Текст книги "Эхо чужих желаний"

– Эти очки мне идут. Я носила бы их постоянно, – сказала Анджела, когда мужчина, пятясь, вышел из ресторана, попутно кланяясь, улыбаясь и строя глазки.

Ее уже много лет не баловали таким пристальным вниманием.

Вскоре Анджелу оставили в покое. После ее непринужденной шутки все решили, что она в полном порядке, поэтому она смогла на время уклониться от беседы и прокрутить в голове прошлый вечер, словно фильм. Ей удалось выпроводить Шона из комнаты, и он записал название кафе. Анджела заявила, что ей нужен час, чтобы успокоиться и распаковать вещи. Но в результате она не сделала ни того ни другого: ее одежда осталась в чемодане, а беспокойство усилилось. Она нервно поглядывала на дорожные часы и недоумевала, почему отослала прочь заплаканного брата. Ей все равно придется поговорить с ним. Почему она не ушла вместе с Шоном из этой унылой комнаты, чтобы пройтись по любой из живописных площадей по соседству?

В итоге они оказались на Пьяцца Навона. Площадь окружали рестораны, а в центре толпились торговцы и фокусники, как будто проходил карнавал. Анджела подумала, что никто, кроме О’Хары, не испытывал здесь ни тревог, ни забот.

Они сели и заказали по крошечной чашечке кофе. Шон окончательно пришел в себя.

– Давай я расскажу тебе о моей семье, – начал он.

Анджела слушала. Она узнала о Сюе и о том, как брат познакомился с будущей женой почти сразу по приезде в Японию, куда их направили после изгнания из Китая. Анджела узнала о трехлетнем Денисе, самом смышленом ребенке на свете, а также о полуторагодовалой Лаки, чудесной малышке, от чьей красоты щиплет глаза. Она узнала о том, как семья Шона жила в Японии в доме брата Сюи, о том, что они делали на удивительной вилле в Остии, и о том, как Шон и Сюя обвенчаются в Риме после завершения процедуры лишения сана. Шон говорил как одержимый. Он всегда блистал как оратор, однако дома у него не было конкурентов. Шон учился в семинарии, работал в миссии и являлся служителем Господа, который имел больше прав рассказывать истории и требовать внимания к себе, чем тот, кто знал истории получше. Анджела слушала. Ничего не изменилось, кроме содержания. Брат был уверен в своей аудитории, не сомневаясь, что Анджела рада узнать подробности появления на свет Лаки, чьи роды нелегко дались Сюе. Шон был убежден, что сестра так же, как и он, интересуется тонкостями процесса лишения сана и отношениями бывшего священника с Конгрегацией по делам духовенства.

Раз или два Анджела пыталась перебить брата, но он вскидывал руку в привычном жесте священника, который на первый взгляд вежливо просит разрешения продолжить, но на самом деле категорично заявляет, что будет говорить дальше.

Шон не планировал возвращаться в Остию сегодня вечером. Путь неблизкий, он приедет слишком поздно. Шон останется в Риме. Сюя убедила его в том, что это менее утомительно, ведь утром он наверняка захочет снова поговорить с Анджелой. Слушая монолог брата, Анджела благодарила судьбу за то, что Шон решил остаться в Риме. Было очевидно, что сегодня она не сможет вставить ни слова, поэтому ей понадобится утро, чтобы указать брату на обстоятельства, которые портят картину будущего, столь радужную в его описании. Но где же он остановится на ночлег? Шон то и дело упоминал о нехватке денег и необходимости принимать в расчет стоимость проезда. Однако с местом для ночлега у Шона проблем не было. Его друг, английский священник, преподавал в Английском колледже, сказал, что там всегда найдется кровать для Шона. Это неподалеку.

Шон говорил о знакомых священниках, о бывших священниках, а также о духе перемен, вопрошаний и сомнений, витавшем в современной церкви. Он был готов говорить об этом вечно. Анджела кивала и издавала необходимые для поддержания беседы звуки, однако ее мысли беспорядочно метались. Разговор с братом напоминал переписку с ним: Шон игнорировал все замечания сестры, словно она не пыталась донести до него собственные мысли, просьбы или слова. Анджела написала, что встретится с ним лицом к лицу, чтобы объяснить: он никогда не сможет вернуться в Каслбей с японкой или другой женой и двумя детьми – ни до окончания процедуры лишения сана, ни после. Похоже, Шон проигнорировал основную часть письма и принял к сведению только первую фразу о том, что сестра приезжает в Рим, чтобы повидаться с ним.

