Текст книги "Зона вне времени"

Перевод

– Ласмане, Ермолаева – собрать вещи, быть готовыми!

– На зону?

– Ничего не знаю, собирайте вещи!

– А на работу?

– Сегодня на работу не идете!

– Ага, ну, значит, наверняка перевод, четверг же уже, по четвергам они обычно переводят на зону. Тебя куда?

– В закрытую, блин.

– Как это – в закрытую? Ты больше одной пятой отсидела!

– Да у меня этот дурацкий рапорт до сих пор не снят, вот, ну и на комиссии Яновна сказала, что меня к закрытым. Паскудство.

– Ай, не бери в голову. Сколько ты там просидишь – до следующей комиссии, максимум через одну? Тогда вторая степень исправления – и будь спокойна, там до УДО уже рукой подать.

– Да ведь, когда поживешь в открытой по-человечески, то эти два месяца потом не бзднешь, не пернешь. Не приведи Господь в одну камеру с подонками, так ведь по-любому рано или поздно схлестнешься с какой-нибудь падлой. Знаешь, как мне эти дебилоиды на нервы действуют.

– Ай ладно, расслабься, пару месяцев можно выдержать, не принимай ничего близко к сердцу. Ну что тебе – на работы и обратно, почитай книжку и все тебе фиолетово, пусть каждый делает, что хочет. Наезжать на тебя ведь никто не станет. А, может, вообще, нормальные люди попадутся и пролетят твои два месяца влегкую, не томись раньше времени.

– Ну да – зависит, к кому в хату попадешь. Тебе хорошо – с открытыми ходишь, да еще в эту капеллу – там, говорят, лучше, чем во всей остальной зоне, народу в отделении немного, условия нормальные, только лекции и службы.

– Я-то не ради условий туда хожу – те лекции интересные, надо же время хоть с какой-то пользой провести. Может быть, поумнею, а?

– Йохайди, где ж мне найти всю эту херь, ну, миску, ложку, кружку, кто теперь вспомнит, в какую задницу я их сунула.

– Обязательно надо найти?

– А то нет – все, что тебе дали, когда пришла, нужно теперь вернуть на склад, казенное имущество, понимаешь.

– Даже не знаю… Не волнуйся, сейчас поищем по камере, эта фигня вечно тут валяется. Главное, свои вещички собери – лучше здесь ничего не оставлять, к возвращению это.

– Ежкин кот, ты думаешь, я помню, куда весь этот мусор задевала? Так, только спокойно, где-то ж он должен быть, никто его из камеры не выносил! О, уже нашла что-то – мисочка, ложечка, сойдет. Что еще?

– Простыни, наволочка, та тряпочка, которую здесь называют полотенцем – вот, наверное, и всё. Ну, кроме того, что принесли по гуманитарке.

– Мне гуманитарку никто не приносил, не было нужды. А вот как быть, если я всю эту хрень не разыщу – меня что, на зону не переведут?

– Вот уж куда точно переведут… да найдем сейчас всё.

– Черт, столько этого добра набралось, аж в ящик не влезает. А еще гигиена… И десять раз перекладывать придется.

– Чего перекладывать-то?

– Когда проходишь склад личных вещей, они там всё проверяют-переписывают, та еще волынка, полдня проваландаешься, считай, – и не дай Бог, случится мент противный, докапывается прям до всего: сколько у тебя, да чего, да зачем тебе столько…

– А что, если слишком много – то отнимают?

– Ну нет же, всего можно по паре: двое штанов, два джемпера, karoče, по паре, а остальное заставляют вернуть на этот вонючий склад, где вся одежда пропахла плесенью. гадость. Ой, пайку нужно куда-то сложить! Чай, курево, что мы еще имеем?

– …Ну, я вроде в порядке. Во сколько придут?

– Кто их знает, когда им в голову взбредет, тогда и явятся, можем полдня прождать. Если ты готова, давай-ка сделай чай, пока я спираль не упаковала.

– Обе готовы? На выход.

– У-у, тяжело.

– Нечего столько вещей набирать, тащи вот теперь сама. И даже не думай вверх смотреть, на окна. Ясно?!

