Текст книги "Рукопись, найденная на чердаке. Рассказы. Ключ Тортилы"

Странный сон

В ту ночь ему приснился еще один сон из тех, что стали вдруг изредка сниться ему и удивлять своей яркостью и содержательностью. Вообще-то, яркие цветные сны, в которых происходило какое-то действо, снились ему достаточно часто, и в том, что приснился еще один такой, не было на первый взгляд ничего необычного. Но все-таки этот сон, вернее сны, так как этот сон был уже не первым, – так вот, эти сны сильно отличались от обычных.

Как правило, обычный сон вспоминается утром как смутный обрывок или невнятные обрывки каких-то действий и событий, почти никогда не имеющие законченности сюжета. Эти обрывки возникали как бы ниоткуда и заканчивались внезапно на самом интересном месте. Часто то, что в самом сне казалось важным и переживалось с большим чувством, после пробуждения вспоминалось уже как сущая чепуха. А логика событий, если таковая вообще существовала, во сне воспринимавшаяся как естественная, оказывалась совершенно оторванной от реальности, смешной, забавной, глупой, бессмысленной. Проснувшись после такого сна, с раздражением думалось: «Боже, приснится же такая чушь!»

Новые сны, которые стали посещать его, отличались от привычных необычной целостностью и законченностью интересного сюжета. Логика событий в этих снах была четкой и осмысленной. И просыпался он с таким чувством, будто посмотрел захватывающий фильм или спектакль, да еще и с собственным участием в главной роли!

Содержание первого такого сна он довольно быстро забыл, не придав тогда этому большого значения. Ну, подумаешь, сон – эка невидаль. В памяти остались только воспоминания о праздничной яркости красок (кажется, действие во сне происходило в самое Рождеством или на Новый год), о карнавально-ярмарочной суете и веселье, но и с драматичной напряженностью детективного сюжета, развивавшегося на этом фоне, – кажется, там было какое-то загадочное убийство.

А запомнилось ему то радостное удивление, с которым, проснувшись, он вспоминал этот сон. «Надо же! Записать – и вот тебе готовый сценарий отличного детектива». Ничего записывать он, конечно, не стал, и постепенно тот сон забылся.

А вот другой сон запомнился хорошо, видимо, своей странностью. Это был сон о запахах. Этакая сюрреалистическая фантазия о запахах с элементами кошмара. В том сне он был химиком-аналитиком в лаборатории на громадном химкомбинате. На работе он занимался какими-то сложными химическими анализами выпускаемой комбинатом разнообразной продукции. Он был незаменимым, а потому уважаемым и высоко ценимым специалистом.

Свое свободное время он тратил на любимое хобби: занимался изучением ароматических веществ, запахов на их основе, их композициями и составлением новых запахов. Оно было тесно связано с его работой, и потому у себя в лаборатории он частенько засиживался допоздна и не так уж редко проводил там и свои выходные. Конечно, жена ворчала по этому поводу, но он зарабатывал неплохие по тем временам деньги, очень любил своих детей, и потому она мирилась с этим.

Так что жизнь его была интересна и безмятежна до памятной всем катастрофы с государством и его экономикой в девяностых. Вместе с ними сломалась и его жизнь. Рухнувший во времена кризиса комбинат оставил его совершенно без средств к существованию. Ничем другим, кроме своей химии, он заниматься не умел, третий год содержал семью не известно на что. Был доведен до отчаяния собственным бессилием, постоянными упреками жены, становившимися все более злобными, и печальными глазами детей. Он стал задумываться о самоубийстве – хоть так он освободит семью от ставшего обузой отца, не способного хоть как-то прокормить семью, оказавшегося ни к чему не пригодным в новой жизни…

Вся эта прелюдия к пересказываемому сну дается здесь только для того, чтобы читателю была понятна предыстория и контекст, на фоне которого происходило все дальнейшее. Самому же ему там, во сне, все это – кто он и что с ним – было очевидно, так как он сам был героем этого сна и это была как бы его жизнь.

