Текст книги "Зона вне времени"
Автор книги: Майра Асаре
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Еда
– Слушай-ка, когда у нас магазин? Завтра? Надо бы список составить.
– А чего там составлять – денег на сигареты едва хватит.
– У меня что-то еще оставалось, из дому тоже должна была денежка прийти. В любом случае пора прикинуть, чтобы потом, когда все кругом психуют, не хватать в этой лавке что попало.
– Ой, да не будет там завтра столько народу; конец месяца, денег-то ни у кого нет, кроме тех, у кого всегда есть, а эти как раз метут всё подряд – и себе, и тем, кому занимать станут.
– Все-таки давай сочиним, что покупать. Что ты там копаешься? Можешь хоть раз сесть, как человек, и подумать?
– Мне лучше думается, когда я двигаюсь… А всё, как всегда – масло, картошку, свеклу, лук, яблоки, чай.
– По правде говоря, надоело это. Хочется чего-нибудь такого… вкусненького, что ли, ну?
– А что ты имеешь в виду под «вкусненьким»? Ту дешевую заветревшую колбасу под названием «салями» или высохшие овсяные печенья? От этой пайки у меня еще один зуб зашатался, скоро совсем мой частокол развалится. Может, лучше витаминов через медчасть прикупить?
– Тоже можно, но кушать опять же надо? Или у тебя есть идея, как выжить на баланде и искусственных витаминах?
– Ну, а вот те девчонки, что без работы, и которым с воли ничего не передают, питаются в столовке и не померли пока. Жарят себе в духовке сушки из черного хлеба и греют столовский чай по вечерам. А чтобы вкусней казалось, думают о том, что снаружи – когда выйдут – даже этого не будет.
– Вот так ты настраиваешь себя на завтрашний магазин? Мол, любой продукт оттуда обязательно вкуснее черных сухарей с ведерком чая из столовой? Или ячменки с селедкой?
– А ведь почти получилось! Как ты смотришь на то, чтобы купить побольше овощей и делать всякие салаты? Вкусно, сравнительно дешево и заодно, между прочим, полезно, вот. С китайской капустой, с томатами, с паприкой…
– ОК, записывай, только ведь на неделю ни паприки, ни помидоров не купишь. А помнишь, летом были такие уцененные – по тридцать сантимов килограмм; ох, тогда можно было рубать с утра до вечера, вырезаешь подпорченные кусочки и уписываешь, только недолго музыка играла.
– А помнишь, какой кайф был, когда привезли целый фургон цветной капусты мороженой и высыпали у белой будки? Чего только мы не делали – варили, парили, жарили котлеты, в салаты крошили – руки заледеневали расковыривать, но вкусно! И задаром. Потом остались одни ледышки, когда они оттаивали, то страшно воняли… Но мы-то уже наелись, три месяца в столовке к любому блюду шла гарниром капуста. Жаль, эту фишку никто не повторяет, – а в магазине цветную не купишь, ценник кусается.
– Ох, как ни крути, на этой неделе придется походить в столовую.
– …А если по сырку шоколадному?
– Думаешь, стоит желудок дразнить? Лучше пару кэгэ морковки натереть с сахарком…
– О, сахар надо записать. А что, если муки, яичек и будем печь блинчики?
– Целую неделю блинчики – придется новые штаны искать, эти не налезут. Давай в пределах разумного – по чуть-чуть овощей, муки маленькую пачку, без яиц можем обойтись, блины и без них отлично получаются.
– Karoče, пиши: масло – 1 бутылка, томаты – 1 кг, картошку берем? хорошо, не надо… дальше…
– Ну заходи!
– Девочки, привет! Можешь выйти на минутку? …слушай, ты завтра в лавочку идешь? Не можешь одолжить пару лат, вот списочек, на следующей неделе отдам, мои запоздно гро́ши выслали, до завтра не придут. Спасибо! А то и попросить не у кого.
– Ты совсем рехнулась? Она уже половине зоны должна, все рассказывает, что сейчас будут деньги из дома, а их нет как нет. Предки бухают, кто ж ей вышлет, а эта ждет себе, мол, вот-вот – и будут. Бабка раз в полгода с пенсии пришлет – только долгов в разы больше; а работает на пакетах. Сама знаешь, сколько там платят.
