Текст книги "Лексика русской разведки. История разведки в терминах"

Изначально Афанасий Никитин не планировал посещения Персии и Индии. Его «хожение» можно условно разделить на четыре этапа: движение от Нижнего Новгорода до южных берегов Каспийского моря; путешествие по Персии; посещение Индии и возвращение через Персию на родину.

Афанасий Никитин заручился проезжими грамотами от великого князя Михаила Борисовича и великого князя Ивана III для перемещения по территории Тверского и Московского княжеств, «и поидохъ внизъ Волгою»¹⁴⁸. В Нижнем Новгороде, где Никитин намеревался присоединиться к посольству Василия Папина, следовавшему в Ширван, он узнал, что последний уже проследовал мимо города к низовьям Волги: «А Василей Папинъ проехалъ мимо городъ две недели, и язъ ждалъ въ Новегороде въ Нижнемъ две недели посла татарскаго Ширваншина [ширваншах Фаррух Ясар правил в 1462–1500 гг.] Асанбега, а ехалъ съ кречаты отъ великого князя Ивана, а кречатовъ у него девяносто»¹⁴⁹. Золотая Орда, контролировавшая Волгу, в 1468 г. была достаточно сильна, русские княжества все еще находились в вассальной зависимости. И если исправно платили дань, то им позволялись некоторые вольности, в их числе – ведение торговли. Считается, что только в 1480 году Русь окончательно сбросила с себя ордынское иго после знаменитого «стояния на Угре». Но опасность разбойного нападения существовала всегда, поэтому купцы собирались в караваны и предпочитали, если существовала такая возможность, присоединяться к официальным посольствам и следовать с ними.

Караван формировался, судя по всему, в Нижнем Новгороде. Товары свои и вещи («рухлядь») Афанасий разместил на малом судне, а сам устроился на большом корабле с ширванским послом. Вместе со свитой Хасан-бека, кречетниками и Афанасием Никитиным в Ширванское государство плыли более 20 русских – москвичей и тверичей. Плавание шло благополучно, вплоть до Астрахани, где на караван ширванского посла напали «лихие люди» астраханского хана Касима. Они ограбили путников, убили одного из русских и отняли у них малый корабль, на котором были все товары и имущество Никитина, включая книги, вероятнее всего, церковные: «а книги есмя взяли с собою с Руси, ино коли мя пограбили, инии ихъ взяли». В устье Волги было захвачено и ограблено ещё одно судно. К пункту назначения прибыл лишь один корабль, на борту которого был ширванский посол со свитой и выжившие после нападений и кораблекрушения в Каспийском море русские люди, в том числе и Афанасий Никитин.

Русские просили шаха Ширвана о том, чтобы он их «пожаловал, чем дойти до Руси». В этой просьбе купцам было отказано. Пришлось участникам торговой экспедиции самим позаботиться о своей судьбе: те, у кого что-то оставалось на родине, отправились домой, должники же (большинство, очевидно, закупили товары в кредит) были вынуждены пойти куда глаза глядят: одни остались в Шемахе, другие направились в Баку. Среди последних был и Афанасий Никитин: «И мы, заплакавъ, да розошлися кои куды: у кого что есть на Руси, и тот пошелъ на Русь; а кой должен, а тот пошел куды его очи понесли. А иные осталися в Шамахее, а иные пошли роботать к Баке»¹⁵⁰.

Афанасий Никитин стал путешественником и разведчиком поневоле. Путь домой заказан. Торговать нечем. Осталось одно – пойти в чужие страны, уповая на судьбу и собственную предприимчивость. Из Баку Никитин пошел в Чапакур – персидский город на южном берегу Каспийского моря. Он попал в земли, населенные мусульманами и индуистами. Для русского путешественника, оказавшегося в одиночестве в иной конфессиональной среде, это обстоятельство стало серьезным испытанием. Ограниченность географических познаний, разнообразие опасностей, подстерегавших в пути, отсутствие развитых путей сообщения, слабая информированность о событиях, происходящих даже в не очень отдаленных землях, превращали средневековые странствия в своего рода подвиг.

