Текст книги "Зона вне времени"

На лестнице

– Пойдем, на лестнице посидим, пока на нее еще никто не залез. С тех пор, как жирная Кузмичева снесла своей большой задницей нижние перекладины, туда, слава Богу, не так легко забраться.

– Мне это место нравится, любимое местечко в зоне, можно спокойно так все рассматривать, а сама будто немного в стороне. Третье лето подряд сижу здесь и смотрю, как сезоны меняются. На том жасминовом кусту мне каждая ветка знакома.

– Женщины, опять на лестнице!

– Ну да, а где ж еще сидеть, земля-то сырая, а скамейки все забиты.

– Тогда спокойно сидите, и никакого трепа с закрытыми.

– Что на нее нашло?

– А, глянь-ка, сейчас закрытых на ужин мимо нас поведут, должен быть порядок.

– Привет, девочки!

– Привет! Когда наружу?

– Не разговаривать, я сказала! Обеих с лестницы прогоню!

– Я не разговаривала, я здоровалась.

– Повозникай мне тут!

– У, Степановна не в духе нынче. Кто ж это довел нашего Винни-Пуха?

– Она сегодня в закрытой дежурит, там быстро кто-нибудь на мозоль наступит, а у Степановны к тому же напряг с чувством юмора.

– Интересно, каким вообще человеком надо быть, чтобы всю жизнь здесь проработать, ну, вот так – целую жизнь надзирательницей в тюрьме.

– Бывают же и такие, кто не может выдержать. Помнишь, в изоляторе в пятой смене была Настя – милая, невысокая, – так она не смогла, всех жалела, кто бы чего не сотворил. А тут люди в клетках – для нее оказалось слишком, вот и ушла.

– А президентша наша раз высказалась, что женщина, которая совершила преступление, уже больше не женщина, поэтому в ее время у девок было так хреново с амнистией. Просили-то многие, но редко кому даже чуток скидывали; ха, а сколько есть других, кому вообще кажется, что всех нас надо расстрелять, чтобы очистить мир от дерьма, – логично, раз обожаемый всем народом президент заявляет такие вещи, что еще остается народу думать: понятно, что мы – нелюди.

– Чего-то я не могу ни одного такого психа вспомнить, или же все они молчат – информированы о правах человека.

– Я раз пыталась представить, о чем думает Степановна, когда идет по плацу своей Пу́ховой походкой. Так старалась, что мозги задымились, все равно не смогла.

– И не сможешь. Оттого-то ты сидишь здесь и ментом не станешь никогда в жизни – даже если бы и не сидела, – а Степановна никогда сюда не сядет. Ну что ты к ней привязалась, к Степановне? Она – в порядке, пока ее не разозлят; ну ладно: любопытная, как сорока, ленивая, но в остальном – славная тетка!

– Я все-таки не понимаю, как может человек всю жизнь надзирателем проработать. Ладно, хорошо, вот молодые, они после полицейской академии или просто по дури, закончили какой-нибудь юридический, а вариантов нет – но эти по большей части долго и не держатся: или пройдут через наш Белый дом дальше карьеру делать, или как – Наташа… Но те, которые остаются: интересно, что они говорят на романтических рандеву своим ухажерам – служу надзирателем в женской тюрьме? А парень импотентом вдруг не делается? Ну, понятно, парни разные бывают, и все равно: мужик может чем хочешь заниматься, а женщина… ты подумай, как это слово звучит – надзирательница!

– Тихо, закрытые возвращаются…

– Блин, та pažiznennaja окончательно спятила, страшно смотреть. Пускай Степановна пройдет, дадим ей курева что ли.

– Не суетись, не возьмет – а захочет, сама попросит. Не захочет – будет гордо бычки собирать, а тебя с твоей добротой пошлет куда подальше, еще и обгадит.

– Девчонки, что сидели в то время, когда ее только привезли, говорили, что была красавица; сначала к ней дочка ходила, передачи носила, на свидания, а потом у этой что-то в голове перещелкнуло, сама отказалась от свиданок, от всего, попросилась в изоляцию.

– А за что ей так конкретно пожизненное дали? Слышала, что она целую семью прикончила, со всеми детьми, и подожгла, апофеоз какой-то.

