ни бельгийских, ни французских, вообще никаких. С божией и Саблона помощью Джанго оформили документы, но когда все было готово, возникла другая проблема. Чтобы попасть в Англию, необходимо пересечь Ла-Манш. Джанго наотрез отказался ехать. Как вспоминала Нагин, Джанго был настоящим дикарем и опасался всего. Он отказывался лететь и признался, что ужасно боится лодок. Когда Экян спросил его, по какой причине, Джанго загадочно ответил: «Потому что там шпионы!»

Когда его все-таки затащили на борт самолета и взлетели, Джанго разразился приступами неконтролируемого безумного нервного смеха, который продолжался до самой посадки. В Лондоне ансамбль выступал в течение трех недель апреля 1934 года в ночном клубе «Монсеньор» на Пикадилли. На первое выступление пришел сам принц Уэльский, после чего стал посещать эти выступления каждый вечер.

Джанго наслаждался престижем и вниманием, которые оказывали ансамблю. С подачи Экяна он полюбил изысканную одежду, хотя до понимания всех тонкостей было еще очень далеко. Он начал сам стричь ногти, начищать туфли и причесываться, особенно если замечал свое отражение в зеркале. Однажды вечером Джанго пошел с пианистом Алексом Синявиным в магазин портного в Берлингтонской Аркаде купить пару-тройку рубашек. Когда они зашли в магазин, Алекс заметил, что у Джанго появился интерес к аксессуарам и другим элегантным вещам. Он купил там три шелковых галстука, которые ему приглянулись.

Джанго в течение нескольких лет, начиная с 3 апреля 1933 года, их первой совместной записи, и до 1936 года много аккомпанировал Саблону в студии. Из всех певцов, с кем он работал, записи с Саблоном превосходят все остальные. Это свидетельствует о мастерстве музыкантов и уважении друг к другу. В начале 30-х годов Джанго сделал множество записей шансона с такими исполнителями, как Эме Симон-Гран, Ле Пти Мирша, Леон Моноссон, с Жаном Траншаном и его женой Нанэ Шоле, и даже со старшей сестрой Саблона – Жерменой. В большинстве из них его игра на гитаре ограничивалась ролью второго плана с небольшим вступлением или очень коротким соло перед куплетом, которое было совершенно незаметно.