Путешествие Афанасия Никитина через персидские земли, от южных берегов Каспийского моря (от Чебукара) до берегов Персидского залива (до Ормуза) продолжалось более года. Впечатлений от Персии у тверского купца совсем немного¹⁵¹.

Афанасий описывает свой маршрут, перечисляя древние города, в которых он делал остановки, удивляется тому, что домашний скот здесь кормят финиками. Наконец, он достиг города Ормуза, расположенного на выходе из Персидского залива в Индийский океан («второе море»). Наслышанный о сказочных богатствах Индии, он направляется именно туда.

Чем конкретно занимался Афанасий Никитин, чем питался, каким образом добывал средства к существованию – сам автор нигде этого не уточняет. Можно предположить, что коммерческая жилка в нем сказывалась, и он вел какую-то мелкую торговлю, либо нанимался служить к местным купцам. Кто-то сказал Афанасию Никитину, что в Индии в большой цене породистые жеребцы. В Ормузе ограбленный купец оказывается владельцем породистого жеребца, которого надеялся выгодно продать в Индии. А обошелся жеребец ему в сто рублей. Вскоре Никитин вместе со своим конем был уже на парусном корабле без верхней палубы, перевозившем через море живой груз¹⁵². Через шесть недель судно бросило якорь в гавани Чаул на Малабарском берегу, на западе Индии.

Прикинувшись странствующим дервишем, Никитин подолгу останавливается в каждом городе. Своими впечатлениями и наблюдениями он делится в дневнике, описывая быт и нравы населения и правителей тех мест, в которые заносила его судьба. Индия занимает в дневниках Афанасия значительное место. Обычаи и уклад жизни индусов переданы в «Хожении за три моря» детально, с многочисленными подробностями и нюансами. Многому из увиденного А. Никитин давал свою оценку, достаточно объективную и непредвзятую. Как купец Афанасий Никитин, конечно, интересуется, что продают, что покупают. В Индии он не нашел ничего интересного и выгодного для русского купечества»¹⁵³. Но Никитин не оставляет без внимания политическую ситуацию, описывает укрепления городов, количество войск, их состав, вооружение¹⁵⁴.

В конце 1471 – начале 1472 года Афанасий Никитин принимает решение покинуть Индию и возвратиться домой на Русь. Город Дабул стал последней точкой его индийского путешествия. В январе 1473 года он сел на судно, которое после почти трехмесячного плавания с заходом на Сомалийский и Аравийский полуострова доставило его в Ормуз. Никитин прошел через Иранское нагорье к Тебризу, пересек Армянское нагорье и осенью 1474 года достиг турецкого Трапезунда. Местный паша задержал путешественника, подверг его обыску и дознанию. Афанасий шел со стороны владений Узун Хасан-бека, противника трабзонского паши, и был принят за шпиона¹⁵⁵. У путешественника отняли все, оставив его ни с чем. Дневника при этом не тронули. Или не нашли.

Далее по Черному морю А. Никитин добирается до Кафы (Феодосии). Потом через Крым и литовские земли – на Русь. В Кафе он, по-видимому, познакомился и близко сошелся с московскими «гостями», к которым и присоединился для возвращения домой (скорее всего, в марте 1475 года). В дороге, простудившись, или по другой причине, Афанасий Никитин скончался в районе Смоленска, который считается местом его последнего упокоения.

Не планировав заранее путешествия за три моря, Афанасий Никитин оказался первым европейцем, который дал описание средневековой Индии, обрисовав ее просто и правдиво. Его записи лишены расового подхода и отличаются редкой для того времени веротерпимостью. Морской путь в Индию был открыт португальцем Васко да Гама в 1498 году, т. е. на два десятилетия позже, чем достиг индийских берегов русский гость.

Конечно, русский купец не выполнял никакой разведывательной миссии в Персии и Индии. В то же время его записи содержат в себе богатый материал военно-статистического характера. Для султанов и ханов Причерноморья, как и для русских князей, подобная информация о численности войск и характере вооружения армий индийских владетелей не имела практического значения. Слишком уж далекими были территории, где сделал свои наблюдения тверской купец. И все же сведения, собранные Афанасием Никитиным, позволяли, да и сейчас позволяют судить о военной мощи отдельных султанатов, геополитических устремлениях индийских князей, об их военных успехах и неудачах в 70-е годы XV века.

