Текст книги "Отмененный проект"

Глава 4. Ошибки

Амос вернулся в Израиль осенью 1966 года, после пятилетнего отсутствия. Старые друзья, естественно, стали сравнивать вернувшегося Амоса с Амосом из своих воспоминаний. И заметили несколько отличий.

Амос, который приехал из Америки, показался им более серьезным и профессиональным. Теперь он был доцентом Еврейского университета и имел собственный кабинет, который содержал в привычном для себя спартанском духе. На столе ничего не лежало, кроме авторучки и одинокой папки с описанием текущего проекта.

Когда Амос уезжал в США, у него не было костюма. Когда он появился в Еврейском университете в светло-голубом костюме, друзья были в шоке, и не только из-за цвета. «Так не одеваются, – говорит Авишай Маргалит. – Галстук – символ буржуазии. Я помню, как первый раз увидел своего отца в костюме и галстуке, – все равно что встретил его со шлюхой».

В остальном Амос не изменился: последним ложился спать ночью, был в центре каждой вечеринки, светом, к которому слетались все бабочки, и самым свободным, счастливым и интересным человеком. Он по-прежнему делал только то, что хотел. Даже привязанность к костюму происходила скорее из прагматизма, чем из буржуазности. Амос выбрал его, руководствуясь исключительно количеством и размером карманов пиджака. Вместе с интересом к карманам Амосом овладело нездоровое влечение к портфелям, и он покупал их десятками. После пяти лет нахождения в самой меркантильной на земле культуре он вернулся с потребностью только в тех вещах, которые помогали ему упорядочить окружающий мир.

Наряду с новым костюмом Амос обзавелся женой. В Мичиганском университете тремя годами раньше он познакомился со студенткой Барбарой Ганс, будущим психологом. Через год они начали встречаться. «Он сказал мне, что не хочет возвращаться в Израиль один, – рассказывает Барбара. – И мы поженились».

Она выросла на Среднем Западе и никогда не покидала Соединенные Штаты. То, что европейцы обычно говорят об американцах – как о дико неформальных и склонных к импровизации людях, – было для нее еще более верно в отношении израильтян. «Все, что ломалось, они чинили при помощи резинок и изоленты», – вспоминает она. В материально бедном Израиле Барбара чувствовала себя богатой в другой сфере. Израильтяне – по крайней мере, евреи – стремились заработать примерно такую сумму денег, которой хватало бы для удовлетворения основных жизненных потребностей.

Обходились без излишеств. У них с Амосом не было телефона и машины, но их не было и у большинства знакомых. Магазинчики стояли маленькие и конкретные: точильщик ножей, камнерез, продавец фалафеля… Если вам требовался плотник или маляр, звонить было бессмысленно, даже если вы знали их номер телефона, потому что они никогда не брали трубку. Нужно было отправляться в город во второй половине дня в надежде на них наткнуться. «Все отношения носили личностный характер. Стандартная шутка того времени: человек выбегает из горящего дома, чтобы спросить у прохожих, знают ли они кого-нибудь в пожарной части».

Телевидения не было, зато везде стояли радиоприемники, и, когда включали Би-би-си, каждый, чем бы он ни занимался, останавливался, чтобы послушать новости. Потребность в новостях ощущалась как жизненная необходимость. «Все были начеку», – вспоминает Барбара. Напряжения и раздоров, как в Соединенных Штатах во время войны во Вьетнаме, не было вообще. В Израиле опасность чувствовалась постоянно. Было ощущение, что если арабы на всех границах перестанут грызться между собой, то в считаные часы захватят страну и убьют тебя.

Студенты в Еврейском университете, где Барбара преподавала психологию, показались ей агрессивными и неуважительными, настроенными в основном ловить преподавателей на ошибках. Один студент оскорбил американского интеллектуала, прерывая его выступление насмешливыми комментариями; руководство университета потребовало, чтобы он нашел американца и извинился. «Мне жаль, если я вас обидел, – сказал студент, посетив оскорбленного, – но понимаете, то, что вы говорили, было неправильно».

Для окончательного экзамена по психологии старшекурсникам вручили часть опубликованного исследования и попросили найти в нем изъян. На втором занятии у Барбары через десять минут после начала лекции студент в конце зала закричал: «Неправда!» – и никого это не удивило. Выдающийся профессор Еврейского университета выступил с докладом под названием «Что не есть что в статистике», после чего один из студентов в аудитории довольно громко заявил: «Это гарантирует ему место в справочнике «Кто не есть кто в статистике».

