Текст книги "История краха Архипа Рыкова и его вечной жизни. Выдержка из подглавы"

История краха Архипа Рыкова и его вечной жизни
Выдержка из подглавы
Мечислав Океанович Туман-Зарянский

© Мечислав Океанович Туман-Зарянский, 2024

ISBN 978-5-0064-2945-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дорогой товарищ! Эта повесть – не просто повесть. Это отрывок из романа «История краха Архипа Рыкова и его вечной жизни». Покупая сей текст, по символической цене, ты получаешь возможность ознакомиться с проектом романа и примерное понимание всего текста. Этот текст посвящён эпизоду с Архипом, где он лежит в больнице и вспоминает свою жизнь.

Да, кому-то может показаться, что это как-то слабо связано с текстом. Но я решил попробовать публиковать части из романа, в расчёте на то, что после прочтения вы захотите приобрести и весь роман. А поэтому – приятного чтения!

Что вспомнится, если развернуть полотно, всюду иссечённое снарядами, прореженное пулями, как опушка, после штыкового приступа? Память, связанная с ними. Везде, куда ни глянь, в каждой рытвине, утопшей от дождей и слякоти, яме – образы, живо отрисованные наблюдателем, а потому и художником. Люди, пехота, бегут – через пулемётный потоп, а стрелок, только держит оружие за ручки лафета. Кажется сейчас, выплюнув последнюю гильзу, что теряется в грязи окопа, так и выскочи, примется жечь диким огнём. Не металл бьёт человека, а вырвавшийся на свежий, южнорусский воздух, пламень – сын испуганного бойком пороха.

Четыре года войны, – вот сердцевина жизненного пути. Лязг затворов и бодрые команды капитана: «вперед, за веру и отечество!». И из ниоткуда поднимаются в атаку зелёно-оливковые человечки. А впереди них капитан, с оголённый, блестящий, зовущей на бой, шашкой. Рядом плюхаются снаряды. Удар, что видна волна, звон, – едва видимой молнией, бегущий по полю, – и распушённый, лениво поднимающийся как тесто, букет земли.

Клочья то грязи, то пыльных комьев, летят в стороны. А люди бегут: грязно-зелёными ручьями к грубо-серой, почти черной стене и огни! Штыки будто вальсируют, прочь от винтовок. И резвясь убивают, разбрасываю драгоценную, багряную кровь. Жизни тают, как в мае обречённый по ошибке спасения, снег!.. Ещё минут десять боя, распалённого, горячего! Рука кавалериста крутит шашку, как заправской есаул револьвер, а под неё падают новые тела: шаг за шагом. Лязь, – с оттягом, а под безжизненно сдержанным полотном рвутся кителя и без разницы: городские или деревенские, природные.

Немецкий бетон или русский полевой простор – одинаково. Только пуговицы летят и лица тонут в крови. Рубка кончается, а простор войны ещё не показался. Какая была атака? Молодой Архип скинул винтовку и отрывисто, пулемётной очередью дышит. А мешает будто: не хватает воздуха, – вдох ничего не даёт! Ещё раз, а глотка стала колом.

Кровь, – из плеча, потоком, густо… Надо же: липкая, вязкая. Сколько колол, рубил: противная, точно нечистая. Но не больше… А тут: живая, быстрая. Течёт, – вот и кончилась война. Ранение в плечо, а хирург: видимо из Польши или с Волынских поляков, говорит плоховато. Только командует: сжажим! Сшейчас! Крепишь! – Впивается, больно, сволочь! А голова плывёт. Жар, огонь… Вот и конец войне, тут бы пережить…

Полтора года: Перемышль, Лодзь, Киев, а теперь Припятские болота и конец. Ни отступления, ни перехода. В тыл, на лечение. А там вердикт: «к строевой не годен». Россия трещала, как, впрочем, и до. Кто-то говорил, либо лгал, либо не верил, что де трещит-то, как нао! Такому треску да другие позавидуют! Оседает она, корни сажает в почву!

А война гремела дальше. Шли вереницы, обозы: из Галиции, из Великой Польши, из Литвы и Северных губерний – на восток. Штык к штыку, размах, приступ – откат. Бои, куда ни глянь – кипела война, лилась и хлестала кровь. А отцу оставались лишь еловые боры, пыльные дороги, к которым он не мог притронуться. Госпиталь полнился раненными, убитых отсылали дальше, а здесь… Пласт жизни и смерти, что разминались по обе стороны. К прежним границам: гибель и пушки, дирижабли и самолёты, а в глубину – напряжённое ожидание в деревнях, трепещущий нерв городов и беспокойный телеграф, и радио. Голоса людей на улицах, ворохи газет и их шуршание. Стрельба и грабежи в городах. Кажется вечные, в своём постоянстве, эшелоны. Перестук паровозов, увечные: вереницы костылей, скрип протезов и то выжженые глаза – пустой, немой взгляд за горизонт, то будто мёртвые лица – тех вытаскивали из-под долгих обстрелов.

