Текст книги "Рукопись, найденная на чердаке. Рассказы. Ключ Тортилы"

Вообще, эта аналогия, может быть, и не всеобъемлюща и очень субъективна (он подумал: я не знаю, как влюбляются женщины, но я точно знаю, как влюбляюсь я сам), но все же не так поверхностна, как может показаться на первый взгляд. Впрочем, каждый может порыться в своем жизненном опыте и убедиться, так это или не так.

Сейчас он носил в себе любовь, и это состояние доставляло ему боль, как будто в предчувствии, что она никогда не выплеснется счастьем наружу, в реальную жизнь. И надо было что-то предпринимать, навести какой-то порядок в смущенной душе, избавившись… нет, не от любви, а только от боли, которую она причиняла.

Вернувшись к действительности, он включил приемник – старенький VEF, пылившийся на пошарпанной этажерке, настроился на волну «Радио Ностальжи». Комнату наполнили знакомые любимые звуки – «Ангел» Rolling Stones. Грустная гармония музыки, погоды за окном, тепла комнаты, запахов дома и состояния души.

Немного подумав, он достал початую бутылку вполне приличного крымского «Каберне», оставшуюся еще с шашлыков, которые они устраивали на даче на майские праздники. В маленькой кастрюльке приготовил себе глинтвейн. Налил его в массивную керамическую кружку. Сделав большой глоток горячего напитка, почувствовал, как приятное терпко-сладкое тепло, прокатившись по горлу, мягко разлилось по всему телу. Приглушил музыку, чтобы она не лезла в сознание, а была лишь легким фоном, не мешающим думать, и снова опустился в кресло.

С женской красотой у него давно были своеобразные отношения. Он предпочитал восхищаться ею отстраненно, как произведением искусства, никогда не считая себя претендентом на обладание ею. Тому было несколько причин.

Ну, во-первых, ему было жалко красивых женщин. Он считал, что они обречены на постоянное назойливое внимание мужчин. При этом наибольшую активность проявляют как раз те их представители, которые, мягко говоря, не отличаются особой деликатностью и тонкостью по отношению к ним. И вот, чтобы хоть как-то уменьшить это чересчур настойчивое мужское давление вполне определенного свойства на красивых женщин, он старался освободить их хотя бы от своего внимания. (Ошибочность исходной посылки была теоретически очевидна и для него самого. Женщинам как раз приятно и даже необходимо мужское внимание, лишь одним из проявлений которого могли быть сальные взгляды, забирающиеся под юбку. Однако реально в его голове никак не укладывалось, что такого рода внимание может быть приятно, тем более от первого встречного.)

Вторая причина опять же связана с тем, что, как он полагал, вокруг красавиц всегда бывает много поклонников, а он не хотел быть еще одним, всего лишь одним из этой толпы. Он втайне надеялся, что должно быть сразу видно, что он – не «один из», а единственный в своем роде. Однако, будучи человеком, лишенным излишне высокого самомнения, он считал, что претензии на исключительность с его стороны мало чем обоснованы. Поэтому он просто старался не вставать в один ряд c, гордо оставаясь в стороне от. (Глупец! Подсознательно надеясь, что его и в этом случае заметят, он не понимал, что шансы его сразу же безнадежно падали. Женщина видела лишь то, что она ему, видимо, неинтересна, и вычеркивала его из списка претендентов даже без рассмотрения его кандидатуры.)

Третья причина. Влюбиться в красивую женщину ох как просто. А вот добиться взаимности – гораздо трудней. Надо уметь толкаться локтями в той самой толпе поклонников. Дергаться и суетиться, чтобы как-то привлечь к себе внимание. Дело еще более осложняется тем, что красивая женщина практически никогда не бывает одна – как правило, у нее уже есть кто-то, она уже чья-то. А это означает, что придется бороться с соперником, отвоевывать-завоевывать сердце красавицы. В этом было что-то унизительное, животное – как будто самцы соревнуются между собой за право обладания самкой. К тому же он терпеть не мог военной терминологии в отношениях между полами. Между тем «война полов» – термин почти что общепризнанный. Но только не им. Он не желал рассматривать любовь как борьбу, как противостояние, как конфликт, как противоречие, которое разрешается слиянием двух особей в постели. Он хотел видеть любовь как свободное взаимное влечение, происходящее без натуги и надрыва, легко и естественно. И это обязательно должно было быть делом Случая. Чудесного Случая. А не результатом целенаправленных действий. И он ждал этот Случай. А Случай не приходил… Не приходил…