– Я тоже точно не знаю, говорят, что-то ужасное было. Из-за наследства будто, подумай – значит, у нее с мозгами и раньше засада намечалась. И вроде бы она не одна там была, но налегала на невменяемость, и проходила по делу как организатор и главный исполнитель из тех соображений, что женщине меньше дадут, ну, а суд наш сделал эксперимент – женщине пожизненное, вот она и того, аж мурашки по спине. Умалишенная чисто.

– Тут и без нее реальных умалишенных хватает. Если что и есть действительно кошмарное и непонятное, так это когда собственных детей убивают. Все понять можно, всяко случается и по трезвому, и по пьяни, но в здравом уме бить своего трехлетнего ребенка, пока он дышать не перестанет, или засунуть в дыру в общественном сортире, чтобы с ебарем встречаться не мешал – вот это, я тебе скажу…

– А которая это в дыру в сортире?

– Ты, должно быть, не помнишь, ее здесь нет давно, длинная такая, вечно накрашенная, крикливая, naglaja, уже тут сидя, с одной лесбиянкой сошлась, наверное, все равно, с кем трахаться. Отвратительное существо.

– А ребенок кирдык?

– Тому повезло, какие-то люди услышали и вытащили, выжил – если, конечно, считать везеньем, что собственная мать… ну, блин…

– Прежде бы на зоне такой детоубийце не поздоровилось. А теперь порядочные люди, самое большее, обходят таких стороной. Рук никто не распускает. А большинству просто по фигу, удивительные люди.

– Слушай, мать, ну что мы всё про мрачное в такой прекрасный день?

– Так откуда же здесь радостному взяться? Вон, Лиене с красными глазами ходит – письмо от свекрови пришло, старый пьет, денег не дает, всех терроризирует, как маньяк, свекровь не знает, как детей вытянуть и, логично, винит во всем Лиене. В полном отчаянье девка.

– Дрянь дело, надо бы ее сюда позвать, пусть кофе попьет, покурит, выговорится – может, и успокоится, а то, не дай Бог, и ей кто на мозоль наступит, в таком-то состоянии, а Лиенчик на расправу скор, сначала делает, потом думает, что снова нехорошо вышло.

– Легка на помине, – Лиене, греби сюда! Чего у тебя лицо, как спущенный чулок – оба деда померли, а в наследство оставили одни долговые расписки?

– …Я как в отпуск попаду, пидара этого, ей-Богу – в Двине утоплю, сама, своими руками! И камень к глотке привяжу, чтобы не всплыл, сволочь…

– Ну, сейчас-то не убивайся так, не поможет, и в голову не бери, главное, что мелкие целы и здоровы, все прочее – шелуха, включая твоего старика, и не ори, пожалуйста, что его утопишь. Твоя же подруга Иветочка или любой другой стукач услышат – как пойдут в Белый дом, как расскажут, что ты отца своих детей собираешься убить зверским образом… Точь, говна не оберешься. Черти, чего это там за балаган возле корпуса?!

– А ничего – обычный ландшафт пятничного вечера. Цыгане выставили маг на подоконник, сейчас у них тут будут танцы.

– Все, пропал спокойный вечерок, этого нормальный человек слушать не может, да и есть начинает хотеться, идем, изобразим какой-нибудь салат.

– Двигай, Лиене, идем – пристроим тебя салат резать, трудовая терапия помогает от любого перегруза.

…Спасибо Тебе за письмо, я читала его и не раз смеялась до слез. Мне самой все труднее писать письма, поскольку: a) на по-настоящему складное письмо, не просто достойное жанра, но и которое будет читаться с интересом, не хватает времени; b) порядком надоело писать почти одно и то же об одних и тех же несобытиях, разве что смена времен года заслуживает упоминания – как смена декораций для неизменного движения по кругу на неподвижной сцене.

За окном недавно отгремел салют – из моего окна его не видать, только такой отблеск над крышей производственного корпуса; слыхать-то его здо́рово, ликование публики на том берегу Двины – тоже. Теперь тишина, должно быть, соловьи на Кипсале до сих пор не оправились от большого шума.

