Текст книги "Дети Божии"

Теперь он питался нормальной пищей три раза в день – словно бы принимал лекарство.

Эмилио снова начал бегать, давая круги по дремотным садам приюта, делая по утрам по четыре мили за восемь минут, каждую вне зависимости от погоды. Дважды в день он заставлял себя оторваться от работы и с помощью тщательно подобранных по весу гантелей методически упражнял мышцы рук, теперь исполнявших двойной комплект обязанностей, косвенно контролируя свои пальцы через механизмы ортезов. К апрелю он вошел в категорию второго полусреднего веса, и рубашки на нем перестали болтаться, словно на вешалке.

Головные боли никуда не делись. Кошмары продолжались. Однако он с упорством пехотинца отвоевал утраченную землю и на сей раз был настроен удержать ее за собой.

И вот в самом начале мая, в необычайно холодное утро, когда Селестина была в детском саду, Джина Джулиани выглянула в окно своей кухни и заметила в конце подъездной дорожки пешего мужчину, разговаривавшего с охранником. Она сразу же заметила серую замшевую куртку, которую когда-то купила Сандосу, прежде чем узнала его самого, и подумала, не стоит ли привести в порядок волосы, но тут же передумала. Натянув вместо этого кардиган, она вышла навстречу ему из задней двери.

– Дон Эмилио! – проговорила она, заранее широко улыбаясь. – Вы прекрасно выглядите.

– Согласен, – ответил Эмилио без тени иронии, воспринимая как искреннюю автоматическую любезность. – Раньше я не был в этом уверен, но теперь знаю точно. Я пришел просить у вас прощения, синьора. Я предпочел обойтись с вами грубо, но не волновать понапрасну.

– То есть? – спросила она, хмурясь.

– Синьора, двое из членов экипажа «Стеллы Марис» заболели на Ракхате. Один скончался за одну ночь. Второй проболел много месяцев и был близок к смерти к тому моменту, когда его убили, – проговорил Сандос с невозмутимым спокойствием. – Мы так и не сумели найти причину обоих заболеваний, но одно из них имело форму прогрессирующего истощения. Да, я не стал говорить вам об этом ранее, – произнес он, заметив, что пальцы Джины прикоснулись к губам. – Быть может, вы простите меня за это. В декабре мне указали на то, что я мог занести эту заразу с собой на Землю.

Эмилио чуть отвел руки от тела, как бы выставляя его в качестве неопровержимого доказательства, которое следовало предоставить ей.

– Как вы можете видеть, я страдал от собственной трусости, но не от невидимого патогена.

Джина какое-то время не могла вымолвить ни слова, а потом произнесла:

– То есть вы устроили себе карантин до тех пор, пока не уверились в том, что здоровы.

– Да.

– Не совсем понимаю, при чем здесь трусость, – произнесла Джина.

Чайки перекрикивались над головой, и он позволил ей усомниться в том, что слова ее не унес ветер.

– Человек, с которым я разговаривал по пути сюда, сказал мне, что этот участок побережья охраняется круглые сутки. Это правда?

– Да. – Она отвела от лица прядь волос и поплотнее укуталась в кардиган.

– Он сказал, что «мафия» – не то слово. Здесь, в Неаполе, это «каморра».

– Да. Вас это шокирует?

Эмилио пожал плечами и отвернулся.

– Я мог догадаться об этом. Признаки были заметны. Но я был слишком занят.

Он посмотрел на море, тот же вид открывался из окна ее спальни.

– Здесь очень красиво.

Вглядываясь в его профиль, она гадала, что делать дальше.

– Селестина скоро вернется домой, – сказала Джина. – Она расстроится, если не застанет вас. Вы никуда не торопитесь? Мы могли бы выпить кофе.

– Много ли вы знаете обо мне? – напрямик спросил он, повернувшись к ней.

Удивленная вопросом, Джина напряглась. «Я знаю, что ты относишься к моей дочери как к маленькой герцогине, – подумала она. – Знаю, что могу рассмешить тебя. Знаю, что ты…»

Прямота его взгляда не допускала фантазий.

