Текст книги "Зона вне времени"

Письмо к Анне

 
Видишь, какое письмо, из одних цитат, вроде
бы найти мне хотелось, найти во фразах чужих
вроде бы хотелось зашхериться, глаз вырвать
дух спереть, да почтарь уже ходит
от порога к порогу, вон адресат глядит
из окошка – гей! – мне покамест не по
плечу сквозь фразы пробиться, я по-
машу рукой, но ты не увидишь – гей! –
вон она я, только губы у меня
слиплись. А вечер нас может ранить
иначе – неба синью, заката гарью,
грацией тени, обо всем этом
и еще о –
           несказанное топчется стайкой обок
топчется голубиной, руку протянешь, ну
и врассыпную и нет
           ничего, что бы не было напето, нашептано
ты, надеюсь, поймешь, что хотела сказать, говоря
что в небесную щель за окном понабились
три звезды, воронье гнездо все там же, ну
и снова прачки нет дома, а мы с
тобой всё еще можем одновременно
отдаться ветру и чувствовать, что за
запахи он там нам несет.
 

Фанни-Нос

Фанни-Нос была женщиной, мягко говоря, в летах, а выражаясь точнее – сильно в летах, и в тюрьме не впервые. Хоть и подрастеряв с годами резкость и остроту, Фанни-Нос оставалась энергичной, ловкой и ядовитой. То, за что она сидела на этот раз, было окутано легендами – так же, как и предыдущие ее судимости; статья, прописанная в деле и в значительной мере на ее лбу, называлась «аферистка». Эта статья порождала едва ли не больше рассказов, нежели все прочие, при этом сами сказительницы обыкновенно бывали говорливы; не была исключением и Фанни-Нос. Основной целью большинства ее рассказов было – ни за что и никому не дать приблизиться к страшной тайне, что была она на самом-то деле неудачницей, нищей, как церковная мышь, и, что совсем печально, ни одному существу на свете не нужной. Все ее аферы, о которых Фанни, тактично замалчивая детали, высказывалась как бы походя, но с – как бы между прочим, тонко, но заметно вплетенным в пространство рассказа – указанием на значительность всего происшествия и на свою особую роль в этом происшествии, были того сорта, что лишь предательство и ложь жалкого, незначительного и завистливого существа доводила их до несуразного и незаслуженного уголовного дела, саму Фанни, совершенно невинную, приведя за решетку.

Как дама с чувством стиля, она редко комментировала дела процессуальные, зато о своей собственности, имуществе и «своем Мише» любила болтать без передышки. Разговоры вообще были страстью Фанни-Нос, вот только, несчастью, и тематика, и стилистика давным-давно осточертели, так что ей постоянно приходилось искать кого-то, кто не мог увильнуть и вынужден был хоть минуту, да послушать. Собеседницей Фанни была поистине неприятной – с громким, пронзительным голосом, проникающем даже сквозь радионаушники; она говорила единственно о себе, своем большом доме и своем Мише. Ничто иное, существовавшее вне ее выдуманных жизни и достатка, не интересовало ее, разве что как объект безжалостной критики. За глаза Фанни назвали старой брюзгливой каргой, прибавляя еще парочку недобрых слов, но открыто с ней никто не пытался ни спорить, ни доказывать несоответствие ее рассказов суровой действительности; оттого, что, во-первых, это было бы пустой тратой сил и времени, поскольку кроме Фанни никто в ее сказки не верил, а во-вторых, всем была знакома ее мерзкая и мстительная натура. Так и бродила Фанни по зоне, совала повсюду свой длинный нос, действовала всем на нервы, такая нелепая, ненужная, издалека вызывающая глубокую жалость…

Капелла

– Иди давай, посиди! Покурим, у вас там внутри, в капелле не разрешают небось курить?

– Точно.

– Эта капелланша наверняка уже решила из вас святых сделать, а?

– Ну, не так круто, однако с куреньем засада.

– Она что, не понимает, вы ведь туда, в основном, за улучшеньем бытовых условий подались, конечно, нормальные хаты, вода горячая чуть ли не каждый день, тишина и покой, всего шестнадцать душ в отделении опять же, только вот я и заради этого всего в богомолы не подалась бы.

– Ну, тут ты хватила чутка, хотя – в душу-то, поди, ни к кому не залезешь. У каждого свой резон.