Анджела понадеялась, что перемена места изменит направление беседы, и предложила перекусить. Шон заколебался. Анджела сказала, что с радостью оплатит ужин. Шон согласился. Оказывается, он чувствовал себя виноватым, если тратил что-то на себя, а не на Сюю с детьми. Перемена места не помогла. Шон сделал заказ на безупречном итальянском, не забыв про минеральную воду и вино. Он сообщил сестре, что научился готовить спагетти тридцатью четырьмя разными способами и каждый вечер делает дома салат – обычно из листьев, которые срывает в саду. Ведь есть можно все, что угодно, например листья цветов. «Ты знала об этом, Анджела?»

Этого Анджела не знала, но вскоре узнала много подобных вещей. Теперь она могла отправиться на Ирландское радио и выступить экспертом в программе «Информация обо всем». На площади зажигались огни, играли музыканты, а люди вокруг наслаждались прекрасным римским вечером.

Анджела достала из сумочки лист бумаги, написала четыре слова и протянула список брату.

– Что это? – спросил Шон, удивляясь и даже слегка веселясь.

– Это повестка на утро. Когда мы встретимся снова при свете дня. Я хочу обсудить темы, которые здесь перечислены, и ничего больше.

Анджела мило улыбнулась, вынула пачку огромных итальянских банкнот разного достоинства и жестом попросила счет.

Шон прочел вслух:

– «Лицемерие и предательство. Семья и общество». Что это, Анджела? Это напоминает название проповеди. Или заголовок брошюры Католического общества истины.

Анджела по-прежнему держалась уверенно и выглядела расслабленной.

– Поговорим об этом завтра, хорошо? Мы провели прекрасный вечер. Сейчас уже поздно начинать об этом.

Шон искренне не понимал сестру. Он ни капельки не притворялся.

– Да, конечно, как скажешь. Мы приглашаем тебя в гости к нам в Остию, – примирительно сообщил брат.

Анджела вздрогнула. На ее плечах и спине медленно выступил пот. Мысль о встрече с японкой, которая делит постель с ее братом-священником, и двумя их детьми внушала страх.

– После свадьбы Эмер. Не раньше следующего вторника.

Анджела была непреклонна.

Шон расстроился:

– Мы думали, ты приедешь на Пасху.

– Завтра я иду на празднование Страстной недели и хочу провести выходные с друзьями. Потом приеду в Остию.

«Если это окажется невыносимым, – подумала она, – притворюсь больной. Скажу, что поднялась температура».

Шон сник:

– Я думал, что…

– Все решено.

– Нет, я не об этом. Я думал, что ты пригласишь нас на свадьбу. На свадьбу Эмер.

Анджела ошеломленно уставилась на брата.

– Я встречался с Эмер, помнишь? Я познакомился с ней, когда ты жила в Дублине. А потом она приезжала на папины похороны.

– Да, она знает, что ты священник.

– Но ты же наверняка сказала ей?

Шон не верил своим ушам.

Голову Анджелы сковала резкая боль.

– Не смеши меня, Шон! Конечно, я не сказала ей. Я никому не сказала.

– Дело гораздо сложнее, чем я ожидал, – покачал головой брат. – Я думал, ты скрыла это только от мамы и ждешь, когда наступит подходящий момент, чтобы ей сообщить. Я не знал, что у тебя такие старомодные взгляды и непримиримое отношение. Ради всего святого, Анджела, я по-прежнему католик, я не отрекался от веры. Я хожу на мессу и причастие.

Было слишком поздно завязывать спор. Анджела оплатила счет, и они мирно отправились обратно в отель. По пути Шон показывал сестре город, словно она приехала в Рим к брату обычной туристкой. Шон поцеловал Анджелу в обе щеки и ушел ночевать к другу, который все еще был священником и явно не собирался проводить ночь без сна, терзаясь мыслями о том, что случилось с преподобным Шоном О’Харой и каким курсом теперь пойдет его жизнь.