И в то же время в Израиле к профессуре относились гораздо более серьезно, чем в Америке. Считалось, что израильские интеллектуалы дают дополнительные возможности для выживания еврейского государства, и интеллектуалы отвечали, хотя бы притворно, вовлеченностью в жизнь страны. В Мичигане Барбара и Амос жили исключительно в рамках университета и проводили время, как правило, с другими учеными. В Израиле, смешиваясь с политиками, генералами, журналистами, они принимали непосредственное участие в управлении страной. В первые несколько месяцев после возвращения Амос много рассказывал о достижениях в теории принятия решений генералам израильской армии и израильских военно-воздушных сил, несмотря на то, что практическое применение теории было, мягко говоря, неочевидным. «Я никогда не видела страны, где должностные лица так сильно стремятся быть в курсе научных событий», – писала Барбара своей семье в Мичиган.

И конечно, все состояли в армии, даже профессора, и поэтому самый утонченный интеллектуал не мог оградить себя от угроз, нависших над обществом. Все были в равной степени подвержены прихоти диктаторов. Эта правда постучалась в дверь дома Барбары через шесть месяцев после ее приезда, 22 мая 1967 года, когда президент Египта Гамаль Абдель Насер объявил, что он закрывает Тиранский пролив для израильских судов. Большинство израильских торговых путей проходило через проливы, и такое объявление было воспринято как начало войны. «Амос пришел однажды домой и сказал, что скоро его призовут в армию», – вспоминает Барбара. Он порылся в доме и нашел мешок со своей старой формой десантника. Она все еще ему подходила. В десять часов вечера его призвали в армию.

Прошло пять лет с тех пор, как Амос прыгал с парашютом; теперь ему дали командовать пехотным подразделением. Вся страна готовилась к войне и в то же самое время пыталась понять, какой эта война будет. В Иерусалиме те, кто помнил войну за независимость, боялись новой осады и опустошали полки магазинов. Людям трудно установить связь между вероятностями и возможными результатами: война с Египтом, вероятно, будет трудной, но успешной; война с объединенными арабскими государствами может привести к полному поражению. Израильское правительство спокойно разрешило использовать общественные парки для массовых захоронений.

Вся страна мобилизовалась. Личные автомобили запускали по автобусным маршрутам, так как автобусы реквизировали. Школьники доставляли молоко и почту. Израильские арабы, которым не разрешалось служить в армии, добровольно приходили на работу, оставленную еврейскими призывниками. Со стороны пустыни дул апокалиптический ветер. Таких ощущений Барбара никогда не испытывала. Независимо от того, сколько вы выпили, хотелось пить; независимо от того, насколько влажным было белье, оно высыхало через тридцать минут. При температуре в тридцать пять градусов, стоя посреди пустынной бури, вы едва ли ощущали жару.

Барбара поехала в кибуц на границе, чтобы помочь рыть окопы. Мужчина сорока лет, руководивший добровольцами, потерял ногу в войне за независимость и носил протез. Он был поэтом и ковылял по округе, читая вслух сочиненную поэму.

Прежде чем начались боевые действия, Амос побывал дома дважды. Барбара была поражена тем, как небрежно ее муж бросил «узи» на кровать, отправляясь в душ. Ничего страшного! Страна находилась в состоянии паники, но Амос был невозмутим. «Он сказал мне: «Нет никаких причин для беспокойства. Все зависит от военно-воздушных сил, а они у нас есть. Наши ВВС уничтожат их самолеты», – вспоминает Барбара.

Утром 5 июня израильские ВВС нанесли внезапный удар по армии Египта, сосредоточенной вдоль израильской границы. За несколько часов израильские летчики уничтожили четыре сотни самолетов – практически все египетские ВВС. Затем израильская армия вторглась на Синайский полуостров. К 7 июня Израиль воевал на три фронта: против Египта, Иордании и Сирии.

Позднее стало известно, что перед войной президент Насер говорил с Ахмедом Шукейри, основателем недавно образованной Организации освобождения Палестины. Насер предложил евреев, которые переживут войну, вернуть в страны, откуда они приехали. Шукейри ответил, что об этом не стоит тревожиться, так как не будет никаких выживших евреев. Война началась в понедельник. В следующую субботу по радио объявили, что война закончилась.

