Текст книги "Искушение чародея (сборник)"

– Мы так хотели, – Алиса смотрит в землю, кажется, чуть не плача. – Раньше.

– А-га… Ты, ты и птица.

– Там в переходной камере одноразовый запуск, скачок-возврат, и еще лимит по весу, – торопливо вмешивается Пашка. – То есть наш вес – и пять килограммов сверх этого.

– По пять килограммов на каждого! – голос Алисы тверд, глаза сухи. Высоко вздернув подбородок, она встречается взглядом сначала со стариком, потом со мной.

– А-га, – повторяет Мускин совсем равнодушным голосом. – Ну, вы, ребята, пока идите, поигра… – старик вовремя остановился, как видно, поняв, какую глупость сейчас чуть не сморозил, – расскажите друг другу что-нибудь. А мы тут немного обсудим.

Паренек было хотел воспротивиться, но Сонечка берет их обоих за руки, как старшая, и молча ведет в дом. Юрик все это время держался за край ее платья – ну и сейчас не отпускает, семенит следом.

– Вот вам Уэльс вспомнился, Горелик, – говорит Мускин, едва все четверо скрылись за дверью. – А мне кое-кто другой, француз какой-то, фамилия вроде «Бильярд», точно не скажу. В старом «Мире приключений», еще до, был рассказ. Там тоже двое детишек залезли в аппарат времени. И натворили таких дел, что вернулся только один, причем звали его Ромулом. «Где брат твой, Ромул?» и так далее. Это называется парадокс.

– У нас никаких парадоксов не будет, – качаю головой. – Поэтому они, наверно, так свободно все рассказывают. Давайте к делу.

При других обстоятельствах мы бы еще поудивлялись и понеповерили хоть немного, но теперь для этого не самое подходящее время. Его, времени, вообще негусто осталось.

– Давайте. Кого предложите? – старик смотрит на меня сочувственно. Ему легче: у него никого не осталось. А что я могу поделать, если Сонечка, хотя в ней сейчас только кожа да кости, все-таки не пять килограммов весит? Да и Юра маленький – тоже не пять…

Вот что я могу с этим поделать?!

– Вайнгаузовские близнецы.

– Могут не отдать родители.

– Отдадут. Не глупее нас. Ну а если нет – то и других детей немало. Причем таких, чтоб до пяти кило, среди них тоже хватает. Более чем.

Собственно, вот мы все и решили. Можно наших гостей уже обратно звать. Но, вижу, Мускин еще что-то обдумывает.

– Отдам птицу, – наконец решается он. – Пусть это им будет приз. За близнецов и вообще…

– Бросьте. До того ли… Им еще через стену перебираться. И как быть с лимитом на пять кэгэ?

– До того, – сухо отвечает старик. – Как-нибудь уложатся. Она почти не весит.

Пожимаю плечами и мимо лежащего ничком Баритона иду звать гостей обратно.

* * *

Они сидят на втором этаже, возле того получердачного окошка, в которое Алиса так по-акробатически запрыгнула – прямо чуть ли не на голову Сонечке. Увлеченно обсуждают что-то. А, это о еде фантазирование пошло: самая популярная здесь тема. Сперва я ничего не понимал – мангодыня какая-то, мангустины, яблочно-щавелевое мороженое, – но потом Пашка начал рассказывать о бубликовом дереве и кормовых бананах для скота, так что мне сразу все стало ясно. Детишки все-таки. Даже заколебался, можно ли им поручать ответственность за других детей. Ладно, хуже точно не будет.

Недолго я эту мысль обдумывал, но ребята уже переключились с еды на что-то другое. Даже не понять, на что.

– А вот она что думает? – звенящим от любопытства голоском спрашивает Соня.

– Это вообще нехорошо без согласия, знаешь ли, – говорит гостья. – Одно дело, когда ты нас слушала, с нашего ведома и…

– Нехорошо? Здесь? Сегодня? Ничего ты, наверно, не можешь в самом деле…

– Почему? Могу! Она… Она очень хочет выйти замуж. В такое время – и замуж… А, нет, не сейчас, а когда «снова наступит нормальная жизнь». И еще она думает… Ну, об этом тебе рано.

– Тоже мне, больно взрослая! А он, вот там, смотри, о чем думает?