Собственно сон начинается с того момента, когда он в критическом состоянии полного отчаяния после очередной ссоры с женой хватанул последние остатки лабораторного спирта. Получив таким образом заряд решимости действовать, он на старых отвалах отходов химкомбината собрал какие-то в обилии произраставшие там ядовитые сине-желто-зеленые грибы, формой похожие на поганки, вернулся в лабораторию и сделал из них отвар. Потом для верности плеснул туда еще чего-то из своих наиболее жутких реактивов и резким движением – одним глотком – выпил все это, чтобы свести счеты с жизнью.

…Очнулся он в кошмарном состоянии. Голова раскалывалась, тело дрожало и вибрировало, как натянутая струна, которая вот-вот порвется от усталости и напряжения. Однако сознание было ясным, зрение четким. Впрочем, спустя несколько мгновений (секунд или минут? – в том состоянии время воспринималось с трудом), он в этом усомнился, так как решил, что сошел с ума, – настолько невероятным было соотношение между тем, что видели его глаза, и тем, что чувствовал его нос.

Он лежал на кафельном полу лаборатории в луже собственной блевотины, в брюках тело ощущало отвратительно-липкие последствия поноса. И эта кошмарная, но, в общем-то, естественная картина (если учесть, какое жуткое зелье он влил в себя), представшая перед его глазами, дополнялась одной необычной деталью: его ноздри улавливали нежнейший аромат незнакомого запаха, исходившего от него самого и от всей окружающей его тошнотворной обстановки.

Для тех, кто не понял, повторю: он чувствовал не тошнотворную вонь блевотины и собственных испражнений, а чудесный аромат приятнейшего запаха.

Некоторое время он продолжал лежать на полу и пытался привести свои мысли в порядок. Он таки сообразил, что умереть ему не удалось, но решил, что сильнейшее отравление тем зельем, что он принял, привело к серьезному нарушению обонятельного восприятия. Видимо, – пришел он к выводу – тот аромат, который сейчас его окружал, не что иное, как запаховые галлюцинации.

Несколько успокоившись найденным объяснением, он с трудом поднялся и поплелся вниз – в подвал лабораторного корпуса, где у них были душевые. Корпус от безденежья комбината был пуст, заброшен, потихонечку начинал разваливаться, но от воды и электричества его так и не отключили – видимо, по той же самой причине (безденежья и заброшенности) о нем просто забыли.

Там в душевой при тусклом свете лампочки он кое-как привел себя в порядок. Сначала сбросил с себя одежду и забрался под холодный душ, помылся – при этом он долго держал голову под струей холодной воды, время от времени судорожно и жадно глотая ее широко открытым ртом, – еще раз тут же под душем прочистил желудок, сунув два пальца в рот, потом медленно, преодолевая слабость, тщательно выстирал одежду, как мог отжал ее и тут же надел. В таком полумокром виде – влажная одежда приятно холодила тело – вернулся обратно на свой третий этаж в лабораторию. Здесь он собрал остатки сил и привел лабораторию в нормальный вид – помыл пол и прибрался.

Лишь после этого он решил себя побаловать. Нашел в загашнике остатки старого растворимого кофе, на горелке в колбе вскипятил воду и сделал себе чашечку кофе. Оно привело его в состояние, пригодное для жизни.

Делая очередной глоток кофе, наслаждаясь его вкусом и ароматом, он вдруг замер. Удивленно посмотрев на чашку с остатками кофе, он вдруг сообразил, что его запах он ощущает таким, каким тот и должен быть – кофейным. Конечно, то был не запах свежемолотой арабики, но это был нормальный запах растворимого кофе. Он задумался и провел ряд простеньких экспериментов. Все запахи были такими, какими и должны быть! За исключением одного – запаха выделений его тела!

Немного поразмыслив над полученными удивительными фактами, он пришел (с трудом, но пришел) к выводу, что с обонянием у него все нормально. Но что это за необычный запах? Чертовски приятный запах!

