Текст книги "Искушение чародея (сборник)"

Через двадцать минут после начала маневра Павлыш понял, что «Овод» удаляется от Хроноса, хотя силу, оттолкнувшую корабль от планеты, приборы не регистрировали – они обратили внимание лишь на ее следствие. Павлыш даже не смог установить, насколько ему удалось приблизиться к планете. Если верить компьютеру, то он не сходил с орбиты.

Еще один оборот вокруг Хроноса помог убить время, но не привел ни к какому решению. Планета не желала пропустить Павлыша, связи с лабораторией Варнавского по-прежнему не было. Оставалось лишь сделать вид, что ты и не намеревался сюда спускаться, и возвращаться к «Титану». Но, так как возвращаться было рано, Павлыш решил не отступать.

В общем, его гипотеза по поводу этой загадки сводилась к следующему: Варнавскому удалось добиться практических результатов. Планета в данный момент подвержена хронофлюктуациям. В таком случае она как физическая система отрезана от остальной галактики временным барьером. Существуя для глаз Павлыша, ибо она будет существовать и завтра, и послезавтра, в самом деле она существует в другом временном отрезке. И то, что видит Павлыш, может быть планетой сегодняшней, а может быть и вчерашней. Или завтрашней. Следовательно, отказ приборов понять, с чем они столкнулись, объясняется просто: все они привыкли иметь дело с величинами, не учитывавшими времени как изменяемой произвольно функции. А что из этого следует? Из этого следует только одно: Павлыш не потерял шансов увидеть Варнавского, в случае если его эксперимент проходит успешно. И как только планета вернется в точку времени, в которой находится «Овод», она станет доступной. Об ином исходе эксперимента думать не хотелось. Предел же ушедшей в иное время системы – верхняя граница атмосферы планеты. И пусть на такой высоте атмосфера состоит из долек разбросанных атомов – практически и не существует – все это часть системы. В любом случае Павлыш решил не прекращать попыток в надежде на то, что эксперимент Варнавского займет не очень много времени. В распоряжении Павлыша оставалось еще несколько дней. В конце концов, его попытки должны представлять интерес для Варнавского. Он – тот, нужный в любом опыте, посторонний наблюдатель, который может фиксировать последствия опыта с точки, для остальных экспериментаторов недоступной.

Следующие три дня, наиболее драматические для тех, кто был внизу, на планете, о чем Павлыш тогда не подозревал, он провел на орбите вокруг Хроноса, занимаясь съемками планеты, измерениями, которые он мог сделать с высоты в сорок тысяч километров, и в периодических попытках войти в атмосферу Хроноса.

Каждый раз повторялся эффект ныряльщика, и Павлыш уже привык к нему и заставил привыкнуть к нему компьютер, который, будучи в определенных отношениях куда умнее, логичнее и образованней доктора Павлыша, внес свою лепту в эти попытки, варьируя угол снижения, скорость и ускорение.

Можно сказать, что Павлыш в своем планомерном упрямстве себя перехитрил и убаюкал. Он нырял, словно выполняя занудную, обязательную работу, которая будет продолжаться еще несколько дней. Если он спал, или готовил пищу, или зачитывался книгой, то прыжки в воду совершал за него компьютер, и Павлыш даже во сне отмечал их, а проснувшись, знал, сколько раз «Овод» пытался прорваться к Варнавскому.

Но когда пятьдесят первая попытка удалась, Павлыш оказался к этому не готов.

Он просто ничего не успел понять. Начало попытки он заметил, потому что в этот момент стоял у плиты и раздумывал, хочется ли ему супа из консервированных шампиньонов или этот суп ему бесконечно надоел. Решив, что суп надоел, но не бесконечно, Павлыш вскрыл пакет и опрокинул его над кастрюлей.

Он ощутил начало ускорения и даже услышал сигнал на пульте, которым «Овод» предупреждал своего хозяина, что начинает снижение. Но так как Павлыш знал, что в его распоряжении еще минуты две, чтобы загерметизировать все в камбузе, то и продолжал сыпать порошок, жалея, что не отменил попытку, потому что сейчас придется уйти от плиты.

И тут ускорение начало нарастать куда быстрее привычного.

