Текст книги "Зона вне времени"

Воспоминания II

Да, это была незабываемая поездка. Четыре недели – дорога и свобода. Стартовали тремя вагонами из Валмиеры. Мы с Сандрой в одном, в двух других – наши попутчики, в отличие от нас – настоящие профи, перевозчики «скотосырья». В первый день нормального знакомства не получилось – все в поте лица загоняли скотину по вагонам, грузили сено, получали аванс, закупали в дорогу всякое необходимое и вообще – заняты были по самое не балуй. И вот первая ночь в вагоне. С утра в Риге, на Сортировочной нас разбудили упорные удары в двери вагона. Световые полосы, просочившиеся сквозь щели в досках, не вносят ясности в вопрос, который час, но по тяжести недоспанного сна можно почувствовать, что еще очень, очень рано. Слишком рано, чтобы вообще что-нибудь понять, и невыносимо рано для этой негуманной побудки.

– Кто, черт возьми?

– Девчонки, выручайте, Андрис пропал!

Осознание того, кто есть Андрис, приходит не сразу. Куда пропал, для чего пропал, и какое, в конце-то концов, нам до этого дело. Хорошо, хорошо, только не ори, пойдем и посмотрим, кто у тебя там пропал. Заодно выясним, кто такой Андрис. В соседнем вагоне царит небольшой бардак, коровы волнуются, полвагона запорошило сеном.

– Ну, загрузились, приняли по одной, пошли спать, он не выходил, честное слово, не выходил, я двери сама запирала, он никуда не выходил, с утра гляжу – нет нигде, ну, нигде нет!.. девочки, милые, нигде нет и ведь не выходил никуда… – отчаяние подлинно и непреходяще.

Слава Господу, вагон невелик, и вскоре потерянное найдено – небольшой казус с выбором спального места, а бедная корова тоже хотела спать, вот и улеглась, где смогла. Половина Андриса зарыта в ссыпавшееся сено, другая – под коровой. Найден, разбужен, но ноги не шевелятся – отлежала корова своими тремястами килограммами. Тяжкое похмелье и отказывающиеся служить ноги доводят бедолагу до поистине душераздирающих стонов. Средства первой помощи самые что ни на есть подручные – сено да холодная вода, ими растираем и разминаем ноги потерпевшего.

– Свинья ты, Андрис, стыда у тебя нету, пьешь, падаешь, где не попадя, смотри – девушкам ноги твои, коровой оттоптанные, отдавленные массировать приходится. В один прекрасный день вот станешь калекой, – спутница Андриса по жизни и по вагону выпрямилась в створе ворот; ее самоуважение полностью восстановлено, и даже в столь ранний час слышно, насколько не пристали ситуации, интерьеру и заодно внешнему облику ее правильный язык и величественная интонация.

Операция по поискам и спасению Андриса успешно завершена, день пошел, мы познакомились с попутчиками – Андрисом и Вией. Следуем в свой вагон обратно, разжечь спиртовку и объединить усилия вокруг заслуженного завтрака. День встает солнечный, отличный, и нас охватывает будоражащее чувство, что путь начался, что впереди у нас прекрасные тысячи километров по тысячекилометровым железным дорогам, чудесные дни и нечто такое, что ценно само по себе.