– Чего я хватила, ты сама посмотри, что у вас там за люди, – каждая вторая за убийство. Как же это оно получается, возьми, зарежь кого и иди Богу молиться, так что ли?

– Молиться никому не запрещается.

– А эта ваша старшая по отделению – или как вы ее величаете, да она черт его знает в который раз сидит за свои аферы, и ты мне хочешь сказать, что она, наконец-таки, верующей сделалась? Не смеши меня!

– Разве человек не может в какой-то миг захотеть жизнь свою поменять, бывает же такое! Сколько ж по тюрьмам валандаться, пора и по-человечески пожить, неужто не понятно?

– И тогда ваш Бог берет так просто и ей прощает? И все, никто больше не устраивает никому никакого дерьма, и жизнь в порядке, да?

– Так написано, что прощает, если только ты на самом деле сожалеешь и хочешь измениться.

– Ой, ну не надо мне про то, что многие здесь хотят жизнь менять; сожалеют – это да, о том, что в тюрьму попали, а так – выйдут и все будет как было – кто пил, начнет опять пить, кто дрался – тот снова подерется, и пройдет твой Бог, как насморк.

– Ты-то откуда знаешь?

– Оттуда! Я жизнь знаю, и людей тоже. Ты вон хотя бы на цыган посмотри – Бога любят, как подорванные, и в хвост и в гриву, на службы шеренгами бегают и молятся аж до слез, а выйдут – пиши пропало!

– Но есть ведь и те, что не возвращаются сюда.

– Не, я ж не говорю, что его совсем нету, этого Бога вашего. Во, скажи-ка, а вы там учитесь, учитесь, а потом, когда выучитесь, тоже пойдете в капелланы?

– Не, что ты. Этот диплом, он ведь не так чтобы официальный какой, он просто…

– А зачем же он нужен тогда? Вы, по-моему, и экзамены всякие сдаете, и вообще.

– А для самой себя больше, это для того, чтобы узнавать, думать. Знаешь, есть девочки, что потом поступали куда-нибудь учиться и диплом здешний несли прямо в приемную комиссию. Программа учебная у нас серьезная, преподаватели отличные, они на воле в солидных заведениях работают.

– Знаю, видала я этих ваших учителей, выглядят и впрямь серьезно, особенно тот старичок с бородкой.

– Это Виестур. Он Ветхий Завет преподает.

– Вот он, можно сразу сказать, точно верующий человек. А остальные?

– Они все замечательные – каждый по-своему.

– Слушай, а кто им, вашим преподавателям, зарплату платит? Тюрьма или церковь?

– А им никто не платит, одни транспортные расходы покрывают, наверно. Они сюда забесплатно ходят.

– Да ну? А та художница, что рисование, и те, которые спектакли ставят и чему там вас еще учат?

– Пению. Да, им тоже не платит никто.

– Ёк-макарёк, ну дела…

– А тебе-то кто мешает – иди, давай, живи, учись, одно место сейчас свободно, а скоро еще одно освободится.

– Не-а, я четко знаю, что в Бога церковного не верую, не про меня это, а просто так к вам пойти, потому что у вас житье лучше, чем на остальной зоне – на это даже у меня совести не хватит. Разве вообще можно так – стоять себе на службе, молиться громко, «Отче наш» читать и что еще полагается, но ни во что не верить? Я лично этого не понимаю, хотя у каждого своя правда. А если Бог есть, уж он-то, наверное, видит, чего каждый из вас стоит, а?

– Наверняка.

– Однако рисовать хотелось бы поучиться… ты ведь и туда ходишь? Потом на настоящего художника пойдешь?

– Ай, нет же, не это самое главное. Просто огромный кайф, знаешь, в тот момент, когда примерно эдак поняла, что хочешь сделать, и смешиваешь так краски, проводишь тут линию, и вдруг получается – это больше, чем просто рисунок, такое особенное чувство – как свобода, понимаешь, особая такая свобода, вне всего… А ты не тормози, приходи, попробуешь – без разницы, что ты не в капелле.

– Чего я буду дурака валять, прикинь, через два месяца домой. А вот театр ваш я успею посмотреть, если только не будет, как в прошлом году, когда в клуб пускали по каким-то неведомым спискам. Ты и в этом году тоже?

– А то.

– Чего теперь-то? В прошлом году у вас кто был – Шекспир? Говорят, сильно было.

– Сейчас Блауманис – ну, фрагменты из пьес, где женщины играют.