– Он думает, где бы достать батареи. Лампы уже почти все, антенну можно сделать из проволоки и в бельевую веревку вплести, но вот с батареями… сейчас: «Это проблема. Это проблема. Брагер обещал добыть две, и наушники обещал тоже, но его нет. А где поставить? Здесь нельзя: соседи сразу начнут коситься: чем это он на чердаке занимается? Фальшивую лежанку надо делать, да! Возле общего дымохода есть место…»

– Подумаешь, нужен он нам, на чердаке или где! – Сонечка, слышу, даже обиделась. – Все и так знают, что Яша хочет слушать сводки Совинформбюро. А… сейчас покажу… вот он что думает?

– Он думает, что там, чуть ниже оборванного листа железа, очень удобное место, но туда, жаль, жаль, очень жаль, переместиться никак нельзя: увидит Большой-Левопестрокрылый, а он сильнее, и… – Алиса замолкает, сама явно сбитая с толку. – А, это голубь. Вон, на коньке крыши. Ты не про него, конечно, спрашивала, а про того мужчину в слуховом окне, да?

– Ой, да ну его. Смотри, Гансик! Гансик!!! Вон там Гансик – видишь?

Гансиком Соня и другие ребятишки называли одного очень приметного немчика: огненно-рыжего, совсем молоденького и, как они говорят, «здоровски красивого». Он в гетто не заходил, нес охрану на вышке, и когда была его смена, сколько-то ребят и особенно девочек всегда собирались, чтобы его смотреть. Отчего этот Гансик чрезвычайно смущался, страшно краснел – у рыжих это видно даже издали, – и все пытался отворачиваться. Взрослых такие «смотрины» очень удивляли, пугали даже, но потом мы как-то без слов друг друга поняли и решили – а пусть его. Бывает и хуже. Где им тут еще хоть что-нибудь красивое увидеть…

– Можешь сказать, о чем он думает?.. – обмирая, просит Соня.

– Далеко совсем. У меня тут новый усилитель – но все равно на самом-самом пределе…

– Ну пожалуйста! Ну Алисочка! Ну я тебя больше никогда-никогда ни о чем не попрошу! Ну попробуй, а?

На Пашку с Юриком уморительно делается смотреть: они, такие разные, в этот момент глянули на девчонок с настолько одинаковой, солидной и мужской снисходительностью… Старший из мальчишек даже фыркнул презрительно, младший этого не умеет.

– Сейчас, не ной, – тоже слегка по-взрослому отвечает Алиса и начинает возиться в своей сумке-планшете, – только попробую изменить настройку… А! Есть! Он думает… О своей Лизхен он думает, так что совершенно напрасно ты в него влюбилась, вот! И о маме. А вообще-то ему скучно там стоять, скучно и противно, но ведь кто-то же должен делать эту работу. Одно утешение: через день, максимум два, все закончится. Потому что…

И тут голос Алисы затухает, как свеча на влажном ветру.

– Ладно, договаривай, – произносит Соня. Теперь уже она кажется тут взрослее всех, и меня, наверно, тоже.

– Потому что рвы уже вырыты и грузовики готовы, он видел, – договаривает гостья хрипло. – А айнзац-команда прибывает завтра. Для нее уже освободили место в казармах.

На несколько секунд в полутемной каморке повисает абсолютная, глухонемая тишина.

– Подумаешь… – вздыхает Соня. – Мы давно знаем. Это старшие нам не хотят рассказывать, думают, мы сами не догадаемся. Я вот тоже молчу, чтобы дядю Элика не расстраивать. Но мы ведь слышим то же, что они. И понимать давно научились.

Из ног у меня словно бы кто-то вытащил все кости. Тем не менее стою, держусь за стену и за перила. Сел бы сейчас прямо на лестницу, так ведь она скрипнет.

– Алиска! Послушай, что я сейчас думаю! – отчаянным голосом шепчет Пашка. Алиса – рука у нее по-прежнему в сумке – поворачивается к нему.

– Само собой, – через секунду говорит она даже с некоторым удивлением, – а как же иначе?

И тут замечает меня.

Резко вскакивает. Пашка тоже. Может, они тут и развлекались чтением мыслей – или, допускаю, скорей играли в это все-таки, – но мое присутствие оказалось для них полной неожиданностью.