Причина четвертая. Красивая женщина (как, впрочем, и любая другая) – это большая ответственность и большие обязанности. Чтобы решиться на любовь к ней и претендовать на ответное чувство, надо иметь в нашем меркантильном мире что-то более осязаемое и материальное, чем пусть даже огромное искреннее чувство. Увы, то, что он мог им предложить, было далеко от того, что он хотел бы им дать.

Пятая… А впрочем, хватит.

Так он себе представлял причины своего отстраненного отношения к красивым женщинам. Но это было его объяснение. Со стороны же это можно было объяснить проще и менее благообразно для него. Например, так: хиленькая, трусливая и ленивая душонка, слабая воля и мягкотелый характер, не способный побороться за свои интересы, за женщину, – «тряпка», проще говоря.

Так ругал он себя, когда в очередной раз не смог набраться достаточной степени смелости, раскрепощенности и непринужденности (другими словами – наглости, бесцеремонности и развязности), которые так нравятся дамам и которые так необходимы для того, чтобы преодолеть очередную преграду. Преграду из череды тех, которых так много на пути к сердцу женщин вообще, а уж красивых в особенности.

Однако, как он ни старался отстраненно воспринимать красивых женщин, тот самый независящий от него Чудесный Случай, о котором уже упоминалось, с ним все-таки произошел, и столкнул его этот Случай именно с красивой женщиной. Но, как всегда, по известному «закону подлости», когда чего-то очень ждешь, оно или не наступает, или наступает позже, чем хотелось бы, и в самый неподходящий момент.

В том возрасте, когда это с ним приключилось, каждый нормальный человек, если он не законченный эгоцентрист, принадлежит себе уже лишь отчасти. Дети, жены, мужья (или те, кто вместо них) властно требуют каждый своей части его/ее Я, его/ее жизни.

Если говорить конкретно о нем, то с дочкой здесь все понятно – она по праву занимала свое место в его жизни, причем очень большое место, проще говоря – они очень любили и понимали друг друга. Претензии же других носили мало обоснованный характер и были неприятны своей назойливостью. Чтобы как-то уберечь свой внутренний мир от неприятных вторжений, он выстроил целую систему защиты, основными компонентами которой были доброжелательность, мягкость и покладистость характера, занятость по работе. В повседневной жизни и в мелочах он старался чаще говорить «да», в решающие же моменты всегда поступал по своему усмотрению, не переступая, однако, той черты, за которой начинается разрушение.

Постепенно у него сложилась внешне выглядевшая очень благополучно семейная жизнь. В душе же зияла огромная пустота в том месте, где, вы знаете, должна жить Любовь.

Долгое время он вполне спокойно жил с этим, так как в нем жили еще и Ожидание, и Надежда. В то же время он практически постоянно был увлечен кем-то. Он не представлял себе жизни без легкой влюбленности хоть в кого-нибудь. Это состояние повышало тонус и придавало жизни необходимую эмоциональную окраску, без которой мир был бы бесцветен и безвкусен. Но эти увлечения редко шли дальше шутливого ухаживания и легкого флирта.

Лишь изредка жизнь довольно чувствительно напоминала ему о том, что есть нечто большее, чего он лишен и что проходит мимо него. Он вдруг как бы оказывался у края пропасти, бездна которой так сладко притягивает, но что-то не дает безоглядно броситься вниз. Еще это было похоже на проносящийся мимо ураган, пугающий и манящий бушующими в нем стихиями. Но ураган опять проносился мимо, оставляя после себя лишь ощущение упругой силы свежего ветра, чувствительных ударов крупных первых капель дождя, так и не перешедших в ливень.