Остается только гадать, как удалось купцу собрать столь детальные сведения, пересчитать слонов, лошадей, верблюдов, пеших воинов и музыкантов. Торговое ремесло требовало хороших навыков счета, но житель Твери демонстрировал еще и прекрасную память, а также завидное терпение. Какие-то сведения явно почерпнуты из разговоров: «А у бинедарьскаго князя 300 слонов да сто тысяч рати своей, а коней 50 тысяч у него». Но есть и суждения военного порядка, основанные на личных впечатлениях. Для этого Афанасий использует формулу «а вышло двора». Вот некоторые примеры: «А вышло рати своей 40 тысяч конных людей, а пеших людей 100 тысяч»; «а с султаном вышло возырев [визирей] 26»; «вышло двора его…»; «а с султаном двора его выехало…100 тысяч рати». В отдельных случаях, кажется, что Афанасий дает завышенные цифры. Сегодня уже трудно судить, насколько гиперболизировал военную мощь местных правителей русский купец.

Возможно, что московские власти, давая ему охранную грамоту для проезда по землям своего княжества с посольством, делали это потому, что Афанасий Никитин был небезызвестным для них человеком. Только наличием предварительной договорённости между Афанасием Никитиным и дьяками московского великого князя можно объяснить, на первый взгляд, загадочный факт внесения «Хожения» Афанасия Никитина в русскую летопись, которая с XV века всё более получала значение официального документа в Московском государстве. Показателен тот факт, что записки Никитина, видимо, по его просьбе, были переданы московскому дьяку.

Вероятнее всего, Афанасию Никитину была поставлена московскими дьяками задача сбора разведывательной информации при следовании от Нижнего Новгорода до Ширванского государства. А далее он стал разведчиком поневоле. Выбор пал на Никитина еще и потому, что он владел татарским и персидским языками, а в последующем в Индии овладел некоторыми из местных диалектов.

Эти сведения на момент их получения не могли быть использованы на Руси ни в политических, ни военных целях, хотя и были весьма ценны.

В качестве источников разведывательной информации, в том числе и документальной, выступали перебежчики – ‘те, кто перешел на службу к противнику, сменил подданство, тайно покинул свою страну’¹⁵⁶.

О масштабах привлечения московскими правителями перебежчиков для сбора информации о Литве и других западноевропейских государствах можно судить по некоторым высказываниям современников. В 1550 г. великому князю литовскому и королю польскому Сигизмунду II Августу был подан трактат «О нравах татар, литовцев и москвитян» (лат. «De moribus tartarorum, lituanorum et moscorum»). Автор трактата, скрывшийся под пседонимом Михалон Литвин (Michalon Lituanus), посол Великого княжества Литовского в Крымском ханстве, писал: «Имеется уже великое множество московских (Moscorum) перебежчиков, нередко появляющихся среди нас, которые, разведав дела и разузнав о деньгах, состояниях и обычаях наших, беспрепятственно возвращаются восвояси; пребывая у нас, они тайно передают своим наши планы. А у татар они ходят в невольниках, у ливонцев (Livoniensibus) же таких убивают, хотя москвитяне (Mosci) не занимали никаких их земель, но всегда связаны с ними вечным миром и договором о <добро>соседстве. Более того, убивший получает кроме имущества убитого определенную сумму денег от правительства. Ибо, как открылось молящемуся Иисусу, сыну Сирахову: “Не верь врагу твоему вовек”, “не ставь его подле себя, чтоб он, низринув тебя, не стал на твое место”; если бы и мы руководствовались этими советами, то не потеряли бы ни крепостей, ни земель Северских (provincias Severenses). С ними отпали от нас Можайск (Mozaiski) и Ошомачиц (Ossomacitz). Города эти были бедны, когда перешли к нам, а от нас отошли богатые и усиленные целыми землями, которые были вверены их управлению (administrationi). Ведь это род людей коварных и вероломных, всегда неискренних и ненадежных. Вернувшись на родину и став полководцами (duces), они дерзко опустошали наши земли (regiones). Среди перебежчиков москвитян (Moscos), которые глубокими ночами убивали жителей Вильны и освобождали из тюрьмы пленников своего рода, был один священник (presbyter), который, тайно проникнув в королевскую канцелярию (cancellariae regiae), доставлял своему князю (ducem) копии договоров (foederum), постановлений (decretorum), указов (consiliorum)… Ведь этим хитрым человеком [князем Иваном III] перебежчику, возвратившемуся даже ни с чем, установлено вознаграждение: рабу – свобода, плебею – знатность, должнику, опутанному долгами, – свободу от долгов, преступнику – прощение»¹⁵⁷.