Смотрят на меня крайне злобно, сопят, сжимают кулаки. Я, само собой, против двух таких подростков сейчас совсем слаб. Наверно, даже испугался бы, но есть дела и поважнее.

– Вы очень неправильно все придумали, – произносит Алиса сухим, враждебным, предельно неприятным голосом. – Вы нас, получается, совсем за людей не считаете. Думаете, мы схватим говоруна, двух маленьких детей к нему как выкуп – и убежим на промежуточную станцию, прощайте? Так вот, ничего подобного. Двух детей возьмут они, – кивок в сторону Сонечки и как бы через нее, в направлении стены, а потом, сквозь стену, дальше, на улицу и улицы. – Она возьмет вот этого мальчика, вместе они даже меньше, чем я плюс пять килограммов, весят. А кто-то, кто пойдет вместо Пашки, какого-нибудь другого ребенка. Мы их подсадим, поможем перебраться через стену, покажем, как войти.

«А сами-то вы как, деточки?» – этого я не сказал, но не думаю, что ей пришлось читать мысли: уж эта-то мысль точно напечаталась поверх моей физиономии сороковым кеглем. Девочка мгновенно вспыхивает, заливается красной краской, куда там Гансику: даже слезы на глаза наворачиваются.

– Простите… Простите, мы же не сказали вам про стационарные базы… постоянные станции, в старых зданиях, скалах, иногда даже деревьях – если несколько веков… Две таких станции недалеко, у одной я знаю код и координаты – в общем, дойдем. Я забыла сказать. Я не всегда такая, я не хамлю специально, тем более взрослым, я…

А теперь то, что появилось на моем лице уж не знаю каким кеглем, заставило ее тут же замолчать.

– И где же эта станция, деточка? – ладно уж, чем изощряться в чтении мыслей, попробуем для разнообразия поговорить вслух.

Она сказала. Ого! Это называется – «недалеко»?! Хотя если они ходят так же, как прыгают по стенам – к лету или, крайний срок, к сентябрю можно дойти. Даже через места боев, если повезет и осторожно. И даже без аусвайсов: детям в этом смысле куда как легче, мало ли беспризорников образовалось. Беспризорники из них, пожалуй, аховые выйдут… Но все же ребятки светлоголовые, очень русские хоть вблизи, хоть издали… Настолько, что им кое-каких полицаев лучше бы сторониться, но со своим… этим… индикатором и с умением читать мысли, хотя это как-то не всегда у них получается, – да, имеют шанс. Оголодают, конечно, но они вроде должны быть выносливы. К тому же, наверно, при такой ловкости как-то сумеют подкормиться по пути.

Вообще, если точно знать, куда идти, и понимать, что там тебя примут, – многое можно суметь. У нас в первые месяцы, когда еще не усилили надзор и не ввели лату с номером дома, субботнюю перекличку и круговую поруку, уходили довольно-таки часто – однако и возвращались нередко. Семеро подростков лесами и болотами дальше Смоленска дошли, но не сумели пересечь линию фронта: вернулись трое, остальные сгинули – половина от голода, половина от пуль. Иные, правда, уходили без возврата, только, похоже, это у них получалось скорее как у тех сгинувших. А многих привозили на показ: большей частью уже убитыми, но кому особо не повезло – живыми…

Сема Заславский тоже очень далеко добрался – чтоб вы знали, полдороги проехал на попутной немецкой машине, подвезли его за дедовские часы, у него внешность нетипичная; но партизан не нашел и вернулся сам, худее скелета. А Левушка Таубкин с Ритой Окунь нашли, но их не взяли, отправили обратно – причем судя по тому, что они рассказывают, им еще повезло. Ну, в общем, всех понять можно: партизанам пацаны, женщины и старики без надобности, тем более необученные и без оружия. А мужчин у нас толком никогда не было, на фронте же все, да и оставшихся сколько-нибудь крепких перехватали с самого начала, «меннерхант» это называлось, увезли всех.

Почти смешно: раз пять-шесть бывало наоборот – к нам партизан переправляли, по ночам и под проволокой, раненых. У нас тут как-никак врачи есть и даже почти лазарет оборудован… был. Кто-то умер, остальных поставили на ноги, а потом так же переправили обратно. Последний раз привозили, говорят, целого командира отряда – и с ним, выздоравливающим, в лес потом взяли доктора Марголину, только ее одну, причем не факт, что совсем добровольно.