Лирическое отступление №3

Что оставалось от этих встреч? От встреч, которые по разным причинам заканчивались, по сути, так и не начавшись? Ощущение того, что где-то рядом, совсем рядом, есть что-то настоящее. «И пусть оно пока не мое, зато я знаю, что оно есть!» Об этом у Леонида Филатова есть замечательные строчки:

 
О не лети так, жизнь, мне важен и пустяк.
Вот город, вот театр. Дай прочитать афишу.
И пусть я никогда спектакля не увижу,
Зато я буду знать, что был такой спектакль.
 
 
А еще потом, много позже, оставались стихи:
 
 
Любви твоей я не прошу —
Любви не просят «Христа ради».
Она – не милость божества.
О ней не молят, словно о пощаде.
 
 
Любви твоей не надо мне в награду
За боль в душе моей иль за восторг.
Она – не приз за одоленную преграду
И не цена за выигранный торг.
 
 
Любовь – подарок бескорыстный,
Случайный подыгрыш судьбы,
Счастливый выигрыш в рулетку,
А не оплата за труды.
 
 
Любовь дается просто так,
Не думая, не рассуждая.
Жаль, в этот раз не мне… Ну что ж, пусть так.
Я подожду еще у врат закрытых рая,
Его волшебный аромат вдыхая,
Стихи и песни о любви слагая,
Под музыку, что льется сердцу в такт.
Я подожду…
 

(Из цикла «Острова одиночества»)

Интересно, как долго он намеревался ждать?

Временами он начинал паниковать: жизнь-то летела, годы шли, а счастливый билетик в этой лотерее жизни ему так и не выпадал. А ведь он может не выпасть и вовсе!

Особенно беспокоило то, что сами женщины, которыми он время от времени увлекался, начиная чувствовать, что с его стороны появляются признаки чего-то серьезного, резко давали ему понять, что это – лишнее. Его любовь им была не нужна! А чаще всего до этого дело вообще не доходило – его «гнусные поползновения» пресекались в самом начале. В их глазах он был неполноценен. Женат – значит почти что не человек. Уж не мужчина, точно.

С некоторого времени проблема усугубилась еще и тем, что в силу сложившихся обстоятельств он оказался как бы изолирован от живого пульса жизни. Мир вокруг, словно издеваясь, кипел и бурлил эротическими страстями, но никакими чувственными точками не соприкасался с ним в его реальности. Он ощущал себя так, словно был посажен под какой-то стеклянный колпак и наблюдал за всем из-под него. Дом, семья, родственники, работа в мужском коллективе совершенно не предоставляли случаев для общения с мало-мальски интересными женщинами. На улице же и в транспорте знакомиться с женщинами он просто не умел, да и считал это совершенно глупым.

…Редкие встречи со старыми друзьями были той отдушиной, что давала ему возможность глотнуть чистого воздуха свободного общения, где он мог быть самим собой, но опять же они не затрагивали той сферы внутренней жизни, где главную роль играет Женщина.

Гром грянул совершенно внезапно. Случайно встретившись с давнишним другом, с которым они не виделись лет десять, он узнал,

что тот во времена почившего в бозе Союза и по инерции еще года два-три после его развала, хотя жить было почти не на что, тоже увлеченно занимался наукой, как и он сам, и сделал кое-какие интересные наработки;

что он так и не женился (странно, подумал он, как это его не заарканила ни одна из его многочисленных подруг – уж чем-чем, а женским вниманием, он-то хорошо это помнил, тот не был обделен);

что сейчас дела у него шли из рук вон плохо (финансирование всех тем в институте прекратилось, все разваливается, наука летит в тартарары), но зато блестящие перспективы.

Последнее – блестящие перспективы – это совершенно серьезно, без какой-либо иронии. Бывшая советская наука была безжалостно развалена нашими кретинами-реформаторами, и много талантливых ученых остались не у дел. То, что произошло в нашей стране после девяносто первого, – это как раз тот случай, когда вместе с грязной водой из ванной выплеснули ребенка, и не одного. Вдобавок разбили саму ванну, а заодно разнесли и ванную комнату.