Павлыш автоматически закрыл кастрюлю, включил колпак, который изолировал плиту, но больше ничего сделать не успел, потому что его отбросило на стену, и в последующие две или три минуты все мысли Павлыша были заняты лишь одним: как доползти до акселерационного кресла и притом не сломать шею.

До кресла он не дополз и потерял сознание от перегрузок, к которым не был готов, за несколько секунд до того, как «Оводу» удалось с ними справиться. И когда потом старался вспомнить, что же было в те минуты, пока он лежал, скорчившись, в углу штурманской, ему казалось, что со все нарастающей частотой «Овод» ныряет в атмосферу Хроноса и вылетает обратно… Что, впрочем, было недалеко от действительности, так как вторжение «Овода» в мир временного сумасшествия проходило не последовательным движением, а отдельными толчками, и кораблик Павлыша старался и прорваться, по ступенькам, по километрам, проваливаясь, как самолет, в воздушные ямы, и в то же время удержаться, не разогнаться до смертельной скорости и не врезаться в планету. Если бы у обитателей планеты была возможность увидеть «Овод» в эти минуты, им показалось бы, что кораблик, подобно былинке в бешеном горном потоке, выполняет замысловатый танец, сверхфигуры высшего пилотажа.

Но люди на планете ничего не видели. Потому что их в то время не существовало – они рвались сквозь время вместе с планетой и ее атмосферой, но не вперед, а назад. Ибо движение вперед вряд ли возможно: вперед – это значит туда, в мир, которого еще не было.

2

– Ваш прорыв к нам, – сказал Варнавский за чаем, – парадокс, который потребует серьезного изучения. В принципе, он подтверждает спиральность времени. В какое-то мгновение нашего движения назад по хронооси, а вернее, хроноспирали, физические характеристики внешнего мира и нашей системы совпали настолько, что образовался канал, по которому вы снизились.

Людмила Варнавская еле дождалась, пока ее брат кончит фразу.

– Вот именно, – сказала она. – Значит, в этот момент можно и покинуть систему. Понимаешь?

– Это не решает наших проблем. – Заместитель Варнавского, полный, мягкий, добрый Штромбергер, отложил в сторону листочек, на котором только что быстро писал. Вся станция была завалена его листочками, исписанными так мелко и непонятно, что строчки казались орнаментом, который рука выводит в задумчивости.

– Карл, – сказала Людмила. – Мы обязаны попробовать. У нас появился новый шанс.

– Теория этого не допускает, – сказал Штромбергер виновато. – Можно построить модель вторжения инородного тела, но избавиться от него таким способом мы не сможем. Там, снаружи, время уже ушло.

– Но мы попробуем, правда попробуем? – в голосе Людмилы была нервная настойчивость. – Ведь никто не верил, что к нам можно проникнуть. Даже не думали об этом.

Людмила Варнавская Павлышу не понравилась. В первую очередь как врачу. Она производила впечатление человека, не спавшего несколько суток и находящегося на грани нервного срыва. Правда, и в этом состоянии она была хороша, может, даже красивее, чем обычно, – отчаянной красотой истерики – ты видишь горящие, синие глаза, а все лицо, кроме заостренного, четкого носа, куда-то впало, исчезло, чтобы не мешать глазам сверкать в лихорадке.

Остальные выглядели очень уставшими. Настолько, что перестали прибирать станцию. Как будто станция была обиталищем беспечных холостяков. Немытая посуда забыта на столе, клочки бумаги на полу… Павлышу казалось, что на станции пыльно, хотя пыли здесь неоткуда взяться.

Варнавский был похож на сестру. Его главной чертой, как ее сформулировал для себя Павлыш, была пропорциональность. Анатомический идеал, натурщик, о котором мечтают художественные училища. И он знал о своей атлетичности, подчеркивал ее одеждой. Он был в шортах и обтягивающей мышцы фуфайке, темные волосы до плеч и такие же синие, как у сестры, глаза. Но если у той они горели, сжигая все вокруг, в глазах Варнавского была настороженность, ожидание; порой Павлышу казалось, что он не слушает, что говорят вокруг, а смотрит внутрь себя, будто ждет сигнала оттуда.