– Хорошо, хорошо, я же не смотрю.

– Так, выгружай. А у тебя имущества – половину на складе оставишь. Предъявляй по одному.

– Гигиена: мыло, шампунь, крем. Нижнее белье – станете записывать?

– Гигиену нет. Дальше.

– Брюки – одни черные, одни темно-синие, одни серые.

– Оставишь двое, остальное на склад.

– Да в чем же я на работу ходить буду?! Если что и выстираешь – в этой влажности ничего не сохнет!

– Не я это выдумывала, сама хорошо знаешь – всего по два, ясно?

– Ладно, тогда пишите – брюки серые и синие, прочее – рабочая одежда: черные брюки, свитер вот, голубой с черным, серая футболка…

– Ты мне тут зубы не заговаривай, не я придумала, мне все равно, но раз положено два, значит – два. Дальше.

– Спортивная куртка – белая с желтым, джинсовая куртка, майки – серая и белая, свитеры – темно-красный и полосатый…

– Остальной суй в этот мешок, потом сделаешь отдельную опись.

– Тогда с одеждой всё. Что еще записываем?

– Все, что берешь!

– Личная посуда – кружка, ложка. Книги.

– Книги – сколько? Названия!

– Одна, две, три… двенадцать. Не-а, одиннадцать – и Библия.

– А что – Библия это не книга?

– Не-а, это – правда, только под книжной обложкой.

– Ты мне повыпендривайся тут! Если тебе ее здесь выдали, можешь оставить, если твоя личная – вносишь в список. Зачет тебе столько книг, если на зоне есть библиотека?

– Я хожу в капеллу – там занятия и это всё для занятий.

– Неважно – переписывай названия. Дальше – письма? Сколько?

– Десять. Пересчитаете?

– Всего-то?

– Мне много и не пишут. Будете считать?

– Сама считай. И побыстрее – до проверки полчаса.

– Да что ж считать? Разве не видите – десять, больше нет.

– Ну, смотри у меня, найдут больше – отдашь на склад. На выход и жди.

– …Смотри, матрасы какие страшные… спать на таких, зараза… надеюсь, никто на них еще не умер?

– До тебя – никто. Не на курорте.

– Спасибо, а то я ж было забывать стала! Проходим?

– О-о, да у нас тут вроде как торжественная встреча – народ в почетном карауле встал! Оркестр тоже будет?

– Сейчас – два оркестра. Цыгане от нечего делать возле проходной отираются, своих ждут.

– Тормозим, приехали – Ласмане, выгружайся, там скажут, какая секция.

– Ну, держись, не наломай дров – и скоренько выйдешь из закрытой.

– Пошевеливайся! Взять вещи, болтать поменьше…

Зона

…Ты спрашивала о друзьях и о том, можно ли кому здесь доверять. Здешняя дружба такая особая вещь, ее, наверное, не всегда можно и дружбой назвать, это, скорее, поддержка и солидарность. Опишу один эпизод прошлой зимы, тогда я еще работала дворником в самом глухом углу зоны, куда без особого разрешения даже зайти никто не может. В самом начале зимы выпало неожиданно много снега, а затем внезапно все стаяло. Это был, почитай, единственный раз, что я не на шутку разозлилась – мне «впаяли» дисциплинарное наказание (на нашем языке – рапорт), притом в ситуации, когда ни коей мере не считала себя виноватой. Любой мой аргумент разбивался о простой факт, что прав тот, кто в погонах, и у кого больше прав – точка. Я едва не лопнула от бессильной злобы, и, чтобы выпустить пар, наорала на всех девочек, что пытались меня успокоить, схватила лом и отправилась на свой «объект» колоть и ломать нерастаявший лед. Было уже сильно под вечер, почти стемнело и в этом уголке территории – ни души, если не считать вохру на «вышке», да кто ж их считает. Разбивая лед, боролась с недобрыми мыслями, но не прошло и часу моих страданий, как подле столярной мастерской возникли три фигуры – все девочки моей комнаты. Они не только смогли раздобыть в дежурной части разрешение «помочь мне разобраться со льдом», найти еще пару ломов и лопат и заварить огромную кружку кофе, но и твердо решили игнорировать то, как я разоряюсь, дескать, пусть оставят меня в покое и сматываются. Так мы и ломали тот лед – сначала молча, потом всё веселее и веселее, и незаметно в моей ошалелой голове все встало на свои места. Вечер, в конце концов, сложился даже удачно. Думаю, эта история иллюстрирует ту специфическую связь, которая, конечно, никак не «дружба навек», но что-то не менее важное. А доверие – я знаю, что верю моим девочкам, но не потому, что они помогли мне ломать лед, сама понимаешь – тут нечто иное. Другой вопрос, доверюсь ли я им в смысле «сердечной исповеди», здесь я все же воздерживаюсь, да и то скорее оттого, что не хочется смущать людей всеми теми причудами, кошмарами и забабонами, что порой переполняют мой разум. К чему испытывать на прочность лучшие качества близких людей. До́лжно ведь оставаться какому-то садику, где каждый будет копаться в одиночестве, и меня такое положение дел устраивает.

