Текст книги "Ханс Бринкер, или Серебряные коньки"

Глава XI
Большие и маленькие странности

Они катились во весь опор, как вдруг услышали грохот нагонявшего их амстердамского поезда.

– Эй! – крикнул Людвиг, бросив взгляд на железнодорожное полотно. – Кто обгонит паровоз? Ну-ка, давайте наперегонки!

Паровоз свистнул, должно быть возмущённый такой наглостью. Мальчики тоже свистнули… и пустились во всю прыть.

Секунду ребята мчались впереди, во весь голос крича «ура», – только секунду, но и это уже было кое-что.

Успокоившись, они продолжали путь, не торопясь и позволяя себе разговаривать и шалить. Иногда они останавливались поболтать со сторожами, стоявшими на определённом расстоянии друг от друга по всему каналу. Зимой эти сторожа очищают лёд от мусора и вообще от всего, что мешает движению. Так, после метели они сметают со льда снежный пушистый покров, прежде чем он станет твёрдым и красивым, как мрамор, но очень неудобным для конькобежцев.

Порой мальчики настолько забывались, что шныряли между вмёрзшими в лёд судами, стоявшими где-нибудь в затоне. Но бдительные сторожа быстро выслеживали ребят и, ворча, приказывали им убираться прочь.

Ребята мчались по прямому, как стрела, каналу, и таким же прямым был длинный ряд голых, тощих ив, растущих на берегу. На той стороне, высоко над окрестными полями, шла колёсная дорога, проложенная на огромной плотине, которую построили, чтобы помешать разливу Хаарлемского озера. Гладкий, как стекло, канал терялся вдали, и линии его берегов сходились в одной точке. По льду катилось множество конькобежцев, буеров с коричневыми парусами, кресел на полозьях и затейливых, лёгких, как пробки, маленьких санок, управляемых палкой с зубцом на конце. Бен был в восторге от всего, что видел.

«Как странно, – думал Людвиг ван Хольп. – Бен, хоть и англичанин, знает так много о Голландии. Ламберт сказал, что Бен знает о ней больше, чем сами её уроженцы».

Это не очень нравилось юному голландцу, но вдруг ему вспомнилось нечто, способное, по его мнению, удивить «Шона Пулла». Он подкатил к Ламберту и с торжествующим видом крикнул:

– Расскажи-ка ему о тюльпанах!

Бен уловил слово «тульпен».

– Да-да, – горячо подхватил он по-английски, – тюльпаномания… Ты про неё говоришь? Я не раз о ней слышал, но знаю обо всём этом очень мало. Больше всего увлекались тюльпанами в Амстердаме, ведь так?

Людвиг досадливо крякнул. Слова Бена он понимал с трудом, но по его лицу безошибочно догадался, что тот знает и о тюльпанах. К счастью, Ламберт, не подозревая об огорчении юного товарища, сразу ответил:

– Да, больше всего здесь и в Хаарлеме. Но этой страстью заразилась вся Голландия, да и Англия тоже, коли на то пошло.