Разведку вели и направляемые за рубеж Московского государства дипломатические представители. По-прежнему, господствовала «оказиональная» дипломатия – посольства отправлялись «по случаю», так английский историк Ч. Картер назвал средневековую дипломатию¹⁵⁸.

Филипп де Коммин, советник Людовика XI (король Франции в 1461–1483 гг.), справедливо считал, что нет лучшего соглядатая и собирателя слухов, нежели посол. В XVI в. гражданин Венецианской республики, осмелившийся говорить с иностранным послом о государственных делах, приговаривался к штрафу в 2000 дукатов или изгнанию, а в Англии и столетием позже даже простой разговор с дипломатом другой страны грозил члену парламента потерей места, хотя в силу ряда причин иностранные послы в Западной Европе пользовались большей свободой, чем в России XVI в.¹⁵⁹ К этому времени существовала их четкая градация, включавшая три основных ранга: послы («великие послы»), посланники («легкие послы») и гонцы. Первые и вторые были полномочными представителями государя. За рубежом они вели переговоры и заключали дипломатические соглашения (в отношениях с Польско-Литовским государством право на заключение договоров имели исключительно послы, посланники такими полномочиями не обладали). Третьи просто перевозили письменные сообщения («посыльные грамоты»), причем часто даже не зная их содержания. Устные поручения с гонцами в большинстве случаев не передавались: дипломатические представители низшего ранга были лишь исполнителями воли государя.

Уже при Иване III утвердился порядок, согласно которому главой посольства назначался обычно князь или боярин, главой посланнической миссии – окольничий или думный дворянин; гонцами в середине XVI в. чаще всего бывали дворяне и дети боярские, позднее посылались подьячие и низшие придворные чины. Дипломатия и разведка обычно шли рука об руку, составляя единое целое. И посол, и посланник, и гонец выступали в качестве главных фигур в сборе разведывательной информации. Привлекались и люди, сопровождавшие дипломатов¹⁶⁰.

Сношениями с иностранными державами заведовали назначаемые для этого ближние бояре и государевы дьяки, они же вели переговоры с прибывающими послами. Дипломатической перепиской ведал печатник – хранитель государственной печати, а техническая сторона дела – устройство аудиенций, отправление русских миссий, прием иностранных послов и снабжение их всем необходимым – возлагалась на отдельных дьяков и подьячих, на доверенных лиц, выполнявших разовые поручения. В связях с Востоком главной фигурой обычно был великокняжеский казначей. Все распоряжения по посольским делам производились «у Государя въ верху», т. е. во Дворце.

Иван IV (род. 25 августа 1530 г. в селе Коломенском под Москвой, – ум. 18 (28) марта 1584 г. в Москве) с 1533 года был государем, великим князем московским и всея Руси, с 1547 года – первым царем всея Руси, кроме 1575–1576 годов, когда «великим князем всея Руси» номинально был Симеон Бекбулатович. Для приема послов Иван IV ввел особую палату, именуемую посольской. В это время идет специализация государственного аппарата. Если раньше дьяки, ведавшие приемом и отправлением посольств, занимались одновременно и другими делами, порой с внешней политикой не связанными, то со второй четверти XVI в. они все чаще сосредоточивались на исполнении дипломатических обязанностей. Им в помощь назначались подьячие, опытные приставы – дворяне, которые сопровождали прибывавшие иностранные миссии, а также толмачи, переводчики, которые умели переводить не только устную речь, но и письменные тексты.