Жизнь продолжается, каждый вечер я смотрю в небо над городом, слушаю музыку, вяжу, читаю, готовлюсь к экзаменам. Пиши, когда выдастся минутка посвободней, буду ждать. С радостью.

С дружеским приветом – М.

Свидание

Странная штука эти свидания, особенно длительные, частные, – и ты как будто среди своих, как будто одной ногой дома, и они, домашние, словно бы одной ногой в тюрьме. Такое подвешенное в воздухе место, где-то во вселенной, между зоной и незоной, где каждый ощущает себя не в своей тарелке. Конечно, нелегко представить себе, что чувствует тот, кто после свидания двинется отсюда на железнодорожную станцию, на остановку трамвая, автобуса, неважно чего, лишь бы отвезло домой; но, в любом случае, вернуться из помещения для свиданий на зону – вещь, мягко скажем, необычная. За проведенные здесь месяцы и годы каждый метр асфальта, каждая выбоина и каждый клочок травы делается знакомым – и, неважно, сочный ли на дворе полдень или густые сумерки перед вечерней поверкой – все равно не сразу и не вполне соображаешь, куда ты на самом деле идешь. Чтобы думалось быстрее, тут установлены некоторые процедуры, довольно эффективно адаптирующие тебя к реальности: в первую очередь, так называемая гинекологическая проверка. Принимая во внимание факт, что большинство длительных свиданий заканчиваются в воскресенье, когда в медчасти нет уже ни одного врача, уж гинеколога-то наверняка, сакраментальный осмотр проводит медсестра – слава Богу, хотя бы в резиновых перчатках, – но сестра есть сестра, от большого желания можно, конечно, сквозь зубы выразить ей свое мнение относительно данной процедуры как таковой, ее смысла и полезности, однако можно и не выражать, ничто не изменится, разве спустишь нездоровый парок, а медсестра то ли согласна, то ли ей до фени – поди пойми. Кажется, что ты уже давно не была здесь, в месте, где, спокойно передвигаясь от медчасти к зоне, к себе, неожиданно оказываешься в абсолютных непонятках – а, что, собственно, происходит: возвращаешься ли ты обратно домой или обратно в ад, в любом случае – ты возвращаешься в зону, к себе, в свое отделение, свою секцию, к своим девочкам, что встретят тебя, более или менее поймут, как ты себя чувствуешь, порасспросят, а буде не захочешь отвечать – оставят в покое.

– Э, приветики! Рановато ты – не ждали тебя прежде поверки.

– Мои на вечерний автобус хотели успеть, завтра понедельник, мелким в школу.

– Что, как – нагляделась на своих? Кто приезжал? Чем вкусным угощал?

– Мама и младшенький. Мама из дома чего только не навезла: котлеты, отбивные, салаты, зелень с огорода, сладкое, конечно, ну – это из магазина. Просто психоз какой-то эта жрачка – столько хорошего на свидания притаранивают, добротного, свежего, что голова кругом. В брюхо уже не лезет, после первых свиданок три дня не могла в норму прийти. Сама знаешь.