Утром Анджела настроилась по-деловому. Она объявила Шону, что просит выслушать ее и говорить только тогда, когда она спросит его мнение: иначе встреча не принесет результата. Брат был ошарашен, но согласился. Анджела интересовалась, не сможет ли Шон вернуться в Каслбей еще один раз, всего один раз, в прежнем обличье священника. Брат в ужасе вскочил из-за стола. Однако Анджела настаивала на ответе. Это возможно технически? В чем заключается основная трудность? Осталось ли у Шона платье священника? Сойдет ли ему с рук обман, или кто-нибудь из обители ордена непременно услышит об этом? Нет смысла спрашивать, зачем это нужно. Вопрос в том, можно ли это сделать. По словам Шона, даже если бы он захотел совершить столь безумный поступок, он бы не смог. Его разоблачат через несколько дней. Отказ служить мессу в церкви отца О’Двайера сразу вызовет подозрения.

Нельзя ли сказать, что после изгнания ордена из Китая в устав внесли изменения и священники превратились в рабочих и учителей, которые трудились наравне с общиной? Нельзя ли косвенно намекнуть, что все священники были понижены в сане, а не только отец Шон? Нет, это нелепица. Стоит открыть газету, чтобы понять, что это неправда. Ложь не продержится и пяти минут.

Нельзя ли сделать вид, что Шон умер или его похитили? Шон посмотрел на Анджелу как на пустое место. Зачем, ради бога, кому-то нужно плести эту паутину лжи, лицемерия и сумбура?

Глаза Анджелы вспыхнули. Она объяснила зачем. Затем, что, если открыть матери правду, это сломает ее, буквально сломает. Единственное, что мать сделала ценного, – это воспитала для Бога священника. Это утверждение было аксиомой, внушало матери надежду и поддерживало ее репутацию в обществе. Вот о чем говорила Анджела, упоминая предательство. Признаться старухе с распухшими суставами и скрюченными ногами, что ее священник отрекся от сана, – это предательство высшего порядка. Анджела приехала в Рим, чтобы умолять брата не делать этого.

Шон начал терпеливо объяснять, что, как только процесс обращения его в мирянина будет завершен, он обретет такое же право жениться, не гневая Господа, каким обладает любой другой человек. Шон предвидел затруднения, но уладит их, так сказать, постфактум. Анджела велела ему замолчать. Прошлый вечер принадлежал брату, теперь настало ее время. Шону предстоял выбор между лицемерием и предательством. Анджела больше не желала слушать о потоках свежего воздуха, проносившихся по пыльным коридорам Ватикана, о новом мышлении и Конгрегации по делам духовенства. В церковь отца О’Двайера в Каслбее не проникал свежий воздух, за исключением восточного ветра, который задувал в окна. В коттедже О’Хары никто не поддерживал радикально новые взгляды. Такие люди, как Сержант Маккормак, ничего не смыслили в братской любви и понимании. Шон должен выбрать путь лицемерия или предательства. Он обязан принять решение, руководствуясь старым принципом наибольшего счастья для наибольшего числа людей. Тогда пострадавших будет меньше.

Шон запротестовал. Об этом не могло быть и речи. Правда есть правда, она абсолютна. С ней нельзя играть, как с пластилином, решая, кто во что должен верить.

Кофейные чашки наполнялись снова и снова. Анджела стукнула кулаком по столу, чтобы заставить брата замолчать и выслушать ее рассказ о повседневной жизни в Каслбее. Она не хотела, чтобы рассказ прозвучал шутливо, но порой говорила вещи, которые вызывали у брата улыбку. Анджела сама улыбалась, признавая, что кое-где и правда перегнула палку. Однако в целом дела обстояли именно так.

Анджела поклялась, что история с братом не повлияет на ее судьбу. По правде говоря, терпеть жалость и покровительственный тон от Иммакулаты до конца трудовой жизни Анджела вовсе не хотела. В знании, что все вокруг умолкают, стоит тебе появиться, приятного мало. Но Анджела могла с этим смириться, как смирилась с репутацией отца. Она выживет, но будет бороться до последнего вздоха за то, чтобы избавить мать от подобных испытаний.