В последующие дни Даугавпилс, Витебск; все глубже в Россию, все больше километров, все больше дорожных впечатлений, каждым утром, открывая окна и ворота – поля, переезды, поселки, города. Видимый одно мгновение и сразу же исчезающий, любой пейзаж на миг принадлежит нам, затем ускользает мимо, ничто не связывает нас ни с чем, и все это есть у нас, тающее, будто наше дыхание, за нашими спинами дышат коровы, и путь длится, длится, длится. Той телочке, чей хвост упирается в дверь, Сандра повязывает самую длинную веревку, учит пятиться на всю ее длину, укладываться, а сама часами сидит на теплом коровьем заду, как в мягком кресле, зачарованно глядя бегущие российские ландшафты, и нас не трогает ничего из того, что вне этих рельс и нашего вагона. Телочка-диван тоже не возражает – что для нее Сандрины шестьдесят килограмм против собственных трех центнеров? Но Россия – это Россия, как там – «умом не понять, аршином не измерить»? Сараюшка, в которой просветы между досками подчас шире самих досок, надпись над дверью «Добро пожаловать!» – пожалуй, все это кажется забавным и значительным нам одним. Ритмичный вагонный перестук делается привычным, как и воздух, которым мы дышим, и мы не слышим его ни во сне, ни наяву, зато ощущаем тишину, когда состав встает. Есть стоянки большие и малые. На малых у состава меняют локомотив, на больших перетряхивают весь состав, телячьи вагоны переводят дух возле водоразборных колонок, тогда хватает времени и воды набрать, и в магазин сбегать. Запас питания медленно подходит к концу, и тут где-то в российской глубинке неожиданно встречаем продукт с надписью на чистом латышском – «снетки в томате». Патриотические чувства и низкая цена заразительны, однако надежды на обед рухнули, оказывается, «snitke tomātos» состоят всего-навсего из утопленных в томатном соусе больших глаз с застывшим в них выражением нежного упрека, а кое-где между ними едва заметно вкраплены запятые рыбьих хребетиков – этакая бесконечно долгая, печальная фраза в круглых жестяных скобках и в красном томатном соусе.

– Слушай – давай оставим это на ужин, ну, когда темно будет – я, наверное, не смогу есть, когда еда на меня вот ТАК смотрит, – Сандра пальцем ловко прижимает назад крышку банки. Что-то подобное и в самом деле лучше есть в темноте, тогда и весело, и почти вкусно.

Однажды утром у нас появляются соседи: возле нашего вагона стоят четыре вагона с лошадьми и настоящим табором – несколькими цыганскими семьями. До нас так и не доперло, как это они устроили – в принадлежавших советской власти вагонах везти через всю Совдепию своих собственных лошадей на продажу в Среднюю Азию; впрочем, нам было не до этого. А было нам до того, что в одну из ночей кобыла жеребится абсолютно белым жеребенком, и нас зовут посмотреть на него. И вот он там, невообразимо изящный и грациозный, едва родившийся и вставший на ноги, кобыла глядит на него, и мы, если сию минуту не уйдем, непременно расплачемся. Юная цыганочка с длинной косой поранила руку, упав на щебень насыпи, мы помогаем ей с перевязкой и носим воду, на прощание она рассказывает нам все, что бабушка научила ее видеть в линиях руки, а именно – то, что нам хотелось бы слышать. «Девушка ты, но по характеру парень, это хорошо. Но смелости в жизни пригодилось бы побольше, чтобы стать тем, кем желаешь стать». Как-то поутру, после очередной сортировки, их вагонов рядом с нами больше нет, каждый отправился своей дорогой.

И тогда началась пустыня. Жарко, естественно, жарко, словно в аду.

– Что нынче утром по телевизору? Опять пустыня, – открыв окно вагона, цитируем Синьора Робинзона, однако у нас перед ним определенное преимущество – наш телевизор все время меняет заставку, вчера песчаные холмы с героическим, прибитым ветром кустарником до самого горизонта, с любопытными сусликами на задних лапках по краю железной дороги, сегодня – о, небо! – ровные, одни только ровные желтые пески и на самом закате три верблюда, три черных верблюжьих силуэта идут точно по краю земли, только не кричи, это по-настоящему. Это, честное слово, по-настоящему.

В одном небольшом городке добрые люди указывают нам путь к базару, красочному и крикливому, точь-в-точь такому, каким он должен быть. Почти две недели консервной диеты сделали нас особенно чувствительными, мы беремся за руки, чтобы в восхищенном опьянении не оторваться от земли. Все ароматное, сочное и роскошное, полное солнца и бесконечно лакомое, это всё здесь. И всё здесь по-другому. Это не один лишь базар, что шумит тут, благоухает, воняет, гомонит, что вмиг ловит наши жадные взгляды и готов предложить нам все, что у него есть, а мы готовы в это поверить. Это Узбекистан, и мы отправляемся вглубь него.