– Зато больше ко мне не подойдет и нудить не станет, а это ведь дорогого стоит! К тому же, чудеса тоже порой случаются. Так, на чем мы остановились? Свеклу впиши, ее всегда есть можно.
– А что у нас вообще есть поесть? Похоже на голяк. Пойдем-ка в столовую, там сегодня рыбные котлеты, а у нас еще лучок, перчик… когда всякого добавишь, да вдобавок страшно жрать охота, то вкусно выходит.
– А все ж таки купим завтра картошки, больно хочется так классно поджарить, с луком…
– Пиши, если деньги позволяют. Тупо, что не разрешают ничего из столовки выносить, взять хотя бы вареную картошку по четвергам. Вот ее бы клево обжарить, присыпать чем-нибудь – и готов ужин, как у мамы дома.
– Раньше вроде разрешали, да только отдельные идиоты натащат, бывало, той пайки и трясутся над ней, пока не сгниет, а менты заходят и видят, что антисанитария, да и впрямь – хреново, когда из общего холодильника так несет. И то еще один такой дурачок нажрался этой гнили – и все, запретили, разве что хлеб и чай можешь вынести.
– А все равно несут, со смеху описаешься, когда они, выпучив глаза, тащат в рукавах горячую картошку – а менты стоят у дверей и таращатся… картошка жжется… так рапорта и получаются, ай-яй. Нет уж, к черту.
– Давай, посмотри, ничего не забыли?
– Порошок стиральный, но его я сама возьму. А ты во сколько завтра собираешься? Могли бы разом двинуть, тогда и поймем на месте, судя по тому, что там есть и чего там нет.
– Кто ж его угадает? Ведь знаешь, как нас, производство, водят – не по расписанию, да и вас, хозников, запустят лишь после того, как производство целиком через магазин пройдет. И не надейся, что завтра в этой лавке будет что-либо выдающееся, они ведь тоже секут, что конец месяца и денег нет.
– А сколько времени? Пора бы собираться, если идем в столовую. Кто сегодня работает? Саиха? Тогда, значит, котлеты будут съедобные. И где твои лучок и перчик?
– Просто тупость вся эта ерунда с магазином, на самом-то деле – сутками ждешь, растравляешь желудок мечтами, потом идешь, покупаешь – и, в конце концов, очередной oblom.
– Ладно, сейчас пока не включай воображение, ни аппетита, ни вариантов так и так нет.
Еще раз о еде
Общеизвестно, что в обществе человеков процесс еды – отнюдь не просто процесс приема питательных веществ; это ритуальная, даже сакральная процедура, обыкновенно публичная и обогащенная сложными побочными смыслами. Скажи мне, что ты ешь, с кем ты ешь и как ты ешь, и я скажу, кто ты или, по крайней мере, кем хочешь быть. А здесь, на зоне, это просматривается ясней ясного. Только полные невежды или изголодавшиеся вконец способны воспринимать процесс питания как чистую необходимость, и, пускай даже они относятся к еде по наивысшему серьезу, у них на то иной, до тошноты простой повод – их постоянно преследует неутолимый голод. Оттого ли, что полжизни они недоедали, либо напавший на них жор имеет иную, медицинского толка причину – никто не знает – однако уже за полчаса до очередного приема пищи женщины эти беспокойно отираются у ворот, ведущих в столовую, и лица их напряжены так, как, к примеру, морды гончих перед сигналом охотничьего рожка. В мгновение, когда воротца растворяются и открывается путь к столовой, они целеустремленно бросаются вперед, поворачивая на бегу голову лишь затем, чтобы глянуть, не пытается ли их кто обогнать. Коммуникация в этот миг, разумеется, нереальна. Быть может, одной только мне, да и то со стороны подобное зрелище кажется грустным.
Итак, за вычетом этих совсем немногочисленных женщин, считающих еду лишь физиологическим фактором, прочие осознанно или неосознанно уважают это дело как общепризнанную традицию. Как и в полноценном обществе, здесь социум также дробится на ментально и материально различные группы, а процесс еды наиболее красочно иллюстрирует это расслоение.