– Когда мама умрет, я прогуляюсь с тобой по Черч-стрит. Не приезжай на ее похороны. Ты сможешь вернуться через шесть месяцев, и я буду рядом с тобой.

– Это неправильно, – возразил Шон. – Ждать, пока кто-то умрет, чтобы привезти домой собственных детей. Как объяснить сыну и дочери, что нужно подождать, пока не похоронят их бабушку, чтобы они смогли вернуться домой – туда, где их место?

Сердце Анджелы снова дрогнуло. Брат действительно считал, что его детям-полукровкам и их матери в Каслбее самое место. Она посмотрела на часы и встала, чтобы потребовать счет. Подошло время ланча с друзьями Эмер. Брат выглядел смущенным и выбитым из колеи.

– Ты приедешь? Ты все еще согласна приехать к нам в гости?

– Да, – пообещала Анджела.

– Во вторник. Погостишь у нас несколько дней.

– Нет, на ночь я не останусь. Я могу приехать опять, но только на день. Но спасибо за приглашение.

– Почему нет? У нас есть кровать.

– В отеле тоже есть кровать, я лучше вернусь.

– Сюя спросит, передала ты ей приветы или нет.

– Да-да, конечно.

– Разве так передают приветы?

– Скажи, что я буду рада с ней познакомиться.

– Звучит не слишком тепло, – проворчал Шон.

– На большее я не способна. Подумай о том, что я сказала, потому что мы должны разобраться с этим. Ты обсудишь с Сюей мои слова?

– Думаю, да, но это тяжело. Ее семья проявила такое радушие и гостеприимство. Я не хочу, чтобы Сюя подумала, будто у моей родни каменное сердце.

– Что ж, понимаю.

– Спасибо, Анджела. Ты делаешь все, что в твоих силах, – сказал Шон.

Вот что ее добило, из глаз хлынули слезы. Анджела бросила на стол деньги и, спотыкаясь, ушла. Оказывается, она делает все, что в ее силах! Господи, да разве она не лезла из кожи вон? Сносить неблагодарность и непонимание было невозможно. Анджела бежала прочь почти вслепую. Она услышала, как Шон крикнул, что заедет за ней в отель во вторник, и кивнула, не в силах оглянуться. Она убежала достаточно далеко, а затем начала спрашивать дорогу. По обеспокоенным взглядам прохожих Анджела поняла, что ей нужны темные очки или даже вуаль, чтобы спрятать лицо, покрытое красными пятнами.

Отец Флинн оказался настоящим сокровищем, он знал ответы абсолютно на все. Он заявил, что когда вернется в Дублин из этого великолепного города, то заскучает в местном болоте. Дублин был слишком серым и неприветливым. Дядя Кевина Дэвид, которого добропорядочная родня считала слегка эксцентричным, не жаловал священников. По словам Дэвида, от общения с ними у него начинались боли в верхней части живота. Но этот маленький, похожий на друида преподобный отец был исключением. Отец Флинн носил сутану, но она плохо сочеталась с его низкорослой округлой фигурой. Когда компания проходила мимо магазина нижнего белья, где продавались корсеты с оборками для осиной талии, он спросил Эмер и Анджелу, не купить ли ему нечто подобное, чтобы хорошо выглядеть на свадебных фотографиях. Отец Флинн был полон смешных и беззлобных историй обо всем на свете и – самое главное – умел посмеяться над собой. Складывалось впечатление, что его хорошо знали везде, куда бы друзья ни пошли. Итальянские лавочники, выставляющие сыры на витрину, выкрикивали на ломаном английском приветствия преподобному Флинну.

Он также умел быть серьезным, заверив молодых, что обвенчаться в соборе Святого Петра – великая честь и что они непременно запомнят событие на всю жизнь. Вряд ли кто-то мог забыть место, где сочетался браком, однако свадьба в соборе Святого Петра – это нечто особенное. В Страстной четверг отец Флинн повел друзей в крипту. Они с благоговением осмотрели ее, пока в огромном соборе шли приготовления к обрядам Страстной недели. В то, что Эмер и Кевин здесь обвенчаются, было почти невозможно поверить.