Теперь, когда его состояние стало постепенно приходить в норму, он приступил к изучению обнаруженного феномена серьезно, по-научному. Ему сразу пришла в голову догадка – все дело в том самом зелье, которое он в отчаянии приготовил для сведения счетов с жизнью и которое влил в себя. Тщательно вспомнив, из чего он его сделал (а ключевым оказался отвар тех самых ядовитых сине-желто-зеленых грибов), он воспроизвел его, изучил его химический состав и свойства.

Просидев в лаборатории безвылазно неделю, он сформулировал свое открытие – он открыл, изобрел, создал внутренний дезодорант!

Все основные косметические средства, наработанные тысячелетиями человеческой культуры, своей первостепенной целью имели подавление неприятных запахов выделений человеческого тела посредством нанесения на поверхность кожи ароматических веществ или распыления их в окружающем воздухе. Четыре десятка веков назад жены фараонов уже использовали для умащивания своих тел различные мази, притирания и благовония, которые изготавливали им жрецы храмов Изиды. Теперь на это работает огромная индустрия. Шанель, Кристиан Диор, Нина Риччи, Живанши, Ланком… Какой музыкой звучат все эти слова для женщин всего мира. Тысячи литров духов, одеколонов, дезодорантов выливают, выпрыскивают на себя красавицы всего мира, чтобы облагородить запахи своего тела.

Но все это – лишь косметика, в самом пренебрежительном смысле этого слова, косметика, которая прикрывает фиговым листом неприглядную (если можно так сказать о запахах) природу человеческого естества, которую невозможно изменить.

Было невозможно изменить! Теперь возможно! Он создал эликсир, одного глотка которого достаточно, чтобы ваш пот стал благоухать, как изысканные духи или дезодорант известнейшей марки! И при этом не надо прыскать на подмышки! Мочу можно разливать во флаконы и продавать как туалетную воду (уж простите за каламбур)! Нет теперь нужды пользоваться освежителями воздуха в туалетах, потому что экскременты источают аромат, утонченнее самых лучших духов!

Его взору представилось, как рушатся империи парфюмерных королей, не устоявших перед победным шествием по миру его средства! Ведь его внутренний дезодорант убивает саму причину использования старых средств – человеческое тело теперь источает только приятные запахи! Он видел, как входит в обычай дарить по праздникам друг другу изящные коробочки и флакончики с собственными благоухающими выделениями! Люди перестают мыться, так как запах несвежего тела становится таким эротично-восхитительным! Как в городах постепенно перестает работать канализация – все отходы человеческого организма остаются облагораживать воздух городов! Вся планета постепенно зарастает собственным благоухающим дерьмом!..

…Весь в холодном поту он вдруг проснулся. Принюхался к себе… Слава богу! Это был только сон, кошмарный сон! Но какой сон!

И он пошел принять душ с улыбкой радостного облегчения и мыслью: «Ну это надо же! Приснится же такая чушь!»

Ключ Тортилы

Субботний день в конце мая уже перевалил через свою вершину и неспешно клонился к вечеру. Синоптики, как всегда, ткнули пальцем в небо и не угадали: обещанного поворота на тепло опять не состоялось. День был пасмурный, прохладный.

Пойма замысловато петлявшей реки была видна на много верст окрест. Сама река скрывалась в купах зеленых зарослей по берегам, лишь иногда посверкивая серо-стальной поверхностью в просветах прибрежной растительности. Небольшие жиденькие рощицы с только-только обновленной и юной листвой стояли робко и понуро. На более высоких местах эта картина, словно массивной рамой, обрамлялась уже настоящими, темными от елей и сосен, лесами, придававшими пейзажу более серьезный и основательный вид.

То тут, то там были разбросаны деревушки, по краям которых (новая примета времени) кучковались в большинстве своем новые, еще недостроенные дома-особняки с пустыми провалами окон и голой землей вокруг, резко контрастируя с неказистыми, но живыми и теплыми деревенскими домишками, утопавшими в кустах цветущей сирени в окружении цветущих же яблоневых садов.

