Текст книги "Дети Божии"

Глава 12
Деревня Кашан

2046 год по земному летоисчислению

– Супаари привез эту домой! – весело воскликнула Кинса, когда баржа ненадолго остановилась у пристани Кашана. Расположенная в стенке скалы деревня находилась менее чем в одном дне пути на юг от Кирабая, и Супаари с удовольствием проводил время в дремоте на прогретых солнцем досках палубы среди попутчиков-руна, планов не планируя, дум не думая, рядом с маленькой Хэ’эналой, разговаривая о пустяках с Кинсой и остальными. Сгрузив свой собственный багаж, он посмотрел наверх, на руна, потоком хлынувших из своих каменных пещер, и улыбнулся, когда их движение показалось ему похожим на весенний водопад.

– Сипаж, Кинса, вот как они беспокоились о тебе, – сказал он девушке, прежде чем обменяться прощальными словами с рулевым баржи, тут же исчезнувшей за южным поворотом реки.

Однако ВаКашани собрались толпой вокруг самого Супаари – все они раскачивались, дети пищали. Чаще всего можно было слышать следующие слова:

– Сипаж, Супаари, тебе небезопасно здесь оставаться.

С усилием он привел собрание в какой-то порядок и, перекрикивая беспорядочную болтовню руна, в конечном итоге уговорил их подняться в самый большой из залов, в которых происходили собрания селян, где он смог бы наконец с толком выслушать их.

– Сипаж, люди, – заверил он их, – все будет миром. Создавать такое фиерно нет никакой причины.

И ошибся в обоих случаях.

Прокламация пришла в его родной Кирабай всего через несколько часов после того, как он отплыл оттуда, – сразу, когда починили поваленную ветром радиобашню.

Правительство Инброкара объявило его вне закона. Хлавин Китхери, как Исполняющий Обязанности Высочайшего, обвинил Супаари в убийстве всего семейства Китхери, а также некоего Ира’ила Вро, о котором Супаари даже никогда ничего не слышал. И судебный пристав уже прибыл в Кашан.

– Сипаж, Супаари, – сказал один из старейшин, – повитуха Пакуарин известила нас. Она послала нам гонца на твои деньги.

– Так что мы знали о появлении пристава, – сказала другая женщина, a затем сразу заговорили все остальные: – Сипаж, Супаари. Пакуарин тоже больше нет.

«Естественно, – подумал он, закрывая глаза. – Она знала, что я этого не делал… хотя на свидетельства руна никто не обратил бы и тени внимания».

– Пристав забрал ее, – сказал кто-то. – Но ее гонец видел это и поторопился к нам.

И вновь поднялся гвалт.

– Тебе опасно оставаться здесь!

– Сипаж, люди! Этот должен подумать! – попросил Супаари, опустив уши, чтобы не слышать.

Хэ’энала проголодалась и принялась копошиться возле шеи Кинсы, однако перепуганная девчонка только бестолково раскачивалась.

– Кинса, девочка, – проговорил он, опуская все еще лишенную когтей руку на ее голову, – забери ребенка отсюда и покорми ее. Припасы для девочки находятся в моих сумках. – Снова повернувшись к старейшинам, он спросил: – Сюда явился пристав… где он сейчас?

Внезапная тишина испугала. Нарушила ее молодая женщина:

– Его кто-то убил, – сказала Джалао ВаКашан.

Если бы она запела, Супаари и то не был бы так ошеломлен.

Переводя взгляд с лица на лицо, Супаари увидел подтверждение в раскачивавшихся телесах и нетвердых мыслях и подумал: мир сошел с ума.

– Джанада говорят, что следует соблюдать равновесие, – произнесла Джалао, подняв уши вверх. Ей было лет семнадцать. Выше самого Супаари и такая же сильная. Но лишенная когтей. И как же она?..

– Рождение за рождение, – говорила Джалао. – Жизнь за жизнь. Смерть за смерть. Эта расплатилась за Пакуарин.

Шагнув назад, он оперся о собственный хвост подобно нечистокровному пьянчуге. Он слышал подобные рассказы… существовали такие руна, которые смели убивать жана’ата, хотя совершивших такое, как правило, казнили. Но здесь? Именно в Кашане, и нигде более!