К счастью (хотя какое тут, к черту, счастье), на таких «реформаторов» везет только нам, и наука за пределами нашего горемычного отечества продолжалась, и мозги там все еще были нужны, на что не без оснований теперь рассчитывал его вновь обретенный друг. Так что через полгода тот планировал отбыть в Штаты – там ему предложили контракт на два-три года с возможностью его продления для проведения работ по его тематике, а там, глядишь, и до грин-карты недалеко…

После этого разговора на бегу они обменялись координатами и договорились обязательно встретиться еще и обстоятельно поговорить.

Следующая встреча, на которую он пошел без особого энтузиазма, с трудом выкроив для нее время, была уже более основательной в небольшой квартирке. Это была квартира не приятеля, а его подруги. Отношения этих двух симпатичных людей, видимо, можно было назвать «гражданским браком», если под этим подразумевать близкие отношения мужчины и женщины, по каким-то причинам так и (или пока еще?) не дошедшие до брака как такового. Хотя жить они продолжали отдельно – он у себя, а она с сыном у себя – в той самой квартире, где они и встретились в этот раз.

Под бутылочку легкого вина вспоминали дни былые, старых друзей: где они, кем стали, как сложилась их судьба. Впрочем, разговор его уже мало интересовал, хотя ему и удавалось его поддерживать. Все его существо было поглощено совсем другим.

Первое ощущение, которое он испытал, войдя в дверь и увидев принимавшую их хозяйку, – мягкий, сладкий, щемящий удар куда-то под ложечку и в то же время по всему телу. Так внезапно налетевший сильный и резкий порыв ветра бьет не в одну точку, а по всей поверхности тела, одновременно забивая воздухом ноздри и заставляя глотать, задыхаясь и упиваясь, его свежие упругие струи.

Да, наверное, можно сказать: она была красивой и очаровательной молодой женщиной. Но эта банальная фраза ни в малейшей степени ничего не объясняет. Как описать воздействие той ауры женского обаяния, которая струилась вокруг нее, истекала из нее, мощный поток флюидов которой он ощутил сразу же в первое мгновение?! Мягкое ненавязчивое женское очарование, которое само вливается в душу. Хочется просто быть рядом, наслаждаясь этим ласковым потоком. Смотреть в эти глаза, на эти губы, на мягкую линию рук. Каждая черточка ее облика светилась, казалось, видимым женственным светом.

Странное дело, потом, сразу после первой встречи, пытаясь мысленно воспроизвести черты ее лица, он отчетливо видел только ее губы. У нее был довольно широкий рот, тонкие, мягкие, хорошо очерченные губы с совершенно непередаваемой линией. На них постоянно блуждала мягкая, тонкая (именно тонкая) улыбка, как-то особенно красиво асимметрично изгибавшая их.

Глаза! Сначала он боялся в них заглянуть. Боялся тут же выдать себя с головой – это было бы глупо и смешно. Боялся заглянуть в… Какие слова тут подобрать?! В свою несостоявшуюся судьбу, в не доставшееся ему счастье?

Видимо, у каждого человека внутри есть некий датчик, реагирующий на оказавшихся рядом людей. Как сапер с миноискателем внезапно замирает, услышав в наушниках тревожный зуммер и глядя на вдруг взбесившуюся стрелку прибора, так и у него внутри при встрече с ней этот самый датчик зашкалило, да так, что сердце замерло, дыхание остановилось. Этот датчик словно орал ему, оглушенному, прямо в уши: «Это та, которую ты ждал всю жизнь!»

Эмоциональный стресс был похож на состояние этого самого сапера, наткнувшегося на мину, которая вот-вот взорвется. Но этот стресс был с противоположным, положительным знаком. Можно было бы, наверное, сравнить его состояние с состоянием искателя кладов, внезапно наткнувшегося на сокровище, но это была бы менее сильная аналогия, так как сила душевного потрясения была такова, словно речь шла о жизни и смерти, а это ближе все-таки к занятиям сапера.