Вдобавок ко всему отец Флинн разбирался в одежде – редкий талант для мужчины. Его очаровали наряды, которые друзья приготовили для свадьбы. Великолепную картину портила обувь. Ирландская обувь выглядела в Риме слегка неуместно. В четверг поздним вечером по Виа Кондотти прогуливалась странная компания. Анджела и Эмер примеряли туфли и показывали их отцу Флинну, Кевину, Марии и Дэвиду. Мария пришла в такое волнение, что тоже присоединилась к подругам, а отец Флинн признался, что, если бы длинная сутана не скрывала ног, он бы не устоял перед искушением приобрести пару серых замшевых туфель. Вскоре все в магазине балансировали на грани истерики. Когда три девушки наконец остановили свой выбор на одинаковых, невероятно элегантных туфлях, отец Флинн заспорил с продавцами о цене, как базарная торговка рыбой, и сэкономил немалую сумму.

Потом он остановился у цветочного киоска, где его хорошо знали. Энергично жестикулируя, он перечислял цвета платьев: у Эмер – белое платье с голубой отделкой и голубая шляпка с белой лентой; у Анджелы – бежевое платье и белая шляпка с бежевыми и коричневыми бутонами. Семья, которая держала цветочный киоск, разволновалась, узнав о свадьбе; между родственниками разгорелся спор о том, какими должны быть букеты. Вскоре итальянцы уже кричали друг на друга, в то время как ирландцы изумленно наблюдали за происходящим. Сначала цветы подносили Эмер, затем – Анджеле. Продавцы отчаянно размахивали руками и качали головой. В конце концов все пришли к согласию по поводу цветов, времени доставки букетов в отель и цены. Владелец киоска подарил каждому по бутоньерке в качестве комплимента. Дамам поцеловали руки, а молодым адресовали самые добрые пожелания. Семья цветочника выглядела такой довольной, словно венчался кто-то из их родни.

– Можешь представить себе, чтобы моя мать так радовалась чужой свадьбе? – задумчиво произнесла Эмер. – Неудивительно, что многие едут сюда, чтобы пожениться. Здесь совсем незнакомые люди от тебя в восторге, а дома не ждет ничего, кроме суеты.

– В наш дом уже съехалась бы толпа престарелых священников и монахинь, они бы без конца причитали и жаловались, – подхватил Кевин.

– Будьте снисходительны, – потребовал отец Флинн. – Когда-нибудь я сам стану престарелым священником. Лет через тридцать – тридцать пять, когда ваши дети будут играть свадьбу, я хочу, чтобы кто-нибудь прикатил меня на вечеринку в инвалидном кресле.

«До чего же он мил», – подумала Анджела в приливе нежности.

Несмотря на шутливые манеры, отец Флинн был добрейшим из всех, кого она когда-либо встречала. А также чутким и деликатным. Из него бы вышел замечательный приходской священник – намного лучше скучного старика О’Двайера и тех, кому сан оказался не по плечу. Стоп. Она не будет вспоминать о Шоне до вторника – она обещала себе этот скромный подарок. Анджела надеялась, что сдержит обещание и сумеет получить удовольствие от поездки в Рим.

Возникла небольшая заминка с шафером. Он до сих пор не приехал. Но отец Флинн разобрался и с этим. Разве Дэвид не может исполнить роль шафера? Дэвид сомневался. По его словам, он не ощущал на себе благодати и не был тем, кто вправе участвовать в подобной церемонии в качестве одного из главных действующих лиц. Однако отец Флинн воспринял публичное заявление о том, что кто-то живет во грехе, как нечто само собой разумеющееся.

– Никто не заставляет вас быть главным действующим лицом, – заверил он Дэвида. – Вы всего лишь свидетель. Даже если вы совершили смертный грех или скрыли грехи на исповеди, это никак не повлияет на обряд. Разумеется, если вы захотите должным образом исповедаться, находясь в Риме, я знаю многих, кто способен вам помочь.