Опустившись на каменный пол, Супаари начал обдумывать ситуацию.

Было известно, что он торгует с Кашаном и Ланжери. Ни один из южных городов не может стать для него безопасным укрытием. Его видели на барже, поэтому за речными портами будут следить. Куски тканей от его постели разошлют на все сторожевые заставы: запах его узнают везде, куда бы он ни сбежал.

– Сипаж, Супаари, – услышал он чей-то голос. Манузхай, понял Супаари, подняв голову… Он впервые видел этого человека после смерти его дочери Аскамы, случившейся три года назад. – Разве ты не можешь сделаться хаста’акала!

– Сипаж, Манузхай, – негромко промолвил Супаари. – Этот скорбит о твоей утрате.

Уши ВаКашани вяло поникли. Супаари обернулся к собранию, по которому волной прокатилась невероятная мысль сделать его хаста’акала.

– Никто не возьмет этого в хаста’акала, – проговорил он. – Когда кого-то возводят в Основатели, он отдает все, что имел, дабы заслужить это право. Теперь у этого нет никакой собственности, чтобы оплатить ею расходы благодетеля.

– Тогда мы станем твоими благодетелями, – выкрикнул кто-то… Идея была подхвачена с энтузиазмом.

Руна искренне желали ему добра. Попавший в беду человек мог обменять свою собственность и титулы на свободу от юридического преследования, если только сумеет найти благодетеля, который возьмет его в зависимые и вычеркнет его из общественных списков на мясную раздачу. В обмен на кров и пропитание хаста’акала отдавал всю свою собственность благодетелю и позволял обрезать свои руки, давая тем самым пожизненную гарантию в том, что никогда не сделается браконьером ВаХапта. Супаари встал – так, чтобы его видели все.

– Этот объяснит. Благодетель обязан кормить взятого в хаста’акала. И вы не сможете прокормить этого, – проговорил он насколько мог аккуратно.

Они его поняли. Руна не имели доступа к государственной системе распределения мяса и равным образом не располагали разрешением на охоту. Со всех сторон донесся негромкий стук хвостами о землю в жесте разочарования и сожаления, и оживленный разговор превратился в безрадостное молчание.

– Сипаж, Супаари, – проговорил Манузхай, – мы можем и сами прокормить тебя. Этот уже готов. Жены и ребенка этого больше нет. Этот предпочтет достаться в пищу тебе, чем незнакомцу.

К голосу Манузхая присоединились другие:

– Сипаж, Супаари, мы можем сделать тебя хаста’акала… ВаКашани могут стать твоими благодетелями… Этот уже готов уйти… мы сможем прокормить тебя…

До конца дней своих Супаари запомнит это ощущение… когда земля словно поплыла под его ногами, как если здесь, в этом поселке, случилось небольшое землетрясение.

Чувство это было настолько реальным, что он в удивлении посмотрел на руна, не зная, почему те не бросились бежать под открытое небо, чтобы избежать обязательного в таких случаях камнепада.

«А может, все-таки…» – подумал он. С незапамятных времен руна содержали, чтобы служить жана’ата в жизни и поддерживать в них силы после своей смерти. Манузхай явно увядал от тоски и одиночества; а если рунаo не хочет жить…

И вновь земля поколебалась под его ногами. Даже сейчас он мог бы за один присест без раздумий съесть все привезенные из Кирабая припасы! Но это же было просто мясо… мясо, а не окружавшие его люди. Он никогда не потреблял мясо, взятое из его деревень или собственного хозяйства. Более того, он никогда не убивал собственную добычу. Как и положено горожанину! Он получал свое мясо в разделанном виде, без каких-либо там раздумий… И в этом не было ничего плохого. Естественный процесс… Все умирают. И непозволительно…

Но это люди.

Подойдя к краю террасы места собраний, от которого скала резко обрывалась вниз, к реке, Супаари посмотрел вдаль и, наверное, завыл бы, словно ребенок, будь он в одиночестве. «Нет», – подумал он, оглядываясь на ВаКашани, воспринимая их теперь новым зрением.