Да что уж там. Могли больше уйти, только для такого надо было, скажем, детей и родителей точно на смерть отдать. А потом уже и для просто соседей по дому гибель получалась. Кабы наверняка да заранее знать, что все равно для всех ров и айнзац-команда – так, может, и вправду стоило. Многие точно решат так. Но ни у кого из них нет машины времени. Даже если это не машина, а место.

…Надеюсь, этих моих мыслей Алиса не прочла. Их пересказывать-то долго, а так – за полсекунды все пролетело.

– Фима Липкин, – говорю.

– Что?!

– Не что, а кто. Липкин. Это вместо тебя, Павел, – если не передумал. Он твоего возраста, то есть по здешним условиям еще где-то семь кило долой. Малыша, значит, сможете выбрать до двенадцатикилограммового включительно. Солнышко, покажи ребятам, куда идти.

(Фима – такой мальчик, что из-за него в конце концов или жизнь станет совсем невозможной, или наступит всеобщее счастье. Вот пусть с этим и разбираются в своем далеке.)

Соня сразу же встает, с Юриком на буксире спускается мимо меня по лестнице, уже внизу с недоумением оглядывается: почему отстали Алиса с Пашкой? Что надо спешить – это она понимает. Не поняла лишь, что и на меня тоже ей надо бы оглянуться. Потому что сейчас мы расстанемся навсегда.

Ребята из будущего стоят молча. Они, по глазам вижу, понимают все. Но и что действительно надо спешить – тоже.

Помедлив лишь пару секунд, идут вслед за Сонечкой. На меня стараются не смотреть.

Шарик в кармане Алисиного комбинезона вдруг словно вспыхивает, ежесекундно меняясь в цвете. Что это означает, не хочу гадать. Не опасность – и ладно.

– Будьте через час возле… там, где решетка, – говорит Алиса уголком рта тихо и быстро, затем на мгновение оглаживает правой рукой сумку и уточняет: – Возле Графского парка.

Ничего не отвечаю ей. Все мои силы сейчас уходят на то, чтобы не окликнуть Сонечку.

Какая уж теперь разница, где мне через час быть и когда не быть.

* * *

Тем не менее вот он я, напротив решетки в Графский парк. Он давно уже не Графский, но Горького, а почти год даже не Горького и вообще не парк; кроме того, это лишь несколько квадратов его ограды, примыкающей к гетто. Поверх решетки густо пущена колючая проволока, весь участок хорошо виден аж с двух вышек – короче говоря, совсем не понимаю, зачем мне тут быть. Для побега здесь, прыгай, не прыгай, самое скверное место.

Но пришел, если честно, почти сразу: а что мне еще делать? Какой там час, минут и десяти не прошло. И вот уже жду, не зная чего, изрядно времени. Часов как таковых у меня нет, но больше пары часов точно.

Сперва волновался немножко, теперь всерьез начинаю.

Ну не через решетку же они собирались лезть, ведь правда? Через стену возле бывшей аптеки, так?

Этот участок отсюда не виден совсем. Но если бы там что случилось, особенно с беготней и стрельбой, я бы услышал. А ничего такого. Вроде бы совсем нечего опасаться, тем более что побег – это по определению не то дело, которое осуществляется в точный срок. Всегда возможны задержки, промедления…

Вот так, не опасаясь, я простою еще час-другой – и помру на этом месте от полного спокойствия.

Потом это случается. До исхода третьего часа.

Две фигурки прошли снаружи, по ту сторону ограды и проволоки, по сторону жизни. С полсотни шагов до них. Не оглядывались, тем паче не останавливались, именно прошли, без внимания к гетто и к довольно-таки близким вышкам (на одной до сих пор стоит Гансик). Мимо. Прочь.