Израиль добился такой убедительной победы, что многим евреям она показалась не итогом современной войны, а скорее чудом из Библии. Страна стала вдруг в два раза больше, чем была ранее, и взяла под контроль старый город Иерусалима вместе со всеми святыми местами. За неделю до этого Израиль был размером с Нью-Джерси – теперь он превосходил штат Техас. Радиостанции прекратили транслировать боевые сводки и крутили радостные еврейские песни о Иерусалиме. Израиль отличался от Соединенных Штатов еще и тем, что его войны были короткими и победоносными.

В четверг Барбара получила сообщение от солдата, служившего в подразделении Амоса: ее муж жив. В пятницу Амос усадил жену в армейский джип, и они поехали по завоеванному Западному берегу. По пути им попадались странные и удивительные знаки: в старом Иерусалиме тепло встречались арабские и еврейские торговцы, разделенные с 1948 года, толпы арабских мужчин ходили в обнимку по бульвару Руппин в Еврейском квартале, останавливаясь на перекрестках, чтобы поаплодировать… светофорам.

Западный берег был завален сгоревшими иорданскими танками и джипами – и пустыми консервными банками, оставленными израильтянами, которые уже приезжали сюда на пикник. Муж привез Барбару в Восточный Иерусалим, в наполовину построенный летний дворец короля Иордании Хусейна, где Амос квартировался вместе с парой сотен других израильских солдат. «Дворец меня поразил, – писала Барбара своей семье в Мичигане. – Он сочетает в себе худшее из арабского стиля и худшее из стиля Майами-Бич».

Позже пришли похоронки. «Сегодня утром в газете напечатали, что погибло 679 и ранено 2563 человека, – писала домой Барбара. – Цифры вроде бы небольшие, но это в стране, где у каждого кто-то из друзей погиб». Амос потерял одного из своих людей, когда они атаковали монастырь на вершине холма в Вифлееме. В другом месте на поле боя его товарищ был сражен снайпером, были убиты и несколько преподавателей Еврейского университета. «Я выросла во время вьетнамской войны и не знала никого, кто уехал во Вьетнам, и тем более тех, кто там погиб, – говорила Барбара. – Зато я знала четырех человек, которых убили в ходе шестидневной войны, хотя я там только шесть месяцев».

В течение примерно недели после войны Амос находился в летнем дворце короля Хусейна. Затем его ненадолго назначили военным губернатором Иерихона. Еврейский университет был превращен в лагерь для военнопленных. Однако 26 июня снова начались занятия в университете, и преподавателям, которые принимали участие в войне, надлежало без лишней суеты приступить к исполнению своих обязанностей. Среди них был и Амнон Рапопорт, присоединившийся к Амосу на факультете психологии Еврейского университета и занявший привычное место его ближайшего друга.

Когда Амос возглавил пехотное подразделение, Амнон забрался в танк. Его танки совершили прорыв линии фронта в Иордании. На этот раз Амнон признался самому себе, что переход в состояние войны дался ему болезненно: «Как это возможно? Они берут молодого доцента, и в двадцать четыре часа я начинаю стрелять в людей и становлюсь машиной для убийства. Я не знаю, как это совместить. Уже несколько месяцев меня беспокоят кошмары. Как примирить эти две стороны жизни: преподаватель и убийца?»

Они с Амосом всегда предполагали, что будут совместно изучать, как люди принимают решения, но Амос был плоть от плоти Израиля, а Амнон вновь захотел уйти. Его проблемой была не только постоянная угроза войны. Идея работы с Амосом потеряла свою привлекательность. «Он был слишком интеллектуально доминирующим. Я понял, что не хочу всю жизнь оставаться в его тени». В 1968 году Амнон перебрался в Соединенные Штаты, стал преподавателем в Университете Северной Каролины и оставил Амоса без понимающего собеседника.

В начале 1967 года Авишаю Хенику был двадцать один год, и он работал в кибуце на Голанских высотах. Сирийцы постоянно обстреливали кибуц из артиллерии, но Ави не слишком тревожился. Он только что закончил службу в армии и, хотя был не лучшим учеником в средней школе, планировал поступать в университет. Однако в мае 1967 года израильская армия снова призвала молодого человека на службу. И Ави предположил, что скоро начнется война. В его подразделении было сто, может быть, сто пятьдесят десантников, большинство из которых он никогда раньше не встречал.