– Вряд ли[19]19
  Хотя увлечение тюльпанами не получило в Англии такого распространения, как в Голландии, этот цветок вскоре сделался предметом спекуляции, и цена на него была очень высока. В 1636 году тюльпаны публично продавались на Лондонской бирже. Ещё в 1880 году за луковицу обычно платили по пятнадцати гиней. Бен не знал, что в его время один тюльпан с луковицей, названный «Фанни Кембл», был продан в Лондоне за семьдесят гиней с лишком.
  Маккей в своих «Записках о народных заблуждениях» рассказывает смешную историю об одном ботанике-англичанине, который случайно увидел тюльпановую луковицу в теплице некоего богатого голландца. Не имея представления о её ценности, ботаник вынул перочинный нож и, разрезав луковицу пополам, с большим интересом принялся исследовать её. Но вдруг появился владелец луковицы и в бешенстве набросился на ботаника, спрашивая, знает ли тот, что он делает.
  «Снимаю кожуру с прелюбопытной луковицы», – ответил учёный.
  «Хондерт дейзент дойвель! (Сто тысяч чертей!) – заорал голландец. – Ведь это «Адмирал ван дер Эйк»!»
  «Благодарю вас, – ответил путешественник, тотчас же записав это название в свою записную книжку. – Скажите, пожалуйста, такие тюльпаны особенно распространены в вашей стране?»
  «Смерть и дьявол! – завопил голландец. – Пойдёмте к старшине нашего сословия – там узнаете!»
  Как ни противился бедный исследователь, его потащили к судье, и по улице за ним шла возмущённая толпа. Вскоре он, к своему ужасу, узнал, что уничтожил луковицу, стоившую четыре тысячи флоринов (1600 долларов, или около 400 фунтов стерлингов). Его посадили в тюрьму, и он просидел там до тех пор, пока не пришли его ценные бумаги и он не расплатился с владельцем луковицы. (Примеч. автора.)


[Закрыть], – сказал Бен, – но точно не знаю, так как в те времена меня там не было.

– Ха-ха-ха! Это верно, если только тебе не стукнуло двести лет. Так вот, брат, ни до ни после не было такого безумия. Люди тогда сходили с ума по тюльпановым луковицам и ценили их на вес золота…

– Как? За луковицу давали столько золота, сколько весит человек? – перебил его Бен, так широко раскрыв глаза от удивления, что Людвиг чуть не подпрыгнул.

– Да нет! Давали столько золота, сколько весила луковица. Первый тюльпан привезли сюда из Константинополя около 1560 года. Он вызвал такое восхищение, что амстердамские богачи послали в Турцию за другими тюльпанами. Это безумное увлечение продолжалось много лет. Тюльпаны стоили от тысячи до четырёх тысяч флоринов за штуку, а одна луковица, «Семпер Аугустус», была продана за пять с половиной тысяч.

– Это больше четырёхсот гиней на наши деньги, – вставил Бен.

– Да, и я знаю это наверное – вычитал позавчера в книге Бекмана, переведённой на голландский язык. Да, брат, вот это здорово! Все и каждый спекулировали на тюльпанах – даже матросы с баржей, тряпичницы и трубочисты. Богатейшие купцы тоже не стыдились предаваться этой страсти. Люди покупали и перепродавали луковицы, даже не видя их, однако наживали чудовищные прибыли. Это превратилось в своего рода азартную игру. Одни богатели в два-три дня, другие теряли всё, что имели. Если у людей не было наличных денег, они отдавали за тюльпаны земли, дома, скот и даже одежду. Дамы продавали свои драгоценности и украшения, чтобы участвовать в этой игре. Все только о ней и думали.

Наконец вмешались Генеральные штаты.

Люди начали понимать, какие глупости они делают, и цены на тюльпаны пошли вниз. Уже нельзя было получить долги, оставшиеся от сделок с тюльпанами. Кредиторы обращались в суд, а суд отказывал им, объясняя: долги, сделанные во время азартной игры, можно не платить. Ну и время тогда настало! Тысячи богатых спекулянтов за один час превратились в нищих. Как выразился старик Бекман: «Наконец-то луковица лопнула, как мыльный пузырь».

– Да, и немалый это был пузырь, – сказал Бен, слушавший с величайшим интересом. – Кстати, ты знаешь, что слово «тюльпан» происходит от турецкого слова «тюрбан»?

– Что-то не помню, – ответил Ламберт. – Но это очень любопытно. Представь себе лужайку, а на ней толпу турок, сидящих на корточках в своих пышных головных уборах – тюрбанах… Настоящая тюльпановая клумба! Ха-ха-ха! Очень, очень забавно!

«Ну вот, – мысленно проворчал Людвиг, – он всё же рассказал Ламберту что-то новенькое о тюльпанах. Утёр ему нос!»

– Надо сказать, – продолжал Ламберт, – что тюльпановая клумба и вправду очень напоминает толпу людей, особенно когда цветы кивают и покачивают головками на ветру. Ты когда-нибудь замечал это?