Он был счастлив, и он был в отчаянии. Он был счастлив оттого, что наконец-то абстрактные до этого понятия Счастья и Любви (Именно так, этими двумя словами одновременно определяется то состояние человека, о котором идет речь. Любовь без Счастья и Счастье без Любви – это совершенно другое. Да и бывают ли они? Ну, положим, первое бывает, а вот второе – навряд ли.) – эти понятия, о которых прежде он мог только теоретизировать, вдруг обрели в ней реальный зримый живой облик. Вот они! До них можно дотронуться, заглянуть в их глаза, почувствовать запах их волос, услышать их смех, мягкий, низкий голос, обнять в танце за талию…

И он был в отчаянии. В отчаянии оттого, что они не могли стать его Счастьем и Любовью. Жизнь столкнула его с ней слишком поздно. Теперь, когда, наконец, ему встретилась та, с которой он хотел бы вместе состариться и умереть, он не был свободен. Сейчас он был скован цепями обязательств, разорвать которые – значило причинить ужасную боль многим близким ему людям, сделать несчастным дорогое ему маленькое существо, и не только его, посеять вокруг разрушение.

Пропасть между ними оказалась еще больше из-за того, что она-то тоже была отнюдь не свободная птица. С одной стороны, она была формально свободна, и это оставляло ему хоть какое-то право увлечься ею. Но с другой стороны… У нее тоже был сын, жизнь которого она должна была обеспечить. У нее был человек, которого она, наверное, любила, и на которого она, видимо, делала основную ставку. И выигрыш по этой ставке мог быть очень большим – вспомните о перспективах и планах его друга.

Что мог предложить взамен он? Ни-че-го. Его дела в то время шли далеко не лучшим образом, а перспективы были и вовсе туманны. Более того, не дав ничего взамен, он ненароком мог навредить, разрушить жизнь и планы человека, ставшего вдруг ему близким и дорогим. Это сковало его по рукам и ногам крепче любых цепей.

А ведь еще был и его друг…

Так ничего еще не сделав, он уже ощущал чувство вины сразу перед несколькими людьми, словно уже совершил какую-то подлость, какое-то преступление, предательство.

Что ему оставалось делать в такой ситуации? Только одно – носить все это в себе и не дать выплеснуться наружу. Он был обречен на то, чтобы скрывать свое чувство.

А она? Что чувствовала она? Ощутила ли хоть что-нибудь? Почувствовала ли, что происходит с ним? Эти вопросы были одними из самых мучительных, что он задавал себе. Задавал себе и не находил ответа. Спросить ее напрямую было невозможно. Но глаза, ее глаза, смотревшие чуть грустно и сочувствующе и даже как бы извиняющиеся, говорили о том, что она все понимает, но помочь ничем не может… Или это ему только казалось?

Отчаяние… Безнадежность… Душа в смятении и растерянности… И родившаяся чуть позже боль…

Зачем все это? Бессмыслица какая-то!

Что же делать ему с его Любовью? – спрашивал он сам себя. – В чем смысл этого его безнадежного Чувства? Во внешнем мире он не мог его, этот смысл, найти. Может быть, он лежит где-то внутри него самого, у него в душе, в том, что происходит в его внутреннем мире?

 
                                                 ***
 

Соскользнувшая на пол книга вывела из глубокой задумчивости. Он досадливо поморщился. Встал, поднял книгу, положил ее на стол. Прошелся по комнате, разминая ноги.

Лирическое отступление №4

Что заставляет людей «браться за перо» и пытаться рифмовать, слагая пусть и неловкие, неуклюжие, беспомощные строчки? Ответ известен – желание выплеснуть, выразить то чувство, которое переполняет. Чувство должно быть сильным и настолько большим, что оно уже не умещается в душе, просится наружу, хочет быть облеченным в красивую форму.