– Не могу, интересно – как у вас выйдет. Знаешь, одно дело – видеть человека на зоне каждый день, просто так, а другое – когда он берет да и выходит на сцену, Шекспир там у него, или кто. А не страшно?

– Блауманис у нас. Конечно, страшно, поджилки трясутся и нервы ни к черту. Я ведь чего в эту студию записалась – чтобы двигаться научиться и на публике разговаривать, Кристина наша технически всему может научить. Представь, заставила меня залезть на стол и орать благим матом, абзац, причем сама берет только спокойствием.

– Да, не помешало бы взглянуть, как у вас получится. Когда представление?

– Тогда же, когда и выпускной, кажется, во второе воскресенье июня.

– О, значит, я еще буду здесь, приду обязательно. Курнем еще по одной?

Воспоминания I

Их всегда четырнадцать, однажды вышло, что было только тринадцать, но это было исключение, обычно – четырнадцать. Покрупнее, помельче, ну, такие вот – до года. Все, как одна – коричневые. Латвийские коричневые, с такой родословной, которой может похвастаться редкий человек, не говоря уж о нас, проводниках. У нас, видишь ли, единственный документ – советский паспорт. А у коровок у тех, ого! – родовое древо аж до четвертого колена, однако.

Интересное, в общем-то, существо эта корова. Должно быть, какой-то высший разум понуждает ее к смирению, буде она почувствует, что в сопротивлении нету смысла. В первые дни, когда трип наш в самом начале, ей есть, на что затаить злобу́. Во-первых, из родного хлева грузовиком на скотобазу, в течение пары дней их там перемеривают да перевешивают, затем снова – из хлева в фургон, из фургона – в вагон. Пол под ногами качается, толкается и грохочет. Для непривычного человека и то замного, а им даже никто и не пытается объяснить, что тут делается и почему. Поначалу некоторые из них, особенно младшенькие телятки, впадают вроде в панику, пробуют даже бунтовать, вот, встанут так на помост – ножки на ширину плеч, рожки кверху и ни шагу, тяни, толкай, как хочешь, однако в конце концов всё и все устраиваются, идут куда положено. А к вечеру так устанут, что и вагонная тряска уже не колышет, лягут и спят – все как одна. Так у них принято – если одна легла, прочие одна за другой тотчас ложатся. Тоже. Одна встает – все за ней. Тут только поспевай следить, чтобы в веревках не запутались и друг друга не задушили. Тогда – приплыли. Случалось, что проводник платил за то, что его коровенка нечаянно повесилась. На самом деле, следить надо за тем, как они ложатся – иной раз кому-то не хватит места и она не ляжет, а переступит через уже лежащую, вот тогда-то веревка задевает той спину, она поднимается и – вот. Всё. Но мы доперли, как это уладить: связали веревки таким образом – одной подлинней, другой покороче, следующей опять длинней, следующей снова короче. Тогда телушка с короткой привязью никуда со своего места деться не может, а та, что с длинной, этой своей привязью разве что пощекочет соседку по загривку. Если вдруг. И хорошо. Хреново, когда из собственного кармана платишь за корову – я раз заглянула в ведомости, дешевле 400 рублей ни одна не стоила.

Да, интересная тварь такая корова. Не приведи Господь, попадутся экземпляры, кому около года уже, им к быку пора, натура своего просит, а разве животное разумеет, что именно ему не дает покоя – раз приспичило, лезут одна на другую, глаза обезумевшие вконец, безо всякого понятия, а страшно же, ведь как упадут, так загривки и переломают, вагон-то едет, много ли надо. Раз было наклонилась одной веревку подвязать, а у той головке что-то возьми да и помутись, она как хрясть на меня всеми своими тремястами килограммами. В тот миг мне уже казалось, что я гвоздем в стенку вагона вбита, голова в плечи ушла, спина – по швам треснула. Провалялась потом целый день в состоянии одурелости на куче сена. Позже ничего – отошла. Напарник так ту коровку отхлестал, что думала – шкура лопнет, только что это даст – голос крови все равно посильней будет. Так и доехали до самого конца; остерегались, чтобы ненароком среди них раком не оказаться: а уж сами они одна на другую наскакивали периодически. Всю дорогу, до самого Узбекистана.