Искусственно оторванное от Европы в годы татаро-монгольского ига Русское государство после освобождения в XV веке должно было взять на себя решение сложных дипломатических задач. Но для их выполнения не было нужных кадров: русские люди того времени не владели западными языками и плохо представляли себе обстановку на Западе. Иноземцы же, жившие при дворе Ивана III Васильевича, правившего в 1462–1505 гг., не всегда заслуживали доверия. Установление отношений с восточными государствами, возникшими на развалинах Золотой Орды, опередило установление дипломатических отношений Москвы с Западом. Найти людей, знающих язык ногаев, турок, крымчаков, персов, черкесов, аварцев и бухарцев, в средневековой Москве оказалось легче, в частности, из числа выкупленных на Востоке русских полоняников, чем обучить кого-либо в царском окружении латинскому, немецкому или итальянскому языкам.

Иван ΙΙΙ, «государь великий царь всеа Русии, Володимерский, и Московский, и Новогородский, и Псковский, и Тферский, Югорский, и Вятский, и Пермский и иных земель»¹⁶¹, вынужден был прибегать к услугам заезжих греков – слуг своей жены, Софьи Палеолог. Преемники его обычно посылали русских послов с иностранными переводчиками¹⁶². В любом случае осуществлялся жесткий контроль из Москвы. Отсюда – ряд специфических черт московской дипломатии: точные рамки, ставившиеся перед послом, стремление заранее предусмотреть темы и аспекты всех возможных дипломатических речей и разговоров, которые он будет вести в другом государстве. Руководством для дипломатов во время посольской миссии были наказы («наказные памяти»), в которых подробно перечислялись цели и задачи посольства, возлагаемые на посла поручения, его обязанности и нормы поведения, а также излагались его речи и ответы на возможные вопросы принимающей стороны. Кроме того, в наказы входили предписания о сборе сведений о положении дел в государствах, куда направлялись послы, а также в соседних странах.

В 1515 г. Коробов Василий Андреевич¹⁶³, был послан в Константинополь с письмом великого князя, в котором Василий III Иванович просил султана Селима удержать от союза с Литвой, направленного против московского государства, находившегося (с 1478 г.) в вассальной зависимости от Османской империи крымского хана Менгли Гирея (правил с 1445 г. по 17 апреля 1515 г.). Коробову была поставлена задача собирать информацию по всему маршруту движения и направлять ее великому князю. Одним из пунктов была турецкая крепость Азов, занимавшая важное стратегическое положение и являвшаяся форпостом турок в Причерноморье: «А се такова память дана Василью Коробову [в марте 1515 г.]… Какъ онъ, дастъ Богъ, приедетъ въ Азовъ… пытати Василью въ Азове, кого будетъ пригожъ, про турецкого салтана, где ныне, и что его дело съ Кизылбашемъ [кызылбаши, кизильбаши (тюрк. «красноголовые») в 1502 г. кызылбаши возвели на иранский престол своего шейха Исмаила Сефеви; термин употребляется в отношении персов], и досугъ ли ему ныне въ своей земле или недосугъ, и въ которомъ ныне въ своемъ городе. Да и про крымского и про его дети… И про посла великого князя про Михайла, и про литовского – какъ ныне литовской съ Менли-Гиреемъ и какъ Менли-Гирей съ литовскимъ, и где ныне Менли-Гирей и его дети… Да и о Нагаехъ ему пытати, на сей ли стороне Волги; и будутъ на сей стороне, и они въ которомъ месте, и что ихъ ныне дело, и бережетъ ли ся ихъ Менли-Гирей или не бережетъ. Да каковы вести въ Азове будутъ, и Василью о томъ о всемъ написати грамота къ великому князю да съ тою грамотою послати ему изъ Азова казака резанского, кого будетъ пригожъ»¹⁶⁴.