Алиса, уже не в приметнейшем комбинезоне (эх, покрой надо бы мне лучше запомнить), а в коротковатом для нее платье, очень поношенном, но не рваном. Это, сразу узнаю, Сонечкино платье с аккуратно сорванными латами, обеими. Значит, поменялись они одеждой с моей девочкой. Прямо на той промежуточной станции, что бы она из себя ни представляла, или еще в гетто, прежде чем перебираться через стену. Какая-то бесформенная торба на боку, в которой, надо думать, смирно сидит индикатор и лежит планшет с… не знаю чем, но явно важным.

И Пашка, в несусветной рванине, многажды залатанной, но тоже без лат. В смысле – без тех самых. А рваной одеждой на бездомном подростке сейчас никого не удивишь.

Что-то в них еще было странное, в обоих…

Человек порой не видит самого очевидного. Они уже почти скрылись за углом, когда я вдруг понимаю: не «в обоих», а в четверых – и девочка, и мальчик несли по ребенку. Маленькому совсем, но не грудному. Кажется, это не близнецы Вайнгаузов, те помладше. Ну так другие дети: какая, собственно, разница.

Наверно, даже при учете голодухи каждый из этих детишек все-таки тянет больше, чем позволяет лимит веса, но, с другой стороны, на постоянных станциях может быть не столь жесткий лимит. Да и старшие, пока дойдут, сами неизбежно скинут по несколько килограмм. Ой, скинут.

Им, таким непуганым, вообще тяжко придется. Чистенькими-то скоро быть перестанут, а вот настолько белые зубы им лучше не показывать, и от кое-каких привычек лучше отвыкать. Сумеют ли вообще прокормиться в дороге и малышей прокормить… Должны суметь: я ведь об этом думал уже. Да и детям-бродяжкам с совсем малыми детьми на руках даже сейчас иногда подают (ой, не станут они просить милостыню… а может, и станут. Хотя бы для маленьких). И на ночлег, скорее всего, пустят. Иногда и на подводе могут подвезти.

А высоко над ними, мерно взмахивая крыльями, кружит какая-то птица. Довольно большая, грязно-белая, с хохлом золотистых перьев на голове. Какие у нее клювы, с земли не разглядеть.

Птица-то ладно, хотя, согласен, пусть Мускину там, куда мы с ним послезавтра отправимся, приятно будет. Но и без птицы у меня сегодня самый счастливый день.

Лучший в жизни.

Часть четвертая
Отведи меня в свой мир

Борис Богданов. Орденоносец

«Уже дома я понял, что Курлов прав. Если через несколько лет детям будут вводить сыворотку, после которой их руки будут делать точно то, чего хочет от них мозг, это будет уже другой человек. Как легко будет учить художников и чертежников! Техника будет постигаться ими в несколько дней, и все силы будут уходить на творчество. Стрелки не будут промахиваться, футболисты будут всегда попадать в ворота, и уже с первого класса ребятишки не будут тратить время на рисование каракулей – их руки будут рисовать буквы именно такими, как их изобразил учитель. Всего не сообразишь. Сразу не сообразишь».

Кир Булычев. Умение кидать мяч

– Костя, – сказал Самуил Яковлевич, – мы должны опередить эти желтые листки – «Наша земля» и «Смерть земноводным!». Отправляйся, сделай интервью с Громовым. Я надеюсь на тебя.

Костя Костиков был молод, веснушчат и лопоух, и его мало кто принимал всерьез. Он работал репортером в газете «Бей жаб!».

Внешность помогла Костикову обаять военных медиков и проникнуть в санаторий министерства обороны. Здесь, в глубоком тылу, лечился после контузии лучший истребитель жабьих танков Иван Громов.

В тылу – значит в лесу. В небе захватчики распоряжались, как хотели, поэтому хозяйничали над водами, полями, степями и пустынями. А вот лесов двуносые не любили и туда не совались.

Но и не трогали. Нашлась, похоже, на зеленокожих агрессоров управа – какая-нибудь галактическая комиссия по экологии. Сидели на каком-нибудь Альдебаране скучные клерки и подсчитывали урон, нанесенный автохтонным болотам и козявкам. То есть самих козявок можно извести, а вот среду обитания – ни-ни!

Санаторий прятался в глухом осиннике неподалеку от бывшей Москвы. Иван Громов, герой и орденоносец, занимал крайнюю слева избу, ближнюю к болоту. Сразу за домом начинались заросли ольхи, и в нем спасу не было от комаров.