Ты спрашивала про мою работу в библиотеке – она действительно отличная, присутствие книг, запах, воздух, даже пыль там другая. Книги, в основном, трех типов – те, что мне самой и еще нескольким людям, кого я могу сосчитать на пальцах, кажутся хорошими, ценными, интересными; потом те, какие читает большинство из того здешнего меньшинства, которому вообще известно, где находится библиотека; и, наконец, такие, что не никто читает и не собирается читать. Мне поручено провести, скажем так, инвентаризацию, заодно мной получено побуждающее к героизму разрешение отбраковать и списать все то, что не читалось годами. Моим аргументом был поистине катастрофический недостаток места на библиотечных полках, и факт, что в виде подарков и пожертвований приходят все новые и новые книги, которые больше некуда девать. Может быть, то-се удастся поменять местами (есть просторное складское помещение в так называемом хозяйственном дворе, обыкновенный бетонный сарай, вероятно, в прошлом – гараж, где длительное хранение книг, мягко говоря, не приветствуется). Никто и не представляет, СКОЛЬКО тут на самом деле книг, которые в ближайшее время до́лжно безжалостно отправить на склад – все эти советские романы о молодой любви средь колхозных нив, о поколениях героических казахов – строителей коммунизма, тучи переводной социалистической литературы похожего кроя… Должна сказать, что у меня против этого барахла, как знака своего времени, никакого личного предубеждения нет – напротив, трогательно видеть издания 60—70-х в аккуратных твердых обложках с едва ли не золотыми буквами, фотографии их авторов, таких серьезных мужчин, по большей частью в роговых, вызывающих уважение очках, потом эти аннотации… но сквозь все свое умиление я понимаю, что сотням подобных свидетельств эпохи социализма нет места в библиотеке ни физически, ни морально. Совсем другие чувства поднимаются во мне против того, что здесь больше всего берут, – детективы любого рода и происхождения, еще семь полок забиты любовными романами на русском языке (большая часть тут все же читает и говорит по-русски). Когда однажды я решилась навести на этих полках порядок, то от нахождения в непосредственной близости к этим романам в течение получаса у меня началось повышенное кислотоотделение в желудке с последующей изжогой… Ну, а хорошие книги – это хорошие книги, их не так много, но они здесь, слава Богу, есть. Иногда задумываюсь, не подыскать ли себе после освобождения место в библиотеке.

На прошлой неделе у меня случился упадочный период, такое, знаешь, довольно-невнятное-душевное-состояние, выражавшееся в том, что всю работу я откладывала на завтра или на другое неопределенное время, к примеру, на когда-пройдет-этот-чертов-насморк-и-голова-наконец-прояснится. Эти дни я посвящала углубленному просмотру программ ТВ, похоже, от кино как искусства телевидение последовательно отказалось на всех пяти доступных нам каналах. Последний хороший фильм, который я видела по телевизору, был «Амели», и было это на прошлый Новый год. Может, я несправедлива к составителям телепрограмм, ведь у нас просмотр ТВ после отбоя в 22.00 грозит неприятностями, как всякое непростительное нарушение режима. Но неужели в Латвии так все плохо с телезрителями, что хорошие фильмы надо показывать глубокой ночью, когда у телевизора торчат те, кому совсем нечего делать и кто страдает бессонницей?

Посмотрела в окно, там тихая, ясная и звездная ночь, соловьи пришли в себя после громыханий салюта, на том берегу Двины переливается огнями субботний вечер. Со своей страстью растекаться мыслью я оставила без ответа столько Твоих вопросов; не прощаюсь – с сознанием того, что завтра воскресенье, письма так и так не уйдут дальше почтового ящика, завтра утром продолжу.

Домики-гномики. Медленная боль

1

 
Ходи себе по праздникам в костел или нет – и так,
и так священно шествие среди грядок, жреческой
мощной листвы и всего такого, растущего благодаря
воле Божьей и порядочному навозу, а грош цена
всему, что не цветет и не плодоносит, само собой,
мы все однажды помрем, но давеча урожай смороды
на диво, чего ж они бьются, те буйные, с этой ли
стороны ворот или с той застряло оно, что покамест
не прощено, и жабою жизнь крадется к колодцу,
газеты читает, о честности судит, но пашет-то от
души – пашет-то, чтоб выросло, бороною можно
оборонить вселенную, что всклизь из рук всклянь, и
разровнять время, словно грядку перед посевом
редиса, но охапка дров, нужная в комнате, что ни
год, тяжелее, сколько еще – столько, сколько еще
в шеренге неподдающихся
домики-гномики
 