– Я знаю, что вы оплакиваете близких друзей и любимого ребенка. Я знаю, что вы считаете себя ответственным за множество смертей. Я знаю, что вас насиловали…

Он не отвернулся.

– Я не хочу никакого непонимания. Если я непонятно выражаюсь по-итальянски, вы должны сказать мне, так?

Она кивнула.

– Вы предложили мне… дружбу. Синьора Джулиани. Я не настолько наивен. Я понимаю чувства людей. И я хочу, чтобы вы поняли, что…

Она ощутила досаду, стыд от своей простительной разве что школьнице открытости… и принялась молиться о том, чтобы случилось нечто катастрофически ужасное… скажем, чтобы весь Апеннинский полуостров провалился на дно Средиземного моря.

– Объяснения не нужны, дон Эмилио. Мне ужасно жаль, что я смутила вас…

– Нет! Что вы. Позвольте… Синьора Джулиани, я хотел бы, чтобы мы с вами были уже знакомы… или, может быть, встретились еще через много лет. Но я говорю непонятно, – проговорил он, посмотрев на небо, укоряя себя за медлительность. – В христианстве существует такой образ мышления, так? Что душа существует отдельно от физического тела и выше его… что жизнь ума происходит отдельно от жизни плоти. Мне пришлось потратить много времени для того, чтобы понять эту идею. Тело, ум, душа – все они теперь представляют для меня единое целое.

Эмилио повернул голову, позволяя ветру отвести прядь волос от его глаз, устремленных к горизонту, где блеск вод Средиземного моря встречался с небесной синевой в ослепительном лезвии света.

– Теперь я думаю, что избрал целибат в качестве пути к Богу, видя в нем дисциплину, в которой тело, ум и душа образуют единое целое.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

– Когда… Вы должны понимать, что меня насиловали далеко не один раз, да?

Посмотрев на Джину, Эмилио снова уставился вдаль.

– Их было всего семнадцать, и вся история растянулась не на один месяц. В то время, да и потом, я пытался отделить то, что происходило со мной физически, от того, что… происходило во мне. Я пытался заставить себя думать: это происходит только с моим телом. Это не может затронуть меня, какой я есть. Но я не мог, не имел сил думать подобным образом. Простите меня, синьора. Я не имею права просить вас выслушивать мои откровения.

Он умолк, почти ощущая себя побежденным.

– Я слушаю, – сказала она.

«Трус», – гневно подумал он и заставил себя заговорить:

– Синьора, я не хочу, чтобы между нами возникло какое-то непонимание. Вне зависимости от официальных подробностей я не являюсь священником. Мои обеты аннулированы. Если бы мы встретились в другое время, я пожелал бы для нас чего-то большего, чем дружба. Но то, что я некогда отдал по собственной воле Богу, теперь навязывается… дурнотой. Страхом. Гневом. – Поглядев в ее глаза, он понял, что должен открыть ей всю истину о себе в той мере, насколько способен это сделать.

– Кстати, – проговорил он. – Я не восстановил свою целостность. Примете ли вы от меня нечто меньшее, чем ваша дружба?

Он просил ее понять: тело его исцелилось, но душа все еще кровоточит. А для него они – единое целое.

Ветер, не знавший мгновения покоя в такой близи от берега, звенел в ее ушах и приносил от воды запах водорослей и рыбы. Следуя за направлением его взгляда, она посмотрела на залив, на воду, щедро усыпанную золотыми цехинами солнечных блесток.

– Дон Эмилио, вы предлагаете мне честность, – проговорила Джина, посерьезнев. – А честность, на мой взгляд, стоит дружбы.

Оба на какое-то время замолчали, только чаячьи крики звучали над головой. Вдали, в конце подъездной дороги, охранник кашлянул, бросил сигарету на землю и раздавил каблуком. Она ждала продолжения, однако было ясно, что Сандос сделал все, что мог.

– Ладно, – сказала она наконец, вспомнив про Селестину и морскую свинку, – но отказать вам в кофе я ни в коем случае не могу.