Ночь, темнота. На небе мерцают звёзды – случайные свидетели и немые к страдающим, местами иссечённые боями полотна туч. Тянет вечерней испариной и редким запахом древесины, жжёного керосина и едва различимые голоса. По окопам тянулась прохлада от вечно укутанных в прохлады лесов. Хотелось разлить по стаканам эту синеву, выпить и забыть о войне. Кто-то курил в рощицах, чьи плачущие кудри развесились над траншеями. Воздух устоялся и будто выдохнул, впервые за неделю. Стон в траве: она залегла, как где-то под Пинском пехота. А над ней носился пулемёт, жадно и с упоением срывая души солдат. Фуражки, штыки, крики – и тишина. Ночь, факелы, фонари и рапорты к штабам… Это было далеко. А здесь: волновалась природа, бежала за кичливым ветром.

За позициями, и впереди них, рядом совсем – журчали ручьи, реки. Рукава скользили по камням и скрывались за неприметными холмами. А там, будто в хоре, распевались. И кто-то, в соседней траншее, говорил Архипу Никонов, пел старую песню. Грубоватым, тихим голосом. А он, устроившись в траншее, читал письмо. Невеста писала: ждёт очень, волнуется. В деревне волнения, мужиков забрали. Жёны в поле, а домой возвращаются хромые. Появились бандиты: нависала продразвёрстка, а забирали дёшево и всё больше – на фронт. Никонов читал внимательно и злился: земли как не было, так и нет, хлеб брали дешёво и увозили в войска и города. Их дом, – средняцкий, – таял. Грозился 1916-й, уже маячил на горизонте лета голод… А он оставался тут, на линии. Пока их «ласкали» немецкие пушки, и он по-пластунски, порой, шли вперёд и их отбрасывали назад – там, дома, лучше не становилось.

Разозлившись Никонов бросил письма о доме к винтовке. Шурша и витая конверты исчезли во тьме. А он, вытащил маленькую записку. Почерк маленький, со склоном влево, но роднее – ничего. За полторы тысячи километров, на Тамбовщине, семья. А ему доставались только буквы и пение Воронo’ва.

Никонов лёг на краю траншеи. Снял фуражку и только теперь почувствовал, как пошли слёзы. Серебристая, как боль, пошла по щеке. Война шла два года и конца ей не виднелось. Ушли из Польши, под австро-венгерским штыком, клинья германской армии били по тылам и в лоб. Когда и одна бы, но крепкая победа?.. И хоть бы ладно. Много раненных, и он будет таким же. Ухнет крупп, рванёт снаряд – и не будет ноги или руки. Сколько раз он это видел? Ощинский, – онежец, из Ингрии, – в первой же атаке закололи. Повис на остром, скалящимся своей кровавой чистотой. Не запятнанный ничем, только жизнь стекала по лезвию. Такой же, только в сером, по-хозяйски бросил, стащил хрипящего Ощинского и выстрелом добил. А руки ещё сжимали комья, точно полз.

Вокруг: «звынь, звынь», присвист скатывающихся со штыков людей. И шли дальше, вперёд. Что наши, – перед глазами: трепещет, дрожит – тянет руки к санитару, а тот идёт мимо. Знает, – горящим осколком содрало глаза и вообще лицо, – что мертвец. А он, красный, в крови, только на раны сыпется и сыпется пыльная земля, тянет их. Точно что-то ищет и молчит. Ни звука, рот открытый и язык блуждает, а руки в стороны и из груди струит – алая, тёплая, что пар идёт. Части черепа нет – но руки ищут, тычутся, кажется, скрежещут по земле.

А идут, мимо, не смотрят – больно. Нельзя смотреть, надо дальше, дальше. Там бой, сейчас – ещё минуту! Ударят пушки и на штурм. Обходя и стыдливо отворачивая лица: из унтер-офицеров, просто отворачивались, а пехотинцы крестились и в глазах, дрожащих пальцах читалось: не смотри на меня, я живой, я буду жить, а ты умер – всё, закончилось твоё!.. Отмучался, раб божий!