– Я, разумеется, буду считать, – сказал Штромбергер и начал шарить по карманам мешковатого комбинезона. Вытащил один блокнотик, поглядел на него, сунул обратно, нашел еще один, поменьше, этот его устроил. Штромбергер оторвал листочек, наклонил голову и стал быстро покрывать его миниатюрными значками.

Четвертая обитательница базы, Светлана Цава, принесла поднос с гренками, тихо села у края стола. «Она тоже устала», – подумал Павлыш. Иначе, чем остальные, но устала. Движения ее были четкими, маленькие крепкие руки с коротко остриженными, ухоженными ногтями бессильно легли на стол. Она закрыла глаза на несколько секунд, а когда открыла их, то заметила взгляд Павлыша и робко улыбнулась, словно тот поймал ее врасплох, увидел то, чего она не хотела показывать.

– Значит, вы должны нас инспектировать, – сказал Варнавский. – Что ж, вам и карты в руки. И боюсь, вам будет что делать.

– Павел, – сказала Варнавская. – Мы не можем тратить ни минуты на экивоки. Павлыш медик, его опыт нам поможет.

– Может, отложим разговор на завтра? – спросил Штромбергер. – Павлыш устал, ему надо поспать.

– Я не устал, – сказал Павлыш.

– С каждым разом у нас все меньше времени! – сказала Варнавская. – На этот раз четыре дня. Может, три с половиной! Я вообще не понимаю, как можно гонять чаи… – она резко отодвинула недопитую чашку, чай плеснул на стол.

– Надо поспать, – сказал Штромбергер. – Все равно надо поспать. Поглядите, какую чепуху я пишу, – он подвинул Павлышу листок, на котором Павлыш ничего не мог разобрать, но вежливо кивнул.

– Вот так, – сказал Варнавский, – после чая всем спать. И тебе, Людмила, в первую очередь. Ты напичкана лекарствами.

– Не говори глупостей.

– Это приказ.

– Сомневаюсь, что ты можешь приказывать! – Вдруг Людмила захохотала. – Ты не можешь! Уже не можешь! – причитала она, и ее пальцы стали суетливо отбивать дробь по скатерти. – Не можешь! – она ударила по столу кулаком, чашки подскочили.

Цава наклонилась к ней.

– Люда, – сказала она, – Людочка, возьми себя в руки. Всем трудно… надо поспать…

– Простите, – сказал Варнавский. – Она не виновата. Это я во всем виноват.

– Никто не виноват, Павел, – сказал Штромбергер. – Ну как можно кого-то винить! Все стараются.

– Надо ли? – Варнавский поднялся и первым вышел из комнаты.

– Я отведу Люду? – Светлана Цава обернулась к Штромбергеру.

– Конечно, конечно…

И Павлыш остался вдвоем с толстым математиком.

– Я не хочу! – донесся из коридора голос Людмилы. В ответ невнятно загудел низкий голос Варнавского.

– Вот видите, – сказал Штромбергер. – Так неудачно вы прилетели.

Павлыш хотел продолжить разговор, но глаза слипались. После всех пертурбаций со спуском он потратил еще часа четыре, пока снова поднял «Овод» и отыскал базу – при посадке кораблик промахнулся на полторы тысячи километров.

– Вы отдыхайте, я вам покажу вашу каюту. Она не очень уютная, там никто не жил, но Светлана принесла вам белье, так что отдыхайте, – сказал Штромбергер.

Каютка оказалась и в самом деле неуютной. В ней раньше хранили какое-то экспедиционное добро. Ящики отодвинули в сторону, накрыли одеялом. Осталось только место для койки.

Но Павлыш и не рассматривал каюту. Он разложил простыни, затем вышел в коридор, к туалету. Пока мылся – вода текла тонкой струйкой, на станции воду экономили, ведь ее приходилось регенерировать, – казалось, что вокруг царит тишина. Но потом, выключив воду, Павлыш услышал доносящиеся сквозь стены голоса. Казалось, что никто на станции не спит. Все говорят… говорят… говорят…

Потом Павлыш вернулся к себе и с наслаждением вытянулся на узкой койке. И заснул.