2

 
Осень, капуста в бочке и ягоды
в банках чтоденный пропойца то дома
а то у соседей ноне хвала Господу
мир в журналах картинки далекие и
прекрасные земли сосуды и связки
суставы скрючились и болят у любого
королевства есть выход и вход и
персональный обет молчания
жито ведь по закону и стол ведь по чести
накрыт и двор ведь убран давай
разогнись концов не видать это
просто зима там
 

3

 
Петерис трижды предал петуха заслышав камнем
стал, красной кирпичиной, гласом на хорах стал
и шпилем в верхах, но петух на утро заново спел
и по-новому женщина посмотрела, башку петуху
снесла и в котел, она-то грешила, но вот
предать не успела, Боже, да разве ж
это не дело
 

Цыгане

Так уж повелось, что пейзаж зоны совершенно немыслим без цыган, правильнее будет сказать – без цыганок, но в этой ограниченной части света никто принципиально не заботится о том, чтобы придать существительным правильную родовую форму; и так любому понятно: другого рода, кроме женского, здесь нет. Итак – цыгане. Оказывается, никакие наблюдения и заключения, сделанные в районе Рижского Центрального рынка и автовокзала, где цыган встречаешь на каждом шагу, или, скажем, в Сабиле, Талси и других городках и местечках, известных нам как исторические места обитания цыганского этноса, не дают правильного представления о численном или любом другом, с еще большим трудом уловимом и формулируемом аспекте их бытия. Первое впечатление от того, что видишь их тут в неизмеримо большем количестве, – это всегда легкое удивление, за которым следуют вопросы, ответы на которые получить нельзя в принципе – отнюдь не потому, что кем-то, цыганами в том числе, они тщательно скрываются: по многим причинам ответов на эти вопросы нет ни у кого. Когда-то в детстве «Табор уходит в небо» и похожие киноленты создали представление о народе бродяг, любящих свободу больше всего на свете, украшенное фантазиями на тему ночных костров в бескрайних, продуваемых вольными ветрами степях, бесконечных дорог, щемящих гитарных аккордов и прочих не менее романтичных атрибутов. Здесь же оно натыкается на огромное количество цыган – заключенных. Торговля абсолютно всем, что только возможно купить и, соответственно, удачно продать, гаданье, мелкое жульничество и такое же мелкое воровство – меняются законы и власть, традиционные их промыслы обретают новые названия и криминальный статус, но сами цыгане хранят коренящуюся в неизменности традиций и незнании (непризнании) изменчивого закона убежденность – сидят они тут не за что, ну видно, судьба такая. При первом же соприкосновении с цыганами на зоне красивый миф о сильных, независимых любителях свободы рушится почти моментально, чтобы потом, наблюдая вблизи отдельных людей и всех цыган зоны вместе, прийти к другому – безнадежно противоречивому и трудноуловимому отношению к ним. Один или несколько человек обязательно опровергнут любое привычное предположение о цыганах. Цыгане не любят трудиться, избегают работы – вот Ролика, маленькая Сандрочка, Томик: редкая представительница считающегося более трудолюбивым народа угонится за ними; цыганки болтливы, как сороки – и пожалуйста, вот Шарлотта, ей можно доверить любой секрет, любую интригу, они утонут в ней, как в колодце, на вечные веки; цыгане жуликоваты – есть Земфира…

Вроде бы сердечные и по-детски открытые, цыгане строго соблюдают границу между своими и чужими. – Ну что мы тут, цыгане… – этой формулой показного смирения начинаются и заканчиваются фразы, оповещающие, вне зависимости от содержания, о нежелании отменить или преступить эту грань, которая не только отделяет, но и охраняет ото всех чужаков, их законов, государств во всех их проявлениях, культур и наук, одновременно объясняя и сохраняя в силе законное право цыган не понимать и почти суеверно бояться всего этого.

Если у кого-то со стороны вдруг появлялось пылкое желание научиться живучему и сочному языку цыган, внезапный энтузиазм непременно охлаждался дружеским, но категоричным: «А на что тебе это нужно? За цыгана замуж хочешь, а?» – и сразу делалось ясно – если не собираешься за цыгана замуж, чтобы рожать ему детей, то нечего совать нос ни в наречие, ни в жизнь цыганскую.

