Текст книги "Зона вне времени"

Фомка

Впервые я заметила ее в большом производственном цеху – передвигалась Фомка лишь бегом, казалось, что ей в принципе не дано было ни медленно ходить, ни тихо говорить. Являлась ли причиной этого какая-то особенность ее психомоторики, или таким способом Фомка компенсировала затянувшееся пребывание в довольно жестко ограниченном месте, определить нелегко, да и неважно это. Фомку можно было увидеть, услышать, осязать, но не объяснить, и представить себе, что она в данный момент думает или чувствует, было абсолютно невозможно, если только не предположить, что думала или чувствовала она то же самое, что говорила или делала. Вообще, принуждаю себя высказываться о Фомке определенно в женском роде исключительно из уважения к фактам, буде неоспорим тот факт, что появилась Фомка на свет женщиной, вернее сказать, ребенком женского пола. Итак – Фомка перемещается всегда бегом или таким шагом, темпу которого позавидовал бы любой мастер спортивной ходьбы, а говорит громко и столь же быстро, как движется. Тем не менее, в этой скорости и громогласности нет ничего вызывающего, кроме тех случаев, когда кто-нибудь основательно Фомку разозлит. В ординаре, – хотя это слово отнюдь не подходит для характеристики Фомки, – даже если она несется своей самой широкой рысью, ее лицо украшает удивительная, напоминающая улыбку гримаса, в которой одинаково хорошо читаются волнение и смущение. Так и чудится, что Фомка – это неведомым образом подросший и навечно запертый в женском теле мальчуган лет шести, который не только не осознал произошедшей с ним трагической ошибки, но и не подозревает, как ему вообще в таком положении жить. Вполне возможно, что именно шестилетний мальчик так видоизменил фомкину внешность, что вообразить нынче Фомку в платье, с длинными волосами или какими-нибудь иными, традиционными для образа девушки или юной женщины принадлежностями вовсе нереально. Невообразимо тощая, с очень длинными руками, что безостановочно колышутся в воздухе и оттого кажутся еще длиннее. На худом ее лице всё – глаза, нос, уши, скулы, рот, – выглядит слишком крупным. Разумеется, зовут ее не Фомкой, в ее паспорт вписано одно из тех популярных женских имен, которые пристали Фомке так же, как и все те атрибуты, от которых она сознательно или же неосознанно на веки вечные отказалась.

При встрече Фомка всегда широко и радостно улыбалась, в долгие беседы не пускалась, короткие же носили деловой характер; Фомкина манера говорить слегка взволнованно придавала им этакую таинственную окраску. Один из милейших наших разговоров состоялся одним теплым осенним вечером, в то трудное для зоны время, когда, в первую неделю месяца, обозначается недостаток жизненно-необходимых вещей – курева, кофе, – и каждый придумывает, чего бы продать за единственную признанную здесь валюту – сигареты.

– Слушай, – Фомкин голос прозвучал в регистре наивысшей секретности, – тебе подкладки не нужны? – после короткой паузы она с чрезвычайно заговорщицким видом добавила, – …одноразовые!

Я необдуманно осведомилась, а есть ли, в таком случае, многоразовые, но с тем разговор закончился, ибо Фомка, не поняв, чего от нее хотят, без малейшей обиды унеслась воплощать свой замысел.

– Трагическая личность, между небом и землей, ни себе, ни людям, и нигде ее ни ждут, – задумчиво произнес голос за моей спиной. Мне оставалось лишь согласиться, еще и оттого, что в интонациях говорившей не было ни злобы, ни насмешки, лишь констатация очевидного факта.