Тимоша

Вряд ли на зоне отыщется кто-то, не знакомый с Тимошей, причем под словом «знаком» понимается нечто гораздо большее, нежели владение той долей информации, что позволяет соединить имя с обликом человека. Все знают Тимошу, и Тимоша знает всех, однако это вовсе не значит, что она со всеми общается. Нет, Тимоша цену свою и место под солнцем, по крайней мере, в этом огороженном углу вселенной, установила четко, и это настолько очевидно, что основная часть здешнего общества без большой серьезной надобности к Тимоше не подойдет. По правде говоря, выказывать грубость или агрессивность Тимоше не свойственно практически никогда, высокая самооценка не позволяет – Тимоша считает себя личностью справедливой, порядочной и надежной и держится в соответствии со своими статутами, умея каждый шаг свой, даже тот, что со стороны выглядит жестоким и даже безжалостным, оправдать и железно обосновать. Конечно, одно дело, что́ кажется правильным и справедливым Тимоше, а что – кому-то иному, но проблема эта отчего-то не подлежит выяснению, по крайней мере, вслух. Есть люди, не сомневающиеся в достоинствах Тимоши и принимающие знаки ее расположения с благодарностью, стараясь ответить тем же. И, само собой, немало таких, кто на дух ее не выносит, полагает сволочью или попросту боится; впрочем, это мнение молчаливого большинства Тимоше заметно по барабану.

В своем роде Тимоша – подлинно влиятельный и незаменимый на зоне персонаж. Она торгует сигаретами. Стабильность сделок и неуклонные успехи бизнеса держатся на очень простом обстоятельстве – что ни месяц, во внутреннем календаре зоны неотвратимо наступает момент, который безыскусно и однозначно именуется goliak, означая абсолютное отсутствие курева, чая, кофе и тому подобных нужных для жизни вещей. Если без всего остального можно было существовать более или менее спокойно, нехватка сигарет обыкновенно грозила превратиться в катастрофу. До зарплаты или до денежного перевода ждать долго, до очередной отоварки в магазине не меньше, но есть Тимоша, и у Тимоши сигареты ЕСТЬ; можно ударить по рукам. Условие примитивно и неизменно – в день зарплаты отдать взятое в двойном размере. В день зарплаты долг возвращается в состоянии мрачной угрюмости, никак не выражаемой внешне, ибо каждая Тимошина клиентка понимает – придет время снова идти к Тимоше на поклон. Официально бизнес находится под запретом администрации, но как-то ни разу не приходилось слышать, чтобы во время самого придирчивого шмона кто-либо интересовался складом сигарет в Тимошином шкафу. Те, кому известен ответ на это загадку, многозначительно молчат, те, кому неизвестен, делают вид, что он их не больно интересует, поскольку тимошина коммерция необходима, и – никто никогда ничего не знает наверняка.

Тимошину ценность в местном социуме значительно повышает и принадлежность к так называемому сексуальному меньшинству, пускай употребление этого термина в условиях женской тюрьмы и сомнительно, и весьма условно; тут надо бы отступить на шаг назад от детального портрета Тимоши, и обрисовать задний план, хотя бы несколькими штрихами. Жизнь па́рами, где под словом «жизнь» понимается совокупность всех элементов совместной жизни, от котелка до секса, вещь популярная, не стоит только думать, что сюда заточено́ безумное число лесбиянок. У большинства женщин, живущих «так», снаружи есть дети, мужья, любовники, бывшие мужья, бывшие любовники, женихи, короче, обычные отношения всех статусов, и, выйдя за вороту, они в большинстве случаев их продолжат. Голод ли это эмоциональный или же сексуальный – кто ж разберет, только вот у наблюдателя здешней жизни в какой-то момент обязательно появится ощущение, что меньшинство меньшинством и не назовешь, поскольку ситуация в высшей степени напоминает сельский клуб, где собрались на танцы сотни две девчат и какой-нибудь десяток парней. Танцевать хочется всем, так что бо́льшая часть девушек танцует друг с другом, и лишь некоторым пофартило танцевать с парнем. Возвращаясь к Тимоше – она настоящий парень, умеет и «фишку просечь», и партнера для танцев подобрать. К чести ее сказать – Тимоша настоящий кавалер, партнеров посреди танцев не меняет, ну, за редким-редким исключением, когда вдруг девушка, в понимании Тимоши, совершает шаг непростительный и необратимый. Порою даже захватывающе наблюдать, как Тимоша высматривает следующую партнершу по танцам, как подбирается к первому вальсу и как спустя краткий миг уже откровенно ведет смущенную поначалу и зарумянившуюся было даму сердца долгими и внушительными кругами, чья траектория и ритм шагов, очевидно, в Тимошиной и только в Тимошиной власти. Каким образом ей безошибочно удается констатировать, что отказа не будет, – вероятно, по подсказкам собственного безупречного чутья, – но ни секунды за шесть лет своего пребывания тут, в центре этой странной танцплощадки, Тимоша не танцевала одна, и ни у кого даже не возникало сомнений, что своего витального умения выбрать правильного партнера и, вместе с тем, соответствующее место она и на том, гораздо более просторном танцполе за воротами, не утратит – есть ведь люди, умеющие выживать.