Пригожий – ‘такой, какой следует, подобающий, должный’¹⁶⁵. Из грамоты следовало, что Василий Коробов (равно как и авторы грамоты, адресованной ему) представлял, какие требования должны быть предъявлены к человеку, который был бы пригож, т. е. обладал интересовавшими Москву сведениями. Это термин применялся также и к тем лицам, которым следовало поручать собирать разведывательную информацию.

«Лета 7023 [1515] г., июня 19, – сообщается в «Памятниках дипломатических сношений Московского государства с Крымом, Ногаями и Турцией», – приехалъ изъ Азова отъ Васильа от Коробова казакъ резанской Назаръ Кривой, а был в Крыму на вестехъ. И отпустилъ его изъ Крыма Михайло Тучковъ¹⁶⁶ въ четвергъ на Страстной неделе. И какъ онъ пошелъ из Кафы, ино его на море ветръ носилъ, да прикинуло его къ Керчи, и въ Керчь пришла весть въ понеделникъ на Святой недели, что Менли-Гиреа царя въ животе не стало [в живых]; а тутъ въ Керчь прибегли многие черкасци изъ Крыма, ино деи къ нимъ прислалъ въ вторникъ на Святой недели болшей сынъ Менли-Гиреевъ, Магмедъ-Гирей съ грамотою, чтобъ они жили по своимъ местомъ по тому же, какъ жили при отце его. Ино деи дополна [подлинно, точно¹⁶⁷] царя не стало»¹⁶⁸.

Существительное весть употребляется в цитируемом выше тексте в сочетании быти на вестяхъ, т. е. ‘нести службу по сбору сведений’. Совпадение информации, полученной рязанским казаком Назаром Кривым из двух разных источников, позволило Василию Коробову считать ее достоверной и сделать вывод, что крымского хана дополна ‘подлинно’ не стало.

В XV в. появляется термин доброхот в значении ‘доброжелатель, сторонник’, относящийся к человеку, доставлявшему разведывательные сведения о той стране, в которой он долгое время проживал, а потом вернулся к своему государю.

В Псковской второй летописи¹⁶⁹ сообщается о военных действиях на южном побережье Чудского озера в 1458–1463 гг. Вооруженные столкновения начались из-за споров между немецкими подданными дерптского епископа и псковичами за сенокосы и рыболовные места. В 1462 г. псковичи основали на восточном берегу Чудского озера крепость Новый городок, или Кобылье, к югу от устья реки Желча. 21 марта 1463 г. немцы с пушками пересекли Чудское озеро по льду и осадили крепость. Поспешно набранный отряд псковичей, возглавляемый двумя посадниками, двинулся на помощь осажденным. Немцы ушли при его приближении, но 27 марта снова появились на восточном берегу озера, сожгли к северу от Нового городка пристани, места высадки, села Островцы и Подолешье и ушли по льду в свою землю. Псковичи решили идти к Вороньему Камню, расположенному на Чудском озере недалеко от устья Желчи. Когда весь псковский отряд выехал на озеро, ему встретился чудин [чудь – древнерусское название эстов и некоторых других западнофинских племен], пришедший из зарубежья, и сообщил, что немцы хотят напасть на остров Колпино на северо-западе Псковского озера. Псковичи вернулись назад и в ту же ночь двинулись к Колпину. Прибыв на место, они атаковали и обратили в бегство немцев, уже грабивших остров. В летописи сообщается: «И прииде из-за зарубежиа доброхотъ чюдин и поведа псковичамъ, что сила немецкая готова и хотят оударитися на сию нощь на Колпиное. И псковичи в тыя часы поидоша тамо, и приидоша в Калпиное порану, и оузреша, что немецкая сила жгут исады и церковь калпиньскую зажгли. И тако, помолившеся Богу, оударишася на них; а немци оубоявшеся и побегоша, а псковичи биша их в погоню на 15 верстъ до Кохове реке»¹⁷⁰.

Мотив действий чюдина, предупредившего псковичей, был скорее всего материальный. Вместе с тем, не следует исключать, что он хотел отомстить немцам за обиду, нанесенную ему лично или его семье. Однако за переданную информацию он получил вознаграждение, на которое рассчитывал.