За что ей дали девятилетний срок, даже не знаю, но отчего-то меня не покидала уверенность: преступление Фомкино такое же странное, и фатально непонятное, как и она сама. В принципе, никакой разницы уже не было, заключение стремительно приближалось к концу, а с Фомкой происходили непонятные перемены. Ее неукротимая энергия иссякала прямо-таки на глазах; хотя двигалась она по-прежнему перебежками, казалось, что это длится просто по инерции. Широкая, ясная улыбка делалась все тревожней, пока, наконец, не стала выглядеть так, как будто тот, кто ее нарисовал, после немного поработал над ней ластиком. За пару дней до освобождения Фомка была тихой и совершенно бледной.

Она ушла ранним утром, некто ее специально не провожал, и нельзя сказать, что в течение нескольких последующих дней как-то особенно ощущалось, что Фомки на зоне больше нет. Точно так же через некоторое время никого особо не удивила мгновенно распространившаяся весть, что Фомку снова «приняли», вроде бы где-то в Елгаве, в тех краях. А спустя еще несколько дней Фомка вновь явилась, прошагав в ворота в сопровождении конвоя. По внутренним новостным каналам разошлась правдоподобная информация, что на сей раз Фомка учудила какой-то полный идиотизм – пыталась отнять у кого-то сумку или что-то в этом духе. Ходили слухи, что совершила она это нарочно, только бы попасть обратно в тюрьму, и никто не счел эту мысль невероятной. Должно быть, спустя девять лет широкий большой мир за забором оказался слишком большим и чуждым, чтобы она смогла его вынести.

Несколько месяцев в тюрьме, суд, приговор, на этот раз – два года, и Фомка вновь уносится за угол в сторону производственных корпусов или куда еще, с тем самым восторженно-смущенным смехом, и всем совершенно ясно, что Фомка вернулась туда, где чувствует себя в безопасности, где все ей известно, знакомо.

Сны

– Прикинь, видела тебя во сне! Мы шли по такой огромной, широкой лестнице наверх, и будто бы это был большой магазин, ну, что-то похожее, и ты сказала, что тебе нужно чего-то купить кому-то в подарок, что ли. И тут ты куда-то делась, а я вошла в какую-то комнату, где было полным-полно всякой обуви, и тогда я примеряла, примеряла, и хотела такие красивые туфли взять… Вот не помню – купила или нет.

– Говорят, обувь – это к дороге. Ступеньки – не знаю точно, наверное, если вверх, то хорошо. Жизнь пойдет кверху!

– Ну, ниже-то и некуда.

– У девочек во второй секции есть вроде сонник – попроси их глянуть, что бы это значило, твои красивые туфли и широкая лестница.

– Да успокойся, видала я этот их сонник, там даже такое объясняется, что значит во сне колу пить. Прикинь, чисто вилы, не? Кто-то взял да и выдумал, что значит пить кока-колу во сне, оборжешься.

– Мне как-то одна мудрая цыганка сказала, что со снами так – если ты, проснувшись, помнишь, что видела, то первое ощущение и первая мысль об этом и есть то, что сон твой на самом деле означает.

– Может, и правда: чудна́я ведь вещь сны – и никогда по правде не поймешь, то ли из твоих собственных мыслей и памяти картинка родилась, то ли кто и впрямь сверху знаки шлет. И тоже вот, ежели сверху, то что это по-настоящему – то ли тебе нынешние дела показывают, то ли предсказывают, что же еще будет.

– А я уж давно не помню, что мне снится. В последнее время как упаду, так без снов – как в яму. Иногда что-то как бы приходит, только с утра опять ничего не помню. В начале – да, тогда все подряд снилось, и уж такими хорошими, такими красивыми были те сны, что как проснешься и увидишь опять этот потолок – ей-ей, завыть хочется.

– Это, наверно, дар, это милосердие такое, чтобы хоть во сне не чувствовать себя скверно, не знаю…

– Помню, раз снила бабушкин дом в деревне, все вокруг зеленое, и деревья, и кусты, и пруд, а я как будто должна спрятаться за этими кустами, не хочу, чтобы отец с матерью меня видели, потому как знаю: я в тюрьме, и мне тогда придется им сказать. Так вот и сидела в кустах, глядела, как они там по двору ходят. Потом попыталась свалить оттуда, даже во сне было стыдно. Но красиво точно было! И красочно. Для таких снов никакой сонник тебе не нужен, и без него ясно, в чем тут дело и что это означает.