Задавленный глухой смешок выдал ту меру напряжения, в котором пребывал Сандос, одетые в ортезы руки его взлетели к голове, чтобы по привычке запустить пальцы в шевелюру, но тут же вернулись к бокам.

– Я бы предпочел пиво, – рискнул он с безыскусной отвагой, – но сейчас еще десять утра.

– Путешествия просвещают, – заметила она в том же стиле. – Вы когда-нибудь пробовали завтракать по-хорватски?

Он покачал головой.

– Это рюмка сливовицы, – пояснила она, – а потом чашка эспрессо.

– Подойдет, – ответил он, собравшись с духом, – самым наилучшим образом.

После чего умолк.

Она замерла, прежде чем шевельнуться, шагнуть к дому. Впоследствии она думала: «Если бы я отвернулась, то пропустила бы то мгновение, когда он влюбился».

Он вспоминал бы этот момент по-другому. Он ощутил тогда не столько рождение любви, сколько прекращение боли. Физическое и неожиданное, как то мгновение, когда ладони его наконец перестали болеть после жуткого приступа фантомной невралгии – когда боль просто исчезла столь же неожиданно и необъяснимо, как и пришла. Всю свою жизнь он постигал тайну молчания. Не давалось ему одно: способность рассказывать о том, что творится в нем самом, за исключением редких случаев общения с Энн. И теперь он обнаружил: с Джиной.

– Мне не хватало вас, – проговорил он, осознав это в тот самый миг, когда произносил эти слова.

– Это хорошо, – проговорила Джина, удерживая глазами его взгляд и понимая при этом больше, чем понимал он сам.

Делая первый шаг к кухне, она спросила через плечо:

– А как поживает Элизабет?

– Отлично! Хорошая девочка. Ее общество действительно радует меня, – признал Эмилио, сделав несколько шагов трусцой, чтобы поравняться с ней. – Джон Кандотти сделал свинке изумительную клетку, с тремя отделениями и тоннелем. Свиной выпас, так мы назвали ее.

Чтобы открыть дверь перед Джиной, он просто протянул руку вперед, сомкнув пальцы на рукоятке, не думая о том, какое совершает движение.

– Хорошо бы, чтобы вы с Селестиной как-нибудь заглянули ко мне на ленч? Я научился готовить, – похвастался Эмилио, придерживая для нее дверь. – По-настоящему готовить. А не разогревать полуфабрикаты.

Джина помедлила, прежде чем переступить через порог.

– С удовольствием, но, увы, Селестина, кроме макарон с сыром, почти ничего не ест!

– Какая удача, – воскликнул он с солнечной улыбкой, согревшей обоих. – Абсолютно случайно, синьора, я специализируюсь как раз на макаронах с сыром.

Дни постепенно удлинялись, и были новые обеды, непродолжительные визиты, короткие звонки, компьютерные сообщения, посланные три и четыре раза в день. Эмилио находился в доме, когда с почтой пришло извещение о том, что развод оформлен официально, и Джина все-таки поплакала. Она уже довольно давно узнала, что Эмилио не может есть мясо; наконец он смог объяснить ей причину, и она снова поплакала, на сей раз о нем. Он восхитился рисунками Селестины, и малышка немедленно приступила к массовому производству картин, и скоро пустые стены его жилища оказались украшены яркими изображениями неведомых миру объектов, выполненных самыми яркими цветными карандашами.

Обрадованная произведенным эффектом, Джина однажды поставила на его окна ярко-красные герани, и это событие сделалось для него неожиданным поворотным пунктом. Эмилио успел забыть, как радовали его дни дежурства по уходу за растениями и трубой Волвертона на борту «Стеллы Марис», и теперь начал вспоминать и хорошие времена и даже обретать долю внутреннего равновесия.

Взяв с собой Селестину, они уходили на прогулку – потеть под славным светом mezzogiomo[27]27
  Полдень (итал.).