Среди тех, кто был пригож для Москвы, как источник разведывательных сведений, оказался и турецкий правитель Азова – диздерь Бурган. Во время пребывания русского посла Василия Коробова в Азове турецкий правитель, судя по всему, сам предложил свои услуги Москве. В 1515 г. он направил великому князю с рязанским казаком Воробьем первую грамоту с вестями. Летом следующего 1516 г. диздерь Бурган писал из Азова о своей готовности преданно служить великому князю: «А се грамота. государю великому князю Василью Ивановичю всеа Русии отъ аздара Бургана челобитье… а радъ есми тебе своему государю служити, а лиха тебе от меня нетъ и твоимъ людемъ. А слово бы отъ насъ чисто, какъ золото, да и правда бъ промежъ насъ была. А язъ тобе, своему государю, низко челомъ бью»¹⁷¹. В другом послании он писал: «Дай Боже такъ, кто будетъ отъ насъ къ тебе ездокъ, и мы к тебе съ нимъ грамоту пошлемъ. Убогий холопъ Бурган азовский диздерь»¹⁷². В Москве к желанию Бургана служить государю отнеслись благосклонно. В ответной грамоте от имени Василия III диздерю Бургану писали в 1516 г.: «Ино то делаешъ гораздо, что намъ служишъ, да и впередъ намъ хочешъ служити, и ты бы намъ ныне да и впередъ служилъ, а мы тебя ныне жалуемъ, да и впередъ къ тебе жалованье свое хотимъ держати»¹⁷³. Таким образом, отношения с турецким правителем Азова были поставлены на твердую материальную основу.

В значении ‘доброжелатель’, ‘тот, кто благосклонен, милосерден к кому-либо в Книгах Ветхого и Нового Завета, собранных в 1499 г. в Новгороде при дворе архиепископа Геннадия, находим слово приятель¹⁷⁴.

«Памяти» из Москвы давались не только послам, но и непосредственным организаторам разведки на местах, в числе которых были как лица, посланные с этой целью и являвшиеся подданными Московского государства, так и иностранцы, привлеченные к сбору разведывательной информации: «Лѣта 7029 (1521) февраля 21 послалъ князь великий въ Азовъ и въ Кафу своихъ казаковъ Ивашка Лазарева съ товарищи, а писалъ с ними въ Азовъ свои грамоты. А се грамоты съ Ивашкомъ и съ его товарищи да и къ Василью къ Наумову съ ними грамота послана… Брата и друга нашего Селимъ-шагъ салтанову слузѣ диздерь-Бургану Азовскому. Послали есмя въ Азовъ своихъ казаковъ Ивашка Лазарева, да Мишу Иванова… да татарина своего Четая, да… инымъ казакомъ велѣли итти въ Кафу… и ты бъ тѣхъ нашихъ казаковъ въ Кафу отпустилъ, не мотчаа, да и поберегъ бы еси ихъ, чтобы имъ какъ поздорову дойти до Кафы. А какъ тѣ казаки придутъ изъ Кафы въ Азовъ, и ты бъ ихъ къ намъ отпустилъ, не мотчая… да и проводити ихъ велѣлъ, чтобъ имъ какъ до насъ здорово доѣхати. А каковы будутъ тамъ у тебя вѣсти, и ты бъ съ ними къ намъ отписалъ, а то бы еси учинилъ насъ дѣля, тѣмъ бы еси намъ послужилъ, а мы тебя впередъ своимъ жалованьемъ свыше хотимъ жаловати»¹⁷⁵.

В данном документе содержится указание азовскому доброхоту «салтанову слузе диздерь Бургану Азовскому» препроводить посланных казаков в Кафу (Феодосию), в резиденцию турецкого наместника – санджака. Эта должность имела одноименное название с административной единицей Османской империи, которая управляла Кафой и всеми генуэзскими владениями, захваченными в 1475 году. Турецкому правителю Азова предписывалось не только отправить казаков в Кафу, но и позаботиться об их безопасности. Собранную же информацию следовало не мотчая [не мешкая, без промедления] отправлять в Москву¹⁷⁶.