Обживая рубежи своей территории, цыгане твердо усвоили несколько правил, сулящие успех в любом начинании. Им, необученным в миру письму и счету, прекрасно известно – слово само ничего не стоит, однако оно способно тронуть любое сердце или, по крайней мере, дать возможность начать разговор на интересующую их тему.

«Ты – мудрая женщина», – или: «Ай, как тебе это (да все равно, что) идет…» – или: «Слушай, именно тебя искал, тут больше ни с кем говорить нельзя», – вот они, отворяющие сердца и почти на сто процентов надежные зачины разговоров, цели которых не заставляют себя ждать. Есть какая-то нужда, за удовлетворение которой иной награды, кроме как еще пары сердечных, с профессиональной убежденностью сказанных слов ждать не приходится, да и кто ж ее здесь, в приграничье цыганского царства, ждет.

Выжить всему вопреки – очевидно, эта заповедь преобладает и в отношениях цыган между собой: от душевных и щедрых в магазинные дни, с рожденной сиюминутным изобилием тароватостью, с радостями жизни возле общего, жирно наполненного котла, и вплоть до отчаянных, почти враждебных криков – …помнишь, как я тебе, – в те предшествующие зарплате и магазину постные дни, когда ни есть, ни пить, ни курить ни у кого толком и не было.

Можно болтать и философствовать без конца, связывая друг с другом странные факты: мол, почти единственный народ, никогда не имевший своей земли и отчизны, а при этом их пруд пруди в этой и, надо думать, прочих тюрьмах Латвии и остального мира – вопрос останется без ответа. Вот они тут – ровно столько, сколько есть.

Кресты

– Смотри, девчонки из крестов приехали!

– Кто приехал?

– Парочка из изолятора, из наших – Геня, Даце, две цыганки и кто-то еще из закрытых.

– А Ирка?

– Нету, не видела, наверное, лечится еще.

– Как же, лечится – обхохочешься. Хотелось бы знать, что вообще на той помойке можно вылечить.

– Оттого ни один нормальный человек туда не едет, там же хуже, чем в изоляторе. Уж лучше наша медчасть.

– А не важно, смотри, как девки туда рвутся – как на праздник. Наряжаются как…

– О – Дацончик идет! Добро пожаловать домой, болезная!

– O home, sweet home!

– Что ты там такое говоришь? Наверное, лекарства еще действуют…

– Ну нет же, это значит просто – дом, сладкий дом. Быстро идем курить! Господи Иисусе, какой кайф! Это просто кошмарный бред – этапка, карантин, блин, точь – бред!

– Ну, отдышись и рассказывай – как оно было?

– Эй, да ладно, как там может быть – сумасшедший дом, да и только. Не спала нормально черт знает как давно. Половина народа тусуется днем, половина ночью, кранты. И не стоит думать, что я лежала в палате для психов.

– Девочки и мальчики – все происходит?

– Вах, вах, и как еще – часами у решеток стоят, перекрикиваются, кони вверх, кони вниз. Веселуха.

– А ты что – парня себе не подцепила?

– Если б я захотела… хватит мне, один раз сваляла дурака – до сих пор не пойму, как отвязаться по-хорошему. О, блинство, пока не забыла – знаешь такую Сарму? Мне ей привет от дружка передать надо, а я, собственно, не знаю, кто такая, – вроде бы, есть на зоне.

– А, точно есть, недавно пришла, на производстве работает – на проверке покажу. Это ее джек?

– Да я не поняла толком – джек он или padelnik просто, просил привет передать и все. Ты эту Захревскую знаешь? Ну, толстую такую, с жидкими светлыми волосами? Вот, блин, эта совершенно рехнутая.

– Да ты что – а казалась такой тихой и спокойной, ни с кем особо не тусила.

– Бр-р, так с ней никто и не тусит. Так оно есть, тихая, но чуть что – полный абзац, натурально свихнутая. Как бы там мужики всяко не истосковавшись, но даже те глумились. Представь себе – идем на прогулку, а эта нашла щели в стене бокса, слышит – мужики с той стороны, и давай голые сиськи в щель совать. Такой стыд, блин – естественно, с безумицей этой вместе больше не гуляла. Вот теперь ясно, отчего мужики считают, что мы тут совсем дошли до ручки. А той дуре все до балды – щеки красные, глаза как у бешеной собаки сверкают, ну вот-вот… блевать тянет, точь. Говори ей, не говори – а тебе завидно? – вот и весь ответ.