[Закрыть] между фиалковым морем на западе и искрящимися, облитыми солнцем скалами на востоке, к резкому запаху пыли и асфальта, сладостному благоуханию цветов. Прогуливаясь, они спорили из-за всяких пустяков и радовались возражениям, а потом возвращались домой, чтобы перекусить свежим хлебом, обжаренным в оливковом масле, полученном из плодов восьмисотлетних маслин, и цуккини с provolone dolce[28]28
  Сорт сыра (итал.).


[Закрыть], и миндалем в меду. Задерживаясь после ужина, Эмилио укладывал Селестину спать, и Джина слушала, покачивая головой, сочинявшуюся обоими совместно долгую и сложную историю из множества эпизодов, вращавшуюся вокруг кудрявой принцессы, которую кормили одними только лекарствами, несмотря на то что кости ее могли сделаться гибкими, и песика по имени Франко Гросси, который сопровождал принцессу в путешествиях – в Америку, на Луну, в Милан и Австралию. К июню Эмилио признался в своих мигренях, и Джина достала ему на пробу несколько новых медикаментов, один из которых и произвел много больший эффект, чем програин.

Недели шли, невысказанное пожелание, что ему нужно время, соблюдалось, однако выходило, что времени этого ему нужно было теперь много меньше, чем он предполагал прежде.

Однажды вечером Джина научила его играть в скопу; и как только он понял правила игры, то позабавил ее увлеченностью, с которой играл, и одновременно расстроил тем, как трудно было ему держать карты. Когда она принялась расспрашивать об этом, он сразу переменил тему, и она не стала настаивать.

А затем, в канун дня солнцестояния, быть может, для того, чтобы доказать, что руки его находятся в превосходной форме, Эмилио вместе с Селестиной поставили себе цель заново научиться завязывать шнурки на своей обуви.

– Мы можем это сделать, – настаивал Эмилио. – Самое время для этого! Не страшно, даже если на это уйдет весь день, потому что этот день самый длинный в году.

И все утро они дружным дуэтом скорбели о том, как просто даются подобные вещи всем окружающим и как сложен этот процесс для них обоих; однако в конечном итоге дружно преодолели собственную скорбь и после долгих трудов добились успеха и возрадовались достижению. Счастливая за обоих, Джина предложила отпраздновать достижение прогулкой по берегу, тем более что при этом могло возникнуть множество оказий cнять башмаки и снова надеть их – без лишней суеты и с полным удовлетворением. Так что долгий летний вечер прошел в покое и довольстве, Эмилио и Джина брели по берегу позади Селестины, следя за тем, как она гоняется за чайками, ищет сокровища и бросает камешки в воду. Наконец ребенок вымотался, начало темнеть, и они поднялись наверх по сделанной в скале лестнице – карманы Джины и руки были заняты ракушками и красивой галькой, приглянувшейся девочке, а руки Эмилио были заняты спящим ребенком, – вполголоса поздоровались с охранниками от каморры, ответившими понимающими улыбками.

Когда они вернулись домой, Джина придержала перед ним заднюю дверь, однако включать свет не стала. Зная дорогу, он отнес Селестину по тихому дому в ее полную кукол спальню и подождал, пока Джина расчищала свободное место посреди игрушечных зверей. Следя за своими движениями, он сумел поднять легкое тельце Селестины, однако не мог опустить в кроватку, не повредив ортезы, так что Джина забрала у него своего ребенка и уложила в кровать, после чего постояла, глядя на дочь.

Селестина, подумала она. Непоседливая, никогда не умолкавшая, успевавшая утомить мать еще до завтрака, способная заставить саму Пречистую пригласить к ней наемного убийцу. Лицо которой во сне до сих пор сохраняло младенческие черты, чьи маленькие пальчики до сих пор восхищали ее мать, а от завязанного узелком пупка по-прежнему тянулась духовная витая пуповина к ее животу; которая быстро научилась не называть имена новых папиных подружек маме.

Вздохнув, Джина обернулась и увидела Эмилио, стоявшего, прислонившись в дверной раме, и следившего за ней ничего не скрывавшими глазами на спокойном лице. Он чуть отвел руки от тела, как делал, когда Селестина бежала к нему обниматься, чтобы не поцарапать дитя механизмами ортезов. И Джина пришла к нему.