Довершалась эта картина, выполненная из-за пасмурной погоды в приглушенных пастельных тонах, скромными маковками деревенских церквей. Памятуя о недавних семи десятилетиях, можно только удивляться, насколько все-таки много их, оказывается, сохранилось. Почти все они уже заново отреставрированы и теперь, помолодевшие, снова заняли свое место на этой картинке российского пейзажа, который без них был ущербным.

Он как раз проезжал на своем стареньком жигуленке мимо одной такой церквушки, стоявшей на высоком берегу старицы. За ней начиналось заброшенное деревенское кладбище, окруженное густыми и буйными зарослями сирени. Кусты с белыми и светло-фиолетовыми кистями цветов напоминали тихие застывшие взрывы.

Ему вспомнилось из детства: отец, страстный рыбак и большой ценитель природы, часто в любой сезон и в любую погоду ездивший на рыбалку, в мае вместе с уловом привозил домой огромные охапки цветущей черемухи, а после того, как черемуха отцветала, – большущие букеты сирени. Их запах заполнял всю квартиру, делая ощущение весны и приближающегося лета ярким и праздничным. Они вдвоем с сестрой весело и азартно рассматривали эти букеты в поисках цветочков с пятью или даже шестью, а не с четырьмя, как обычно, лепестками. Кто находил такой – находил свое счастье. Но его непременно надо было съесть, иначе – не считается, счастья не будет.

«Я, наверное, мало их съел в детстве», – грустно усмехнулся он про себя.

Остановив машину на обочине, он спустился к особенно пышным кустам и аккуратно наломал два больших букета – один белый, другой сиреневый. Положил их на заднее сиденье – машина сразу заполнилась сильным ароматом, перебившим даже казавшийся неистребимым характерный бензиновый запах автомобиля. Глубоко вдохнул аромат цветов.

Перед глазами снова возникла картинка из далекого времени: распахнутое окно его комнаты, на окне – огромный букет сирени, за окном уже темно – теплый майский вечер, в комнате – приглушенный свет настольной лампы. И запах сирени. Он, кажется, струится по комнате вместе с музыкой, негромко льющейся из транзисторного приемника. Из-за окна доносятся волнующие ночные звуки: неспешные шаги парочек, приглушенные разговоры, женский смех…

Вспоминая все это, он подумал о своей дочке. Интересно, останутся ли у нее такие же теплые кусочки воспоминаний о своем детстве? Не что-то большое и серьезное, а вот такие маленькие картинки из детства, постоянно возникающие в голове по поводу и без повода, которые и делают нашу память живой и молодой.

Войдя домой с букетами сирени, первое, что он услышал, был восторженный визг дочери – она в свои восемь лет открыто и непосредственно выражала свои чувства, и в ней постоянно жила готовность радоваться по любому поводу:

– Ой, папа! Сколько сирени! Как здорово! Как она пахнет!

Зарывшись носом в один букет, она вдыхала его аромат. Оторвалась от него, сверкнула быстрым радостным взглядом, понюхала второй, и затем уже более сдержано:

– Здорово! Ну, пап, ты даешь! Где это ты наломал столько сирени?

– Места знать надо, – подмигнул он. – Держите, поставьте в вазы.

Жена приняла букеты благосклонно – цветы и женщины понятия все-таки совместимые. Оба букета она поставила в гостиной, но при этом один из их, букет белой сирени, почему-то поставила на окно, задвинув его шторой.

Увидев это, он удивился:

– Что ж ты его спрятала? Такую красоту! Ее же так совсем не видно, да и запах там как в клетке. Давай-ка разделим на три части: один букет – в гостиной, один в спальню, один – в детскую.

– Да ни в коем случае! Тем более в детскую! Ты что, не знаешь – сильный запах цветов может вызвать головную боль. И вообще, я читала, что долго находиться в комнате с сильным запахом цветов очень вредно.