– А секс никогда не снится?

– Да, в общем, бывают у меня такие прикольные сновиденьица, но вот странная вещь – так их ни разу мне целиком и не показали. Так-то оно все супер здорово, вот-вот все произойдет, нежности всяческие и так далее, но никогда во сне эти вещи до конца не случаются, и либо ты сам проснешься, либо сюжет на что другое перескочит – но и ощущения облома тоже как бы не бывает. Просыпаться после таких снов не в радость, конечно… ха-ха. Но мне эти сны, в основном, первые полтора, хорошо, если два года снились, теперь их уже давно нет, должно быть, крыша-то на место встала, а? Сейчас все чаще снится, как на машине езжу, и так оно классно кругом.

– Мне после длительных с мужем всякие чудеса снятся, но так, по-серьезному; просыпаюсь, а моторчик того и гляди из груди выпрыгнет. Ну хоть не бери ты эти длительные свиданки больше…

– Ой, не дури, поспишь-помечтаешь, и успокоишься. А вот что за черт Зычке снится – она уж и стонет, и кричит, а то и плачет по ночам. Порой не разберешь – то ли ее душит кто, то ли кто дерет во сне.

– А ты спроси!

– Ага, она и без того невменяемая, решит еще, что я по ночам подслушиваю, чем она там во сне занимается, больно мне интересно. Просто иной раз я аж сквозь наушники слышу, что не все у этой девушки в порядке, да и днем она ходит потом как пришибленная, ни тебе здравствуй, ни тебе до свиданья.

– Ай, наверняка кошмары какие-нибудь, все-таки за убийство деваха отбывает.

– А помнишь ту Солошку старую? Была такая – вроде rodom s Ukrainy, а сама будто всамделишная цыганка, в марте вышла, так вот, о ней девчонки рассказывали, те, что в одной с ней секции сидели, – ее-то уж точно кто-то имел по ночам, и конкретно, так она орала и дергалась, что целая секция, бывало, всполошится, а старуха ничё, спит себе да постанывает. Зато днем – святее святой, только о Боге и говорит, и всё на службы, сколько их тут было, бегает.

– Ох, должно́-таки, есть в чем Господу исповедоваться, о чем помолиться. Эти у нас такие говоруны, тока слушай. Но ночью, знаешь, сонненькая ты себе больше не хозяйка – что явится, то явится, никуда не деться. Те девчонки, что за наркоту сидят, говорят, что первое время во сне только и делают, что колются.

– Есть, есть такое дело. Первое время еще туда-сюда, но через пару месяцев, когда все отходы и ломки, кажется, позади, вот тогда начинается. И снова те самые древние сюжеты – вроде как достала, и баян заряжен, и вмазалась уже, и пришло даже, только вот самого кайфа во сне по-настоящему не испытать. Тут уж точно с утра проснешься и поймешь – слава Богу, всего только сон. Ну, постоянно такие сны лишь некоторое время снятся, а уж эротика начнется, когда эта, первая серия затухнет. Видно, вот так сознание и освобождается от всякого дерьма…

– Да ладно, разве нормальный секс – это какое-то дерьмо? Единственно плохо, что здесь без него обойтись придется, если, конечно, в розовые не запишусь!

– Интересно, алкашам тоже пьянки снятся?

– Наверняка. Слыхать не слыхала, но было бы только логично, если б снились. Внутри-то еще долго гореть будет… карманницы, они так не раз рассказывали, что во сне по карманам шастают – это у них своего рода наркотик, ну, не в том штука, что как бы работа или средство выживания, а реальный наркотик – не могут уже без этого. А что там такое – адреналин или нет… но снится, говорят, регулярно.