Краешек ее нижней губы чем-то напомнил ему ободок потира, причастной чаши, и эта мысль едва не остановила его, но тут губы ее протянулись к его губам, и пути назад не стало, как не стало и желания становиться на этот путь. После всех этих лет, страданий, муки – все оказалось, как он обнаружил, очень просто.

Она сняла с его рук ортезы, помогла снять одежду, а потом разделась сама, ощущая такую близость к нему, словно бы они всегда были вместе. Однако Джина не знала, чего ожидать, и потому приготовилась к нервному срыву, к грубой спешке, даже к слезам. Но все началось со смеха, и она тоже обнаружила, что все просто. Когда пришло время, она приняла его в себя и улыбнулась через плечо Эмилио легкому стону, сошедшему с его уст, и едва не заплакала. Естественно, он кончил слишком рано… но разве можно было ожидать чего-то другого? Однако спустя несколько мгновений он негромко выразил ей на ухо свое сожаление:

– Кажется, я сделал что-то не так.

Она также рассмеялась:

– Надо тренироваться.

Он замер, и она испугалась, что каким-то образом задела его чувства. Однако он приподнялся на локтях и посмотрел на нее сверху… лицо изумленное, глаза веселые.

– Тренироваться?! Ты хочешь сказать, что мы будем заниматься этим делом регулярно?

Она рассмеялась, и он снова повалился на нее.

– Слезай с меня, – прошептала Джина чуть погодя, все еще улыбаясь, не отрывая рук от его спины.

– Не хочу.

– Слезай же! Ты весишь целую тонну, – соврала она, целуя его сбоку в шею. – А все эти макароны с сыром!

– Нет. Мне тут нравится, – сообщил Эмилио подушке под ее головой.

Она провела пальцем у него под мышкой. Хрюкнув, он откатился в сторону, а она рассмеялась, шикнула на него и прошептала:

– Селестина!

– Soy cosquilloso! – произнес он с удивлением. – Не знаю, как сказать это по-итальянски. Как вы говорите, когда чувствуете подобную реакцию на прикосновение?

– Нам щекотно, – сообщила она и с удивлением услышала, как быстро он воспроизвел глагол и проспрягал его. – Похоже, ты удивился.

Эмилио посмотрел на нее, уже успокоившись:

– Не знаю. Но как я мог узнать это слово? Люди не щекочут иезуитов!

Джина в темноте с явным скепсисом посмотрела на него.

– Ладно, некоторые люди щекочут некоторых иезуитов, – с известной долей негодования признал он. – Но уверяю вас, мадам: меня никто не щекотал.

– Даже родители? Ты ведь не родился священником.

– Нет, – отрывисто произнес он.

O боже, невольно подумала Джина, ощутив, что попала на новое минное поле, однако он приподнялся на одном локте и положил ей руку на живот.

– Я терпеть не могу макароны с сыром, – признался Эмилио. – Я никак не мог порадовать любимую убитым драконом, но макароны с сыром я ел ради тебя. И хочу благодарности.

Довольная, она улыбнулась ему.

– Подожди, – сказала она, заметив, что он намеревается снова поцеловать ее. – Что ты там говорил насчет «любимой»…

Но губы его уже припали к ее рту, и на сей раз он справился со своими обязанностями много лучше.

Ради Селестины он ушел перед рассветом – самым благоразумным и осмотрительным образом. Попрощаться с Джиной и уйти ему было трудно, как никогда в его жизни, но потом начались другие проведенные на берегу вечера, рано отправлявшие спать Селестину, и другие ночи, укладывавшие наповал их обоих, и когда закончилось это лето, Джина вернула ему целостность. Память о былом скотстве она изгоняла красотой и сердечным благородством, и не было такого унижения, которое не смогло бы растопить ее душевное тепло. И когда подчас приходили сны, она оказывалась рядом, принося спасение в ночи. И прежде чем лето закончилось, пока дни оставались еще слишком долгими, а ночи слишком короткими, когда благоухание лимонных и апельсиновых деревьев вступило в полную силу и каждую ночь втекало в ее окно, оставляя свой аромат на простынях и волосах, он начал возвращать ей часть того, чем она наделила его. Иногда его даже осеняло ощущение безупречного мира. Слова Джона Донна идеально описывали ситуацию: «Алхимия любви во мне, давно усопшем, снова тлеет»[29]29
  Джон Донн. Ноктюрн в день св. Люсии.