Он привычно подавил в себе желание возразить, лишь мысленно пожал плечами и, молча взяв с окна вазу с маленькими белыми облачками соцветий в окружении зеленых сердечек, пошел к дочери в детскую, и они вместе стали искать «счастливые» цветки с пятью лепестками, с удовольствием вдыхать аромат и улыбаться друг другу.

Семь вечера. Подступали сумерки, ускоряемые все более тяжелеющими облаками. Погода обещала дождь.

Семейство уселось смотреть ящик. Он старался в меру сил отвлекать девочку от оглупляющих сериалов, заполонивших телевидение на потребу обывателю и «глупым домашним курицам», но, увы, это не всегда удавалось. («Испортит, ох, испортит она мне ребенка!»)

Самому же ему вдруг ужасно захотелось побыть одному. «На дачу!» – решил он. Быстро собрался. Взял радиоприемник, зонтик, немного еды, книгу, которую еще не начал читать, подгадывая подходящий случай и настроение и заранее предвкушая удовольствие. Удовольствие ли? Эта неизвестность и возможность разочарования тоже была одной из составляющих интереса к книгам совершенно новых, неизвестных ему авторов.

Домашним объяснять ничего не пришлось, так как они привыкли к таким внезапным его вылазкам с ночевкой на дачу. Сказав, что вернется завтра после обеда, он вышел из дома.

Машину брать не стал из-за мелких неполадок (хорошо хоть, до дома добрался без проблем) – возиться с ними сейчас не было никакого желания. Решил воспользоваться общественным транспортом. До дачи было полчаса езды на рейсовом загородном автобусе и еще минут пятнадцать пешком. Главное было успеть на автобус – они ходили довольно редко. Ему повезло – он успел. В автобусе было пусто – лишь несколько пенсионеров решились, несмотря на пасмурную погоду, поехать покопаться на своих дачных участках.

Взгляд в салоне остановить было не на ком, и он стал смотреть в окно. Грустно усмехнулся – подумалось, что если бы действие происходило в каком-нибудь дамском любовном романе, которыми завалены сейчас книжные лотки и магазины, то сейчас вот, на следующей остановке, из сгущающихся сумерек в автобус вошла бы прекрасная незнакомка, их взгляды бы встретились и… Дальше перед автором с маломальской фантазией открывались бы широкие возможности развития сюжета на радость читательниц подобного чтива.

Действительность же, увы, была прозаичнее. В автобус ни на следующей, ни на какой другой остановке прекрасная незнакомка не вошла. Вошел же пьяный грязный мужик, который, промычав что-то матерно-невнятное, плюхнулся на ближайшее сиденье и уснул, привалившись к окну. Голова его, плохо закрепленная, периодически громко стучала о стекло, за которым начинал накрапывать мелкий дождик.

Автобус, вздрагивая на ухабах неровной дороги, шел уже за городом, углубляясь во все более густеющие сумерки.

Лирическое отступление №1

Вместе с сумерками на него сошла печаль. Она заключила его в свои объятия и заполнила собой весь окружающий мир. Печаль была мягкой и ласковой, словно теплый безбрежный океан, а он ощущал себя в нем маленьким островком, на который размеренно накатывались плавные волны.

Он ехал в стареньком дребезжащем загородном автобусе, а мысли его были далеко. В голове размеренно, в такт тем самым волнам, звучали его собственные строки:

 
…А еще в мире есть острова одиночества чувства,
Их легко отыскать посреди океана печали.
Робинзон одинокий глядит там устало и грустно —
Нет. Корабль, что так ждет он, увы, никогда не причалит.
 

Это четверостишье сложилось у него некоторое время назад как ответ на цитату из Саши Черного, которую она привела в одном из своих писем:

 
…Есть еще острова одиночества мысли,
Смелым будь и не бойся на них отдыхать.
Там угрюмые скалы над морем повисли, —
Можно думать и камушки в воду бросать…
 

Тогда в своей переписке по email они болтали на самые разные темы, цитировали своих любимых поэтов, щеголяли своими познаниями и пристрастиями. Его поэтическая реплика была простой импровизацией, а вот, глядишь ж ты, крепко запала в память и нет-нет да и всплывала на поверхность сознания, вызываемая, видимо, созвучием настроения, заложенного в этих немудрящих четырех строчках, и тем настроением, которое владело им в данный момент.