– А сколько вас в палате было?

– Шесть – я, Генька старая, той все равно, она только головой вертит, у доктора снотворное выпросит и спит, как медведь, потом цыганка одна, та – тоже ничего, спокойная, у нее муж и дети дома, а централка ведь полна цыган, там и пискнуть нельзя, чтобы муж после не узнал, ну, потом эта дура Захревская, Ирка маленькая из нижней и еще одна девчонка из изолятора; ну, эти молодые, дело ясное – парни им малявы шлют, на решетках разговоры ночь напролет, любовь до гробовой доски, и в таком вот духе колготятся. В промежутках нажрутся всякой херни, джеки их подогреют, еще чифирьку поверх и вперед… та, из изолятора, тоже вместе с нами приехала, так ее в этапку чуть ли не волоком затаскивали, обожралась каким-то дерьмом, с утра до вечера невменяемая, скулит себе бессмысленное что-то… ну ее. Дай-то Бог, чтобы обошлось, – вроде как по дороге очнулась, но так, условно.

– А твой был?

– Какой еще мой? Слабоумный этот? Нет, он в централке, а не в больничке. Там знаешь как info работает – я потому и сидела тихо, как мышка, лишь бы только этот псих не узнал, что я там. Нет, ну с одним переписывалась, но назвалась Ласмой, на всякий случай.

– Ну, ну, с кем переписывалась?

– Да какая разница? Изображал нормального, по крайней мере о вечной любви не писал, просто веселый джек, мы в письмах прикалывались по-всякому, молодых посылали туда-сюда, а я к окну и не подходила. Когда у нас магазин?

– Послезавтра, должно быть.

– Ну, нормально – там-то парни подогревали кофе и сигаретами, но вот-вот наступит Голяк Иванович.

– Не волнуйся – до магазина выдюжим. Все, идем кофе попить, холодно тут торчать.

– Фу, да погоди ты – знаешь, какой кайф после больнички нормально на улице посидеть, свежим воздухом подышать. Ну нет, идет такая медицина в одно место – больше я туда не поеду, да и сколько ж мне еще, дотяну до дома. А там уж быстро всех врачей обегу, проверю, сколько здоровья осталось после этого курорта. Ну, что у вас новенького, три недели меня не было, а кажется – целую вечность.

– Что здесь может быть нового? Фомка вернулась, Наташа, что в детском доме работала, тоже вроде вернулась, еще всяких людишек понаехало. На зону никто из знакомых не перешел. Аленка маленькая в столовой с одной цыганкой подралась, но так, несерьезно, каждой по трое суток дали.

– О, нашли место, где драться – там же все время какой-нибудь мент стоит.

– Вот потому-то и не дошло до серьезного – тотчас разняли, только нос у одной закровил…

– Чего же дамы не поделили – баланду, что ли?

– Не, наверняка место за столом. Когда производство обедать идет, сама знаешь – с местами не очень, вот и схватились за местечко под солнцем. У Аленки это быстро, слово за слово, и табуретка в воздухе.

– Еще шесть месяцев из закрытой не выйдет, глупая девка. Хорош, посидели, задница уже мерзнет. Идем внутрь, мне еще тряпки разгружать. Кто мне что-то про кофе говорил? Завтра попрошусь в магазин, куплю, а сегодня посижу у тебя на хвосте.

– Легко, слушай, а это правда, что у Аниты туберкулез?

– Ну, на сто процентов не знаю – я ее вообще не видела, значит, точь в палате для туберкулезников. Она после меня приехала, весточки не подала, я лишь краем уха слышала, что будто бы сразу к чахоточным… крантец – любое свинство подцепить можно. Что-то в последнее время слишком много девочек с туберкулезом слегло.

– Чему удивляться, вспомни, какие камеры в изоляторе – вода по стенам всю зиму течет, если снаружи подморозит, внутри стены обледенеют, и черная плесень по всем углам, как ты думаешь, что это? Да и на зоне не лучше, особенно в старом корпусе. Тут у нас, в капелле, хорошо, но так, милочка, не везде.

– Слушай, хватит про всякие ужасы говорить, мне даже думать не хочется про ту больничку. Завтра в магазин попрошусь, уж как-нибудь да пустят, куплю что-то вкусное, закатим брюху конкретный пир, надо отпраздновать.