«Лучше голодать». И, думая так, он с большим опозданием наконец понял, почему Сандос, плотоядный, как было известно Супаари, будучи в Гайжуре, настаивал на том, чтобы питаться как рунао. «Но я не могу питаться пищей рунаo», – рассердился он на себя.

«И я не буду искать еду по помойкам!»

Что оставляло всего лишь один достойный путь для него самого и для его дочери. «Та пещера из сна», – подумал он и сразу увидел себя потерявшегося, с дочерью на руках.

Но заговорил он уверенно:

– Сипаж, люди, этот не может принять ваше предложение.

– Но почему? – хором застонали все.

Супаари пожал плечами: движению этому он научился у Сандоса, иноземца, ставшего жертвой ситуации, избежать которой не мог и едва ли понимал. Руна – народ практичный, и посему Супаари обратился к фактам:

– Став хаста’акала, этот даст обрезать свои руки. Этот не сумеет даже взять мясо, предложенное от чистого щедрого сердца.

На это Манузхай молвил:

– Сипаж, Супаари, мы можем сделать тебя хаста’акала, а Джалао может добыть для тебя мясо. Она знает, как это делается. Все остальные научатся!

Слова его встретили дружное одобрение, ВаКашани старались приблизиться к нему, похлопать по спине, уверить в своей поддержке, они радовались тому, что нашли выход из трудной ситуации, что могут помочь этому торговцу жана’ата, который всегда по-доброму обходился с ними. Отказать им было почти невозможно, но тут он заметил на себе взгляд Джалао, стоявшей отдельно от остальных.

– Лучше умереть за доброе дело, – промолвила Джалао, как охотник глядя ему в глаза, и казалось, что она предлагала умереть ему, Супаари, а не Манузхаю.

Остальные с радостью приняли мысль; ни одному еще ВаРакхати – ни руна, ни жана’ата – не пришло в голову сказать: «Лучше жить».

Супаари отвернулся, не имея более сил выносить взгляд Джалао. Он согласился обдумать предложение и обещал дать ответ завтра утром.

Руна делали лезвия своих ножей из вулканического стекла, материала более острого, чем любая сталь, с таким тонким лезвием, что он, Супаари, едва ли почувствует его прикосновение. Его ждут несколько быстрых и точных ударов, разрезающих почти бесплотные перепонки между короткими и мускулистыми пальцами, которые почти бескровно освободятся от связей между собой. В известной мере он уже начал этот процесс, когда несколько дней назад отхватил свои когти. Он ожидал, что в результате руки его сделаются еще более неловкими, однако при нем всегда находились руна, заботившиеся о его одежде, ведшие его бухгалтерию, открывавшие двери, ухаживавшие за его шкурой, готовившие ему пищу.

И становившиеся ею.

В физическом плане обычай хаста’акала являл собой тривиальную процедуру, однако проводилась она раз и навсегда! С необратимым изменением статуса! Прежде Супаари встречал трудности с твердой уверенностью в том, что каким-то образом сумеет поставить их на службу себе, но если он примет хаста’акала, то признает свою вину. И навсегда будет помечен клеймом зависимого – причем от руна! И хотя он теперь честно признавался себе, что всегда зависел от руна, зависимость приобретала теперь более позорный характер.

Если не считать Сандоса, Супаари никогда на знавал других хаста’акала. Принятые благодетелями на попечение, подобные люди не представляли собой никакого интереса для правительства, и ничего, кроме стыда, не могло ограничивать их передвижение. Теперь Супаари понимал, почему прошедшие эту процедуру жана’ата чаще всего оставляли общество и, уподобляясь женщинам, прятались от чужих глаз. Он уже с трудом переносил общество восторженных местных селян, в полном блаженстве весь вечер обсуждавших, как они будут ухаживать за ним и в каком порядке Джалао будет забивать старейшин… И той ночью, погруженный в свое бесконечное слепое несчастье, с которым не мог справиться сон, он понял, что при всем благом намерении замысел их просто не мог сработать.

Если бы деревенская корпорация стала кормить Супаари и Хэ’эналу, она не смогла бы внести нужный платеж государству. Никогда не было такого, чтобы Корпорация руна брала на себя попечение о хаста’акала. И чтобы рунаo забивала других рунаo… идея эта непременно будет объявлена незаконной. Трудно было сказать заранее, как отнесется к ней суд. Договоренность не пройдет юридическую экспертизу, но даже если этого не случится, Хлавин Китхери легко сможет аннулировать контракт хаста’акала своим декретом.