Любовь – вот самый сильный из источников поэтических позывов! А еще вернее – несчастная любовь. Как выразить ту бурю чувств, что бушует в душе?! Кому доверить то сокровенное, прекрасное, но неоцененное?! Только бумаге.

Вот так и рождаются поэты. И пусть потом, поостыв, автор стыдливо скрывает подальше от чужих глаз эти смешные и убогие строчки! Все равно они прекрасны – своей трогательностью, своей искренностью, своей миссией, которую они честно исполнили – дали человеку возможность выплеснуться и попутно, хоть на несколько мгновений, почувствовать себя поэтом.

Но… Все это простительно восемнадцатилетним юнцам и впечатлительным девчонкам. Но он-то! В его-то годы!

Каково было его удивление, когда он – он, который даже в пору своей романтической юности не грешил стихоплетством, – проснулся утром словно от какого-то толчка, встал, взял ручку и несколько листков бумаги, прошел на кухню в одних трусах, сел за стол, подогнув под себя ногу, и…

Когда он оторвался от бумаги, перед ним были следующие строчки, в нескольких местах перечеркнутые, переправленные, со вставками и правками:

 
Вкус мартини на губах. Свечка тает…
Наше белое вино убывает…
До конца допить его не придется —
Горечь выпить всю до дна остается.
 
 
Так чего же в нас с тобой не хватает?
Свечка тает на столе, свечка тает…
Ты близка и далека во вселенной,
Все легко и тяжело одновременно.
 
 
Слезка воска со свечи соскользнула.
Боль щемящая в груди укольнула.
Только боли этой, Оль, ты не бойся,
Свое сердце успокой. Успокойся.
 
 
Эта тихая печаль с болью вместе
Все же лучше, чем ничто. Уж поверьте.
Нежно на руки ее – ближе к сердцу,
Укачаю на груди, как младенца.
 
 
Ах, судьба моя, судьба… Вот напасть-то!
Почему-то поскупилась мне на счастье.
«Хоть рюмашку, хоть глоток – вместе с Ольгой!»
Рассмеялась мне в ответ, да и только.
 
 
Вкус мартини на губах. Свечка тает…
Наше белое вино убывает…
 

(Из цикла «Острова одиночества»)

Чувства, которые он испытывал, глядя на эти строки, были противоречивыми.

С одной стороны, он видел, что они передают именно то, что он и хотел в них вложить, – то, что он испытывал в ту чудесную платоническую ночь, что им случайно довелось провести вместе. До самого рассвета они тихо проговорили на кухне. За стенкой мирно спал ее сынишка, а здесь, на кухне, чуть слышным фоном играл приемник, на столе стояла бутылка «Мартини бьянко», два фужера, тарелка с виноградом и свечка. За столом в круге света сидели два симпатичных друг другу человека и говорили, говорили… О чем? Обо всем и ни о чем. О житейских пустяках и о вселенских проблемах. О детях, о работе, о книгах… За всю эту ночь он лишь несколько раз коснулся ее руки, волос… Ничего большего он себе не позволил. Почему? У него нет на это ответа до сих пор… Может быть, он боялся неловким движением порвать ту незримую метафизическую чувственную связь, которая тончайшими нитями вдруг протянулась между ними?

С другой стороны, глядя на эти строчки, он чувствовал досаду и неудовлетворенность – пара строчек, пара рифм резали слух и глаза. «Вселенной – одновременно» звучало как-то натужно, а «вместе – поверьте» было просто ужасно. Но ничего другого придумать он не смог и со вздохом отложил стихотворение в сторону: «Ну и ладно. Может, позже что-то придет в голову. А пока и так сойдет – я же в конце концов не собираюсь это никому показывать».

А еще он был удивлен. Удивлен самим собой: «Чего это тебя потянуло на рифмы? Человеку почти четыре десятка, а ведет себя, ей-богу, как впечатлительный мальчишка!»

– Ну ничего, пройдет, – успокаивал он себя.