– Но я не думаю, что…

– В этом нет необходимости. Я просто сообщаю, что такая возможность есть, было бы желание. Я знаю священника, который глух как пень, у его кабинки выстраивается очередь длиной в милю, но я могу выбить вам местечко в передних рядах, бесстыдно воспользовавшись своим положением.

Было трудно понять, шутит отец Флинн или нет. Когда они вернулись в отель после чудесной послеполуденной прогулки по Риму, шафер оказался на месте. Его звали Мартин Уолш. Рост – примерно шесть футов два дюйма, возраст – около сорока. Он страдал от болезненной застенчивости и сел не на тот поезд. Казалось, он вот-вот расплачется. Отец Флинн взял ситуацию под контроль за считаные минуты.

Маленький священник убедительно заявил, что Мартин явился в самое лучшее время, потому что сейчас все собирались разойтись и снова встретиться в девять часов. За это время Мартин мог оправиться от шока, принять ванну, выпить пару кружек холодного пива и поболтать с Кевином. Остальные позаботятся о себе сами. Отец Флинн произнес эту речь, потому что Мартин бормотал извинения за то, что его не было рядом, чтобы позаботиться о цветах и подружках невесты. Он купил справочник обязанностей шафера и впал в уныние.

Отец Флинн велел Мартину выбросить справочник в урну. В Риме все намного проще. Большое скорбное лицо Мартина обрело человеческий вид. Прежде оно походило на тощую морду загнанной гончей собаки.

Скромная свадебная процессия неуверенно вошла в огромный собор, который друзья посещали каждый день, с тех пор как приехали в Рим. Сегодня все было иначе. Сухой формализм смешался с повседневностью. Люди желали молодым удачи на разных языках, а группа немцев их сфотографировала. Путь казался бесконечным. Наконец молодые в сопровождении гостей спустились по мраморной лестнице в маленькую часовню. Отец Флинн исчез, чтобы надеть облачение, а остальные молча опустились на колени, склонив головы.

Анджела усердно молилась. Она с усилием подбирала нужные слова и беззвучно произносила их одними губами. Анджела просила Господа быть добрым к Эмер и Кевину и сделать их жизнь приятной. Она объяснила Богу, что Эмер всегда следовала правилам и было бы неплохо ее вознаградить. Эмер заслуживала счастья. Рука, затянутая в перчатку, сжала лежавшую рядом руку в белой перчатке, и Эмер благодарно улыбнулась подруге.

Отец Флинн блистал в бело-золотом облачении и всем улыбался. Зазвучали слова, и Анджела почувствовала, как на глаза навернулись слезы, когда она услышала неуверенные голоса жениха и невесты. Вскоре все было сделано. Кевина и Эмер провозгласили мужем и женой. Они целомудренно поцеловались и расписались в огромной книге регистрации. Фотографу не терпелось вывести их на улицу. Сначала они позировали на ступеньках, а затем остановились в центре площади у большой колонны – отличное место для снимка с собором Святого Петра на заднем плане.

Когда Анджела спустилась, Шон ожидал в холле.

– Предупреди, что ты можешь не вернуться сегодня вечером, на случай если о тебе будут беспокоиться.

– Я вернусь сегодня вечером, – ответила Анджела.

– Неужели тебе приятно мотаться туда-сюда на поезде? – взмолился брат.

– Так мы идем или нет?

Шон пожал плечами, но вскоре пришел в отличное расположение духа. Юный Денис знал, что к ним едет тетя Анджела. Анджела вздрогнула и понадеялась, что мальчик не заметил неприязни, которую невольно вызвал. Она спросила, на каком языке говорит малыш. Он, очевидно, владел японским и английским, а теперь, находясь в Италии, использовал в речи много итальянских слов.

– Mia Zia, – с нежностью повторил Шон.

– Что?

– «Zia» по-итальянски «тетя». «Zio» значит «дядя». «Mia Zia» – «моя тетя».

Анджела спрашивала себя: неужели это все происходит на самом деле? Она приехала сюда за уроком иностранного языка? Окружающее походило на сон, в котором странные люди оказываются в неправильном месте и говорят идиотские вещи. Но это продолжалось слишком долго для обычного сна. Анджела не сможет проснуться и обнаружить, что отец Шон по-прежнему отправляет с Дальнего Востока письма с просьбой прислать марки и фольгу. Это время осталось в далеком прошлом.