– Нет, не замечал. Но меня удивляет, ван Моунен, что вы, голландцы, до сих пор страстно любите эти цветы.

– Ещё бы! Без них не обходится ни один сад. По-моему, это самые красивые цветы на свете. У моего дяди в саду при его летнем домике на той стороне Амстердама есть великолепная клумба с тюльпанами самых лучших сортов.

– Я думал, твой дядя живёт в городе.

– Ну да, но его летний домик, иначе говоря – павильон, стоит в нескольких милях от города. А другой домик он выстроил на берегу реки. Мы прошли мимо него, когда входили в город. В Амстердаме у каждого есть где-нибудь такой павильон, если позволяют средства.

– И в них живут, в этих павильонах? – спросил Бен.

– Что ты! Конечно нет! Это маленькие домики, и годятся они только на то, чтобы летом проводить в них несколько часов после обеда. На южном берегу Хаарлемского озера есть очень красивые летние домики. Теперь, когда озеро начали осушать, чтобы превратить его дно в пахотную землю, вся их прелесть пропадёт. Кстати, мы сегодня прошли мимо нескольких таких домиков с красными крышами. Ты, вероятно, заметил их. Помнишь – мостики, пруды, садики и надписи над входными дверьми?

Бен кивнул.

– Сейчас у них не очень-то красивый вид, – продолжал Ламберт, – но летом они просто очаровательны. Как только на ивах появляются молодые побеги, дядя каждый день после обеда отправляется в свой летний домик. Там он дремлет и курит; тётя вяжет, поставив ноги на грелку, какая бы ни была жара; моя двоюродная сестра Рика и другие девочки из окна удят в озере рыбу или болтают со своими друзьями, когда те проезжают мимо на лодках, а малыши возятся поблизости или торчат на мостиках, переброшенных через канаву. Потом все пьют кофе с пирожными, а на столе стоит огромный букет водяных лилий. Там чудесно! Но, между нами, хоть я и родился здесь, я никогда не привыкну к запаху стоячей воды, а ею пахнет чуть не во всех загородных усадьбах. Почти все домики, которые ты видел, построены близ канав. Должно быть, я потому так остро ощущаю этот запах, что долго жил в Англии.

– Может, и я почувствую его, – сказал Бен, – если наступит оттепель. Но, к счастью для меня, ранняя зима покрыла льдом эти ароматные воды… и я ей очень благодарен. Без этого чудесного катания на коньках Голландия понравилась бы мне гораздо меньше, чем сейчас.

– Как сильно ты отличаешься от Поотов! – воскликнул Ламберт, задумчиво вслушиваясь в слова Бена. – А ведь вы двоюродные братья… Мне это непонятно.

– Мы действительно двоюродные или, скорее, всегда считали себя двоюродными, но на самом деле родство между нами не очень близкое. Наши бабушки были сводными сёстрами. В нашей семье все – англичане, в его – голландцы. Наш прадедушка Поот, видишь ли, был женат дважды, и я – потомок его жены-англичанки. Однако я люблю Якоба больше, чем добрую половину своих родственников-англичан, вместе взятых. Он самый искренний, самый добродушный мальчик из всех, кого я знаю. Как ни странно, но мой отец случайно познакомился с отцом Якоба во время деловой поездки в Роттердам. Тогда-то они и разговорились, тоже случайно, о своём родстве – по-французски, кстати сказать, – и с тех пор переписываются на этом языке. Некоторые привычки тёти Поот очень удивили бы мою сестру Дженни. Тётя – настоящая дама, но она так не похожа на мою мать… Да и дом у них, и обстановка, и образ жизни – всё совсем не такое, как у нас.

– Конечно, – самодовольно проговорил Ламберт, как бы желая сказать: вряд ли можно где-нибудь, кроме Голландии, встретить такое совершенство во всём. – Но зато у тебя найдётся много о чём порассказать Дженни, когда ты вернёшься домой.