…Не прошло. Наоборот. Поэзия увлекла его. Он стал много читать. Вернулся к Пушкину, Лермонтову, потом настала очередь «серебряного века», затем перешел к современным поэтам. Нет, конечно, не так упорядоченно, скорее спонтанно и хаотично, перескакивая от одной эпохи к другой, от одного поэта к другому. Одни очень нравились, другие не очень, третьи совсем не трогали. Но вот что он обнаружил: даже у великих он находил совсем немного стихов, которые действительно брали за живое. И этот дефицит личных поэтических переживаний он начал компенсировать своими стихами, которые стали рождаться легко, как бы сами собой, поэтические образы постоянно возникали у него в голове, ложась на тот внутренний ритм, что в данный момент отбивало его сердце.

И все же, все же… Какое-то внутренне смущение не покидало его, он словно даже перед собой стеснялся этого внезапно возникшего «грешка стихоплетства». Но назад пути уже не было.

 
Представьте, что вдруг чужие,
              но близкие сердцу, стихи
Иссякнут совсем. А в прозе…
              а в прозе слова сухи.
 
 
Хороших стихов немного,
              фальшивый же стих – ни к чему.
Есть выход единственный только —
              придется писать самому.
 
 
Придется лезть к себе в душу
              и с трепетом извлекать
Скрытые чувства наружу
              и рифмы украдкой слагать.
 
 
Занятие столь непривычно —
              смущенье горит на щеках.
И я понимаю отлично
              усмешку в своих же глазах.
 
 
Но робость преодолею,
              себе подмигну я слегка,
Рванусь в небесную прорубь
              слагаемого стиха.
 
 
В нем боль и восторг сплавляя,
              я отливаю в тиши
Любви драгоценные слитки
             в формы своей души.
 

«Ух! Сильно сказано! Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!» – иронизировал он про себя.

…И все бы ничего, да вот только одно его постоянно огорчало – в каждом своем стихотворении он постоянно находил какие-то изъяны. И он никак не мог от них избавиться. Вот и в этом стихотворении, которое ему очень нравилось, и которое он назвал «Начало», была своя червоточинка, вернее даже как минимум две. Во-первых, рифма «щеках – глазах» – она была, мягко говоря, не очень… Во-вторых…

Отвлекшись на некоторое время и снова вернувшись к этому стихотворению, его взгляд упал на отдельную строчку: «я отливаю в тиши». Сначала он хмыкнул, потом – ужаснулся, потом – заржал. Он смеялся над собой, над своим стихотворением до упаду, до слез. Контраст между высоким штилем и возникшей ассоциацией был настолько силен, что удержаться от гогота было невозможно. «Это надо же! Ну, поручик, ну, молодец! Вы, как всегда, все опошлили!»

И все равно это стихотворением ему очень нравилось. В нем были два очень свежих и ярких, как ему казалось, образа – «небесная прорубь слагаемого стиха» и «любви драгоценные слитки», которые сплавляются из боли и восторга. И ведь, между прочим, слитки-то действительно отливают, и с этим ничего нельзя было поделать. А ассоциации… Ну, что ж… Каждый воспринимает стихи в меру своей испорченности.

Был еще один пласт ощущений, когда он смотрел на свои первые, только что родившиеся стихи. С одной стороны, они были до каждой буковки, до каждой запятой его и только его. А с другой стороны, все это было так, словно их написал какой-то другой, пусть и очень близкий ему человек, на время вселившийся в него. Конечно, этот другой тоже был он, но это был другой Он. Позже, когда этот другой стал довольно частым его «гостем», он привык к нему и иронично стал называть Стихоплетом, и когда в очередной раз ощущал в себе поэтический зуд, усмехался: «Ну вот, пришел Стихоплет» – и не без удовольствия уступал ему место.

…Почти сразу после той памятной ночи, когда на утро он впервые «взялся за перо», ему пришлось ехать в довольно длительную командировку. Он валялся на верхней полке и слушал перестук колес. И тогда к нему второй раз явился Стихоплет, как бы объявляя во всеуслышание, что предыдущее первое его появление было вовсе не случайным:

 
Перестук колес вагонный
Задает размера ритм,
И строка ложится ровным
Рельсом точно в стыки рифм.
 