Так что Супаари решил, что с первыми же лучами первого рассвета уйдет в лес и погибнет там со своим ребенком.

– Сипаж, люди, – воззвал он, когда руна проснулись, а зрение его обострилось. – Вам будет грозить опасность, если этот останется здесь. Этот может принести новую беду деревне Кашан и всем жителям ее. Этот возьмет Хэ’эналу и уйдет, чтобы с вами не случилось плохого.

Они не были способны так вот просто отпустить его; к тому же они были руна, a это значило, что любое дело может быть совершено только при полном и общем согласии. Дискуссия обрела, с точки зрения Супаари, бесконечный характер, и он уже рвался в путь, подлинно опасаясь того, что может случиться, если его застанут здесь.

Наконец Джалао ударила хвостом в землю и без всяких эмоций сказала:

– Отведите его в Труча Сай.

Глава 13
Неаполь

Декабрь 2060 года – июнь 2061 года

– А почему нельзя? – спросила Селестина.

– Потому что он попросил нас не приходить, cara, – очень четко произнесла Джина Джулиани, начиная терять терпение, в четвертый раз излагая эту линию аргументации. Ей и без бесконечных уговоров Селестины трудно было справиться с собственным разочарованием. «Такова моя нынешняя жизнь», – подумала Джина и постаралась не вздохнуть, выкладывая пасту на дуршлаг.

– Но почему нам нельзя? – канючила Селестина, навалившаяся животом на кухонный стол и вертевшая маленькой попой. – А что будет есть Элизабет? – лукаво спросила девчонка, подчинившись внезапному озарению.

Джина посмотрела на дочь. Неплохая мысль, рассудила она. Очень даже неплохая. Но вслух произнесла:

– Не сомневаюсь в том, что у брата Козимо найдется целая куча овощей для Элизабет.

Она посмотрела на Селестину:

– Вот что, по моим подсчетам, я готовлю тебе макароны с сыром в семьсот тридцать первый раз. Только за этот год.

– Это много пальцев, – подвела итог Селестина, хихикнувшая, когда мaммa ее рассмеялась. – А завтра можно будет пойти?

Джина на мгновение закрыла глаза.

– Cari. Прошу тебя. Нет! – проговорила она, посыпая макароны сыром.

– Но почему нет?! – крикнула Селестина.

– Я же сказала тебе: не знаю! – завопила в ответ Джина, брякнув тарелкой об стол. Перевела дух и уже спокойным тоном произнесла: – Садись и ешь, cara. Голос дона Эмилио показался мне хрипловатым…

– А что такое «хрипловатый»? – спросила Селестина, жуя.

– Не говори с набитым ртом. Хрипловатый – значит грубый. Как у тебя на прошлой неделе, когда ты простудилась. Помнишь, как смешно тогда звучал твой голос? Наверное, он простудился и плохо себя чувствует.

– А завтра пойдем? – спросила Селестина, снова набив рот.

Джина вздохнула и села наискосок от дочери.

– Безжалостная девочка. В тебе нет ни капли жалости. Вот что. Мы подождем до следующей недели и посмотрим, как он будет себя чувствовать. А не спросить ли нам маму Пии, не сможет ли она прийти поиграть после обеда? – предположила Джина и немедленно поблагодарила Бога за удачную мысль.

Это утро было отмечено знаменательным событием: Эмилио Сандос впервые позвонил Джине Джулиани, однако ее удовольствие почти немедленно было омрачено тем тоном, которым он попросил отменить их обыкновенный пятничный визит. Она, естественно, согласилась и спросила, не случилось ли с ним чего плохого. Однако, прежде чем Сандос успел ответить, она заметила в его голосе необычную скрипучесть, и спросила, не заболел ли он. Последовало глухое, как камень, молчание, а за ним холодные слова:

– Надеюсь, что нет.

– Простите меня, – произнесла она, пожалуй, с укоризной. – Вы правы, конечно. Мне давно следовало догадаться, что не надо было приводить с собой Селестину.