Спустя десять дней началась война. Прежде Ави в боях не участвовал. Сначала его командиры сказали, что их десантируют на Синай для сражений с египтянами. Затем они передумали и приказали подразделению Ави ехать на автобусах в Иерусалим, где открылся второй фронт с Иорданией. В Иерусалиме было два места для атак на иорданские войска, которые окопались недалеко от Старого города. Солдаты Ави проскользнули сквозь линию фронта без единого выстрела. «Иорданцы нас даже не заметили». Несколько часов спустя второй отряд израильских десантников последовал за ними – и был разбит наголову. Подразделению Ави повезло, его отряд приблизился к стенам Старого города.

Началась стрельба. Накануне Ави познакомился с молодым парнем по имени Мойша. Мойшу поразила пуля. «Через минуту он умер, – вспоминает Ави, который тогда испытывал ощущение, что в любой момент тоже может умереть. – Было очень страшно».

Его отряд с боем проложил путь через Старый город, по пути потеряв убитыми больше десяти человек. «Один упал здесь, другой там». Ави запомнил образы и драматические моменты: лицо Мойши, иорданский мэр Иерусалима, размахиващий белым флагом, солдаты возле Стены Плача… Невероятно! Ави видел ее только на картинках, а теперь стоял рядом! Повернувшись к командиру, он поделился своим счастьем, а командир ответил: «Ну, Авишай, ты не будешь счастлив завтра, когда узнаешь, сколько ребят мы потеряли». Ави нашел телефон, позвонил маме и просто сказал: «Я жив».

Для Ави шестидневная война на этом не закончилась. Уцелевших десантников отправили на Голанские высоты воевать с сирийцами. По дороге к ним подошла женщина средних лет и спросила: «Вы – десантники, кто-нибудь видел моего Мойшу?» Ни один из них не набрался смелости сказать, что случилось с ее сыном.

В тени Голанских высот им сообщили новое задание: подняться на вертолетах, десантироваться и атаковать сирийские войска в их окопах. Услышав это, Ави почувствовал странную уверенность, что он близок к смерти. «У меня было ощущение, что если я не умер в Иерусалиме, то погибну на Голанских высотах. Не может быть, чтобы повезло дважды». Ави предстояло бежать в передней линии израильских десантников, пока он не будет убит или ранен.

В утро перед атакой израильское правительство объявило о прекращении огня в 18.30. На мгновение Ави показалось, что жизнь к нему возвращается. Однако командир настаивал на проведении операции. Ави набрался смелости спросить почему. Зачем идти в атаку, если война вскоре и так закончится? Офицер ответил: «Ави, ты такой наивный. Неужели ты думаешь, что мы не будем брать Голанские высоты лишь потому, что объявлено прекращение огня?»

Ави сказал себе: «Ладно, буду готовиться к смерти». Вместе с батальоном десантников он отправился на штурм Голанских высот и выпрыгнул из вертолета в сирийские окопы. Там не было солдат, окопы были пусты.

После войны Ави, которому уже исполнилось двадцать два года, наконец решил, что он будет изучать: психологию. Если бы его тогда спросили почему, он бы ответил: «Я хотел понять человеческую душу. Не разум. Душу». В Еврейском университете для него не нашлось места, поэтому он отправился в новый Университет Негева к югу от Тель-Авива. Кампус находился в Беэр-Шеве.

Ави договорился о двух курсах занятий с преподавателем по имени Дэнни Канеман; тот подрабатывал и здесь, потому что в Еврейском университете платили не так уж и много. Первым занятием стало введение в статистику. Тема звучала убийственно-нудно, однако на поверку таковой не оказалась. «Он воплотил ее в жизнь, приводя примеры из жизни, – вспоминал Ави. – Он не просто учил статистике. Он учил, какой в ней смысл».

Дэнни в то время помогал израильским ВВС обучать пилотов-истребителей. Инструкторы считали, что при обучении мужчин-летчиков критика более полезна, чем похвала. Они объяснили Дэнни: он нужен им только для того, чтобы посмотреть, что случается после того, как они хвалят пилота за хорошую работу или критикуют за плохую. Пилот, которого похвалили, в следующий раз показывал более низкие результаты, а пилот, которого раскритиковали, улучшал свои показатели. Дэнни понаблюдал немного, а затем объяснил, что на самом деле происходит. И летчик, который получил высокую оценку, потому что летал исключительно хорошо, и летчик, который был наказан после того, как летал исключительно плохо, просто имели тенденцию двигаться к средним показателям.