 
Ты осталась, я уехал,
Оторвав себя с трудом.
Грусть в душе печальным эхом
Мне напомнит обо всем.
 
 
Обо всем: о том, что было,
И о том, что не сбылось,
И о том, что лишь приснилось,
Промелькнуло в мыслях вскользь.
Сладкой грусти камертончик
Задает всей жизни тон.
Чувства нежный колокольчик
Все звучит: «Динь-дон, динь-дон».
 
 
Путь отверженных поэтов —
Сладость грусти воспевать
И в победу пораженье
Постепенно превращать.
 

(Из цикла «Острова одиночества»)

С тех пор Стихоплет стал заявляться к нему постоянно.

Шум дождя за окном утих. Из приемника звучал печальный, волшебный, серебряный саксофон – какая-то композиция Фаусто Папетти. «Они, что, специально для меня подобрали программу?» – усмехнулся он. Долил себе немного уже остывшего глинтвейна и снова опустился в кресло, возвращаясь к своим размышлениям.

А ему было над чем поразмыслить – с того момента, как он встретил ее, он почувствовал, что в его душе начало происходить что-то грандиозное… И сейчас, как и всегда при удобном случае, он погрузился в это «что-то» с головой.

Когда заходит речь о Душе, о внутреннем мире, каждый человек представляет себе их по-разному. Впрочем, очень многие о них и вовсе не задумываются (если бы это было не так, мир вокруг наверняка был бы несколько лучше). Вот и он долгое время как-то не очень серьезно относился к тому, что творится у него внутри. Временами, заглядывая к себе в душу, он обнаруживал там громадный клубок спутанных мыслей, чувств, желаний, многие из них были не оформлены, не осознаны, были как бы полуфабрикатами. Разбираться со всем этим хозяйством было как-то недосуг. Слава богу, мозги работали и неплохо работали, нужные чувства проявлялись в нужный момент в нужной дозе. Видимо, в каждом человеке заложен некий автоматический механизм, который, будучи в исправном состоянии, не требуя никаких осознанных усилий со стороны его самого, выдавал в минимально необходимом количестве умственную и чувственную энергию.

То внутренне потрясение, которое он испытал, встретив ее, оказало на него настолько сильное воздействие, что, похоже, «включило» некий процесс. Векторы его внутренних мотиваций вдруг выстроились в одном направлении, как будто попав в мощное магнитное поле Любви, и в возбужденной субстанции его внутреннего мира вдруг пошел сначала медленно, потом все быстрее и быстрее процесс – процесс оформления, упорядочения, обретения структуры и определенности – процесс «кристаллизации» души.

С момента, когда он сделал для себя это удивительное открытие, его не оставляло чувство, что это – главное открытие его жизни, и дальше он уже активно стал участвовать в грандиозном процессе построения своего внутреннего Я, одновременно наблюдая и изучая его. Этот процесс внутренней работы теперь продолжался непрерывно, хотя и почти незаметно, добавляя к создаваемой структуре все новые и новые детали, подробности, а время от времени – существенно большие блоки, целые уровни «внутренней действительности».

Самый близко лежащий к поверхности сознания уровень был неким обиталищем его Я, которое он представлял в виде довольно большого старинного Дома или даже Замка со множеством комнат, холлов, гостиных, лестниц и запутанных переходов.

Внешне этот Дом представлялся ему довольно эклектичным созданием со смешением самых разных стилей. В его облике присутствовали и романтическое барокко, и строгая, устремленная ввысь готика, и модерн, и много чего еще. При этом Дом был изменчив, как мираж, и одновременно в нем было что-то устойчивое, некая основа. Это устойчивое основное впечатление – средневековый замок (довольно очевидная цепочка ассоциаций: моя душа – мой дом, мой дом – моя крепость), но не мрачная громада, а уютный такой замок небольшого для замков размера. Что-то похожее можно встретить на берегах Луары.