Первая группа стоит к вышеупомянутым персонажам ближе всего; ее существование заставляет думать о благородном смысле слов «государственное обеспечение». Для этих женщин гособеспечение и есть единственный источник и средство выживания тут и, надо думать, на воле тоже – потому-то они и соблюдают строго все установленные государством часы приема пищи, а у ворот появляются точь-в-точь перед их открытием или минутой позже – «пускай рассосется эта чертова очередь». В их походке по дороге к кормушке читается скорее послушание, нежели голод, они идут не спеша, разговаривают на ходу и относятся к еде, как к чему-то, что попросту до́лжно делать. Они знают наизусть недельное меню, они не особенно возникают, когда что-либо оказывается не вполне съедобным. Внешний опознавательный знак этой группы – пластиковые ведерки. В них из столовой домой путешествует чай – «все же лучше, чем пустая вода». Вместе с черными сухарями этот чай, если его еще подогреть, в целом неплохо заполняет пустоту между кормежками. А ржаной хлеб в столовой почти всегда дают в неограниченном количестве – позже, высушенный в электродуховке, он всегда спасет от жизни на совершенно пустой желудок. Других же возможностей у этой группы нет – никакой поддержки снаружи никто не получает; по причине здоровья, возраста или какой другой все они безработные и, стало быть, без какого-либо дохода, позволяющего закупаться в магазине.
Само по себе здесь и сейчас это положение не кажется слишком уж драматичным, вероятно, оттого, что все знают – на крепкую руку «государственного обеспечения» ежели где и можно положиться, то лишь здесь…
Вторая и, наверное, самая многочисленная группа – это, как и везде, так называемый средний слой. В столовую отправляются в двух случаях – если ожидается что-то вкусное, или же когда собственные запасы иссякли; последнее случается значительно чаще. Впрочем, такое состояние внешне воспринимается сравнительно легко, и поход в столовою трактуется как мероприятие «во имя разнообразия». Но стоит ему затянуться, возникает знакомое раздражение, начинает страшно хотеться «чего-то вкусненького», и вечерами разговор как-то все чаще сворачивает на тропу рецептов самых разных блюд, завершаясь совместной медитацией о том, что обязательно будет приготовлено «после магазина». Знаковые же чайные ведерки не появляются даже и в моменты абсолютного голяка – их избегают, как приметы полного падения. Эта группа не без оснований чувствует себя относительно беззаботно, хотя определенное напряжение и присутствует – коренясь как в естественном желании нормально поесть, так и в более или менее остро выраженной заботе о поддержании престижа, столь же важной мотивации как здесь, так и повсюду, где обитает это социальное существо – человек.
А еще остаются женщины, вовсе игнорирующие тюремную столовую – не в том смысле, что никогда туда не ходят, но в том, что даже появляясь в ней, они всей своей сущностью ясно дают понять: место это им по барабану. В дни ларька они недвусмысленно отличаются от остальных – не столь они, сколь их пакеты – размером и выбором продуктов, который они обычно озвучивают в том же ларьке непринужденно громким и нарочито ленивым голосом. Те, кому посчастливилось оказаться за ними в очереди, могут испытать полную гамму чувств, от элементарной человеческой зависти и вплоть до кроваво кричащего чувства несправедливости: одна отсчитывает копейки на сигареты и мучается вопросом, что купить – практичное или же вкусное, другая страдает от нерешенной проблемы – что же ЕЩЕ купить! и хватит уже выеживаться, и вообще, сколько времени может вошкаться один человек, очередь длинная и каждому надо хоть на пару латов да приобрести что-то. Ах, Господи, мороженое, нет, никакого мороженого, что ты потом станешь есть, тошнит от дешевой пайки, а она все копается, две сумки набила, список в метр длиной, и вот еще ЕЙ ЧТО-ТО НУЖНО, а если и впрямь купить мороженое, одно… о, свалила наконец!!! Конечно, весь этот клубок ощущений хорошо известен, привычен и повторяется каждый ларечный день, состоятельные девушки выходят из магазина и еле тащат недельные свои покупки, предназначенные для послеобеденного салата, здорового питания или легкой диеты – а что, фигуру надо беречь, конечно, у них свои заботы, сегодня на ужин салатик, а, может, просто чай с печенюшками, чертовски лень заниматься салатом, ужасно устаешь от этого магазина, да и нету там нечего путного, надоело, вечно одно и то же, надеюсь, дурацкий мешок не лопнет, блин, помидоры забыла, ну вот, обязательно что-то забудешь… вон Машка идет… попрошу взять, деньги-то у нее есть.