[Закрыть]. Под натиском надежды он не мог более отрицать возможность благого будущего и уже ощущал, как слабеет на нем хватка прошлого. «Оно кончилось, – думал он время от времени, – наконец-то».

Глава 14
Труча Сай

2042–2046 годы по земному летоисчислению

София Мендес не ощущала нехватки общения в этой деревне. Население Труча Сай стабилизировалось примерно на трехсот пятидесяти душах, поблизости находились и другие поселки; в гости ходили часто и праздновали такие походы от души. Она делила обязанности и трапезы со многими руна и скоро привыкла проводить время за плетением циновок, ширм, зонтов, пакетов для варки на пару съедобных корней, корзинок для всякого рода фруктов из длинных, изогнутых, как сабли, листьев деревьев диусо. Она познала сезонный круг созревания, научилась находить и узнавать полезные растения, научилась избегать опасностей, а также умению находить дорогу в на первый взгляд непроходимых джунглях.

Она постепенно становилась знающей свой мир рунао – компетентным ботаником-практиком, полезным членом общества – и находила в этом определенное удовлетворение. Однако в начальные месяцы своего изгнания интеллектуальным компаньоном ее можно было назвать разве что библиотеку находившейся на орбите «Стеллы Марис».

Она не могла физически попасть на корабль, однако существенную часть дня проводила в радиоконтакте с библиотекой. Отредактировав и отполировав тексты, она передала в память библиотеки свои наблюдения о жизни руна и собственные соображения, предпочитая хранить их не только в своем компьютере. Занятие это позволило ей забыть о своем одиночестве: она как бы отправляла письма, а не делала записи в дневнике. Когда-нибудь мысли ее дойдут до Земли, и она могла видеть в себе отрезанного от родной планеты ученого, вносящего вклад в свою собственную культуру своими работами. Человека. Нормального человека.

А затем, когда Исааку было только пятнадцать месяцев, в один из дней она начала процедуру входа, и ответом ей стала полнейшая тишина.

Глядя на появившуюся на экране лаконичную надпись «адресат недоступен», она буквальным образом ощутила физический толчок, словно бы корабль сорвался с причального каната. С бортовыми системами могло произойти все что угодно… Орбита корабля могла потерять нужную высоту… «Стелла Марис» могла сгореть в атмосфере или рухнуть в здешний океан. Возможностей насчитывался миллион. И единственной не учтенной Софией являлась как раз действительно произошедшая ситуация: на Ракхат прибыла вторая экспедиция с Земли, отправленная под покровительством ООН. Примерно через двенадцать недель после посадки на планету посланцы Консорциума Контакт обнаружили Эмилио Сандоса. Полагая, что они имеют дело с единственным выжившим членом иезуитской миссии, они отправили «Стеллу Марис» в автоматизированное путешествие на Землю под управлением искусственного интеллекта, использовавшего разработанную самой Софией программу, унося Эмилио Сандоса домой навстречу позору.

Она обнаружила, что существует множество разновидностей одиночества. Существовало одиночество, вызванное тем, что ты понимаешь кого-то, но тебя не могут понять. Существовало одиночество оттого, что некого подразнить, не с кем поспорить, не с кем посоревноваться. Одиночество ночное отличалось от одиночества дневного, иногда овладевавшего ею посреди толпы рунао. Она сделалась истинным знатоком одиночества, причем самую худшую его разновидность она познала наутро, после того как ей приснился смеющийся Исаак.