– Возможно, мы оба, синьора, ошиблись в суждении, – проговорил он истинно ледяным голосом.

Обиженная, она отрезала:

– Я не поняла, что она заболевает. Но простуда не сильная. Она выздоровеет через несколько дней. Не сомневаюсь в том, что вы выживете.

Когда Эмилио заговорил снова, она поняла, что им владеет какая-то мысль, но какая именно, определить не могла.

– Mi scuzi, синьора[25]25
  Простите, синьора (итал.).


[Закрыть]. Случилось взаимное непонимание. Вина за него никоим образом не на вас и не на вашей дочери.

«Милорд и вице-король», – с раздражением подумала она и пожалела, что Сандос не допускает видеозвонки – хотя когда он пребывал в таком настроении, по лицу его удавалось прочесть немногое.

– Если вы будете снисходительны ко мне, я считаю, что сегодняшний ваш визит… неудобен… Неудобно, чтобы вы приходили… – Сандос запнулся, подбирая слова, что удивило ее: его итальянский всегда был безупречен. – Но «неудобно» – не то слово. Mi scuzi. Я не хочу ничем вас обидеть, синьора.

Смущенная и разочарованная, она уверила его в том, что никоим образом не обижена, что было откровенной ложью, но ложью такой, которую она намеревалась воплотить в жизнь. И посему сообщила Сандосу, что смена обстановки окажет благое воздействие на него и предписала провести вечер в Неаполе, городе людном и полном веселых покупателей. Она не сомневалась в том, что к середине декабря он преодолеет свою простуду.

– Никто не празднует Рождество так, как это делают неаполитанцы, – объявила Джина. – Вам надо увидеть праздничный город…

– Нет, – сказал он. – Это невозможно.

Трудно было не оскорбиться, однако она уже научилась понимать его и правильно истолковала резкость как страх.

– Не волнуйтесь! Мы поедем ночью! Вас никто не узнает – наденете перчатки, шляпу и черные очки, – предложила она со смехом. – В любом случае мой тесть всегда посылает со мной и Селестиной охрану. Мы будем находиться в полной безопасности!

Когда и такая перспектива его не тронула, она отступила на шаг и с щедрой мерой иронии заверила его в том, что не планирует покушаться на его добродетель и что Селестина станет их чапероне. Последовали решительные возражения, а за ними – новый круг чопорных извинений. И когда разговор завершился, она была изумлена тем, насколько ей хотелось плакать.

Цветы принесли ближе к вечеру.

Неделю спустя Джина решительно вышвырнула их на компостную кучу с полным отсутствием сентиментальности. Карточку она сохранила. На ней, конечно, не было подписи – только слова, написанные почерком цветочницы: «Мне нужно время» – что, по ее мнению, было подлинной, пусть и невдохновляющей истиной. Итак, на Рождество Джина Джулиани предоставила Эмилио Сандосу время.

Дни преддверия Рождества в том году выдались трудными. Джина проводила их с родными и старыми друзьями, стараясь не думать о том, где сейчас Карло, с кем сейчас Карло или что означают присланные Эмилио цветы. Джина Джулиани не слишком умела не думать о важных предметах. Декабрь казался ей бесконечным, как и Селестине, которая просто не могла дождаться конца месяца, когда настанет время большой вечеринки на Богоявление в доме тети Кармеллы. В этот день все дети узнают, что они получили от Ла Бефаны[26]26
  Персонаж низшей мифологии у итальянцев, бродящий по земле ночью в Крещенский сочельник в облике старухи или иногда молодой женщины. Представляет собой своеобразный итальянский аналог Санта-Клауса, хотя визуально схожа с ним только пожилым возрастом. Однако функции обоих персонажей почти идентичны. Ла Бефана – именно так называется в Италии праздник Епифании, он же день Богоявления (Крещения), которым заканчиваются Святки.


[Закрыть], девки, грубо прогнавшей троих волхвов, когда они остановились в Италии на своем пути к Младенцу Христу.