Они становились бы лучше (или хуже), даже если бы инструкторы вообще ничего им не говорили. Иллюзия разума обманула их – и, наверное, многих других, – что слова менее эффективны, когда они приносят удовольствие, чем когда они причиняют боль. Статистика – не просто скучные цифры, в ней содержатся идеи, которые позволяют увидеть глубокие истины о человеческой жизни.

На другом занятии Дэнни рассказывал о восприятии: как чувства интерпретируются, а иногда и вводят в заблуждение. «Знаете, уже после двух занятий было понятно, что этот парень – гений», – говорит Ави. Дэнни прочитал длинный отрывок из Талмуда, в котором раввины описали превращение дня в ночь и ночи в день, а потом спросил у класса: «Какие цвета эти раввины видели в тот момент, когда день превращается в ночь? Что психология может сказать о том, как раввины видели мир вокруг себя?»

Затем он рассказал им об эффекте Пуркинье, названном по имени чешского физиолога, который впервые описал его в начале девятнадцатого века. Пуркинье заметил, что цвета, которые кажутся человеческому глазу самыми яркими при дневном свете, выглядят наиболее темными в сумерках. Таким образом, то, что раввины увидели утром ярко-красным, вечером может показаться, по контрасту с другими цветами, почти бесцветным. Дэнни держал в своей голове не только каждое странное явление, когда-либо кем-то обнаруженное, но и умел описать его особым образом, заставляющим студента увидеть мир немного иначе. «И он приходил в класс без каких-либо записей или книг! – вспоминает Ави. – Он приходил и начинал говорить».

В глубине души Ави не мог поверить в спонтанность выступлений Дэнни. Он допускал, что Дэнни заучивает свои лекции наизусть и просто выпендривается. Это подозрение было развеяно в тот день, когда Дэнни вошел в класс и попросил о помощи. Он обратился к Ави и сказал: «Мои студенты в Еврейском университете хотят, чтобы я дал им что-то в письменном виде, а у меня ничего нет. Я видел, как вы писали заметки. Могу ли я их взять, чтобы передать другим?» Все было у него в голове!

Причем Дэнни ожидал того же и от своих студентов. Ближе к концу курса по восприятию Ави был призван в армию как резервист. Он подошел к Дэнни, желая сообщить, что, к сожалению, ему нужно патрулировать отдаленные границы, поэтому он не сможет совмещать службу с учебой и вынужден покинуть курс. Дэнни сказал ему: «Ничего страшного, просто изучайте книги». Ави спросил: «Что вы имеете в виду под изучением книг?» И Дэнни ответил: «Возьмите учебники с собой и запомните их».

Именно так Ави и поступил – и вернулся на курс как раз во время финального экзамена. Он запомнил книги. Раздав студентам результаты экзаменов, Дэнни попросил Ави поднять руку. Тот так и поступил, недоумевая про себя. А Дэнни заявил: «Вы получили 100 процентов. Если кто-то получает такую оценку, об этом следует сказать всем».

После обучения у совместителя из Еврейского университета Ави принял два решения: он сам станет психологом, и он будет учиться именно там. Он предположил, что Еврейский университет – волшебное место, где все преподаватели – гении, которые вдохновляют своих учеников подниматься к вершинам знаний.

В конце первого года учебы руководитель кафедры психологии Еврейского университета, опрашивая студентов, отвел Ави в сторону. «Как вам ваши учителя»? – спросил он. «Нормальные», – ответил Ави. «Нормальные? – удивился глава факультета. – Просто нормальные?» Ави смущенно произнес: «В Беэр-Шеве был один преподаватель…» Собеседник сразу понял, о ком речь. «Ах, – сказал он, – вы сравниваете их с Дэнни Канеманом. Так нельзя. Это несправедливо по отношению к ним. Канеман – особая категория. Нельзя обычных преподавателей сравнивать с ним. Между собой – пожалуйста, но не с Канеманом».

На занятиях Дэнни был гений, за пределами же аудитории… Ави был удивлен непостоянству его душевного состояния. Однажды в университетском городке он столкнулся с Дэнни, который пребывал в очень плохом настроении. Студент только что дал ему нелестный отзыв, и Дэнни казалось, что он уничтожен. «Он даже спросил меня, – вспоминает Ави, – я все тот же человек, верно?»