3

Проснулся он в середине интересного сна, потому что его звали. Сначала ему показалось, что зовут там, во сне, и он уже поспешил к голосу, но голос настойчиво тащил его из сна, и, просыпаясь и еще цепляясь за сон, Павлыш уже понимал, что он на станции, что его зовут.

– Кто здесь? – спросил он, открывая глаза. Было темно.

– Это я, Людмила, – послышалось в ответ. – Тихо, все спят.

– Да? – Павлыш сразу сел на постели, натягивая одеяло на плечи. В тишине было слышно, как Людмила водит руками по стене, приближаясь.

– Я сяду на край, – сказала она. Койка скрипнула. – Вы лежите, лежите. Я ненадолго. Мне надо сказать несколько слов.

– Сколько времени?

– Третий час, вы уже четыре часа поспали. Я раньше не стала вас будить. Но вы поспали четыре часа.

Голос срывался, был быстрым, нервным. Павлышу показалось, что он видит, как в темноте лихорадочно горят глаза Людмилы. Голос Людмилы отражался от близких стенок каюты. Павлышу стало душно от горячих толчков этого голоса, он хотел зажечь свет, но не помнил, где выключатель. Забыл, хотя перед сном тушил свет.

– Зажгите свет, – попросил он.

– Не надо. Брат увидит. Он не спит. Он все будет преуменьшать. У вас создастся ложное представление, а каждая минута на счету.

– Что же случилось? – Павлыш понял, что тоже говорит шепотом.

– Павел скоро умрет, вы понимаете, он болен, только не показывает вам. И болен безнадежно.

– Почему вы так решили?

– Не надо. Только не надо успокаивать. Я лучше знаю. Это случилось не здесь, а когда мы искали площадку. В прошлом году.

– Вирус Власса?

Павлыш не хотел произносить этих слов. Редкость болезни не уменьшала ее известности. Большинство вирусов и микробов космоса безвредны для людей – уж очень различен метаболизм существ, населяющих другие планеты. Но были и исключения. Вирус Власса – самый коварный и опасный из них. Онтогенез его не был до конца ясен. Почему он попал на безжизненные миры, разбросанные по всей Галактике, какова его первоначальная среда обитания, почему он так редок и в то же время вездесущ? В литературе было описано сорок с небольшим случаев поражения. Описал симптомы и ход заболевания доктор Власс. На базе, где он работал, была лаборатория. Так что у доктора Власса до того дня, когда он умер, была возможность заниматься исследованием вируса. Ему удалось выделить его и даже определить инкубационный период. Правда, впоследствии его пришлось уточнить. Доктор Власс умер через восемь месяцев и шесть дней после заражения (заболел он за шесть дней до смерти), в других случаях инкубационный период затягивался до года. А на станции Проект-4 два гидролога умерли через четыре месяца после заражения. Видно, вирусу, чтобы начать разрушительную деятельность, требовалось приспособиться к приютившему его организму. Затем он брался за дело. Пока что противодействия ему не было найдено. И причиной тому не только его удивительная стойкость и изворотливость, но и тот факт, что в Солнечной системе он еще не встречался, и активный период его деятельности начинался всего за неделю до гибели человека. Раньше угадать, что человек уже болен, заражен, обречен, было практически невозможно. Когда же маленькие синие пятна, словно брызги чернил, появлялись на шее и в нижней части живота жертвы, больному оставались считаные дни. Даже довезти его до Земли или планеты, где находился бы большой госпиталь, не удавалось. Павлыш знал, что с следующего года все, улетающие в дальний космос, станут проходить тест на вирус Власса. Но это будет нелегко сделать – ведь тысячи и тысячи специалистов годами не бывают на Земле…

– Вирус Власса, – прошептала Людмила. – Вы заметили брызги?

– Я ничего не заметил, – сказал Павлыш. – Предположил. Методом исключения.

– Он умрет, – сказала Людмила. – Вы должны помочь.

– Как?

– Вы врач! Вы не имеете права спать. Я все время в лаборатории. Мы должны найти противоядие. У нас еще три или четыре дня.

– Когда появились брызги?