Часто наблюдаемые отношения под общим названием питаться вместе вовсе не означают простое пребывание за одним столом во время приема пищи. Это почти полуофициальный термин, включающий в себя практическую выгоду, бытовые удобства, доверие сторон и – наверняка – потаенную тоску по семейным обедам. В упрощенном виде совместное питание означает согласованные закупки в магазине, складывание купленного в общий котел и, соответственно – совместное потребление. Очевидно, это в какой-то степени экономически выгодно и, в конце концов, удобно, поскольку уж одна-то из двух или трех сотрапезниц может и умеет приготовить что-нибудь вкусное или хотя бы съедобное; тем же, кто неохотно возится на кухне, делать как раз нечего. Однако не это главное! Самое важное – чувство локтя, возникающее в подобных отношениях и которое здесь не любят обсуждать. Случается правда, причем нередко, что совместная еда, начавшись легко и безоблачно, имеет в окончании грязные споры, razborki и пространные жалобы на обман и бесстыдство, но – «что она себе думает, я дура какая, у меня что, на лбу написано – loh или как? со мной такие номера не проходят…» и так далее. Не повезет – выслушаешь аргументы и второй стороны, защиту и обвинение, в зависимости от популярности втянутых в конфликт персон обсуждение может задержаться в топе местных новостей на более или менее долгий срок, покуда вниманием публики не завладеет другое событие, столь же значительное.
Магазин
– Гляньте, кассирочка, миленькая, у Светы Ивановой, нет, у Светланы Ивановой – денежка есть?! Ах, нету, ну, блин…
– Лиепиня, да, Даце. Пятнадцать!
– Я только спрошу, деньги есть или нет…
– Дверь закройте, не май месяц!
– Пойду покурю, по-любому сто лет еще в этой очереди стоять. Скажешь, что я за тобой!
– Суховецкая Дина, пишите семь! Что остается? Спасибо!
– Да закроет эту дверь кто-нибудь, или все в трамвае родились?
– Кирсанова, Ирина. Что у меня там? Восемнадцать? Хорошо, пишите десять!
– Женщины, в магазине находятся не более пяти человек! И нечего двери дергать: пока предыдущие не выйдут, внутрь никто не зайдет. Что значит холодно? А кто велел всем разом являться…
– Конечно, когда вот эта дежурит, ничего не помогает – пять человек и все. У тебя еще сигарета есть? У меня подчистую вышли, куплю – отдам. Ну и погодка – паскудней не придумаешь! Мерзнешь, как идиот, возле этой лавочки, да еще за свои же деньги. Не пойму, какая ей разница, сколько нас там внутри?
– А это чтобы всех видеть можно было, и чтобы никто ничего не скоммуниздил – думаешь, ни у кого тут ручки не чешутся? Да не рви ты дверь, Степановна так и так раньше не впустит, лучше не злить ее.
– Да чем же там таким часами отовариваются?!
– Анюта закупается, а это надолго. Без двух полных торб она из магазина не выскочит.
– Наконец-то! Уф, тепло-то как! Поглядим, что тут сегодня хорошего.
– Да успокойся, ничего. Даже яиц не завезли. Шоколадные сырки тоже вон кончились.
– Johaidi, весь список переделывать придется. Идиотство какое – бабки в кассе выписаны-выбиты, давай, покупай всякое дерьмо, лишь бы потратить их.
– Э, да я просто возьму сигарет побольше, они всегда пригодятся. Нечего так напрягаться. Говорят, с производства толпа была, все тут выкупили.
– О, вот не никак может Тимоша без показухи – обязательно ей проораться надо, всем показать, что денег у нее сколько, что и не придумает, чего еще купить. Будто волнует кого, что она там хапает и жрет. Да еще и комментариями дрючит, острячка, типа.
– А наша Наташа еле чешется, топчется, что твоя курица, морда вечно недовольная, эко важная птица – сотрудница магазина. Сильва до нее была – во, та деваха конкретная.