– Ещё бы! И уж во всяком случае, я скажу: если чистоплотность голландцев почти равна их набожности – так они сами говорят, – то Бруку вечное спасение обеспечено. Я в жизни не видывал более опрятного места. Взять хотя бы мою тётю Поот: при всём своём богатстве она чуть ли не беспрерывно чистит что-нибудь, и у дома её такой вид, словно он весь покрыт лаком. Вчера я написал матери, что вижу, как мой двойник неотступно ходит со мной нога к ноге в натёртом полу столовой.

– Твой двойник? Я не понимаю этого слова. Что ты хочешь сказать?

– Ну, моё отражение, мой облик. Бен Добс номер два.

– Ах, так? Понимаю! – воскликнул ван Моунен. – А бывал ты когда-нибудь в парадной гостиной своей тёти Поот?

Бен рассмеялся:

– Только раз – в день моего приезда. Якоб говорит, что мне не удастся войти в неё снова до свадьбы его сестры Кеноу, а свадьба будет через неделю после Рождества. Отец позволил мне остаться до этого времени. Каждую субботу тётя Поот со своей толстухой Катье отправляется в гостиную и ну мести, скрести, натирать! Потом в комнате опускают занавески и запирают её до следующей субботы. За всю неделю ни одна душа не входит туда, но всё же там всё равно делают уборку – «схоонмакен», как выражается тётя.

– Что же тут особенного? В Бруке так убирают все гостиные, – сказал Ламберт. – А как тебе нравятся движущиеся фигуры в саду у тётиных соседей?

– В целом ничего себе. Когда летом лебеди плавают по пруду, они, наверное, кажутся совсем живыми. Но китайский мандарин, тот, что кивает головой в углу под каштанами, имеет просто нелепый вид. Он разве что посмешит ребятишек. А потом, эти прямые садовые дорожки и деревья, сплошь подстриженные и раскрашенные! Прости, ван Моунен, но я никогда не научусь восхищаться голландским вкусом.

– На это нужно время, – снисходительно заметил ван Моунен, – но в конце концов ты обязательно оценишь его. Я многим восхищался в Англии и надеюсь, меня отпустят туда вместе с тобой, учиться в Оксфорде, но, в общем, Голландию я люблю больше.

– Ну разумеется! – горячо поддержал его Бен. – Ты не был бы хорошим голландцем, если бы не любил её. Что ещё можно любить так горячо, как свою родину? Хотя странно, – усмехнулся он, – питать столь тёплые чувства к столь холодной стране. Если бы мы не двигались без передышки, мы бы совсем замёрзли.

Ламберт рассмеялся:

– У тебя английская кровь, Бенджамин! А вот мне вовсе не холодно. Посмотри на конькобежцев здесь, на канале: все румяные, как розы, и довольные, как лорды… Эй, славный капитан ван Хольп! – крикнул Ламберт по-голландски. – Как думаешь, не зайти ли нам вон на ту ферму погреть ноги?

– А кто замёрз? – спросил Питер, оборачиваясь.

– Бенджамин Добс.

– Согреем Бенджамина Добса!

И отряд остановился.

Глава XII
На пути в Хаарлем

Подойдя к дверям фермы, мальчики внезапно оказались свидетелями оживлённой семейной сцены. Из дома выбежал дородный голландец, а следом за ним неслась его дорогая вроу, яростно колотя его грелкой с длинной ручкой. Выражение её лица отнюдь не обещало ребятам радушного приёма, поэтому они благоразумно решили унести отсюда свои ноги и погреть их где-нибудь в другом месте.

Следующий домик казался более приветливым. Под пологой крышей, крытой ярко-красной черепицей, стоял также безукоризненно чистый коровий хлев, пристроенный к жилому дому. Опрятная спокойная старушка сидела у окна и вязала. В соседнем окне, с частым переплётом, сверкающими стёклами и белоснежными гардинами, виден был профиль толстого человека с трубкой во рту. В ответ на негромкий стук Питера светловолосая румяная девушка в праздничном наряде открыла верхнюю половину зелёной двери (дверь разделялась посредине на две части) и спросила, что им угодно.