– Появляются каждый раз, – сказала Людмила, – и каждый раз все быстрее.

– Не понял.

– Одевайтесь, только тихо. Я вас жду в коридоре.

4

Лаборатория на базе была маленькой, чуть больше каюты. Да и приборы там были только самые необходимые, что положены в комплекте. В стандартном контейнере, который включает в себя сам купол станции, хозяйственное барахло, регенерационные установки… При виде лаборатории Павлыш понял, что ничего путного они здесь не добьются. Большие институты на Земле и на Кроне пытались расколоть тайну вируса Власса, сотни ученых охотились за вирусом во всех концах Галактики, а Павлыш глядел на несколько мензурок, маленький микроскоп, чайные стаканы и массу хозяйственных сосудов и банок, словно кто-то перетащил сюда все что можно из камбуза и столовой.

– Бедность, да? – агрессивно спросила Варнавская. – Руки опускаются? Я не могу вам предложить института. И, в конце концов, это все неважно – у меня живая культура вируса, понимаете? Вот здесь.

Она показала на серое пятнышко на предметном стекле под микроскопом. Разумеется, в этот микроскоп не увидишь вирус.

– Я не понял, – сказал Павлыш. – И если это живая культура, как вы говорите, разве можно с ней так работать? Как вы неосторожны…

– Испугались? Он не заразный. Я читала.

– Испугался, в первую очередь за вас, – сказал Павлыш.

В лаборатории было очень светло. В трех пробирках – свернувшаяся кровь. Что эта дура увидит в свой детский микроскоп? Павлыш заметил, что у Людмилы дрожат руки.

– За себя, за себя, – упрямо сказала Варнавская и закусила нижнюю губу, чтобы не заплакать. – Но вы не имеете права бояться! Вы должны быть готовы пожертвовать жизнью ради Павла. Как медик и как человек. Неужели вы не понимаете, что все мы ничего не стоим рядом с ним? Пальца его не стоим! Пускай мы умрем – не сейчас же – мы-то сможем долететь до Земли. А он – нет! Если вы так боитесь, надевайте скафандр – ничего с вами не случится. Ну идите, надевайте!

Сейчас она захохочет, подумал Павлыш. Начнется истерика.

– Людмила, прекрати! – в двери лаборатории стоял Варнавский. – Прекрати истерику.

– Но ведь осталось три дня!

– Павлыш, – сказал Варнавский, не глядя на Людмилу. – Пойдемте ко мне.

– Я его не отдам! – закричала Людмила. – Он медик, он поможет.

– Он тебе не поможет, – сказал Варнавский. – Пойдемте, Павлыш.

Каюта Варнавского была такая же, как у Павлыша.

Койка не заправлена. На столике исписанные листы бумаги, рядом диктофон и куча кассет.

Варнавский сел на койку. Павлыш увидел синие брызги на его шее. Варнавский перехватил его взгляд.

– Никаких сомнений, – улыбнулся он. – Даже не надо квалифицированных подтверждений диагноза. Я все знаю.

Павлыш отвел глаза от шеи Варнавского. На столике, рядом с диктофоном, валялись полоски из-под таблеток. Большей частью использованные. Павлыш по цвету понял – обезболивающие. Сильные обезболивающие. Почему он их принимает? Сейчас он еще ничего не должен чувствовать. Кроме страха. Восемнадцать полосок и там еще двенадцать… Боли начинаются за тридцать часов до конца. Это, к сожалению, установлено совершенно точно. Взгляд Павлыша скользнул дальше. К стене был прикреплен аппаратик для переливания плазмы. Павлыш подумал было, что Людмила заранее приготовила его. Переливания облегчали состояние и продлевали мучения. На часы. Не больше. Но аппаратик уже использовали – баллон почти пуст. Зачем они делают это заранее? Отчаяние Людмилы? Варнавский, кажется, держит себя в руках.

Варнавский накрыл ладонью пустые полоски, смахнул их со стола.

Павлыш ничего не сказал.

– Простите Людмилу, – сказал Варнавский. – Она вам не дала выспаться. Мне надо было догадаться, что не даст.

– Ничего, – сказал Павлыш. – Я не знал, что вы больны.