– Ничего, придрочится, быстрей пойдет.
– Это вряд ли. Непохоже, чтобы ей вообще нравилось шевелиться. Ну, вот. Блок «Red&White», красных, чай зеленый – а это какой, черный? Хорошо. Овсяные хлопья, сахар, масло растительное, моркови килограмм, туалетная бумага – четыре рулона. Хорош, сосчитаем, решим, чего еще, а, порошок стиральный. Что значит, какой, – есть, что ли, выбор?
– И ты идешь? Ворота открыты? Потопали?
– Ну, ты затарилась. Вечеринку устраиваешь?
– Успокойся, какая вечеринка в доме скорби… а, черт, помидоры забыла. Вот так всегда – что-нибудь обязательно да забудешь. О, глянь, Машка пошла, попрошу-ка, чтоб купила.
Люда
Здесь можно встретить женщин, девушек, девок, пацанок, старух, старушек, гусынь, овец, коров, просто дур и так далее, но дама, притом настоящая дама, имелась тут только одна, и это была Люда. Ибо только настоящая дама может всегда и везде выдержать свой стиль, и Люда это могла. Только настоящая дама переодевается перед каждым выходом в общество, а Люда так и делала. Насколько был велик у нее запас одежды, какое число гигантских ящиков в под-кроватном пространстве ей принадлежало, с помощью каких приемов она пополняла и совершенствовала свой гардероб в здешних ограниченных условиях, можно лишь пробовать вообразить. Пускай наряды Люды время от времени повторялись, их всегда украшала какая-либо продуманная, еще не виданная деталь. Свои совершенно седые волосы она постоянно носила собранными в высокую сложную прическу, которая порой, в повседневной рабочей суете, немного заваливалась в ту или другую сторону, однако никогда не теряла своего отчетливо выраженного сходства с короной. Учитывая то, что вопрос одежды здесь столь же общественно значим, как, скажем, еда или отношения, Люда со своими аккуратными и согласованными нарядами, своим возрастом и своей соответствующей недюжинными габаритам плавной, практически королевской грацией заметно выделялась на общем фоне. Даже тогда, когда до дневной поверки оставалось меньше минуты, вся зона уже стояла в одной длинной шеренге и было ясно, что не пропустить начало поверки и не нажить неприятностей фактически невозможно, ведь, как бы то ни было, утренняя, дневная и вечерняя поверки были делом абсолютно святым, и, соответственно, небрежное к ним отношение каралось рапортом, дисциплинарным взысканием или, в лучшем случае, чувствительным количеством часов на работах по уборке зоны – чистка снега зимой и прополка периметра летом, не говоря уже о гневе более чем трехсот построенных в шеренгу женских особей, – даже тогда Люда не спешила. Известно, настоящие дамы бегом не бегают. В этот всемерно драматический момент она лишь немного убыстряла шаг, а ее отношение к серьезности ситуации выражала рассеянно-спокойная и чуточку виноватая улыбка. Совершенно удивительным образом Люда обходилась без неприятностей, шеренга и даже надзиратели стояли и ждали, пока она подплывет и, ни на секунду не теряя достоинства и прямой осанки, встанет на свое место. Смирение, с которым все принимали эту вроде бы как невообразимую вседозволенность и почти минутное опоздание на поверку, объяснялось не одной лишь уже упоминавшейся невозмутимостью истинной леди, но и другой, более драматичной причиной – Люда поддерживала постоянный контакт с инопланетными жителями и с Интерполом. Она контактировала с ними так же легко и свободно, как с любой из нас. То, что никто другой, исключая саму Люду, не видел их и не слышал, не удивляло никого из нас и ни разу не дало повода хотя бы на миг усомниться в их присутствии в том мире, где Люда пребывала параллельно с нашим, всем известным. Людин контакт с обоими мирами был стабилен и непрерывен, в пределах одного предложения она умудрялась обратиться и к тем, и к другим. Порой возникало впечатление, что Люду несколько угнетает постоянное присутствие невидимых гостей, и в разговорах с ними она бывала довольно нелюбезной, хотя скорее можно было предположить, что нетерпимый тон в общении с ними был только способ, каким вообще принято обращаться к примелькавшимся и слегка поднадоевшим домочадцам. Наедине с ними она, в основном, разрешала какие-то древние непрерывные споры или нетерпеливо повелевала им решать эти споры самим. Свидетелем