– Да я вот только предположить могу, ко мне-то на частные никто из родни не приходит, одни дру́жки на публичные. От россказней твоих слюны полон рот…

– Факт, жалко, ничего с собой со свидания не возьмешь, мы бы уж такой тут пир закатили… Мама все переживала, что придется либо выбрасывать, либо назад переть то, что я не доела.

– А в чем логика – они же ведь досконально шмонают всю эту снедь, что из дома приносят, ну что там такого спрячешь, что на зоне запрещено? Тупизм. Не въезжаю я в ментовскую логику.

– А то! Всю поклажу ощупают и расковыряют, тех, что приходит на свидание, тоже обыскивают с ног до головы, даже мать раздеться заставили, прикинь – ну хорошо, не полностью, до пояса, все равно, блядство какое! Я понимаю, у них, блин, правила, но будь человеком, выбирай хоть сколько-нибудь, к кому привязываешься. И так для мамаши не велик кайф, что к дочурке в гости надо в тюрьму тащиться, а тут еще салага в форме приказывает раздеться, уй, у меня аж зуд, как хочется этой вчерашней гусыне рыжей сказать пару ласковых, не видать ее сегодня…

– Так ведь и вас раздевают?

– Ну, логично, что и нас – донага, до и после, а потом еще и в медчасть тащат, типа к гинекологу, в воскресенье! – какой там гинеколог, сидит дежурная сестра, она тебя в пальцем и залезает.

– Да что ж они ТАМ ищут, батон колбасы?

– Бог их ведает, что – колбасу, может, фолер, а мож, секретные чертежи с планами зоны и маршрутом побега, еще какую-нибудь такую же хрень…

– А, нечего голову ломать, по-любому – как есть, так есть, у них один ответ, ежели не устраивает что, не берите частных свиданий, сами виноваты, что сели и родственникам вашим приходится тут с вами вошкаться. И так далее…

– Кто с тобой вместе был?

– Цыганка одна из четвертого отделения, сама понимаешь, что там творилось, – груда сырого жирного мяса, лук с картошкой, весь день по кухне, сковородки жира полны, и до кучи такой ор и гам стоит, гопота бегает и дерется, скучно им, видите ли. Я не понимаю – ну приласкай ты лучше детей, чем горшки эти, так ведь нет, она еще мужику своему готовить должна – а то не мог он дома нажраться, э, ладно, у них свои законы и свой порядок. Хорошо, у моих все готовое было, в кухне нечего делать, воду вскипятил – и в комнату. А, еще Дианка была – к ней муж пришел, один-сам, их ни видно, ни слышно не было: вышли в кухню, покурили – и назад, ясное дело.

– А где погулять тоже есть?

– Ну, по правде говоря, негде – один пятачок у стены, на свежем воздухе посидеть разве, тут в теплое время скамеечку ставят. Так мелкому-то интересно внутрь заглянуть! В халупах этих, для свиданий, такое все обычное, ну, обыкновенная дешевая гостиница – никакого аромата тюрьмы нет, никакой экзотики. А прогулки – они для тех, к кому абсолютная мелкота пришла, мой-то уже переросток… раз попросила, выпустили нас наружу, так он ко всем щелям в заборе рвался: посмотреть, что на зоне видно.

– А менты вас внутри не пасут?

– Не, внутри – нет, только на время проверки зайдут, сосчитают и опять свалят, в комнаты даже не суются. Хотя бы в этом отношении солидно.

– Твои про амнистию ничего не говорили?

– Да успокойся ты со своей амнистией!! Прикинь, мама моя, человек в летах – и та понимает, кажется, что это фуфло, чудес не бывает, отсидишь, сколько palagaetsa. Пусть чавы ждут своей амнистии, ты вот только не начинай ахинею нести.

– Ладно, забудь, я так просто спросила. Слушай, а посуду твои из дому везут, кастрюли там, сковородки?

– Да нет же, там все есть, как, знаешь, в обычной квартире – кухня, туалет, после ремонта даже душ, и целых четыре комнаты. Одна, правда, без окон, но в нее запускают, только когда остальные заняты, а на кухне любая посуда и всякие причиндалы – все как в нормальном доме, а, еще комната отдыха, общая, в ней телик стоит и шкафчик с игрушками – ведь совсем, бывает, малыши к своим мамашам приходят.