Кстати, позже один из своих циклов стихов он так и назвал – «Острова одиночества».

Выйдя на своей остановке из теплого, но дребезжащего и пропахшего бензинным перегаром автобусного чрева, он попал под мелкую дождевую пыль с ветром. Не раскрывая зонта (от такой водяной взвеси зонт все равно не спасет), он быстрым шагом по пустым переулкам дачного поселка добрался до своей дачи. Она была деревянной, двухэтажной, а под покатой крышей еще и мансарда с наклонными стенами. Дом приятно пах деревом и травами (мятой, зверобоем, мелиссой, смородиновым листом, чем-то еще), собранными еще прошлым летом. В нем было прохладно, тихо и темно.

Включил свет – старый торшер с абажуром из красного, поблекшего от времени и местами протертого плюша – и стал разжигать печку. Сначала она немного подымила, выражая свое недовольство тем, что ее побеспокоили. Потом, когда тяга установилась и дым нашел предназначенный ему путь, дрова весело принялись, наполняя комнату уютным потрескиванием и дрожащими бликами огня.

Чайник долго не хотел закипать. В ожидании этого он слегка прибрался, вытащил и расставил по местам привезенное с собой и уютно расположился с книгой в руках в старом продавленном кресле с протертой обивкой.

Наконец чайник закипел. Он заварил крепкого чая с той самой травкой (смесь листьев черной смородины, мелиссы, мяты), налил его в большую кружку, положил четыре чайные ложки сахара и снова погрузился в кресло, держа кружку между ладонями и согревая замерзшие пальцы.

Погода не располагала к хорошему настроению. Более того, правильнее было бы сказать, что она располагала к плохому настроению. Но, несмотря на это, на душе у него лежала спокойная грусть одиночества. Того одиночества, которое не угнетает, а дает возможность спокойно отдаться своим мыслям и чувствам. Потихоньку прихлебывая чай, он прикрыл глаза. Снаружи доносился звук усилившегося дождя, тревожный шум волнуемого ветром соснового леса, стоявшего темной стеной прямо за низким заборчиком дачи.

С ним произошла обычная, в общем-то, вещь – он влюбился. С мужчинами такое бывает…

Влюбиться можно по-разному. В том смысле, что можно по-разному ощущать это событие и сам процесс. Можно окунуться в любовь, нырнуть в нее с головой, как в прозрачную воду ласкового потока. Или как в темный омут. Это уж как кому повезет. И в том и в другом случае поначалу испытываешь восхитительное ощущение того, как любовь струится сквозь все твое существо, омывая каждую клеточку тела, каждый изгиб души. А потом… Потом ты либо в восторге выныриваешь на поверхность, вдыхая чистый воздух с лучами улыбчивого солнца, видя вокруг себя чудесным образом преображенный мир. …Или же тебя засасывает в глубь, в темень, где холод, и грудь разрывает удушье, а закричать нельзя – захлебнешься.

Можно упасть в любовь (вспомнилось английское – to fall in love), внезапно ощутив толчок и сладостное чувство падения. Наверное, что-то близкое испытывает парашютист в момент прыжка, когда сердце трепещет от легкости и невесомости тела и души. Этот восторг падения в только зарождающуюся любовь может длиться более или менее долго. Хорошо, если, в конце концов, тебя подхватят, как раскрывшийся парашют, мягкие объятия ответного чувства и не дадут разбиться о холодную поверхность безответности. Тогда у тебя вдруг волшебно вырастут крылья, и падение превратится в парение, в восхитительный полет вдвоем.