Крошечный младенец ее, длинный и тощий, проспал без просыпу первые недели своего бытия, практически ничего не замечая, чем испугал свою мать. Она поняла, что сон позволяет ему сконцентрировать свои скудные ресурсы на выживании, и потому сопротивлялась желанию будить его, понимая, что оно отражает ее собственную нужду в поддержке.

Но даже в короткие моменты бодрствования он не мог долго смотреть на нее… После одного-двух мгновений личико ребенка начинало сереть под пергаментной кожей, и хотя по прошествии недель сосал он куда лучше, но часто срыгивал ее молоко. И как бы ни твердила она себе, что подобный результат вызван недостаточным развитием вследствие недоношенности его пищеварительной системы, ей было трудно заставить себя не воспринимать этот факт как сознательное отвержение.

В шесть месяцев Исаак был похож на птичку, отстраненную от всех, он всегда смотрел куда-то вдаль, изучая мистерию листьев, света и теней. В свой первый день рождения он держался с каким-то инопланетным достоинством: крошечный, тихий и неулыбчивый мальчик, глубоко посаженные эльфийские глаза его часто были обращены к калейдоскопу, который ребенок составлял из собственных пальцев, завороженный их различными сочетаниями. Она начала надеяться на то, что молчание его вызвано глухотой, ибо он не лепетал, не поворачивал голову к Софии, когда она называла его имя, и как будто не слышал детишек-руна, игравших вокруг, споривших, пререкавшихся, дразнившихся и заливавшихся веселым смехом. Но однажды он произнес слово «сипаж» — a потом все твердил твердил и твердил его, пока слово это, означающее «слушай», не стало бессмысленной мантрой для всех находившихся вокруг. А затем снова погрузился в молчание.

К своему второму дню рождения он как будто достиг состояния неприступной замкнутости: созревший прежде времени мастер Дзен, не имеющий потребностей, не имеющий желаний. Он сосал, когда София вкладывала свой сосок в его рот; позже ел, когда пищу клали ему на язык, пил, если давали воду. Он позволял брать себя на руки и держать, но никогда не протягивал ни к кому рук. Когда ребятишки-руна таскали его с собой, словно куклу, он неподвижно и невозмутимо ожидал, когда закончится это вмешательство в его размышления; когда его сажали на землю, он возвращался к своим медитациям, будто ничего не было.

Казалось, что внутри его невидимой цитадели обитает совершенство, отвлечь от которого внешний мир не способен ни соблазном, ни помышлением. Он сидел так часами, спокойный и уравновешенный, как йоги, по лицу его иногда пробегала улыбка, полная сокрушающей красоты, словно бы душа его втайне наслаждалась какой-то загадкой, священной мыслью.

Софии не нужно было спрашивать, как принято у руна обращаться с подобными ненормальными детьми. Подобно спартанцу, оставлявшему своего убогого младенца на склоне часто посещавшегося волками холма, отец-руна отдал бы дефективного младенца джанада – на съедение аристократам жана’ата. Возможно, руна не понимали, что Исаак не такой, как положено, или, быть может, не обращали на это внимания; Исаак не был руна, и к нему применялись совсем другие правила. Насколько могла судить София, они просто принимали данное уединенное безмолвие Исаака, как принимали отсутствие у него хвоста и шерсти на теле – как принимали почти все в своем мире: кроткой шуткой и невозмутимым спокойствием.

И София тоже старалась принять своего сына таким, каким он был, однако не так просто видеть, как твой ребенок часами разглядывает собственные ладони или сидит, барабаня пальцами по земле неменяющийся ритм какой-то, слышной лишь ему самому, внутренней музыки. Прекрасный и бесчувственный, как ангел, ребенок Исаак оказался бы трудным объектом для любви любой матери, a жизнь Софии Мендес предоставила ей немного возможностей попрактиковаться в этом чувстве.

В самом укромном уголке ее души София ощущала неизреченное облегчение от того, что сын так мало нуждался в ней. Годами единственной мерой того ужаса, который она пережила, потеряв родителей, был страх… безрассудный страх того, что она может умереть молодой, сделав сиротой собственного ребенка. Впрочем, состояние Исаака имеет свои преимущества, убеждала себя София. Если она умрет, он этого не заметит.