Анджела пыталась рассказать о свадьбе – о чем угодно, лишь бы не погружаться в подробности повседневной жизни брата. Она не желала знать, что на этой платформе он обычно сидел в ожидании дешевого поезда. Она не хотела становиться частью его нелепой привычки ездить в город из нового дома, где жила его новая семья, чтобы добиться аудиенции или слушания и ускорить решение своего вопроса Конгрегацией по делам духовенства. Анджела мечтала, чтобы это поскорее закончилось. Она посмотрела на вокзал и на памятник Муссолини, который в первый и единственный раз за всю историю Италии заставил поезда придерживаться расписания. Когда она сегодня вечером вернется на станцию, то уже будет знакома с семьей Шона. Она понимала, что это ничего не изменит.

– Чего бы ты хотела больше всего? Что для этого должно произойти? – внезапно спросил Шон, когда брат и сестра сидели в поезде друг напротив друга.

– Не знаю.

– Какой расклад событий, по-твоему, был бы самым лучшим? Лучшим для всех.

Анджела смотрела на дома, из окон которых торчали палки и шесты с развешанным бельем.

– Не знаю, Шон, я действительно не знаю. Наверное, я бы хотела, чтобы ты передумал и попросил разрешения вернуться в орден. Чтобы Сюя поняла, что твое призвание – служить Господу, и уехала с детьми в Японию. Я знаю, что это невозможно и ничего подобного не произойдет, но ты ведь спросил, чего бы я хотела.

– Сюя, похоже, умеет читать мысли, – обрадовался Шон. – Она сказала, что ты хочешь именно этого.

– Я еду на встречу с ними. Я стараюсь изо всех сил. Хватит меня допекать!

– Анджела, я так рад, что ты скоро их узнаешь. И мы все вернемся к нормальной жизни.

Шон напоминал ребенка, который уверен, что получит на день рождения велосипед. Анджела закрыла глаза и не открывала их, чтобы помешать продолжению разговора.

Они стояли в хвосте разгоряченной шумной очереди, ожидая автобуса, и им не хватило свободного места. Шон с улыбкой щурился от солнечного света и наклонялся вперед, выискивая за окном ориентиры, на которые мог указать сестре.

После автобуса они минут десять шли пешком. Ворота виллы были высокими и широкими, как гигантские ворота разрушенного Каслбей-хауса. Сама вилла ничем не отличалась от остальных: желтые стены, покрытые вьющимися цветами, и белые ставни. Шон с гордостью смотрел сквозь ворота. Разве здесь не прекрасно? Итальянцы знают, как со вкусом обустроить жилье. Конечно, синьор и синьора проводят здесь не так уж много времени, но с учетом всех обстоятельств они содержат дом в хорошем состоянии. Анджела недоумевала, почему они не заходят внутрь. Неужели в последний момент у брата сдали нервы и он усомнился в своей безумной затее? Было всего одиннадцать часов утра, но Анджеле казалось, что она потратила на поездку в Остию целый день.

К удивлению Анджелы, Шон двинулся дальше, минуя ворота. Должно быть, изумление отразилось на ее лице слишком явно.

– Наш вход здесь рядом, – непринужденно сообщил Шон.

Они вошли в узкую калитку, которая находилась дальше на несколько сотен ярдов. Не было нужды объяснять, что это вход для прислуги, это было и так очевидно. Клумбы здесь заросли, а стены построек облупились на солнце. Но вокруг благоухали цветы, а в дверях играли темноглазые итальянские малыши. Для детей место было хорошим. Пусть они росли в тени господского дома, зато тут было безопасно, царила дружелюбная атмосфера, а вокруг сновали другие ребятишки, с которыми можно было бы поиграть. Анджела продвигалась вперед с опаской, ей следовало держать себя в руках.

– Вот они… Мы дома… Сюя! Сюя, она здесь! Денис, иди сюда!