– Ха, срока у них коротковаты, правильно отвыкнуть от кайфа не успеть. Ну что это – десять месяцев, максимум – год, разве завяжешь по-нормальному, поэтому, как выйдут, опять за старое, и, глядишь – через какое-то время снова сюда, снова во сне по карманам рыться… Ничего другого они по большей части и не умеют. Наверное, в конце-то концов, это сны и показывают: кто, когда и чем болен. Скажи мне, что тебе снится, и я скажу, за что ты сидишь… и что ты вообще за птица.

– А, может, потому многие и не говорят, что во сне видят. Разве в изоляторе до суда, о, тогда да – что кому снилось! То долгая дорога, znachit – домой пойдет, то три вареных яйца, и тогда мудрит, что три года получит, а по статье меньше пяти ну никак… в результате огребает все восемь.

– Хе-хе – понятно, по статье – пять, еще те три, что приснились, добавь – восьмерочка и нарисуется. В изоляторе точь всякой такой хрени наслушаешься, никогда бы не подумала, что столько забабонов можно выдумать и в башку себе вбить, а ведутся на эти глупости весьма разумные люди: дежурка ключ у двери уронила – кто-то домой пойдет; волосы до суда нельзя стричь; тот, кто по этапу идет, в дверях не должен оглядываться – это само собой, ой, столько всяких примочек, в голове не удержишь.

– Ну, а под конец срока что всего чаще снится?

– Я ж тебе говорю, ничего больше не снится, или же с утра забываю, правда. Должно быть, за день так упарюсь, затем еще лекции вечером, потом еще дела разные, в конце падаю, как убитая, и до утра. Выспаться не успеешь, где же еще что-то ценное посмотреть.

– Видать, права цыганка твоя мудрая, что сны означают то, что в голову приходит, когда проснешься – как в зеркале, примерно. Раз ничего не помнишь, значит, ничего они не значат. Просто пора домой собираться, с легким сердцем.

– Слушай, а мы тут до утра протреплемся или на поверку тоже пойдем?!

История

1

 
Век твой разве чем мой утешит
мой разве хнычет
далече речистые далече певучие
         голоса в небесах
пот в земле земля в
жмене жменя в кулаке кулак в спину мне тычет
 
 
вон с твоих осин летит серебро
едокам в хлебово летит в разверстые
         пасти псам
жар твой разве чем мой утишит
пасти серебряной оскал недобр
 
 
оглянись в конце борозды оглянись
         у церковных врат
мощь твоя разве моей поможет
пройдусь-ка вон осины
         без серебра
пес колотый камень гложет
 

9 января 2007.

…Ну, что ж – наверное, это письмо последнее, вчера прошла комиссию, решение – рекомендовать досрочное освобождение, суд во вторник, 16-го января. Как обычно, уверенность в положительном решении – 99%, а это означает, что среда, 17-е января, будет днем, когда я оставлю это место на веки вечные. Комиссия вовсе не дрючила меня, как я того боялась, Чайка только подонимал обоими рапортами, причем налегал на последний. Потом за меня взялся прокурор – убитый классическими стереотипами мужчина, и, логично, вопросы у него тоже были классически стереотипные – настолько, что не сразу и поняла, как на них следует отвечать: про артистическую среду, богему и всю ту безнравственность, что, по его мнению, необходимо с этим связана. Товарищ, очевидно, получил широкое образование при помощи бульварной прессы и чувствовал себя явно в своей тарелке. Ну, что бы я там себе о нем не думала, положения наши шибко различались, причем от него, в первую-то очередь, и зависело, выйду ли я отсюда до срока. В какой-то миг мне показалось, что стул подо мной плавится, и я уже начала соскальзывать с него в небытие, но, в конце концов, комиссия кончилась ОК, и, мне кажется, мое пребывание здесь тоже заканчивается.