Впоследствии она поймет, насколько близко подошла тогда к безумию. За самую грань его, безрассудная и изнемогающая, она заглянула, когда Исааку исполнилось четыре года. То есть когда Джалао и еще несколько женщин ВаКашани привели в Труча Сай Супаари с его новорожденной дочерью.

Лесные руна никак не удивились его неожиданному появлению в гавани, существование которой они всегда хранили в тайне от своих господ-жана’ата; по самой природе своей они воспринимали события без особых вопросов, к тому же Супаари ВаГайжур всегда отличался от всех прочих джанада. Однако если руна оставались спокойными, София Мендес была потрясена силой собственных эмоций.

Супаари принадлежал к жана’ата, и тем не менее, увидев его, она ни на мгновение не вспомнила о бунте, смертях, угнетении, эксплуатации или жестокостях, но увидела в нем только друга, принесшего конец ее одиночеству. И впервые после рождения Исаака ей представился повод возблагодарить Бога.

– А мне говорили, что тебя нет в живых, – сказал Супаари на х’инглише, глядя на крохотную иноземку.

Ужаснувшись, он отшатнулся от нее на несколько шагов, но тут же вернулся обратно, словно стервятник к трупу. Протянул руку к щеке Софии, обезображенной тройным шрамом, и еще более устыдился, когда она уклонилась от его прикосновения.

– Я стал бы искать тебя, – сказал он, умоляя о понимании. – Но ВаКашани сказали мне, что ты погибла!

Заранее ожидая увидеть в ее лице ненависть и обвинение, он их и увидел. Утомленный долгой дорогой и всем, что было прежде нее, ошеломленный самим величественным масштабом собственных ошибок, жана’ата невольно обмяк, постепенно перенося вес с ног на хвост, потом на колени, потом на лодыжки, а потом осел на землю, опустив лоб на ладони, утопавшие в лесной подстилке. Ее бессловесная укоризна, само ее существование казались ему убийственным ударом, и он уже лихорадочно возжелал любой быстрой смерти, когда ее маленькие ладошки прикоснулись к его голове и приподняли ее.

– Сипаж, Супаари, – наклоняясь так, чтобы заглянуть в его глаза, сказала она, – сердце этой очень радо тому, что ты пришел сюда.

Преодолевая туман в голове, он подумал: «Она не поняла меня, она забыла родной язык».

– Этот думал, что тебя больше нет, – прошептал он. – Этот попытался бы найти тебя.

Он с трудом перекатился в сидячую позу, коленями наружу, и огляделся по сторонам: хижины для сна под изящными соломенными крышами поскрипывали и чуть колыхались на ветру; покачивались плетеные, украшенные цветами и лентами ширмы над приподнятыми помостами, укрытыми прекрасными подушками.

Руна, живущие своей собственной жизнью, не искаженной законами или обычаями жана’ата.

Если не считать ужасного шрама, маленькая иноземка выглядела вполне благополучной.

– Сипаж, София, – промолвил он наконец, – этот наделен великой способностью ошибаться. Быть может, тебе лучше оставаться без его помощи.

Она промолчала, и он попытался прочесть выражение ее лица, чтобы понять запах и позу. Эта неспособность точно понять все, что было связано с иноземцами, смущала его, тем более что теперь он, при всем том как мало понимал Сандоса, не знал, точно ли он понял, что Хэ’эн симпатизировала ему.

– Думаю, что… – неторопливо проговорил он на к’сане, ибо в руанже не было нужных ему слов, а София, как он считал, забыла х’инглиш. – Думаю, что ты возненавидишь меня, когда узнаешь, что я натворил. Понимаешь ли ты слово «ненависть»?

– Мои извинения. – Скрестив ноги, она опустилась рядом с ним на невысокую травянистую растительность, покрывавшую прогалину. – Кто-то забыл ваш язык. Кто-то почти и не знал его.