Иван Громов и Костя Костиков сидели за столом у окна и чаевничали. Нет лучше занятия, чем выпить чаю с малиной! Особенно, когда спешить некуда.

От горячей печи бросало в пот, в крохотной кухоньке за занавеской гремела сковородками баба Лена, кастелянша и повариха. Она стряпала для Громова и его гостя блины, тонкие, почти прозрачные, с ломкой коричневой кромкой.

– Нас высадили на окраине Москвы, – рассказывал Громов, – закинули туда вертушкой.

– Вертушкой? – не понял Костик.

– Вертолетом, – объяснил Иван, – тогда еще были.

– А-а-а…

– Ага! – Громов с размаху шлепнул себя по потному плечу. – Умаяли, паразиты! Так вот, Костя… Не успели мы высадиться, как двуносые по нам вдарили! Никто не заметил их сверху, хорошо маскируются, гады! Накрыли одним залпом, как на полигоне. Вертушка вдребезги, весь взвод – в клочья, только я один остался. Эх, хорошие были парни…

При высадке Иван шел первым, и это его спасло. Он успел отбежать на несколько шагов, когда из-за развалин выдвинулся покатый серебристый бок, и оттуда плеснуло огнем. Рванули баки с горючим, и обрушилась темнота.

Иван выплыл из беспамятства и сразу услышал тихий бумажный шелест. Рефлексы заставили замереть: так шуршали аппараты захватчиков, идущие на малых оборотах. Машины двуносых вообще звучали чрезвычайно мирно. Ни грохота форсируемых двигателей, ни стука и дребезга трансмиссий. Только шелест, шуршание и шорох, иногда – мелодичный свист.

Звук затих, но не пропал совсем: двуносые остались неподалеку. Патруль. Вот невезуха – так нарваться! И не разберешь, кому не повезло больше. Поговаривали, что зеленокожие иногда берут пленных и ставят на них какие-то изуверские эксперименты. Откуда появился такой слух, непонятно, никто еще не вернулся из плена и ничего не рассказал, но… Иван предпочел бы погибнуть в бою, чем стать подопытным зверьком.

В любом случае, шевелиться не стоило. Ждет его контрольный выстрел или клетка – и так и так хорошего мало.

Майская духота не давала дышать. С утра небо парило и хмурилось, но так и не пролило ни капли. Ваня Громов, рядовой боец сопротивления, скрючился среди острых, закопченных бетонных обломков. Неподалеку, на мягком асфальте, горючая смесь пришельцев медленно доедала останки вертолета. Чад тлеющей резины смешивался с колючим запахом окалины и сладким духом жареного мяса.

Ивана мутило. От дыма першило в горле, и Иван с трудом давил кашель. От неудобной позы ныла спина, сильно болел правый бок. Наверняка при взрыве его хорошенько приложило обо что-то.

Пекло сгущалось. Солнце мутным рыжим пятном ползло сквозь облачное марево. Во рту скопилась горькая слюна. Хотелось пить.

Вдобавок ко всему затекла шея, и Иван не выдержал. Очень осторожно он повернул голову налево. Рядом с багрово-черной кучей, в которую превратился вертолет, посреди улицы зияла круглая дыра. Взрывная волна, задевшая его лишь краем, пошла большей частью вдоль дороги и сорвала крышку колодца. Краснел свежий кирпичный излом. Канализация или еще что-то подобное. Иван едва не вскрикнул от радости: это была надежда, это могла быть жизнь! Он постарался расслабиться, насколько возможно, и приготовился терпеть. Сколько там осталось до ночи?

Неожиданно потемнело, подул сильный ветер. В глаза сыпануло пылью, загромыхало, упали первые капли. Минута – и дождь стал стеной! От близкого пожарища взметнулись густые клубы пара, и Громов решил: пора! Иван сорвался с места, подхватил автомат и прыгнул.

Ему опять повезло. Колодец оказался пуст, не забит арматурой и осколками кирпичей. Иван стукнулся о стенку, больно ударился коленями – наплевать, до свадьбы заживет! – и упал на дно. Сверху засвистело – двуносые! Глаза еще не приспособились к темноте колодца, но с одной стороны кругло чернело, и Иван ринулся туда в надежде, что это тоннель, а не просто пятно на стене.