Пора понемногу собираться, понять, что взять с собой, а что оставить, я говорю не только о тех вещах, которые пакуются в сумку, но и о менее осязаемых, их тоже нужно тщательно перетряхнуть – чтобы не тащить за собой лишнего груза. Так что самое время для небольшой, но серьезной ревизии.

Еще в самом начале чудно́го этого пути, в изоляторе пребывая, я писала тебе о том, как по дороге сюда думала и – чего скрывать – боялась, что вот какой же суровый мир меня теперь ожидает, со своими законами, которые мне придется усвоить, которым придется так или иначе подчиниться, но очень быстро осознала, что место это скорее заслуживает названия абсурдного и бессмысленного, нежели сурового и беспощадного. И вот все эти годы я старалась понять, да что же это за зараза такая – женская тюрьма, и как вообще могло случиться, что она существует; ну, должна Тебе сказать, я до сей поры не знаю внятного ответа на вопрос.

Первым в этом месте проявляется довольно мрачное ощущение совершенно иных отношений со временем и с пространством. Пусть там, снаружи, нам кажется, что время порою играет против нас, а порою – за, мы в любом случае ощущаем его ход, равно как и то, что кружки циферблатов движутся с нами вместе, заодно с тем, необходимым нам пространством, где мы существуем. Здесь же пространство столь деформировано и так нечеловечески сжато, что по факту его как бы и нет, зато есть чувство, что оттого-то и время с нами не связано больше никак, что мрачной, тяжкой каруселью оно катится внутри себя по бесконечному кругу. Понемногу удается приучиться хотя бы дышать в этой среде, поскольку привыкнуть к ней невозможно, да и нельзя. Но никуда не денешься от того, что у тебя перед глазами постоянно – люди. Сколько бы кто не рассказывал о себе, сколько бы ни было в рассказах тех правды, неважно, в любом случае все это – сломанные судьбы, и все равно, кто в этом виноват – невыносимые обстоятельства, собственная слабость или глупость, искореженные представления о ходе вещей и о жизненных ценностях, другие бесчисленные причины… неизменно лишь ощущение, что произошло и продолжает происходить нечто дикое и неотвратимое. Пойми, я не говорю сейчас о том, что женщин осуждают и сажают в тюрьму, но о том, что живут они именно той самой жизнью, что прямо приводит их к поступкам, за которые сажают. И тут-то как раз уместно вспомнить Ветхий Завет, рассказ о сотворении человека, о тех двоих, созданных Богом, чтоб сделались «единой плотью», о тех двоих, из коих один берет на себя ответственность, а другой служит ему опорой, другом, помощником, без коего не обойтись… о ясной, простой и безупречной модели, извращенной на все невообразимые лады. Сотворенное Господом единство порвано на жалкие дикие куски, и они шляются по свету, каждый по-своему пробуя выжить. И мне сейчас совершенно ясно, и – я полагаю, – Ты согласишься со мной: конечно, невеликая часть из этих заблудших кусков человечины попадает в тюрьму, ибо большинству попросту везет, другой вопрос – сколь сладко это везенье? Я не о том, что можно торчать в тюрьме, баюкая себя мыслью, что нету невинных в мире сем, и что, скажем, мне и прочим, тут очутившимся, посчастливилось расплатиться за наши вины неким видимым образом – звучит бедово, но остается чушью и самообманом. Тот миг, когда женщина совершает то, что называют преступлением, и последовательно попадает сюда, в редком лишь случае, нет – даже не редком, а – ни в коем случае не является какой-то не связанной с предыдущей жизнью катастрофой; это обычное закономерное событие, подорвавшее, в конце концов, те рельсы, по которым человек уже порядочный срок, если не всю сознательную жизнь, пилил абы как. Наша капелланша очень любила фразу – «вы, девушки, провалились сквозь все социальные ситечки», – в смысле, вы в самой глубокой, ну… И, если ты, дружок, с соплями, слезами и криками «ура» дошел-таки до самого дна, тяжело приземлился и ниже падать уже некуда, остаются два пути – карабкаться вверх или продолжать ползать понизу. Тюрьма, разумеется, не единственный путь и способ обозначить для себя низшую точку падения, но у тюрьмы есть то преимущество, что в ней можно, наконец, четко и без иллюзий осознать, что ты внизу. И, когда дошло – дается шанс. Прежде всего, медленно и трудно раздвинуть пространство наружу – в мыслях, в сознании или как бы поправильнее сформулировать, тогда изменяются связи со временем, время становится чем-то осмысленным и полезным. Ты спросишь, многие из нас сумели использовать их шанс по-настоящему? Как хорошо известно, ответ неутешителен, причем причины опять-таки по-человечески понятны, и все же – шанс БЫЛ. Грустно, если так много вроде бы вполне разумных женщин полностью отрицают возможность разобраться с фактом присутствия тюрьмы в их жизни; железный аргумент за «оставаться внизу». Да, да, и всякие социальные дела: дом, работа, ну – то, что называют «вернуться в общество», – на самом деле убеждает в одном: ты вышвырнут из этого общества раз и навсегда. Странное дело, гуманно задуманные и организованные мероприятия и службы, вроде пробации или социальной защиты, с хорошо и правильно написанными на бумаге идеями, с вежливыми усталыми сотрудниками, остаются, по правде говоря, коридорами унижения и стыда, шагая по которым с опущенной головой, осознаешь, как долго еще тюремной печати на твоем лбу гореть опаляюще и судьбоносно.