таких разговоров была вся зона, поскольку голос у Люды был низким и громким, и даже донесшийся из душевой резкий окрик в адрес непрошенных гостей, что, мол, они могут, конечно, взять ее шампунь и мыло, но мыться им придется самим, раскатывался по всему коридору, оповещая нас, что те, иные, не оставляют Люду в покое даже в душе. Само собой, в основе этих контактов лежал какой-то формулируемый на строгой латыни диагноз, но его наличие ничего не меняло ни в жизни Люды, ни в факте присутствия в ее жизни инопланетян с Интерполом, ни, очевидно, в приговоре суда, который на десять лет определил сюда Люду и ее гостей из внешнего мира. Не было принято особо расспрашивать о судимостях, статьях и, не дай Бог, о самих преступлениях и их деталях; мы знали только, что сидит Люда за убийство, и десятилетний srok заставлял думать, что дело серьезно. Сидевшие долго и многократно, а то и просто распространители баек говаривали, что это у Люды не первая hodka, и что в прошлый раз, а то и в разы шла она по той же статье – ну да поди узнай. В любом случае эта достоверная или недостоверная информация не делала Люду в глазах окружающих ни на йоту опасной. По правде говоря, если ее специально не злить, Люда неизменно оставалась вежлива, спокойна, с немного загадочной улыбкой. Заговаривая с кем-либо, она по обыкновению могла твердо взять собеседницу за рукав в области локтя, тем самым обозначая, видимо, границу достоверной реальности: «Слушай, моя золотая, мне нужно с тобой поговорить. Как у тебя с сигаретами?» – такова была обычная тема ее разговоров, разве что вместо сигарет объектом интереса становились чай или кофе. Случалось, впрочем, что без видимых причин, вступления и окончания она произносила речь довольно непростого содержания по поводу очередного философски-психологического вопроса, редко кому понятного. В ответ на свои тексты Люда получала расплывчатое и неопределенное согласие со всем, ею сказанным; лишь иногда с чьих-нибудь губ срывалось резкое предложение не грузить в эту чертову рань всякими мудростями. Ни первая, ни вторая реакция не могли Люду ни особо тронуть, ни задеть. Высказавшись, она спокойно отправлялась дальше.
Работала Люда хлеборезкой в столовой зоны. В отгороженном от остальной части кухни помещении она нарезала большие кучи хлеба, делила их на нормы и порции, отвешивала каждой из нас ежедневные 20 граммов сахара и выдавала через окошко, отмечая получательниц в особом журнале. Те, что по ведомым одной Люде причинам заслужили ее личное расположение, без особых условий возмещения получали какой-либо бонус в виде упомянутых продуктов. Люда работала одна, без нужды никто в ее хозяйство нос не совал, главным образом оттого, что большим хлеборезным ножом Люда периодически, не глядя по сторонам, отгоняла невидимых непрошеных гостей, не покидавших ее и в эти напряженные рабочие часы, – ничего я вам не скажу, сами ищите, коли нужно, у меня свои принципы, в конце концов, ха, рассказывайте что хотите, разговора у нас тут не получится, заткнитесь… и так далее. Самые длинные и эмоциональные диалоги разыгрывались в те моменты, когда Люда выходила на лестницу из своего рабочего помещения – покурить. Ее излюбленное место было за дверью; те, что не были в курсе, сильно пугались, когда шли, погруженные в себя, в столовую и вдруг слышали недвусмысленно гневный окрик Люды – прочь, убирайтесь! Если Люда замечала испуганных прохожих, то одаривала их рассеянным, но милым приветствием. Этого хватало, чтобы понять: вспышки злобы вкупе с пожеланиями убираться предназначались тем – иным существам. У собеседников Люды была, предположительно, диаметрально противоположная точка зрения, и слышимая часть диалога продолжалась бесконечно – без результата. О том, есть ли у Люды кто-то близкий снаружи, ни одна душа не знала; куда Люда направится после освобождения – тоже. Как-то понемногу крепла уверенность в том, что Люда не пропадет; возможно, все просто-напросто уверили себя, что постоянно окружавшие Люду иные позаботятся о ней: будут у нее и дом, и еда. По выходе из тюрьмы Люда не подавала никаких вестей, что еще больше укрепило уверенность – она в неизвестном нам где-то-там, и все с ней более или менее в порядке.