Одновременно из Москвы давались указания казаку Ивашке Лазареву ехать тайно, прочитать вести, выучить наизусть, а грамоту уничтожить: «А се такова память дана Ивашку Лазареву… съ товарищи: какъ ожъ дастъ Богъ приедутъ въ Азовъ, и имъ отпустити изъ Азова въ Кафу своихъ четырехъ товарищевъ, которыхъ пригоже, а дати имъ грамота въ Крымъ къ Василью къ Наумову¹⁷⁷, а наказати имъ, будетъ которому пригоже самому идти въ Крымъ къ Василью съ грамотою, ино бы изъ нихъ одинъ ехалъ в Крымъ к Василью къ Наумову [послу в Крыму¹⁷⁸ с 1521 г.] з грамотою тайно, котораго бы не знали въ Крыму; а нелзе будетъ которому самому ехати въ Крымъ, и имъ добыти казака в Кафе, русина же, да послати имъ въ Крымъ къ Василью з грамотою тайно, кто бы ту грамоту до Васильа донесъ, да что къ нимъ Василий накажетъ или грамоту пошлетъ, и имъ дождався от Васильа вести из Крыма, да какъ къ нимъ придет от Васильа весть, а они бъ пошли въ Азов… а учнутъ ждати изъ Кафы казаковъ, и нечто въ те пор<ы> придетъ къ нимъ весть рано до осени, что царь хочетъ идти на великого князя украйну, или людей своихъ хочетъ послати, и имъ тогды, и не дожидаясь техъ казаковъ изъ Кафы, послати весть къ великому князю часа того. А нынеча имъ приехавъ въ Азовъ доведыватися про царя вести, не мотчая часа того, что будетъ тамо про него вести. Да съ темъ бы имъ къ великому князю послати ранее, чтобъ однолично у великого князя отъ нихъ про царя рано весть была, да сю имъ запись чести [читать и запомнить], едучи до украйны [«вообще у Окраины Московского государства в степи»¹⁷⁹], а на поле имъ съ собою ее не имати, а ее изодрати [чтобы те, кто их настигнет в степи, не отняли грамоту, ее нужно было уничтожить]»¹⁸⁰.

Как видим, посланнику предписывалось, собрав сведения, то есть доведыватися (доведатися) – ‘разузнать, дознаться’¹⁸¹, не мотчая [не мешкая] послати вести в Москву. Глаголы с префиксом до– обозначают, с одной стороны, «действие, названное мотивирующим глаголом – довести до какого-нибудь предела в пространстве или во времени», например, довести, досидеть, дочитать и др. С другой стороны, в русском языке с префиксом до– есть глаголы со значением «дополнительно совершить действие, названное мотивирующим глаголом, иногда также довести его до необходимой нормы» (довооружить, доизбрать, докупить, дополучить и др.)¹⁸². В нашем случае глагол доведыватися (доведаться) обозначает действие, которое необходимо довести до определенного предела, то есть в разведывательном контексте необходимо было собрать и предоставить достоверные сведения.

Уже спустя четыре месяца Ивашка Лазарев «съ товарищи» был в Москве, и как выяснилось, они не только благополучно добрались до Кафы, но и вернулись обратно не с пустыми руками: при них была грамота от турецкого наместника санджака Кафы, в которой содержались вести и недвусмысленно выражалась готовность сотрудничества с Москвой: «Того же лѣта июня 24-го приѣхали изъ Кафы великого князя Ивашко Лазаревъ съ товарищи, а съ ними вмѣстѣ приѣхалъ к великому князю отъ Санчага Кафинского съ грамотою Мануило Гречинъ… А се грамота съ Ивашкомъ отъ Санчага… Санчагъ князь тобѣ о черной лисицѣ грамоту писалъ, и ты бъ пожаловалъ ему послать, намъ бы многъ достатокъ былъ»¹⁸³… Были вести и о крымском хане: «Да крымской царь на конь всѣлъ, на тебя на самого хотѣлъ итти и многую рать сбиралъ»¹⁸⁴. Эти вести в 1521 г. имели важное значение для московского князя.