– Значит, точь у вас там клево, блин…

– В общем, да, только после этого клева несколько дней никак к здешней реальности не притрешься, ходишь пришибленная, к работе не притрагиваешься и ни во что не въезжаешь, тупишь понемногу, пока не прочухаешься, мысли в кучку не соберешь и на здешний лад не настроишь.

Рая

Рая на зоне уже год девятый, поди; держится всегда обособленно, ни с кем ни в какие дружеские отношения вступать не собирается. Наверное, потому, что большинство местной публики ее резкости вроде бы как чутка и побаивается. Характер Раи считается неуживчивым, а то и вообще стервозным, но Рае это до лампочки.

– Да тут и говорить не о чем, – ее мнение остается неколебимым, – ты только глянь на эту молодежь, на эту дурку блатующую! Или это уже не зона? Курятник – вот что это такое! – Предполагаемый в этом месте бесконечно долгий экскурс в область памяти, впрочем, не начинался, однако глубоко прочувствованный вздох и пауза после него свидетельствовали, что воспоминаниям и безрадостным выводам Рая предается в одиночестве. Уж у нее-то было что вспомнить, ибо, не вдаваясь в подробности, Рая все-таки время от времени сообщала тот заслуживающий внимания факт, что сидит она в свои неполные шестьдесят не в первый раз. Однако, даже будучи спрошенной о том, как же оно на самом деле было – раньше, когда зона была зоной, обычно высказывалась кратко и отрывисто:

– Как было, так было, по крайней мере, какая-никакая поня у людей была. Тогда каждый знал, что за базар отвечать положено, уважение какое-никакое, блин. А сейчас… эх.

Ну вот, ты только послушай тех молодых, рты раззявили, несколько слов всего выучили и понеслась мать-перемать налево-направо – думают, офигенно круто, а срок-то у самих год-другой всего. И то собой, вишь, не владеют, едва ли не друг друга дрочат, тьфу, блин, противно.

Сама Рая на разговоры и на ругань скупа, но в случае необходимости за словом в карман не лезет, на своем родном русском знает все возможные слова и их комбинации, и в те минуты, когда ей было что сказать от души, лексика эта в ее устах никогда не звучала непристойно; напротив, в ней присутствовали выразительность, сила убеждения и вкус.

Никого из тех, кто сидит менее пяти лет, Рая всерьез не принимала.

– Мало нас тут, настоящих «тяжеловесов», осталось, – вот, Кирюша, Светка и еще пара, остальные так себе – одни первоходки да эта молодежь пришибленная, – она просто констатирует факт как доказательство того, что стабильные ценности действительно сходят на нет. При всей очевидности того, что нету в наше время на зоне ни порядков, ни закона, ни уважения к тому, что его, по ее мнению, заслуживает, сама Рая твердо и одиноко держалась своих взглядов человека «старого закала», в соответствии с ними полагая, что большой срок, количество ходок, нормальная репутация и даже определенный груз прожитых лет – это вещи, требующие уважения или хотя бы серьезного отношения к ним. Именно в этом пункте у нее и происходил обмен добрым словом со здешней молодежью, явно придерживавшейся совсем других взглядов. Эти совершенно бессмысленные дискуссии Рая, неизвестно отчего, принимала чудовищно близко к сердцу, долго бывала после них раздраженной и мучилась повышенным давлением.

Было бы несправедливо называть Раю старой хрычовкой или мизантропом, она обладала довольно острым умом, ясным глазом, особым чувством юмора и оригинальным восприятием всего, что происходит в зоне. Правду сказать, особенно лестным ее мнение редко кто находил, зато обыкновенно оно оказывалось недалеко от истины.

Единственным существом, которое Рая по-настоящему и от всего сердца любила, был ее кот. Администрация не возражала против кошек, они здесь живали постоянно и не по одной, и все были холимы и лелеемы; раин кот не был исключением.