Застенчивый маленький мальчик, робко держась в стороне, поднес руку к лицу, не желая первым сделать шаг навстречу. За ним вразвалочку просеменила крохотная толстая девчушка, под ее вязаными штанишками угадывался подгузник. Сюя стояла, прислонившись к двери. Ни японской одежды, которую ожидала увидеть Анджела, ни прически в виде пучка с двумя палочками, ни широкого пояса, украшенного розой, ни крошечных остроконечных ножек.

Сюя выглядела очень-очень старой. Ее восточное лицо напоминало лицо бедной китаянки или филиппинки, которая протягивает прохожим чашу для подаяний. Подобные лица встречаются в миссионерских летописях. У Сюи была землисто-серая кожа и прямые волосы, стянутые в хвост, как у Анджелы. Она носила бесформенное платье и длинный выцветший кардиган. Анджела не поверила, что перед ней Сюя. Должно быть, Сюя ждет внутри и скоро выйдет, а за детьми тем временем присматривает ее старшая подруга.

Худая усталая женщина улыбнулась:

– Добро пожаловать, Ан-дже-ла… Добро пожаловать. Очень любезно с твоей стороны проделать долгий путь, чтобы повидать свою семью.

Сюя вышла из тени на солнечный свет, улыбнулась брату, потом сестре. Благодаря яркой, бодрой улыбке старое худое лицо выглядело не таким измученным и обреченным. Шон смотрел на жену с восхищением. В этот миг Анджеле показалось, что она все поняла. Шон не вынес одиночества. Бедный глупый дурачок страдал от одиночества на чужбине, а Сюя была к нему добра. Она была первой, кто проявил доброту и сердечность. Вот в чем дело. Легче от этого не стало, но теперь у Анджелы появилось хоть какое-то объяснение.

– Привет, Сюя, – поздоровалась Анджела.

Каждое слово давалось ей с трудом, но она заставляла себя говорить.

– Рада с тобой познакомиться. Ты представишь меня детям?

Повисла пауза. От Анджелы ожидали более теплых слов. Шон, вероятно, превознес сестру до небес, описав как красивую, великодушную и блистательную, точно так же как он превозносил в разговоре с Анджелой это унылое создание.

– Это Лаки, – сказала Сюя.

Малышка вертела полными ручонками, как ветряная мельница, пытаясь удержаться в вертикальном положении.

– Привет, Лаки О’Хара.

Когда все перестали обращать на Дениса внимание, он понял, что ему ничего не грозит, и подошел ближе.

– Я Денис, – признался мальчик.

– Я так и знала. Поняла это, как только тебя увидела.

Того, что случилось, уже не изменишь. Лучше прогнать мечту о том, что отец Шон вновь обратится к Богу, а его семья в одночасье окажется в далекой Японии. Жена и дети останутся с Шоном навсегда.

Анджела каждый день возвращалась на поезде в Рим. Шон был прав, гораздо проще было остаться на ночь, но Анджела решила придерживаться собственных слов, чтобы ее первый визит не выглядел как проверка. Иначе семья Шона могла подумать, будто им надо пройти некое испытание, чтобы гостья не уезжала. Анджела привозила игрушки и нелепо разукрашенные коробки со сладостями. Лаки сидела у нее на коленях, а Денис спрашивал, почему она не говорит по-японски или хотя бы по-итальянски. Сюя обычно молчала.

В четверг у Шона была назначена встреча с двумя священниками, знавшими иные, более эффективные способы добиться решения по его делу. Шон всерьез надеялся, что священники подскажут ему, в каком направлении двигаться. Анджела сказала, что приедет в Остию как обычно. Это был всего лишь третий визит, но уже сейчас ее пребывание на вилле казалось естественным. Анджела даже обрадовалась, что Шона не будет дома. Возможно, Сюя разговорится и выразит те мысли, которые Шон ей приписывал. Японка вела себя очень тихо, и Анджела с трудом верила в то, что она была автором философских заявлений, пересказанных Шоном. Сюя не произносила ни слова в присутствии Анджелы, подавала на стол скромные салаты и пасту, словно служила горничной, и сидела чуть в стороне, пока все ели. Но без Шона Сюя поневоле заговорит.