– Очень обидно, – сказал Варнавский. – Но я стараюсь не терять времени даром, – он показал на стол. – Знаете, все как-то откладывал. Думал, вернемся на Землю и займусь обобщениями. А вот пришлось сейчас.

«Он тоже устал, все они устали», – думал Павлыш. Даже удивительно. По виду брызг можно предположить, что они догадались, чем болен Варнавский, самое большее два дня назад. Может, меньше. Да, меньше, сутки назад. Как они успели довести себя до такого состояния?

– Вы видели так называемую лабораторию, – сказал Варнавский. – Там Людмила колдует. Даже стаканы отобрала. Компот не из чего пить. Но ведь у нее ничего не получится? Правда? Она же его даже увидеть не сможет?

Варнавский все понимал, но хотел, чтобы его разубедили. Чтобы именно Павлыш разубедил. Это не имеет отношения к разуму или образованию. Если бы сейчас на станцию прилетел колдун или экстрасенс, любой шарлатан – на него бы тоже смотрели с надеждой. Это неизбежно.

– Трудно что-нибудь сказать, – ответил Павлыш осторожно. – Я не успел посмотреть…

– Ясно. И не надо, – сказал Варнавский. Словно рассердился на Павлыша. – Знаете, что самое грустное – я не успею дописать общую теорию. Я понимаю, пройдет еще год-два, на наших же материалах или на своих, но кто-то обязательно напишет ее. Она вот здесь, рядом… Если бы я не боялся, я бы успел. Но я очень боюсь.

– Но известны случаи, – соврал Павлыш, – регрессии…

– Не известны, – отрезал Варнавский. – Я все прочел.

Без стука вошел Штромбергер.

– Простите, – сказал он, – я все равно не спал. А вы разговариваете. Я считал. – Он показал им листочек бумаги, положил на стол. – Ничего не выходит. Но можно попробовать.

– Ты о чем, Карл? – спросил Варнавский.

– Попытаться вырваться с планеты.

– Ты думаешь, мне приятнее умереть в открытом космосе?

– Если вырвемся и выйдем на рандеву с «Титаном»… там же хорошая лаборатория, да?

– На «Титане» нет специальной лаборатории, – сказал правду Павлыш.

– Но там другие врачи… У нас кончилась плазма.

Вдруг Павлышу показалось – нелепая мысль, – что Варнавский не единственный больной на станции. Кто-то был болен раньше, кто-то раньше занимал эту каюту, кому-то были нужны обезболивающие и плазма. И он уже умер. Но этого быть не могло, потому что по спискам на станции четыре человека. И всех Павлыш видел.

– Я могу поднять «Овод», – сказал Павлыш. – Но «Титана» здесь нет. Он улетел.

– Понятно, – сокрушенно произнес Штромбергер.

Павлыш заметил, что он смотрит на шею Варнавского. Непроизвольно.

Синее пятнышко появилось на лбу Варнавского. Может, Павлыш не заметил его раньше?

– Тогда идите, – сказал Варнавский. – Я немного посплю. А потом буду наговаривать на диктофон. Мне некогда. На этот раз я хочу успеть…

– Надо считать, – сказал Штромбергер. – Я займу компьютер. Он тебе не понадобится?

– Посплю часа два-три, – сказал Варнавский.

– Я управлюсь.

В коридоре Штромбергер прижал Павлыша к стене животом.

– Вы были в лаборатории? – прошептал он. Все здесь шептали. Все таились. Все устали.

Павлыш кивнул.

– Она же даже не сможет его увидеть, – шептал Штромбергер. – Это какое-то сумасшествие.

– Но ее можно понять, – сказал Павлыш.

– Я все понимаю, иначе не согласился бы. Вы не представляете, какой он человек. Я имею в виду Павла. Но сколько это будет продолжаться?

– Вы думаете, мы сможем подняться?

– Но вы не верите, что это что-то изменит?

– Я только знаю, что перегрузки на «Оводе» ему вредны. Ход болезни ускорится.

– Но мы еще посчитаем? Главное, чтобы брезжила надежда. Врачи ведь не говорят: «Вы умрете». Они говорят: «Положение серьезно». Мы все теряем связь с действительностью. Вы же понимаете, что магнитные записи стираются. А он говорит в диктофон. Значит, верит?