– Маленький мой малышочек, золотце мое, – подобное обращение и непривычно нежные для Раиного голоса интонации предназначены только и единственно черному ее коту, который, честь ему и хвала, умел это ценить, повсюду сопровождал хозяйку, демонстрируя преданность и горделивость. Кот было выехал вместе с Раей в открытую тюрьму, но оба возвратились, поскольку у хозяйки случилось какое-то нарушение режима, после чего Рая, вдвоем вместе с верным ей котом, пришла обратно. Барс доверчиво и без возражений разделил с ней ту весьма ограниченную часть пространства, что положена в камере закрытого отделения. Терпение награждается, и через некоторое время обоих вновь переводят в открытую. Рая заступает на работу в тюремной котельной, и кот быстро осваивает маршрут из жилого помещения в рабочее. Теми ночами и днями, когда Барсик осваивал длительные, ведомые ему одному, насущные для уважающего себя кота маршруты, не подавая о себе никаких вестей, Рая исполнялась столь тревожного отчаяния, что любой человек на зоне, в чьей груди теплился хоть кусочек сердца, сочувствовал ей и всячески желал, чтобы чертов кот, наконец, приволокся обратно. И он, разумеется, приволакивался, спокойно выслушивал все, что ему говорила Рая, после чего предавался ее нежной материнской холе и заботе.

Работа в котельной считалась вещью довольно престижной, претендентов на нее всегда хватало, но, несмотря на повторную судимость и нарушения в течение последнего срока, администрация держала Раю за аккуратного и ответственного человека, да и сама Рая ничуть не скрывала, что истопничество ей по нраву.

– Тут, по крайней мере, ни одна зараза на мозги не капает, – не без гордости говаривала она тем, кому позволялось изредка заглянуть на ее рабочее место на кофеек или просто так, поболтать. Рая отменно вязала и более или менее дружески относилась ко всякому, кто достойно владел этим ремеслом, – как минимум, возникал повод обсудить еще что-то, кроме местных небылиц, ментов, глупости самих зеков и прочего остального, хоть и служившего нескончаемой темой для разговоров, но бесконечно скучной и быстро утомляющей.

– Можешь меня поздравить, пошел последний мой год ТУТ. Прикинь, последний, – в отличие от большинства здешних, Рая нечасто употребляет слово «воля»; уж с той-то инфантильно-элегической интонацией, которой здесь наделяют это слово, точно нет. Мировое пространство по ту и по эту сторону забора она разделяла четко: ТАМ и ТУТ.

– И что им неймется – свобода, воля, сами-то ведь ничего не понимают в этой воле, мы оттого и тут, что жить на воле не умеем. И там, снаружи, ведь все то же самое, что и здесь, только проблем поболе. Тут вот не надо думать, где будешь жить, где станешь работать, что жрать, тебе вообще не нужно думать, что и как делать, тут за тебя уже все придумано, а вот там – там да, самой придется думать и о работе, и о крыше над головой. Многие-то так хорошо, как здесь, в жизни своей не жили и жить не будут, а все равно скулят по мистической своей свободе, шавки тупые. Мне вот один год остался, пора подумать, куда деваться, когда выйду отсюда. С дочкой связи никакой нету, она от меня отказалась полностью и окончательно, знать не хочет. С сыном нормально было бы, да он в Белоруссию перебрался, я и адреса-то не знаю. Послала запрос через какие-то учреждения, может статься, и разыщут. Что-то думать надо, тошно ведь в приют подаваться, добром это опять не кончится, я себя знаю.

Так Рая размышляла порой в одиночестве и в тишине, лишь изредка делясь ходом своих мыслей с одной-другой, зябко кутаясь даже теплыми летними вечерами в плотную зимнюю куртку.

– Я в этой своей кочегарке так в бетонном подвале накоченелась, что добро, когда к середине июля хоть скелет отогрею, – тут Рая позволяла себе такую редкую роскошь, как улыбка, неожиданно делавшую ее достаточно суровое лицо мальчишески-озорным и добродушно-лукавым, одновременно приоткрывая легкое, ненавязчивое представление о том смысле дефиниций преступления и наказания, добра и зла, который коренится в совсем других категориях совести и души, нежели те, привычно известные, что в этот спокойный летний вечер окружали нас столь же надежно и основательно, как старый, серый забор зоны.