Все старались никак не испортить Селестине праздник и потому активно портили ее подарками. Особенно расщедрились свекор и свекровь. Они симпатизировали Джине, к тому же являвшейся матерью любимой внучки, и следили за тем, чтобы Кармелла приглашала ее на все семейные торжества. Невзирая на все укоризны, регулярно произносившиеся доном Доменико в адрес своего сына, Карло оставался членом семьи, а родство – существенный фактор.

На празднике у Кармеллы Джина поговорила о своей жизни с семидесятичетырехлетней Розой, тетушкой Карло, особой, к экивокам несклонной. Пытаясь уклониться от слушания родственных и дружеских излияний и сокрушающего слух шума, производившегося несколькими дюжинами детей, разгоряченных сластями, ожиданием и жадностью, они с Джиной укрылись в библиотеке.

– Карло – козел, – решительным тоном объявила Роза, когда обе женщины устроились в мягких, как пух, кожаных креслах и положили ноги на низкий стильный столик. – Но ослепительный мужик, Джина, я понимаю, почему ты на него запала! Он мой родной племянник, но честно скажу тебе: он будет трахать все, что движется…

– Роза!

– …Мальчишек, собак, шлюх, – продолжила Роза, столь же безжалостная, как Селестина. – Они думают, что я ничего не знаю, но люди-то говорят. На твоем месте я отстрелила бы ему яйца. – Поблекшие глаза худощавой старушки дышали кознями и насилием. Повернувшись к Джине, она схватила ее за руку с неожиданной силой.

– А хочешь, я его пристрелю тебя ради? – спросила она.

В восторге от идеи, Джина расхохоталась.

– Честно, убью! – заверила ее Роза, принимая более уютную позу. – И мне ничего за это не будет. Кто станет сажать в тюрьму такую старую перечницу, как я? Я помру раньше, чем суд успеет рассмотреть апелляцию.

– Соблазнительное предложение, Роза, – сказала Джина полным симпатии голосом, – но, выходя за него замуж, я уже знала, какой он кобель.

– Ну как знаешь. – Роза пожала плечами. В конце концов, ради Джины Карло бросил свою первую жену. Хуже того, Джина Дамиано познакомилась с великолепным Карло Джулиани в гинекологической клинике; работая там медсестрой, она ухаживала в послеоперационном покое за любовницей Карло после опасного аборта на втором триместре. Джина до сих пор помнила владевшее ею самой чувство отстраненного изумления собственной глупостью, когда, завороженная его внешностью, услышала, как принимает сделанное Карло неотразимо чарующее предложение отобедать с ним в ту самую первую ночь.

Ей не следовало бы удивляться, когда она застала его с очередной любовницей, однако Джина в это время уже была беременна Селестиной и ошибочно позволила себе устроить сцену. Первые побои стали ужасным потрясением, она даже поверить не могла в то, что такое произошло. Только потом она вспомнила, что видела в госпитале синяки у тогдашней любовницы, и неловкие объяснения Карло. Все симптомы, так сказать, были очевидны, и она сама была виновата в том, что проигнорировала их. Она подала на развод; поверила в его обещания; подала снова…

– Из твоего брака все равно не вышло бы ничего путного, – проговорила Роза, нарушая течение мыслей Джины. – Я не хотела ничего говорить до свадьбы – всегда надеешься на лучшее. Но Карло позволяет себе слишком много – всякого дерьма. Ладно, пусть он козел, так был бы домашним.

Наклонившись вперед, Роза негромко произнесла:

– С моей точки зрения, в основном братец Карло пошел в свою мамашу, мою невестку, ты не знала? Даже когда они были еще молодоженами, Доменико трахал баб направо и налево и просто не мог представить, что жена его не поступает подобным же образом. Никогда не верил в то, что Карло его сын. Отравил все, что мог. А потом уже невестка моя донельзя испортила Карло своим воспитанием, наверное, чтобы поквитаться. Знаешь, почему Кармелла получилась такой хорошей?

Джина покачала головой, подняла брови.

– Собственные родители не обращали на нее внимания. Ничего лучшего просто не могло случиться. Они так были заняты борьбой за Карло, что просто не замечали дочь. А теперь посмотрите на нее: удивительная кулинарка, прекрасная домохозяйка, а кроме того, она очень сметливая бизнесвумен, Джина! Не стоит удивляться тому, что все дела теперь ведет Кармелла!