Это оказался тоннель. Достаточно высокий, чтобы идти, а не ползти на четвереньках. Иван торопливо шел, даже бежал в густой черноте, ощупывая руками стены по сторонам. Справа появилась развилка, он свернул, и тут сзади полыхнуло! В спину ударило горячим воздухом, но уже слабо, неопасно. Иван сделал еще несколько шагов, под ногами оказалась пустота, и он полетел вниз, откуда тянуло холодной сыростью.

– Везунчик ты, Иван, – сказал Костя и обмакнул блин в варенье. От фронтовых ста грамм, а особенно от безопасности и уюта, он захмелел и пребывал в блаженной расслабленности. Хорошо, когда не надо никуда бежать, не смотреть поминутно в небо, и вообще просто сидеть в тепле и покое.

– Есть такое дело, – ответил Иван. – Зато потом…

– Что?

– Заплутал в этих катакомбах! Холодно, не видно ни черта, бредешь, как слепой.

– А фонарик? – удивился Костя.

– А батарейки? – спросил Ваня.

Они посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Все равно везунчик, – сказал Костя. И, вспомнив про задание, добавил: – Выбрался же!

– Да, – сказал Иван и потер тонкий шрам над левой бровью, – выбрался.

Когда впереди, на грязном полу, появилось яркое пятно, Иван уже был согласен на все. Да хоть к двуносым в гости, только бы вылезти из чертовых подвалов! Очередной проход, в который он попал в своих блужданиях, закончился занозистой деревянной перегородкой. В ней светилась тонкая, чуть ломаная полоска.

Сначала Иван не увидел ничего, кроме ослепительного солнечного дня, потом понял, что по ту сторону царит полумрак. Он заметил кусок потрескавшейся бетонной стены и угол деревянного ящика. Иван скосил, сколько возможно, глаза: подвал освещался откуда-то сверху, значит, имел выход наружу.

По краю перегородки шли плоские и более гладкие на ощупь доски. В двух местах слева в доске оказались чуть заметные выемки и следы отверстий. Дверь! Когда-то она стояла здесь, между подвалом и подземным ходом. Потом надобность в двери пропала, ее сняли вместе с петлями и заколотили проход неошкуренным горбылем.

Пользуясь ножом, как рычагом, Громов начал отдирать доски одну за другой. Последние он оторвал одним движением, шагнул… и в голове взорвалась небольшая бомба!

– Ох ты, черт, – раздался тихий голос. – Парень, я тебя не убил?

– А?.. – протянул Иван. Перед ним, заглядывая снизу вверх, стоял худой грязный старичок в ветхом шерстяном костюме, с толстым шарфом, обмотанным вокруг шеи, и домашних тапочках на босу ногу. В руках он держал толстое полено. То самое, которое так некстати столкнулось с громовским лбом.

– Ну, ты даешь, дед, – сказал Громов, чувствуя, как горячая струйка стекает по переносице. Он сделал еще шаг и сел на пол.

– Сейчас, сейчас! – зашептал старик, просеменил в угол и тут же вернулся с мокрой тряпкой в руках. – Подожди, парень, промою… Я думал, эти полезли, зеленые…

– Ты кто? – спросил Иван.

– Жил я в этом доме, – ответил боевой дед, перевязывая Ивану голову рукавом рубашки. – И сейчас живу. В подвале. А ты? Не отвечай, вижу, что солдат…

Дедок тараторил шепотом, то и дело останавливаясь, чтобы откашляться. Что соскучился по людям, что жил здесь, что пенсия была хорошая и что соседи неплохие попались, вежливые, и с бывшей работы не забывали, присылали поздравления к праздникам, но потом контора развалилась… ну и черт с ней, занимались там ерундой всякой, бумажки перекладывали, не все, конечно, но многие, но все равно… звать меня дядя Гера… а тебя?

– Иван, – сказал Громов. – И давно ты так?

– Четыре дня, – ответил дядя Гера и замолчал.

Иван огляделся. Справа была изрисованная граффити стена, а слева, метрах в десяти, перекрытия обвалились, сверху насыпало кучи битых кирпичей и всяческой трухи. Среди мусора вилась узкая тропинка, и оттуда пованивало.

– Там у меня, в дальнем углу… – сказал дед, пожимая плечами, – ну, сам понимаешь.