…Уже вечереет, одним глазом смотрю ТВ, в наушниках звучит негритянский спиричуэл, транслируемый Радио Классика, а я в сопровождении всего этого думаю о Тебе. Ну, что сказать, милый мой друг – прочитала Твое письмо и все еще не могу поверить в то, что пишешь, хотя поверить придется. О Небо, я ведь помню вас вместе – по тому разу, когда у нас одновременно было длительное свидание! Вряд ли Тебе помогут мои рассуждения в связи с достигшим масштаба эпидемии кризисом сорокалетних мужчин, широко разрекламированным в желтой прессе, и чьи проявления уже накрыли и потрясают всю страну. Так же, как и комментарий на тему, отчего это столь актуальное явление не коснулось в свое время наших отцов и мужчин того поколения. Или вот это, вычитанное где-то в юности изречение кого-то умного (правда, процитировать могу лишь приблизительно): «Очень опасно все свое «я», всю свою жизнь сопрячь с одним человеком, поскольку в любой момент жизнь (равно как и смерть) может его у нас отнять, после чего неотвратимо наступает гибель». Такая примерно мысль. Ты знаешь – я до сих пор помню, причем достаточно ярко, как это, когда под ногами плывет и вокруг себя видишь и чувствуешь лишь пугающий сумрак. Так что нечего болтать и толковать – в жизни Твоей такое уже произошло, и с этим нужно справляться, да не как-нибудь, а достойно, оставаясь пусть израненной, но живой.

Само собой, я не сомневаюсь в силе Твоего духа (и события, описанные Тобой, и действия Твои меня убеждают – а мне-то вечно не хватало подобной выдержки и хватки, нету их сейчас и не будет, наверное, никогда), к тому же речь идет не о простом выживании, надо жить качественно и дальше, принимать те повороты событий, что ты не в силах отменить, и принимать решения там, где что-либо изменить под силу лишь Тебе. Короче говоря, в ближайшее время Ты, друг милый, не успокоишься и духа не переведешь, а самое страшное – это, конечно, то, что в своей далекой деревне Ты сейчас совершенно одна, вот это действительно жестко, это чудовищно жестоко и несправедливо.

Ах, Господи, как смешно – я тут «на суше» сижу и рассуждаю, как Тебе лучше выплыть, не утонуть… (ах Господи, как же поют эти негры!) и все-таки – мой абсолютно неоценимый совет от умнейшего из людей, которого я так и не сумела обуздать и удержать при себе: незамедлительно найди работу, чтобы было движение, чтоб на людях, чтобы суметь переключиться, отключиться и оставить на какое-то время своего вероломного муженька в полном покое. Пускай у него тоже будет время и возможность обдумать все это и, кто знает, быть может, сделать (или, разумеется, не сделать) самые яркие открытия в своей жизни. Как сказал царь Соломон: «Есть время рвать и время сшивать; время разговора и время тишины; время для мира и время для войны».