– Можно нам войти погреться, юфроу? – почтительно спросил Питер.

– Добро пожаловать! – ответила девушка, и нижняя половина двери тоже бесшумно открылась.

Прежде чем войти, все мальчики долго и добросовестно вытирали ноги о грубый коврик, и каждый из них отвесил изысканно-вежливый поклон старушке и старику, сидевшим у окон. Бен готов был подумать, что это не люди, а такие же движущиеся фигуры, как в брукских садах. Медленно и совершенно одинаково кивнув головой, старики размеренно и неторопливо, как заведённые, продолжали заниматься каждый своим делом. Старик всё попыхивал и попыхивал трубкой, а его вроу постукивала вязальными спицами, словно внутри у неё вертелись зубчатые колёса. Даже дым, поднимавшийся из неподвижной трубки, казалось, ещё не доказывал, что эти старики – живые люди.

Зато румяная девушка!.. Ах, как она хлопотала! Как быстро она подвинула ребятам полированные кресла с высокими спинками и пригласила гостей присесть! Как ловко раздула огонь в камине, заставив его пылать ярким, вдохновенным пламенем! Как чуть не вызвала слёзы на глазах у Якоба Поота, притащив огромную имбирную коврижку и глиняный кувшин с кислым вином! Как она смеялась и кивала, когда мальчики уплетали еду, словно дикие, хотя и смирные звери, и как удивилась, когда Бен вежливо, но твёрдо отказался от чёрного хлеба и кислой капусты! Как заботливо сняла с Якоба варежку, разорванную возле большого пальца, и заштопала её на глазах у мальчика, откусив нитку зубами и сказав при этом: «Теперь будет теплее», и, наконец, как ласково она пожала руку всем мальчикам по очереди и, бросив умоляющий взгляд на автоматическую старушку, набила пряниками карманы ребят!

Всё это время вязальные спицы непрерывно постукивали, а трубка ни разу не забыла выпустить клуб дыма.

Пробежав изрядную часть дороги, ребята увидели массивный каменный фасад замка Званенбург и ворота, по обеим сторонам которых стояли башни, увенчанные изваяниями лебедей.

– Халфвег[20]20
  Халфвег (полдороги) – городок на полпути между Амстердамом и Хаарлемом.


[Закрыть]. Мы на полдороге, ребята, – сказал Питер. – Снимайте коньки.

– Видишь ли, – объяснял Ламберт своему спутнику, – здесь Ай сливается с Хаарлемским озером, и место это – самое беспокойное. Вода на пять футов выше земли, поэтому и плотины и щиты на шлюзах должны быть очень прочными, не то земли эти сейчас же зальёт. Говорят, здешние шлюзы устроены совершенно по-особому. Мы пройдём через них, и ты увидишь такое, что у тебя глаза на лоб полезут. Весенняя вода в этом озере, как я слышал, лучше всех вод на свете белит полотно, и её используют все крупные хаарлемские белильные фабрики. Об этом я знаю мало, но могу рассказать тебе кое-что из своего личного опыта.

– Да? Что же?

– В озере водится множество угрей, таких крупных, каких ты в жизни не видывал. Я часто ловил их здесь… Прямо чудовищные! И знаешь, с ними нелегко бороться: если не поостережёшься, вывернут руку из сустава. Но тебе, я вижу, неинтересно. А замок огромный. Правда?

– Да. Но зачем на нём лебеди? Они имеют какое-нибудь особое значение? – спросил Бен, глядя на каменные башни у ворот.

– Мы, голландцы, можно сказать, почитаем лебедей. А от этих каменных лебедей замок получил своё название – Званенбург, то есть «Лебединый замок». Вот всё, что я знаю. Это очень важное место: именно здесь устраиваются совещания специалистов по всем вопросам, касающимся плотин. Когда-то в замке жил знаменитый Кристьян Брюнингс.