А еще они свои веревки жуют. Ясное дело – неделями на сене одном и на воде, и тех минимально, лишь бы ноги не протянули. Ну, сена-то в дорогу дают достаточно, но в жарких краях с водой плохо, тогда следи, чтобы хоть по полведра каждой в день доставалось. Ну, а что это есть – словно для человека кружка на день, при такой-то жаре, логично, что и кормишь меньше, иначе – нажрется сухого сена, а воды недостанет, брюхо вздуется, вот и амба. Сено это лишнее по ходу легко можно местным продать, особенно если случится ехать в июле или в августе, когда там совершенная засуха и всё по нулям. Тогда ерундовую связку сена отдаешь узбекам за два с половиной рубля. Или уж лучше это сено недоеденное в конце пути даром раздать, так и так оно нашим коровам не достанется: швырнут им охапку кукурузных стеблей, а они, бедные, таращатся и не понимают, как такое вообще кушать можно. Дело ясное, другого ничего больше не будет, со временем и такое станут есть, если желудки выдержат, а нет – пойдут на убой. С водой-то чисто кошмар по ходу – жарко адски, скотина пить хочет, vodopoj хорошо, если раз в день, и там получается одно ведро сразу на двоих и еще с собой в бочки берешь, как же они тогда беснуются, когда воду чуют – и не хочешь, а надо засветить меж рогов, пускай хоть на секунду угомонятся, а то и эту последнюю малость в ошалении расплещут. Ну вот, и тогда через некоторое время их организмам снова чего-то не хватает, и начинается тотальное обгрызание. Ладно, коли грызут доску или брус в стенах, громко, на весь вагон, будто гигантские мыши прогрызаются сквозь каменную кладку, к этому привыкаешь, пусть грызут, раз хочется – дыры в стене им никак не прогрызть, и бруса не выворотить. Однако веревки – в таком случае полный крантец, и стоит одной начать это баловство, как все за ней. Однажды на одной станции в какой-то из теплых земель иду себе из магазина, гляжу, стоит наш состав, все вагоны как вагоны, тихие, мирные, а посередине один вагон дрожит и в истерике бьется, как Вицин в «Кавказской пленнице», когда они втроем посреди дороги перед автомобилем стояли. Ясно – мои, вновь половина перегрызла привязь и гарцует по кругу, аж весь сарай ходуном ходит.

Или опять – просыпаюсь как-то утром, до пункта назначения всего ничего, сено распродано, оставила столько, сколько коровам на пару дней нужно да пару охапок для себя, чтобы лежать. Ну, и открываю глаза, уже, похоже, рассвело, но свет этот лишь по краям, а над головой у меня совсем темно. Пришла немного в себя, о Небо – одна скотинка встала надо мной – передние ноги по одну сторону меня, задние по другую, брюхо прямо перед лицом болтается, и потихоньку уминает сено, последнюю охапку. Так и лежу, руки по швам, боюсь резко пошевелиться, а не то спугну скотину, кто знает – еще сиганет в страхе, и ногой мне по животу или по груди, а то и по лицу, не дай Бог. А ведь перелезала через меня, как мышка, тихо и аккуратно, я и не почувствовала во сне. Придумываю, как мне теперь выбраться целой из-под говяжьего вымени. Предусмотрительно медленно начинаю что-то бормотать, в надежде, что распознает мой голос – ничего, застыла недвижно, я поднимаю осторожно руки, оглаживаю потихоньку бока, лишь бы не испугалась и не дернулась, тяжелое ведь, быдло эдакое, заедет мне ногой в кишки, все, конец. Бу, бу, бу, хорошая, хорошая, ох, получишь потом по шеям, если выкарабкаюсь, конечно. Так понемногу отталкиваюсь от боков, тихохонько, по чуть-чуть вперед, вперед, и – на волю, под конец и гнев уже спал, смех один, а эта стоит дурная, удивляется, понятно – поесть орясине захотелось, ну, привязала ее обратно и лады. Но испугалась я поначалу не на шутку…

Нет, конечно – скотинку жалко. От этого пустого сена организм поди знай чего попросит. Раз одна, что ближе всех к нашему концу была привязана, цапнула мыла кусок и половину отожрала. Целый день ждали, как оно наружу полезет: с пеной или без. Когда окончательно подобрались к теплым краям, праздники живота начались и у нас, и у них. Едва попали на первый настоящий узбекский базар, так у каждого под мышкой дыня сразу килограммов на десять, не меньше. Лежим счастливые на сеновале, наворачиваем, корки по красивой дуге – коровам. Нам хорошо, им хорошо, всем хватит. А вот ведро винограда – поутру смотрим – стоит перед ним одна, морда в ведре, пакет с помидорами аккуратненько так на пол переложила, а виноград – подчистую. Ай, решаем, ерунда, сколько она тут наест, купим за рупь на ближайшей станции. Как им быть-то, ежели три недели пустое сено?