И больше всего в Твоем рассказе бесит меня то, что человек, много лет бывший Твоим мужем, деливший с Тобой все, что у вас было, взял да и забыл, кто из вас мужчина и кто отвечает за все, что с вами вместе и по-отдельности случилось – открыл рот и выдал Тебе упреки, что жизнь Твоя и поступки неправильны и заслуживают осуждения. Прости, в голове у меня не укладывается, как может мужчина докатиться до таких текстов. Ну и довольно запоздалых суждений, я прекрасно понимаю, что в этом клубке боли, куда Тебя зашвырнуло, ни одно из хорошо продуманных мною слов не поможет.

Написала заявление о переводе в открытую тюрьму, есть надежда, что в апреле или, по крайней мере, в мае его рассмотрит комиссия, тогда поглядим. Безумно хочется в один прекрасный день выскочить со своей торбой из полной зеков машины на те луга свободного режима, на которых некогда паслась Ты. Я уж не говорю о возможности без ограничений звонить своим и раз в месяц ездить домой. Тут у нас ничего не происходит, в этом царстве-где-всё-как-всегда, жизнь спокойно течет без существенных перемен, а я выковываю большие и малые планы на дальнейшее. В одном из предыдущих писем ты спрашивала, как дела у Твоей «старшей сестры» – у большой сердитой Клецки. Некоторое время она не появлялась на переднем плане – перешла на следующую ступень и живет в старом корпусе в трехместной секции вместе с Викторией и Лаймочкой. Раз утром вижу – как обычно, грациозно покачивая нижней челюстью, двинулась в столовую на завтрак своей загадочной, как бы наклонной походкой престарелой дивы. Большие величины, как видишь, постоянны.

Снаружи холодно, проверка «на местах», перечитала написанное, ах Боже, что я несу, ну какие советы я могу Тебе сейчас давать – только пожалуйста, выдержи, выдержи это! Насколько я вообще могу, я – с Тобой. Приветы от девочек, от Эльзы и Тани.

Приласкай детей, выше голову и ПИШИ!

М.

«Дождь в каждом городе…»

 
Дождь в каждом городе, а мы уже старше, чем
реки мира, эти дольние воды прохладны, и
мудрость приходит греть лапы под
боком у спящей кошки.
Бабушка сберегала грамоты с родовым древом,
они вряд ли помогут, там имена с моим кодом крови,
мне их полагалось бы знать, но они
дождями и реками мира вымываемы
начисто, вот теперь мы подкидыши
без записей и прозрачного знания
о прошедшем, а дожди и прочие звуки
мира способны настолько развязать руки,
что осмелимся совершить что угодно.
 

Праздник

– Закрытых тоже выведут? Покажи, кто там записался!

– Да всякая шушера, как водится. Что собираются делать – представить не могу. Ну, цыгане – ясное дело, без них ничего никогда не бывает, а кто вот эти такие – я не знаю, фамилии слышанные, а что за люди – неведомо.

– Ну, половине там по барабану, что делать, записываются, лишь бы на репетиции вывели, в клубе потусить.

– Сходить что ли на склад, одежку какую-нибудь присмотреть, пока бардак не начался.

– Куда там, дым уже колесом.

– С музыкой сегодня порядок?

– Не знаю, диски взяла, а Наташки пока не видно, ну да припрется. О, закрытых ведут, начинается!

– К черту сценарий, валяем по очереди, кто готов; а где Наташка, что с этой музыкой?

– И что там за хай в кладовке снова?

– Блин, ну сказано же – не курить там, и так после вас этот хлев не приберешь. Что ты роешься, как недоумок, смотри, в этом ящике костюмы… овца.

– Ну, хорош ковыряться, может, начнем уже… время. Давай, девочки – ваш номер первый, полезли на сцену. Наташа, у тебя все хорошо? что у них за музыка по списку? О Боженька, опять Меладзе, ужас какой, ладно – лишь бы был… кто поднимается – Света, Тома, кто еще? – ага, ну ладно, Боже, начали-таки уже. Наташа, включай, зачем у тебя одна тумба хрипит противно?