– А кто это такой? – спросил Бен.

– Питер ответил бы тебе лучше меня, – сказал Ламберт, – если бы вы лучше понимали друг друга. Впрочем, я часто слышал, как мой дедушка говорил о Брюнингсе. Он никогда не устаёт рассказывать об этом великом инженере: какой он был хороший, да какой учёный, да как после его смерти вся страна оплакивала его, словно друга. Брюнингс был членом многих учёных обществ и стоял во главе государственного департамента, ведающего плотинами и другими заградительными сооружениями, которые защищают нашу страну от моря. Невозможно сосчитать, сколько усовершенствований он ввёл на плотинах, шлюзах, водяных мельницах и тому подобных сооружениях. Ты знаешь, мы, голландцы, почитаем наших великих инженеров больше, чем всех прочих общественных деятелей… Брюнингс умер много лет назад. Ему поставили памятник в хаарлемском соборе. Я видел его портрет, и знаешь, Бен, лицо у него такое благородное! Неудивительно, что у замка важный и гордый вид: ещё бы – в нём жил такой человек!

– Вот именно, – сказал Бен. – Интересно знать, ван Моунен, будет ли когда-нибудь гордиться тобой и мной какое-нибудь старинное здание? Ведь в мире ещё много чего надо сделать. И когда-нибудь нам придётся всем этим заняться… Смотри, у тебя развязался шнурок на башмаке.

Глава XIII
Катастрофа

Было около часу дня, когда капитан ван Хольп и его команда вошли в прекрасный старинный город Хаарлем. С утра они пробежали на коньках около семнадцати миль, но всё ещё были свежи, как молодые орлы. Начиная с младшего (Людвига ван Хольпа, которому только что минуло четырнадцать лет) и кончая старшим, то есть самим капитаном, семнадцатилетним «старцем», все единодушно считали, что ни разу в жизни не испытывали такого удовольствия, как во время этого путешествия. Правда, когда они пробегали последние две-три мили, Якоб Поот совсем запыхался и, пожалуй, не прочь был заснуть ещё разок. Но и он был весел и оживлён как никогда. Даже Карл Схуммель, очень подружившийся с Людвигом за время экскурсии, теперь перестал язвить. Что касается Питера, он чувствовал себя счастливейшим из счастливых и, катясь по льду, пел и свистел так радостно, что, заслышав его, самые степенные прохожие улыбались.

– Вот что, ребята, пора завтракать, – сказал он, когда они подошли к одной кофейне на главной улице. – Надо нам поесть чего-нибудь посытнее, чем пряники той хорошенькой девушки.

И капитан сунул руки в карманы с таким видом, словно хотел сказать: «Денег хватит накормить целую армию!» Но…

– Смотрите, – крикнул вдруг Ламберг, – что с ним?

Питер, весь бледный, хлопал себя по груди и бокам, уставившись куда-то в пространство. Он был похож на человека, который внезапно сошёл с ума.

– Он заболел! – вскрикнул Бен.

– Нет, что-то потерял, – сказал Карл.

А Питер едва выговорил:

– Кошелёк… со всеми нашими деньгами… исчез!

На мгновение все замерли, поражённые, не в силах вымолвить ни слова.

Но вот Карл проворчал:

– Я же говорил… Глупо было отдавать все деньги одному. Поищи кошелёк в другом кармане.

– Искал… нет его там.

– Расстегни нижнюю куртку.

Питер машинально повиновался. Он даже снял шапку и заглянул в неё, потом в отчаянии стал шарить по всем карманам.

– Потерял, ребята! – проговорил он наконец безнадёжным тоном. – Ни завтрака у нас не будет, ни обеда. Что же делать? Мы не можем идти дальше без денег. Будь мы в Амстердаме, я мог бы достать денег сколько нужно, но в Хаарлеме мне не у кого занять ни стейвера. Может, у кого-нибудь из вас есть здесь знакомый, который мог бы одолжить нам несколько гульденов?