И Ави, и все остальные – кроме Дэнни – прекрасно понимали, что тот студент просто дурак. «Дэнни был лучшим преподавателем в Еврейском университете, – говорит Ави, – но попробуй убеди его в том, что один отзыв не имеет значения». Таков был лишь один из многих источников тревоги для Дэнни Канемана, склонного верить во все плохое, сказанное о нем. «Он был очень неуверенным в себе, – отмечал Ави. – Это черта его характера».

Тем, кто видел его каждый день, Дэнни казался непостижимым. Образ, который он создавал в глазах людей, постоянно менялся, словно картинки для экспериментов гештальт-психологии. «Он был непостоянным до крайности, – говорит его бывший коллега по факультету. – Вы никогда не знали, какого Дэнни встретите в следующий раз. Он был очень уязвим. Жаждал восхищения и привязанности. Очень обидчив. Очень впечатлителен». Выкуривал две пачки сигарет в день. Его жена родила сына и дочь, а Дэнни продолжал жить исключительно своей работой.

«Он был ориентирован на выполнение конкретных задач, – вспоминает Зур Шапира, студент Дэнни, который позднее стал профессором Нью-Йоркского университета. – Его трудно было назвать счастливым человеком». Настроение Канемана создавало дистанцию между ним и другими людьми, такую же, как сильная скорбь. «Женщины чувствовали желание заботиться о нем», – говорит Яффа Сингер, работавший с Дэнни в психологическом отделе израильской армии. «Он всегда пребывал в сомнениях, – говорит Далия Эцион, помощник Дэнни. – Я помню, как пришла к нему, а он грустно посетовал, что ему кажется, будто студенты его не любят. Я еще подумала: «Какое это имеет значение?» Вообще-то студенты его любили». Другой коллега определил: «Этакий Вуди Аллен, только без чувства юмора».

Впечатлительность Дэнни была его слабостью и, что менее очевидно, также и силой. Она непреднамеренно вела его к расширению кругозора. Он мог быть (и был) специалистом в разных направлениях психологии.

Теряя веру в свои способности к изучению личности, Дэнни создал лабораторию для изучения зрения. Там была скамья со специальным устройством для полного обездвиживания человека. Единственным способом понять, как работает такой механизм, как глаз, он считал изучение ошибок, которые глаз делает. Ошибки были не просто поучительными, они были ключом, который мог раскрыть глубинный характер механизма. «Как понять память? – спрашивал он. – Для этого не стоит изучать запоминание. Изучайте забывание».

В своей лаборатории Дэнни искал способы, при помощи которых глаза могут обманывать людей. При использовании исчезающе коротких вспышек света, например, воздействие, которое испытывают глаза, не находится в прямой связи с яркостью вспышек. Оно также зависело от длительности вспышек, фактически являясь продуктом сочетания времени вспышек и их интенсивности. Вспышку в одну миллисекунду с интенсивностью 10Х глаз не отличал от вспышки в десять миллисекунд с интенсивностью X. Но когда вспышки света были длиннее примерно 300 миллисекунд, яркость выглядела для людей одинаковой, вне зависимости от того, как долго продолжалась вспышка.

Смысл во всех этих открытиях был неочевиден даже для самого Дэнни, если не считать спроса на подобные вещи со стороны журналов по психологии. К тому же он считал, что измерения сами по себе хорошая тренировка. «Я занимаюсь наукой, – говорил он. – И очень обдуманно отношусь к своей работе. Я сознательно рассматриваю все, что я делаю, как заполнение пробелов в образовании».

Лаборатория по изучению зрения требовала точности, а Дэнни был столь же точным, как ветер пустыни. Помощник Дэнни так уставала от просьб найти ножницы в том хаосе, который царил в его кабинете, что привязала их веревкой к рабочему креслу. Даже интересы Дэнни были хаотичными. То он водил школьников по воображаемой пустыне, чтобы расспросить их, сколько людей они готовы терпеть в своей палатке, то зажимал лицо взрослых в тиски, чтобы изучить, как работают их глаза. Это выглядело странным даже с точки зрения других психологов.

Ученые, изучавшие личностные характеристики, искали свободные взаимосвязи между некоторыми чертами характера и поведением: выбор палатки и общительность, например, или IQ и производительность труда. Они не должны были быть точными, и им не требовались знания о людях как биологических организмах. Исследования Дэнни человеческого глаза выглядели скорее офтальмологией, нежели психологией.