– Надо до концерта электрика вызвать, пусть посмотрит. Если что, есть еще одна, понормальней.

– Тома, Тома, что такое, чего ты там топчешься?! Ты – парень, ага, вот и двигайся как парень, а не как курица, несущая яйцо, ну хоть голову подыми, плечи назад, с каких это пор у тебя горб? Лучше… уже… смотри, как Света делает, вы же пара, танцуете, должно быть какое-то такое… чувство. Голову, плечи, и перестань пялиться на свои ноги, это тебя все равно не спасет – а если спинка будет прямая и подбородок кверху, никто особенно и не заметит, что ноги заплетаются. Света, ну помуштруй ее слегка, давайте сначала, я пойду покурю.

– Агнесса, поди-ка сюда, скажи нам – мелкая Юля в твоей камере? Отнеси ей вот это, да не дергайся, положи в карман, иди спокойно домой, отдай потихонечку и все, вас ведь после клуба некто не шмонает. Спасибо.

– Девочки, кто следующий? Малолеток сегодня не будет?

– Будут, чуть позднее, у них вроде номер уже готов. Кто следующий, блин? Фомка, Иева, Оля – залезайте. Фомка, текст знаешь? Ну отлично! Зачем тебе стул? – ах, вот как, ну-ну. Громче, девочки, громче – сейчас в пустом зале половины не слыхать, а в полном вообще никто ничего не услышит. Громче, Фомка!! Уже лучше.

– И кто это на складе громче, чем на сцене? Конечно – Тимоша пришла, вот тебе и содом, и гоморра, обязательно. А она еще и выступать собирается, интересно – в первый раз за весь срок?

– Так у нее новая пассия, из закрытых, вот и делает все, чтобы потусить с ней.

– А которая? Та тонкая, высокая? Она скоро из закрытой выйдет.

– А ты как думала? У Тимоши все продумано – знаешь, сколько этой гусыньке из дома присылают, а какие у нее цимесы из магазина натащены? Жаль девушку – задурит ей головку Тимоша.

– Чем тут поможешь? Ума нет, зато одно место так чешется, что спасу нету, Тимошка таких за версту чует. Только одна наружу вышла, письма пишет, передачки носит, глазки закатывает, эта тут как тут, уже следующую присмотрела. Шоу продолжается.

– Молодец, Фомка, только громче, и не так деревянно. Будет путем, а кто после вас – малолетки? А за ними? Эй, кто на складе – марш на сцену, хватит, поваляли дурака. Пока Агнесса споет, чтобы были к номеру готовы, по сценарию вы за ней.

– Слушай, кто за костюмы отвечает? Мне нужен черный платок. И юбка.

– Платки в ящике под столом, а юбки пестрые в том, где надпись «цыгане». Только потом вернешь чистыми.

– Само собой, я еще перед концертом постираю – не грязное же надевать.

– Кто это вытащил? Это же костюм коровы, кому он сейчас понадобился?

– А где цыгане? Саиха, собери своих и наверх! Вы после этого танца. Сколько вас, пятеро? Ну, вперед. Санита, не халтурь, двигайся, а то ты из ритма выпадаешь. Молодая, а будто кол в спине. И прекращайте хихикать.

– Мы сойдем вниз покурить.

– Только не вздумайте смыться. Один раз нужно прогнать целиком.

– Nafig?

– А все, больше времени не будет. В воскресенье концерт, следующая и последняя репетиция в пятницу, на нее уже все начальство явится и станет орать, что ничего никуда не годится.

– Так ведь полная подстава – одни цыгане, малолетки и в придачу кто-нибудь совсем без ума…

– Как всегда.

– Не, бывало значительно лучше, по крайней мере, что-то реально остроумное. А сейчас – ну, напялит Тимошка розовое платье, все посмеются, ну. Подстава, одно слова.

– Логично. Потому-то всем и по барабану – только бы прийти, затусить, подурачиться на сцене, и чтобы потом благодарность вынесли. В последний раз подписываюсь на этот бред, плевать я хотела на благодарность.