Мальчики озадаченно переглянулись. Потом что-то вроде улыбки обежало весь круг, но, достигнув Карла, превратилось в хмурую гримасу.

– Ничего не получится, – резко проговорил он. – Я знаю тут нескольких человек – всё богатые люди, но отец жестоко высечет меня, если я займу у кого-нибудь хоть медяк. Он велел написать над воротами нашего летнего домика: «Честному человеку не нужно брать в долг».

– Хм! – откликнулся Питер, в эту минуту не особенно восхищаясь подобным изречением.

Мальчики сразу почувствовали волчий голод.

– Это моя ошибка, – покаянным тоном сказал Бену Якоб по-английски. – Я первый сказал: пускай все мальчики положат свой кошелёк в деньги ван Хольпа… то есть свои деньги в…

– Глупости, Якоб, ведь ты хотел сделать как лучше!

Бен выпалил это с таким жаром, что оба ван Хольпа и Карл разом подумали: очевидно, Бен знает, как немедленно спасти отряд.

– Что? Что? Скажи, ван Моунен, что он говорит! – закричали они.

– Он говорит: Якоб не виноват в том, что случилось. Он хотел сделать как лучше и поэтому предложил ван Хольпу взять наши деньги и положить их в свой кошелёк.

– И это всё? – разочарованно проговорил Людвиг. – Что же он так горячился? Ну и сколько денег мы потеряли?

– А ты забыл? – сказал Питер. – Все мы внесли ровно по десяти гульденов. В кошельке было шестьдесят гульденов. Такого дурака, как я, во всём мире не сыщешь! Малыш Схиммельпеннинк и тот лучше меня сумел бы исполнить обязанности капитана. Я готов отдубасить самого себя за то, что так подвёл вас!

– Ну и отдубась! – проворчал Карл. – Фу! – добавил он. – Все мы знаем, что произошла несчастная случайность, но толку от этого мало. Нам надо добыть денег, ван Хольп, хотя бы тебе пришлось продать свои замечательные часы.

– Продать подарок матери? Часы, которые она подарила мне в день рождения? Никогда! Я продам свою куртку, шапку, только не часы.

– Полно, полно, незачем так волноваться, – вмешался Якоб. – Давайте вернёмся домой, а через день-два опять тронемся в путь.

– Ты, может, и получишь ещё десять гульденов, – угрюмо проговорил Карл, – но мы, все прочие, ни за что. Уж если мы вернёмся домой, то дома и останемся, будь уверен!

Тут капитан, до сих пор не терявший самообладания, внезапно вышел из себя.

– Ты думаешь, я позволю вам страдать из-за моей небрежности? – воскликнул он. – Дома у меня в несгораемом ящике лежит втрое больше, чем шестьдесят гульденов!

– Ах, прости, пожалуйста! – не замедлил отозваться Карл ещё более угрюмым тоном. – В таком случае я вижу лишь один выход: давайте возвращаться домой голодными.

– А я вижу выход получше, – сказал капитан, уже взявший себя в руки.

– Какой? – закричали мальчики.

– А вот какой: стойко перенесём неприятность и повернём назад, не унывая, как настоящие мужчины, – проговорил Питер.

Товарищи посмотрели на его открытое лицо и ясные голубые глаза, и он показался им таким смелым и красивым, что они заразились его бодростью.

– Хо! Да здравствует капитан! – закричали они.

– А теперь, ребята, давайте-ка убедим себя в том, что нет на свете места лучше Брука и что мы постановили прибыть туда ровно через два часа! Согласны?

– Согласны! – крикнули все в один голос и пустились бежать к каналу.

– Коньки на ноги!.. Готовы? Позволь, я тебе помогу, Якоб. Ну! Раз, два, три… пошли!

И когда по этому сигналу мальчики покинули Хаарлем, лица у них были почти такие же весёлые, как полчаса назад, когда отряд входил в город во главе с капитаном Питером.