«Надо бы спросить, при чем тут магнитная запись», – подумал Павлыш, но Штромбергер быстро ушел.

В лаборатории с Людмилой работала Светлана Цава. Цава была у микроскопа.

– Вернулись? – Людмила обрадовалась. – Только вы его не слушайте. Он пал духом. Нельзя падать духом. Мы обязательно что-нибудь сделаем. Вы думаете – я наивная дура? Я как троглодит, который старается камнем разбить радиоприемник, чтобы он заработал. Но сколько открытий в истории медицины было сделано случайно!

– Расскажите, что вы делаете, – сказал Павлыш.

– Очень просто, – Цава оторвалась от микроскопа. – Мы не видим вирус Власса, но видим последствия его деятельности. Изменения в структуре лейкоцитов и костного мозга. И мы ищем и ищем те средства, которые могли бы остановить процесс.

– Я согласна испробовать все, что есть на станции. Даже чай, даже серную кислоту, – сказала Людмила.

– Вот эту кровь мы взяли у него сегодня, – сказала Цава. – Я воздействую на нее щелочами.

Павлыш внутренне вздохнул. Когда-то Свифт об этом писал. Вроде бы в описании лапутянской академии. Те академики складывали все слова языка в надежде, что когда-нибудь случайно возникнет гениальная фраза.

– Дайте мне записи ваших опытов, – сказал Павлыш. – Я погляжу, что вы сделали за вчерашний день.

– Вот, – Людмила бросилась к шкафу, вытащила пачку листов. – У меня все зарегистрировано. Каждый эксперимент. Вот вчерашние, вот позавчерашние… – Быстрыми пальцами она разбирала стопку записей на тонкие стопочки и раскладывала перед Павлышем. – Смотрите, вот это мы пробовали – начинали с лекарств, которые есть в аптечке… Это еще на той неделе. А это в позапрошлый раз.

Павлыш в растерянности глядел на стопки листков.

– Когда Варнавский заболел? – спросил он.

– В позапрошлый раз, – сказала Людмила нетерпеливо.

– Но вы же говорили…

– Ах, это неважно!

– Людмила, прекрати! – закричала вдруг Цава. Павлыш и не предполагал, что Светлана может так кричать. – Что теперь от этого изменится? У нас же есть оправдание! Сколько угодно оправданий!

– Я ничего не скрываю. Просто, если я сейчас буду объяснять, мы потеряем время. Неужели ты не видишь, как оно убегает?

Светлана поднялась, подошла к Людмиле. Словно не кричала только что. Людмила беззвучно рыдала. Маленькая Светлана обняла Людмилу за плечи.

– Вы только поймите нас, – сказала Светлана. – Наверное, тогда не будет ничего странного. У нас не было выхода. Павел заболел не вчера. И в то же время вчера. Людмила, сядь, успокойся. Павлыш, дайте ей воды. Вон там чистый стакан.

Светлана усадила Людмилу на стул, накапала в стакан из желтой бутылочки.

– Только чтобы я не заснула. Я тебе никогда не прощу, – говорила быстро Людмила. – Я не засну?

– Нет, не заснешь.

Светлана смотрела, как Людмила выпила лекарство.

– Посиди спокойно, – сказала она. И тут же продолжила, глядя на Павлыша: – В общем, какое-то время назад, я потом объясню… Какое-то время назад Людмила увидела на шее Павла голубые точки. Она сначала подумала, что он просто испачкался. А точки не отмывались. И тогда Карл – он ходячая энциклопедия – отозвал меня и сказал, что это похоже на вирус Власса. Все о нем слышали. Всякие драматические истории. Но разве можно было подумать, что это коснется и нас?

– Нет, – согласился Павлыш.

– Я тоже думала, что случайное совпадение. Ведь бывают совпадения. Пигментация, совершенно безвредная пигментация…

– Светлана, перестань, – сказала Варнавская.

– А Павел сам догадался. Тогда же, ночью. Он пришел к Карлу и спросил, не кажется ли ему, что это вирус Власса?