– Все, девочки, еще раз быстро проходим. Наташу, музыку с начала! Света, Тома, Кристина! На минуточку заткнулись все в кладовке, успеете себе наряды подобрать, вон оттуда, гвалту от вас, ничего на сцене не слыхать. Фомка, Иева – приготовиться.

– У этой Агнессы и впрямь голос… если бы она не разговаривала, а только пела…

– Женя, Марика, Тимоша, Таня – ваш выход. Черт, вы может один раз разобраться, кто что делает? Что вы все время спотыкаетесь? Можете хоть раз свой танец от начала и до конца, и чтобы не тормозить и не топтаться? С гитарой – так с гитарой, хоть бы с гитарой, только сотворите мне уже что-то осмысленное.

– Закрытые, построиться перед дверьми! Тишина! Все здесь? Оля, на выход. Раз, два, три, четыре, пять… двадцать, vrodje все. Пошли!

– Запрешь все?

– Хм-м, только приберусь в чертовой кладовке. На ужин пойдешь?

– Навряд ли, ничего толкового сегодня не дадут. Подождать тебя?

– Слово приветствия предоставляется начальнице тюрьмы.

– Уважаемые гости, коллеги, дорогие женщины! Мне поистине радостно приветствовать вас…

– А после начальницы кто говорит?

– Цыц, на весь зал слышно, не знаю, наверное, директор профшколы, по крайней мере, видела ее в зале. Как-никак, новый учебный класс открыли, скажет что-нибудь наверняка, но обычно она долго не говорит …

– …с радостью и глубоким удовлетворением могу сегодня сказать…

– Эй, а что за тип сидит с директоршей рядом?

– Не знаю, из управления или из пробации, а может, горячо любимый спонсор.

– И он речь толкнет?

– Тс-с ! – да кто же его знает…

– …и выразить надежду, что новый учебный год даст многим женщинам возможность освоить новую профессию, а вместе с тем возможность после освобождения…

– Блин, где мой пиджак, только что сюда положила!!

– Что там в зале сейчас делается?

– Начальница заканчивает, ага, теперь директор ремеслухи, потом, должно быть, тот тип, и всё – начинаем. Куда Томка делась, у них со Светкой и с мелкой первый номер.

– Да никуда, вон сидит и слушает, открыв рот.

– Глянь, там, в конце – парочка из закрытых, ой-ёй как тискаются. Совсем рехнулись…

– Слово нашему гостю…

– Кто, кто он, черт дери?

– Да по барабану – кто. Видимо, хороший человек… Кто мою зажигалку стырил?

– А есть еще время на покурить? Вниз пойдешь?

– Не, я тут, у окна.

– Ну можете отойти. Хоть бы это скорее кончилось все.

– Я ничего не помню, что должна делать, ох, все перепутаю, ой, провалюсь…

– Не дергайся, в зале все свои, если что – поржут и всё, тоже мне, великий художник сцены, провалится она… Где Фомка, у нас следующий номер! Где, к чертям собачьим, эта оглашенная?!

– Люди, дайте напиться, глотка совсем пересохла… слава Богу, с этим все. Ты видела?! Как было, а?

– Нормально, молодец. Вода в бутылке на пианино, и в раздевалке тоже, должно быть, есть, если кто-нибудь к рукам не прибрал.

– Платка моего никто не видел? О, вот он платок! Когда мы? Сейчас, сразу за малолетками? А Тимошку видела – умора, нет?

– Смотри, у цыган этих все же есть что-то такое внутри. Та малышка вообще движется, будто без костей. В крови у них, что ли, эти танцы?

– Что-то ведь надо в жизни уметь, и они это умеют.

– Молодцы, молодцы. Санита, ты тоже молодец. Переодевайтесь потихоньку.

– Э, ну не было же совсем паршиво, а?

– Девочки, костюмы сдаем завтра, желательно, в нормальном состоянии. А то в следующий раз станете плакаться, что выбрать нечего и все в свинском виде.

– Женщины, на выход! Сначала закрытые… остальные ждут. Не бежать, не горит. Сначала закрытые. Не курить на лестнице и во дворе!!