Джина рассмеялась:

– Вот он… новый подход к воспитанию детей! Имея двоих детей, сконцентрируйся на том, чтобы окончательно испортить одного из них.

– Ну, во всяком случае, тебе не придется ходить за Карло, когда он состарится, – философски подвела итог Роза. – А я думала, что Нунцио не умрет никогда!

Блеф, как прекрасно знала Джина. Роза была предана своему Нунцио, однако, в отличие от большинства неаполитанцев, всегда избегала оперного пафоса. Эта черта характера связывала обеих женщин вопреки разделявшим их поколениям.

– Все мужики – дрянь, – провозгласила старая леди и посоветовала: – Найди себе хорошего двенадцатилетнего мальчика и воспитай как надо. Иначе никакого толка не будет.

Но прежде чем Джина успела ответить, в комнату ворвалась Селестина – экстравагантная компенсация за короткий брак с роскошным кобелем. Рыдая, она произнесла пространное обвинительное заключение в адрес своих кузенов Стефано и Роберто, совершивших ряд жестоких поступков в отношении ее новых игрушек: куклы-невесты и космического грузовика.

– Надежды нет, – всплеснула руками тетушка Роза. – Даже такая мелюзга уже дрянь.

Покачав головой, Джина отправилась устраивать в игровой комнате какое-то подобие демилитаризованной зоны.

Той зимой Джина подчас доставала карточку флористки из ящика своего бюро и рассматривала ее. Взяв картонный прямоугольник, естественно лишенными ортеза пальцами, она произносила с присущей Сандосу, какой-то древней, что ли, интонацией:

– Объяснения излишни.

И их не будет, поняла она, когда недели превратились в месяцы. Каждую пятницу она оставляла в трапезной у Козимо корм и свежую подстилку для морской свинки. После двух первых визитов она взяла в обычай делать это без Селестины, пока та находилась в детском саду. Трудно было объяснять ребенку вечное отсутствие Карло и его непостоянство, не переходя заодно на Эмилио Сандоса. Однажды весной она пришла в ярость и серьезно подумывала устроить сцену возле двери Сандоса, барабанить в нее обеими руками только для того, чтобы сказать, что он может игнорировать ее, но не Селестину, однако почти сразу опознала в своем желании смещенную эмоцию, скорее направленную на Карло Джулиани, чем на едва знакомого священника-расстригу.

Она поняла, что внушительную часть того, что она чувствовала и думала относительно Эмилио Сандоса, в равных долях состояло из романтического идиотизма, раненой гордости и сексуальной фантазии. «Джина, – говорила она себе, – Карло, конечно, козел, но ты – дура. С другой стороны, – думала она прозаично, – фантазировать о смуглом задумчивом мужике с трагическим прошлым интереснее, чем рыдать о том, что тебя однажды променяли на несовершеннолетнего мальчишку».

A Эмилио прислал ей цветы. Цветы и три слова: «Мне нужно время». Это кое-что значит, так ведь? Так что она не все придумала. У нее была эта записка.

Джина могла бы пожелать чего-то среднего, золотую середину между бесконечно изобретательным красноречием Карло и жестким и строгим молчанием Эмилио Сандоса. Однако в конце концов она решила играть по правилам Эмилио, даже притом что не знала, в чем они заключаются. Тем не менее никакого другого варианта у нее не оставалось, кроме как полностью и окончательно выбросить его из головы. A этот вариант, как обнаружила Джина, ее совершенно не устраивал.

Но что вообще можно сказать в такой ситуации? «Синьора, я мог по неведению заразить вас и вашу девочку смертельной болезнью. Но есть надежда на то, что я ошибаюсь. Однако убедиться в этом можно только по прошествии многих месяцев». Пугать Джину незачем, хватит того, что он сам ужасно боится за них обеих. И потому Эмилио Сандос взял на себя всю тяжесть ответственности до тех пор, пока он не сумеет с полным личным удовлетворением заявить, что никому более не опасен. Для этого ему потребовалось собрать в кулак всю свою силу воли и изменить на противоположное стратегическое направление своей борьбы с собственным прошлым.