…Твердо решила никому ничего не писать сегодня вечером, день был настолько наполнен работой и хлопотами, что к вечеру все тело напоминало мне лишь про весенний недостаток витаминов и всеобъемлющую усталость, криком крича о состоянии полного ничегонеделанья. Тогда я подошла к окну – и подумай только, всякая живая тварь, что обитает в этом уголке Кипсалы по ту сторону забора и канала, кажется, пребывает в полном восхищении по поводу внезапно наступившего тепла; всяческие мелкие птицы изгаляются, каждая на свой голос и лад, а жабы – они и в самом деле сдурели от счастья и радостным кваканьем сотрясают небеса. И весь этот ликующий тарарам обрызгал меня такой жизнерадостно-нежной струей, что сразу захотелось ею с кем-то поделиться, и почему бы не с Тобой?
Вчера вернулась после длительного свидания с мамой и детенышем. Мама пробыла до полудня, потом отправилась домой, мы же с сыном продолжали проводить время вдвоем: я героически просмотрела два полных футбольных матча по ТВ, последний из них – я, конечно, не помню, кто с кем играл, – был довольно увлекательным, но, сама пойми, какое это имеет значение, если главное ощущение – беззаботно лежать возле ящика со своим мальчишечкой, который за последние годы подрос почти до метра восьмидесяти. К тому же можно бесконечно говорить всякую чепуху или не говорить вовсе и чувствовать, как он начинает засыпать на моих коленях, э, что я Тебе рассказываю, Ты сама знаешь, КАКОВО это. Твое последнее письмо я прочитала Тане и мы от души порадовались за Тебя, что ты такая принаряженная, стройная и красивая (по правде говоря, иначе и быть не могло). Должна ли я сказать – будь максимально разборчивой? – вряд ли, я полностью полагаюсь на Твой хороший, выдержанный вкус и здравый смысл. Ты знаешь сама, что моменты боли еще придут, никуда не денутся, и всем нам еще достанется, но Тебя самое паршивое уже миновало – нож извлечен из хребта и, кажется, заживает неплохо.
Я то и дело сморкаюсь, потею, пыхчу и кряхчу, от насморка не умирают, но из колеи он вышибает основательно. Ты на время превращаешься в задыхающееся пугало с красными глазами и опухшим носом, и на фоне этого портрета мысль о человеке как о венце творения сразу начинает казаться сомнительной. Хорошо, что уже завтра станет легче, – сценарий этой хвори известен.
Теперь впереди все лето, свобода от лекций и занятий, и sweet holydays, очень надеюсь, что в августе, когда с меня, наконец, снимут этот проклятый рапорт, так тяжело порушивший все ближайшие светлые задумки и жизненные планы. А потом – рукой подать до Нового года, когда можно будет серьезно задуматься о возвращении домой. До тех пор продолжу спокойно возиться в своем книгохранилище, страшно жалко оставить его на съедение крысам и плесени. Хочу добиться, чтобы в нем устроили хотя бы несколько длинных полок или вроде того, чтобы книжки не лежали прямо на влажном бетоне, это чудовищное безобразие. За это время снова пожертвовали и навезли целую гору книг, часть из которых – да, тянет только на макулатуру; но те, хорошие, хочется как-то сохранить, правда, не знаю точно, для КОГО именно. Но это совсем не важно, должно ведь присутствовать какое-то достоинство и в этих стенах, в этот придурковатый век.
Вот и все более-менее заметные наши события. Таня по уши в своей работе: сегодня вечером увидала лишь этакую Танину тень, которая медленно выдохнула что-то про безумный день – и что сейчас порядком хочется есть, по крайней мере раз в день, и ускользнула в направлении своего корпуса.
Передай приветы своим замечательным детям. От девочек – пожелания наилучшего. Родная, держись – я с Тобой, не замолкай слишком надолго, ПИШИ! Вперед, дружок, к нашему Празднику урожая!!
М.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.