Полуденное солнце скрыла завеса дыма: кто-то начал креститься, кто-то побелел – всё, началось. Первый залп – за спиной. Ударило с размаху по ушам, всё зазвенело. Никонов закрыл голову, но било всё сильнее: заговорили крупные калибры – а под ногами метало из стороны в сторону и кусты, и поднимались вихри – видно, как бежит и мчит ударная волна. А грохот не прекращался – по небу мчали снаряды: маленькие, чёрные квадраты – и впереди рвало землю. Холмы, ложбины – одинаково ломало, с силой, яростно. Стало тяжело дышать, ломило голову. От боли шли слёзы, а пушки не унимались. Порывало, аж рвало душу – бежать, бросить винтовку и сломя голову!

Казалось, небо умерло: нет там ничего, только дождь из снарядов и пушечных дымов. Огонь, кругом огонь – на той стороне: крики на немецком, плач и рёв. То ли люди ревели от невозможности спастись от огненного шторма, то ли сама природа. Деревья ломало в раз – не важно какие! Сосны падали точно во сне. Легко и просто: вот летит, низко, с протяжным свистом – ду-дув! Никонов еле удержался на ногах: качнуло и снова ударила в лицо пыль и камни. Скрежет, – зажмёшь уши, а не помогает! – и дерево, с глубоким, почти утробным, рокотом валится на землю. И воздух пустой: ничего не чувствуется, только нарастающая пляска пушек.

Ещё минуту, – чёрт бы побрал, скоты! Чтоб вас поубивало, сволочей!, – и всё. Нет сил держаться: и не веришь – жив или мёртв?! Кровь, повсюду кровь, – видимо разыгралась артиллерийская борьба. Бежит, со всех ног, унтер: что-то кричит! Громко, – лицо красное, от злости и надрыва, слюна летит, и руками машет, – на расстоянии шага, а не чувствуешь…

Удар в ухо: ещё сильнее свист, но ничего не слышно. Огляделся, не веришь, что это правда. Красиво… Огонь пушек, везде красно, точно золотом залито – языки пламени и дым. Туманом стелется: клубами, что-то рисуется. Оторваться нельзя и впереди человечки – такие смешные. Бегут, потом падают и кровь льётся: потоками. Лязьгь! – струю разнесло по полю, и винтовки – танцуют, пляшут и рвут друг друга.

– Никонов!.. Митрофан! – Треплет за грудки, оглядывается: а глазки-то бегают, пляшут, будто вращаются. И руки: грязные, почерневшие, а на них снова красно-серебрёные капельки. Трясёт, а слёзы льются и кричит: а вокруг уходит радость красного смеха и проступает смерть. Сопротивиться бы, а даже это прекрасно. Люди идут, бегут, вперед, на линии. А там, проступает щелчки замков пулемётов и ружей, конец. Что там?.. Не представить – недоступный рубеж, до которого, кажется, тянуться целый век. Но надо идти, – просыпайся, чтоб тебя!.. В атаку идём!..

А гомон пушек не прекращается, но становится тише, привычнее. Ухание и качка обволакивают и кажутся чем-то свойским, собственным. Только мыслей за пределом этого галичанского поля – нет. Ещё раз позади дёрнулась пушка, – толкнуло лафет и через секунду ударило. Звон, страшно ломит голову, – слёзы, злость, – лучше смерть! И пить, страшно хочется пить и расходится судорога.

Ещё мгновение: тихо, тепло – темно. Огляделся, – всё тот же окоп. Вдали всё также поёт Воронов и по левую руку щебет птиц – кукушки и жаворонки. Ныла перебитая рука: тогда атака захлебнулась и ему повезло, что он тронулся умом. Унтер махнул рукой и комиссовали. Теперь снова здесь, на фронте. Судьбы заканчиваются по-разному: кому-то суждено погибнуть в битве, кому-то на реке или в рейде, при спасении по реке, а кто-то и вовсе не доживает. От судьбы не уйти – как не укрывайся, ни виляй, ни лги – нагонит, возьмёт своё. Разница лишь как?.. Что уйдёт в преклонение перед ней: жизнь, часть её или себя, душа или может быть и вовсе временное, и преходящее?.. Отнимут усадьбу или двор – зато жив. Не всем так повезло – в Польше, Лодзи, расстреляли жида-банкира германцы… А впрочем, суть ли важно и как, если главное – играючи вырвали с кровью дыхание и всю память?

Никонов вспоминал всё, как сейчас вспоминал Архип. Им двои

...

конец ознакомительного фрагмента