Однако я заговорилась, уйдя от того, с чего начала и о чем так много и безнадежно размышляла. Именно, о том, что женская тюрьма есть место под солнцем, которому не нужно бы быть. Мужчины могут затевать войны, гнобить один другого во имя разных идей, охотиться на мамонтов или на кого там, соответствующего эпохе, биться и бороться за свое добро, свой уровень жизни, за семью и все такое, что представляется для них значимым, причем биться всеми способами, в том числе, порочными и заслуживающими порицания. И они должны в полной мере нести ответственность, гибнуть на войне, гнить в тюрьмах или гордиться орденами, все это для мужчин, женщины делать этого НЕ должны. Пока писала, вспомнила, как на лекциях и в разговорах то и дело вспоминалось правило из Писания: мужчины в храме стоят с обнаженной головой, женщины – с покрытой. Останусь при своем, речь идет не об одних лишь сколько-нибудь ощутимых головных уборах; когда вижу, как, выйдя из церкви, мужички торопливо напяливают на свои головы шапки, а женщины стыдливо прячут в свои сумки платочки, дружно удаляясь от церковных ворот – я думаю: все тут вывернуто наизнанку и запущено, не о шапочках и платках, как Ты понимаешь, речь. Вот вещи, про которые я еще несколько моих последних дней здесь пробую думать, и, возможно, именно оттого я так длинно расписалась, что говорить о них после мне не захочется вовсе.

Что я могу смело утверждать после проведенных здесь лет – только: абсурдное, бессмысленное место, ЕМУ не место под солнцем.

Мне самой должно с бесконечной признательностью к небесам повторять, что мне повезло. Моя дорога уже от самых тюремных ворот вела меня обратно, к освобождению, оттуда, куда я сама себя прежде умудрилась засунуть. Я много раз писала Тебе про Капеллу, про те вещи, что заново узнала на совершенно иной лад, и что существенно меняют мысль и делают, наконец, свободным по-настоящему; про людей, с которыми здесь познакомилась. О тех девочках, что решали удержаться на волосок от окончательного падения. О многих невеликих вещах, которые в этом мире крупного плана оказались непривычно важными и значительными. Все это я забираю с собой, оно пригодится мне там, снаружи, где мы вскоре увидимся.

Жду не дождусь.

До встречи – М.