Жаль, конечно, жаль. И думать не хочется, что их на том конце ожидает. Хорошо, если Грузия, – там, как и у нас, травка, сенцо, пожарче чутка, но ничего, там не страшно. А вот там – Узбекия, Таджикия, о чем там Зиедонис писал: «Я везу телят в Узбекистан, они выживут, когда не заболеют», – и так далее? «Не заболеют», смешно. Если не квакнутся, или – если их не съедят. Ох, не хочется об этом думать.

Иевочка

Здесь, на зоне, наверное, не найти столь же жизнерадостного и эмоционального существа, как Иева. То ли доставшиеся по наследству от родителей – в особенности от латиноамериканского отца, – то ли просто богоданные, – на радость и во испытание прочим обитателям планеты сей, а более всех (в данный момент) сей зоны, ее характер и темперамент более приличествовали бы избалованной кошке. Такая же непосредственная смена настроений, проявлений сердечности и гнева: в контексте этого места подобный комплект грозил постоянной опасностью вляпаться в большие или малые неприятности, в бурные конфликты, за которыми следовали жаркие, рвущие в своей подлинности сердце поиски внутренней и внешней правды и справедливости. Порою неукротимое стремление Иевочки получить ответы на вопросы, которые казались ей безотлагательными и необходимыми, сразу же и по горячим следам, достаточно быстро могло вывести из терпения кого угодно. Нечему удивляться, когда весьма сдержанная во всех отношениях сотрудница вечерней школы орала на нее, называя жопой с ручкой, что Иевочку, в принципе, на тот момент почти не волновало, ибо – истина превыше всего. В особые моменты вдохновения эмоции полностью охватывали Иеву, и это было ясно видно даже на большом расстоянии. Внезапно вбежав, точнее – влетев в двери кухни, со смешно выгнутыми коленями и тревожно оттопыренной задницей, поводя распростертыми руками, она кричала: «Ты меня сейчас убьешь, да?» Требовалось некоторое время, чтобы выяснить: причиной трагедии явилась доска второго яруса кроватей, которая неожиданно сломалась под не слишком выдающимся весом Иевочки, и теперь, подобно ребру остова затонувшего корабля, торчала прямо на уровне лица обитательницы нижнего яруса. С учетом того, что в момент катастрофы соседка не находилась на своем спальном месте, происшествие приобретало вполне комическую окраску. Правда, не для Иевы, которая со слезами на глазах добрых полдня не могла смириться с мыслю, что едва не стала убийцей. На протяжении всех своих рассказов, – а ее рассказы всегда были исполнены живительного юмора и самокритики, – так вот, для придания рассказам яркости она могла вдруг невыносимо мило и комично выкатить глаза и высунуть язык так далеко, как только позволяла анатомия – чтобы в конце концов сжиться с исполненным сердечности прозвищем Гоблин. Несмотря на очень эффектную внешность, кличка эта прилипла к ней, как солнечный луч прилипает летом к голой коже. Впрочем, резкий характер Иевочки позволял – вернее, не позволял большинству воспользоваться этим прозвищем.

За повторное употребление наркотиков Иева получила год и три месяца; недоразумения же, порожденные ее темпераментом, равно как обмены определенными словами, причем все равно с кем, в том числе и с работниками тюрьмы, – а некоторые из них администрация безжалостно расценивала как нарушения, – вынудили ее отсидеть весь срок без малейших поблажек; никто, однако, ни разу не слышал, чтобы Иевочка жаловалась. Познакомившись тут, в тюрьме, с фактом, что Бог есть и что Он велик, справедлив и любит нас, Иевочка сердцем и душой привязалась к этой новой правде, и в большей части своих вопросов, признаний и притязаний, до сих пор адресовавшихся несовершенному и неотзывчивому миру, с тем же жаром, с той же открытостью она обращалась в дальнейшем именно к Богу. Есть основание полагать, что Бог выслушал Иевочку, – Он знает, кто и насколько правдив.