Напротив, у наружной стены валялось разное тряпье, старые пальто и одеяла, в ближнем углу была навалена горка книг, стояло несколько стеклянных банок и какие-то жестянки, похожие на цинки из-под патронов. Там же находилась покосившаяся тумбочка без ножек. Именно ее Иван, увидев сквозь щель, принял за ящик. Сверху к потолку примыкал ряд узких окон, заложенных силикатным кирпичом. Кое-где раствор выкрошился, и в подвал сочился тусклый дневной свет.

– Что здесь было, дядя Гера? – спросил Иван, кивнув назад.

– Бомбоубежище, – ответил старик. – Запасной вход в бомбоубежище. Давно, потом что-то перестраивали, склад сделали, а лет десять назад вообще заколотили, крысы полезли, вот и закрыли. Я и забыл про эту дверь, пока ты ее ломать не начал. Даже замазали, видишь?

– Ага.

Иван подошел к одному из окошек и выглянул в дыру между кирпичами. Надежда растаяла: напротив, через дорогу, невысоко над развалинами парила патрульная машина.

Иван впервые видел ее вблизи, исправную, готовую к бою. Приплюснутый серебристо-серый, в странных, плывущих разводах купол, похожий на исполинский мухомор без ножки, покрытый отвратительными бородавками. Иногда он как бы мерцал, становился стеклянистым, и тогда сквозь него просвечивали кусты сирени и покосившиеся фонарные столбы. Снизу, по краю, трепетала короткая бахрома, а под шляпкой дрожало жаркое марево. Машина медленно крутилась на месте, и вдруг чуть снизилась и замерла, и одна из бородавок стала набухать…

Вдоль улицы кралась черная кошка с белым пятном на кончике хвоста. Замирала при каждом шаге, сторожко прижав уши, топорщила шерсть на загривке. Высматривала только ей заметную добычу. Потом присела, нервно подергивая хвостом, напружинилась и прыгнула!

Коротко щелкнуло, кошка вспыхнула в полете и рассыпалась яркими искрами. Летучий гриб вернулся на прежнюю высоту и продолжил монотонное вращение.

– Вот подлюка подлая! – тихо выругался Иван.

– Висит?

Громов с досадой махнул рукой и сказал:

– Выбираться отсюда надо, а как, если дрянь эта болтается?

– Ваня! – удивился дядя Гера. – Ты разве не из метро пришел?

– Как это?

– Мы вентиляционные шахты обслуживали, тут рядом есть одна, я и подумал… В бомбоубежище проход должен быть! Говорю же, забыл про дверь, да и старый я в одиночку по тоннелям шастать. А вдвоем выберемся!

– Старый? – Иван потрогал повязку. – Силен ты, старый, поленом махать. Я, конечно, сам виноват, полез не глядя. Двинулись тогда. Жалко, гадину эту не завалить, отомстить за ребят!

– А можно? – спросил дядя Гера.

– Да. У нее дырка на верхушке есть, прямо по центру. Воздухозаборник или еще что. Туда бы гранату… Так не подобраться ведь! Пошли, дядя Гера!

– Подожди, Иван, – серьезно сказал дядя Гера. – Есть у тебя граната?

– Конечно, – сказал Громов. – Зачем?

– Идем, – показал дядя Гера на тропку, – покажу.

Левее первой груды обломков потолочная плита разломилась. Внешняя часть рухнула на пол и раскололась. Внутренняя, более длинная, треснула вдоль, но удержалась на месте, только сильно накренилась и сложилась раздвоенным козырьком. Сквозь широкую щель Иван увидел кирпичную стену, а в ней – неровную дыру с лоскутом неба.

– Когда хожу сюда, – сказал старик, – держусь левой стороны. Тогда они не видят.

– Зачем тебе граната, дядя Гера? – повторил Иван.

– Кину в зеленых, – сказал дядя Гера, – завалю гадину.

Головой дед сдвинулся под развалинами, понял Громов. И заговорил медленно и вкрадчиво, как положено с детьми и умалишенными:

– Дядя Гера! Она свалится тебе под ноги, ты взорвешься!

– Подумаешь, одним стариком меньше, – отмахнулся дед. – Что ты теряешь, Ваня?