В противном же случае ожидает то самое столкновение с безответностью. Оно может быть разным: и презрительным, и нейтральным, и деликатным, и добрым, и жалостливым. Но удар о него почти всегда тяжел. И надо собрать силы, чтобы не показать унижения и боли, и, улыбнувшись, уйти…

Как часто мы вот так – то взмываем на крыльях надежд, то падаем в провалы их утрат. Это маятник нашей жизни – маятник Любви. Мы раскачиваемся на нем всю жизнь между крайними точками его размаха: из огня родившихся желаний в холодную прорубь разбитого чувства. От высоких надежд и вдохновения на одном взмахе маятника до отчаяния и тоски – на другом. Увы, далеко не всегда тебя ожидает на лучшем его взмахе та самая Ответная Любовь. То амплитуда маловата – не дотянуться. То вот, кажется, все – схватился за протянутую желанную руку, но… вдруг ее пальцы предательски разгибаются, и ты опять летишь в холод одиночества на другом конце размаха.

То, с какой силой раскачивается твой маятник, зависит прежде всего от тебя самого. Кто осторожен, кто потрусливее, кто боится душевной боли, тот старается его сильно не раскачивать. И тогда все его влюбленности мелки и безопасны. Но уж тогда и на что-то большое рассчитывать не приходится. Кто посмелее, потверже духом и потемпераментнее (или по молодости просто глуп и наивен?), тот готов к высоким взлетам и болезненным падениям. Повезет ли ему? Неизвестно… Но по крайней мере у него есть шанс.

А видели ли вы тех, кто устал, кого покинула надежда, и он остановил свой маятник? Я видел.

Пройдя свои собственные первые восхитительные стадии зарождающейся любви, похожие и не похожие на описанные выше и которые человек проходит сначала один, в тот момент, когда при нормальном развитии событий их должно было бы стать, наконец, двое, он вдруг понял, что этого не будет. Он наткнулся на как бы оправдывающийся взгляд, в котором было много тепла, доброты, понимания и сочувствия. Не было главного – любви.

И все бы ничего. Ну, мало ли людей живут без ответной любви! И даже без любви вообще. Однако для него это становилось проблемой – ему было больно. И чем дальше, тем больше.

Лирическое отступление №2

Во время одного из приступов такой боли, почти физической, родился отчаянный, исступленный, но задавленный внутри крик души:

 
Ветер задул свечу
Холодом твоих глаз.
«Больно! – себе шепчу, —
От равнодушных фраз».
 
 
Вежливость слов пустых
Горше простого «Нет».
Добрая жалость страшней
Пытки в палящем огне.
 
 
«К черту! – кричу себе, —
Смысла в том больше нет!
Разве ж сошелся свет
Клином одним на тебе?!»
 
 
Но глупое сердце все ждет,
Может, оттаешь ты.
Не хочет тебя отдать —
Пусто жить без мечты.
 
 
Словно клейма четкий знак,
Выжжен на сердце твой лик.
Не смыть его мне никак.
Сердце так жжет и болит!
 
 
Не смыть его, не стереть.
Вырезать с мясом только!
Вырвать и посмотреть:
Можно ль прожить так? И сколько?
 

(Из цикла «Острова одиночества»)

Здесь он, конечно, перегнул палку. В ее глазах не было холода и равнодушия. Но в тот момент ему было так плохо, что он сконцентрировал в этом стихотворении всю ту боль, которую ему причинили женщины, которых он любил и которые не ответили ему.

Позже, посмотрев на эти свои рифмованные строки уже как на стихотворение, он с досадой увидел, что четвертое четверостишье в нем никуда не годится, какое-то оно корявое. «Может, выкинуть его?» – подумал он. «Но ведь сердце действительно глупое!» – тут же возразил он себе. «А еще ведь и с рифмой проблемы и в этом, и во втором четверостишье…» – озадаченно почесал он мысленно свой затылок.

В конце концов он оставил все как есть. Стих выражал главное – его чувство, его боль, силу этого чувства – и этого было достаточно, чтобы оно осталось таким, как родилось.