Светлана, говоря, все время оглядывалась на Людмилу, словно ища подтверждения своим словам.

– Мы очень испугались, – продолжала Светлана. – Потому что мы далеко, совсем в стороне, и нет даже маленького кораблика, ничего нет. И связь, сами понимаете, сколько надо ждать ответа. Значит, остались только мы. И вот эта лаборатория… Павел очень хорошо держался…

– Светлана, не надо, – сказала Людмила.

– А почему? Павлыш может сам проверить. Но вы поймите, если бы это было на Земле, то можно уйти, я честно говорю, а тут нас всего четверо, это больше, чем семья, это как будто ты сам. И мы все поняли, что через неделю, может, меньше, Павла не будет. Вот он еще говорит и как будто здоров, а его не будет.

Людмила поднялась, налила себе воды, выпила, не глядя на Светлану.

– Мы все старались что-то сделать. Буквально не спали все эти дни. А Павел думал только о том, чтобы надиктовать общую теорию. Я его понимаю. Наверное, на его месте я вела бы себя так же. Мы все хотим жить не зря…

– Павел жил не зря! – сказала Людмила. – Мы все вместе не стоим его мизинца.

– Не в этом дело, ты же понимаешь, что не в этом дело. А если бы это случилось с Карлом, ты бы думала иначе?

– Я бы тоже все сделала. Но Павел особенный человек. И Карл жив, здоров, и он даже спит. Он вообще не переживает. Он был бы рад, чтобы все закончилось.

– Ты не права, – сказала Цава. – И давай не будем сейчас…

– Молчи!

Людмила выбежала из лаборатории, хлопнула дверью.

– Вернется, – сказала Цава. – Вы поймите ее. Помимо всего, она безумно любит брата.

– И что было дальше? – спросил Павлыш.

– Прошло три дня. Я бы сказала, что мне страшно вспоминать о них. Но не могу, потому что все продолжается… Павлу стало хуже. Вы знаете, синие пятна стали больше, кровь начала перерождаться. Очень сильные боли…

Павлыш подумал, что понял, почему на столике у Варнавского было столько пустых полосок. Они были использованы тогда… когда?

– Штромбергер сказал, что положение Варнавского безнадежно. Вот если бы можно повернуть время вспять… И тут он схватился за свои листочки и стал писать, считать. Он всегда достает листочки, а потом их теряет. У нас есть программа: изучение малых сдвигов. До часа. Даже на изолированной системе это может грозить катаклизмами. А Штромбергер подсчитал, что наших ресурсов хватит, чтобы увеличить сдвиг. Этого еще никогда никто не делал. И не должен был делать. Мы понимали, что нельзя, но если есть шанс, понимаете, если есть шанс, то мы должны были его использовать. И мы вернули время, повернули вспять. На максимум. На неделю. Это было очень трудно – физически трудно. Время раскручивалось назад с дикой скоростью, и все процессы шли обратно… Как на пленке, которую вы крутите задом наперед. Никто из нас не смог запомнить, как это происходило. И приборы тоже отказались зарегистрировать этот переход. Может, просто еще нет таких приборов.

Вошла Людмила. Она прошла к столу, села к микроскопу. Как будто остальных в комнате не было.

– И вы хотите сказать, что вы сдвинули время на неделю и Варнавский выздоровел?

– Я понимаю, это невероятно. Этого не должно было быть. Время не должно оказывать влияния на физическое состояние организма. Но так предсказал Штромбергер. И когда Павел пришел в себя и он был здоров, он согласился, что теоретически такую модель построить можно, но объяснить даже он не смог. Как вы объясните человеку, что электрон сразу и частица, и волна?

– И он все помнил?

– Мы боялись, что если опыт удастся, то мы все забудем. Мы даже записали все, что произошло, и надиктовали тоже. Думали, что если забудем, то достаточно будет включить магнитофон.

– И что же?

– Я могу наверняка говорить только о себе. Я помню, как очнулась. Знаете, так бывает после глубокого сна. Сначала ты вспоминаешь что-то приятное, думаешь, что вот птица поет за окном… И только потом вспоминаешь, что сегодня идти на экзамен. Вы понимаете?