Он вынашивал и другие идеи. Он хотел изучать то, что известно психологам как «перцептивная защита», а всем остальным как подсознательное восприятие. Волна тревоги поднялась в США в конце 1950-х благодаря книге Вэнса Паккарда «Тайные манипуляторы» – о том, как реклама меняет мнение людей, влияя на подсознание. Пик помешательства пришелся на Нью-Джерси, где некий маркетолог утверждал, что врезал незаметные короткие сообщения вроде «Голоден? Ешь попкорн!» и «Пей кока-колу» в фильм, чем создал всплеск спроса на попкорн и колу. Правда, позднее он признался, что все выдумал.

Психологи в конце 1940-х годов обнаружили – или утверждали, что обнаружили, – способность разума защищаться от того, что он не хотел воспринимать. Например, когда экспериментаторы показывали кратковременные изображения табуированных слов, испытуемые читали их как менее беспокойные слова. В то же время люди разными способами подпадали под влияние окружающего их мира, не полностью осознавая это. Идеи попадали в сознание без полного его контроля.

Как же эти бессознательные процессы работают? Как мог человек понять слово достаточно хорошо, чтобы тут же исказить его, не воспринимая в исходном смысле? Возможно, задействован не один механизм внутри сознания? Какая-то часть разума, допустим, воспринимала входящие сигналы, в то время как другая блокировала? «Меня всегда интересовал вопрос: есть ли другие способы понять ваш опыт? – говорил Дэнни. – Перцептивная защита была интересной, потому что показывала жизнь бессознательного при должных экспериментальных условиях».

Дэнни самостоятельно разработал несколько тестов, чтобы проверить – способны ли люди, как он подозревал, учиться подсознательно. Он показывал испытуемым серию картинок с игральными картами или числами, а затем просил их предсказать следующую. При этом в последовательности карт или чисел была трудно распознаваемая закономерность. Если испытуемые способны ощутить закономерность, они бы угадывали следующую карту или номер чаще и не знали бы почему! Они бы воспринимали шаблон, не осознавая его. Они бы научились чему-то подсознательно. Дэнни бросил свои эксперименты после того, как решил, что его участники так ничему и не научились.

Еще одной особенностью Дэнни, которую отмечали коллеги и студенты, было то, как быстро он бросал свои увлечения, как легко принимал отказ. Словно заранее его ожидал. Но он не боялся этого. И пробовал что-то новое. Словно получал удовольствие, когда менял свою точку зрения. «Я чувствую динамику и открытость, когда нахожу изъян в своем мышлении», – говорил он. Его теория по поводу самого себя отлично уживалась с переменчивостью настроения. В мрачном состоянии Дэнни становился фаталистом и поэтому не удивлялся и не беспокоился, когда терпел неудачу – ведь он оказался прав.

А порой был настолько полон энтузиазма, что, казалось, забывал о возможности провала и хватался за любую новую идею. «Он мог сводить людей с ума своим непостоянством, – вспоминала психолог Майя Бар-Хиллел. – Сегодня гений, а завтра посредственность, а потом опять – гений и посредственность». То, что сводило других с ума, помогало Дэнни оставаться вменяемым. Его настроения были смазкой для идей.

Если различные интеллектуальные поиски Дэнни и имели что-то общее, окружающим было трудно это обнаружить. «Он не способен понять, что пустая трата времени, а что нет», – говорит Далия Эцион. С подозрением относясь к психоанализу («я всегда думал, что это полный бред»), Дэнни, тем не менее, принял приглашение американского психоаналитика Дэвида Рапопорта провести лето в центре Остина Риггза в Стокбридже, штат Массачусетс.

Каждую пятницу утром психоаналитики центра – крупнейшие специалисты – собирались для обсуждения больного, которого они наблюдали уже месяц. Все эти эксперты писали отчеты по каждому пациенту. Поставив диагноз, они проводили с пациентом собеседование. В течение недели Дэнни наблюдал, как психоаналитики обсуждают молодую женщину. В ночь перед интервью она покончила жизнь самоубийством. Никто из психоаналитиков – экспертов мирового уровня, долго изучавших ее психическое состояние, – не высказывал мнения, что она может себя убить. Ни в одном из многочисленных отчетов не было и намека на риск самоубийства.