Тема боли не раз возникала в его стихах, а вместе с ней и тема расставания. Казалось естественным прекратить эту муку простым способом – уйти:

 
«Прощай» – ненавистное слово.
«Прощай» – словно малая смерть.
По-разному, но с ним умираем мы оба.
Я – в муках и корчах,
А ты…
 
 
«Прощай» – словно выстрел без промаха, даже не целясь.
«Прощай» – как кинжал, что уймет мою нежную дрожь.
«Прощай…» – ты сказала, – и медленно я умираю.
Сказала: «Прощай…» – и тихо во мне ты умрешь.
 
 
Но вот что прискорбно – ты этого и не заметишь.
Как прежде ты будешь смеяться, шутить и любить.
Продолжишь ты жить, а тебя уже нету на свете —
Мой мир ты покинула, и тебя я успел схоронить.
 
 
Но долго еще будет ныть мое глупое сердце.
И будет болеть тот кусок моего существа,
В который вросла ты, сама того не заметив,
И вырвав который, не оглянувшись ушла.
 

(Из цикла «Острова одиночества»)

Следует заметить, что именно в этих стихотворениях видны признаки того, что боль-то вовсе не смертельна. И даже не просто «не смертельна», а креативна. Во-первых, с расставанием, с прощанием приходит освобождение. Освобождение от наркотика боли, от сладкого наркотика страдания. А во-вторых, речь-то в этих стихах идет не о конкретной личности, а о некоем обобщенном образе женщины, говорящей свое «нет». Переход от своей конкретной ситуации в область абстрактного – самый правильный путь решения психологической проблемы.

Следующим шагом будет переход от личных переживаний к миру вокруг. Это как если бы вы вдруг распахнули окно и увидели, что мир вокруг не замыкается в тесном мирке вашей квартиры – он огромен и прекрасен…

…Так Стихоплет (как со временем он стал иронично называть эту поэтическую ипостась своего Я) станет поэтом. И пусть об этом знает только он сам – и слава богу! Слава богу, поэзия живет не только и даже не столько в профессиональных поэтах, сколько во множестве вот таких «стихоплетов», которые чувствуют ее, понимают ее, воспринимают мир через нее и даже набираются смелости и нахальства самим пытаться рифмовать. Но тогда ничего этого он не осознавал. Ему было просто больно, и он хотел хоть так, в стихах, выплеснуть свою боль и тем облегчить ее…

Бывают бессмысленные действия, когда заведомо известно, что желаемый результат не может быть получен. Бывают ли бессмысленными чувства? То, что его чувство бессмысленно в обыденном понимании, было теперь ему абсолютно очевидно. Но, может быть, у любви существует еще и какой-то другой смысл, лежащий глубже или даже в какой-то иной сфере? Мучительно пытаясь найти ответ на этот вопрос, он, наконец, решил принять постулат, не требующий доказательств: любовь – самодостаточная ценность. Пусть нет ее реализации во внешнем мире, нет ответной реакции в душе и теле той, которой она порождена. Но то, что она, любовь, привнесла и теперь постоянно привносит с собой в его внутреннюю жизнь, настолько грандиозно и прекрасно, что избавляться от этого – большая глупость. Более того – грех. Как грех избавления от будущего ребенка.

Удивительно все-таки устроена жизнь. Замечали ли вы, что, как правило, величайшее в мире таинство зарождения любви – зеркальное отражение таинства зарождения ребенка? Как в зеркале правое становится левым, а левое – правым, так и здесь женщина играет роль мужчины, а мужчина – женщины. Не понятно? А вот посмотрите: чаще всего именно женщина, часто даже неосознанно, оплодотворяет душу мужчины тем семенем, из которого в лоне его души может вырасти прекрасный плод – любовь. (У Жванецкого есть шутка: «Одно неосторожное движение – и ты отец». Так и у женщины: один неосторожный взгляд, одна улыбка и…) А может и не вырасти, зачахнуть. Его легко можно сгубить в зародыше. Сколько чувств люди убили собственными руками, сознательно или бессознательно, по глупости или из малодушия, из страха или от отчаяния!