Одинокая жизнь позволила ему с честью выйти с поля брани, которое представляло его тело. Некогда бывшее источником удовольствия, оно сделалось нежеланным бременем, которое надлежало карать безразличием и пренебрежением за немощь и ранимость. Он раздувал их, когда голод начинал мешать его работе, гасил, когда усталость позволяла ему уснуть, не опасаясь кошмаров, презирал свое тело, когда оно подводило его: когда головная боль начинала слепить его, когда руки болели так сильно, что он садился в темноте и смеялся, смеялся… боль становилась смешной в своей интенсивности.

Он никогда еще не чувствовал себя таким отключенным от собственной личности.

Девственником он не был. Как не был и аскетом; еще готовясь принять сан, он пришел к выводу, что не сумеет прожить в подлинном целибате, отрицая или игнорируя физические потребности своего тела. «Это мое тело, – сказал он своему молчаливому Богу, – оно таково, каков я сам». Он оказывал своему телу сексуальные услуги и знал, что они необходимы для него в той же мере, что пища и отдых, и столь же безгрешны, как желание бежать, приземлить в поле бейсбольный мяч, как танцевать.

И тем не менее он понимал, что испытывает недопустимую гордость в отношении своей способности управлять собой, и это отчасти объясняло его реакцию на акты насилия. Когда он понял, что сопротивление не помогает ему и только делает процесс более приятным для насильников, он попытался оставаться пассивным, по мере возможности не замечать их. Это было превыше его сил: невозможное, нестерпимое испытание.

И когда он уже не мог более терпеть подобное обращение, когда решил убить или умереть, но не покориться, сопротивление его стоило жизни Аскаме. Или, может, насилие было наказанием за его гордость? Жутким уроком смирения, какому он еще мог бы научиться, если бы Аскама не погибла за его грехи.

Концы никак не сходились.

И почему Бог не оставил его в Пуэрто-Рико? Он никогда не искал и не добивался духовного величия. Многие годы без жалоб он проводил solo cum Solus – в одиночестве с Одиноким, ничего не слыша о Боге, никак не ощущая Бога, ничего не ожидая от Бога. Он жил в мире, не будучи его частью, жил в неизмеримом как непричастный ему. Он был благодарен, что стал тем, кем стал, – бывшим ученым, приходским священником, работавшим в родной ему с детства трущобе.

Но потом, на Ракхате, когда Эмилио Сандос создал в своей душе достаточно большое и открытое место, его вопреки всем ожиданиям наполнил собой Бог – и не наполнил, а затопил! Он барахтался, утопал в свете, оглушенный Его могуществом. Он не искал ничего подобного! Он не гордился этим светом, никогда не понимал его как воздаяние за то, что он отдал Богу. Его наполняло нечто мены не имеющее, измерению не поддающееся… невмещаемое, незаслуженное, немыслимое. Божия Благодать, дарованная по Его воле. Так он, во всяком случае, думал.

Или же это самонадеянность, а не вера, заставляла его думать, что полет на Ракхат является частью какого-то плана? До того самого мгновения, когда патруль жана’ата начал убивать детей, ничто не предупреждало, ничто не указывало на то, что они совершают фатальную ошибку. Почему Бог отверг их всех, людей и наравне с ними руна? Откуда явилось это молчаливое, жестокое безразличие Неба после столь явной помощи свыше?

– Ты влек меня, Господи, – и я увлечен… – рыдая, читал он Иеремию после отъезда Калингемалы Лопоре. – Ты сильнее меня и превозмог… я каждый день в посмеянии…

Возмущенный тем, что вера его была испытана именно таким образом, и глубоко пристыженный тем, что испытание это он провалил, Эмилио Сандос знал только то, что не в силах принять неприемлемое и возблагодарить за него Бога. И потому он отверг свое тело, отверг свою душу – безоговорочно капитулировал перед той силой, которая так избила его, попытался жить только умом, над которым сохранил власть. И на какое-то время обрел не мир, но, во всяком случае, вынужденное прекращение огня. Конец этому временному покою положил Дэниэл Железный Конь; что бы там ни происходило на Ракхате, кто бы ни был в этом виноват, Эмилио Сандос жив, и жизнь его соприкасается с другими жизнями. «Итак, – сказал он себе, – надо жить».