Текст книги "Отец Александр Мень"

В жизнь Александра вошла любовь, и полнота его жизни была ощутима для всех окружающих. Наступил период расцвета. Свое настроение того периода он формулировал так: не будет цветов, не будет и плодов. На это светлое настроение накладывалось и ожидание перемен к лучшему в стране, витавшее в воздухе после смерти Сталина.

Глава 13
Иркутский период

«Осень обрушила на нас новость, – вспоминает Валентина Бибикова. – Институт расформировывали. Хрущеву подсказали бредовую идею отправлять институты на периферию, так как учиться надо якобы там, где будешь работать, а не там, где хорошо учат. От блестящего профессорско-преподавательского состава (который, естественно, работал не только в МПМИ, был обременен семьями и квартирами и ехать никуда не собирался), от библиотек, музеев, коллекций, учебных баз, наконец, традиций охотоведов отправляли в Иркутский сельскохозяйственный институт, где было охотоведческое отделение; другие факультеты – в другие города. Нельзя сказать, что мы запаниковали. Сибирь! Тайга! Байкал! Охота! Едем!»

Из письма Веры Яковлевны Розе Марковне Гевенман, написанного летом 1955 года: «…Алик вернулся из своей поездки в Ленинград. Сейчас он интенсивно готовится к отъезду в Иркутск: переплетает книги, переписывает и укладывает свою библиотеку. Трудно мне отпускать его в такую даль и на такой неопределенно долгий срок, да ему и самому это не легко. Но он умеет смотреть вглубь вещей, в тот неведомый нам смысл, которым строится и направляется наша жизнь на пути к своему наиболее полному осуществлению. А в моем сердце так остро переплетаются все нити настоящего, прошедшего и будущего, что иногда не умею с собою справиться… Прости, Розочка, пишу тебе об этом оттого, что ты всегда так хорошо, чутко понимаешь всё…»

«В августе 1955 г. мы погрузились в общий вагон почтового поезда Москва – Иркутск (институт оплачивал только сидячие места), помахали родителям и пятикурсникам и поехали, – продолжает Валентина Бибикова. – Тогда паровоз, дымя на всю округу, тянул вагоны до Иркутска шесть суток, останавливаясь на полустанках, а иногда и в поле. У нас было несколько гитар, два аккордеона и неограниченное количество крышек от котелков. Думаю, что пассажиры других вагонов нас побаивались.

Иркутск встретил нас малым количеством асфальта, большим количеством копоти в воздухе, извозчиками, концертами Вертинского и Козина, изумительной резьбой деревянных наличников, еще сохранившимися бревенчатыми особняками Трубецкой и Волконской и древним зданием института, на фронтоне которого сквозь побелку проступала надпись: “Сиропитательный дом госпожи Медведевой”. Сиротами мы себя не чувствовали и допущенные (только после бани) в стены бревенчатого общежития, побросали пожитки и поехали работать на уборку урожая в колхоз (до станции Тыреть, дальше – грузовиком)».

Александр заранее отказался от общежития – возможность работать в уединении была для него крайне важной. С Глебом они приняли решение жить вдвоем. У знакомого верующего нашлись друзья в Иркутске, поэтому по прибытии туда отправились к духовной дочери отца Сергия Орлова (под началом которого Александр впоследствии будет служить диаконом в Акулове). Она отвела их в семью, у которой для них сняли комнату. Это была замечательная семья верующих церковных людей, духовным центром которой была мать, малограмотная женщина большой внутренней культуры, ума и такта. Александр с Глебом вскоре почувствовали себя там как дома.

Факультет товароведов было решено оставить в Балашихе. Алик и Наташа три года вынуждены были жить в разных городах. В своих письмах он постепенно раскрывал Наташе свое мировоззрение, готовил ее к будущей совместной жизни. Вот как Александр описал ей дорогу в Иркутск:

«Здравствуй, Наташенька! Вот я и приехал. Посмотрел на Урал, на Саяны, на Енисей, Обь, Иртыш, целину и пр. и пр. Всю дорогу мы ехали с шумом и песнями, причем довольно заунывными. Привезли нас в какой-то мрачный двухэтажный сарай. Это здесь лучшее общежитие… Только одно мне, моя милая, спасение: это воспоминание и книги. Ребятам лучше. Они вместе. Я рад был бы с ними, но нельзя. Мои тома ни в какое общежитие не влезут, да и заниматься я не смогу в такой обстановке. Улочка, на которой я живу, такая, как в Загорске…»

«Месяц в колхозе прошел как сказочный сон, – пишет Валентина Бибикова. – Мы жили в каком-то сарае под названием “клуб”, где были только нары с соломой и стол. Готовили еду на костре и активно засыпали хлеб в “закрома Родины”. Было три бригады в три смены: одни вкалывали, другие спали, третьи бежали на охоту, так как колхозное начальство почему-то считало, что есть нам необязательно. Так что надо было самим добывать еду. Вокруг были золотые сентябрьские сопки, великолепная охота, а ежедневные тетерева и дикие утки иногда разбавлялись домашними гусями, опрометчиво отошедшими от деревни на далекое расстояние.

Жизнь была замечательная. Все слегка одичали. Алик Мень вместе со всеми отрастил бороду. В телогрейке, с полевой сумкой и при бороде он был весьма импозантен. От всей этой оравы парней (в Тырети я была единственной девчонкой) он отличался лишь тем, что если не работал на “закрома” и не спал, то читал и писал. Он ухитрялся читать и писать даже во время работы. Как-то раз я обнаружила его в картофелехранилище, где он отгребал картошку от лука. В промежутках между подъезжающими машинами он что-то писал, положив сумку на колено».

И снова – письмо Алика Наташе:

«Здравствуй, Наташенька! Сегодня, наконец, я вернулся в Иркутск и получил твое письмо… В колхозе жизнь наша текла превосходно. Жили мы 20 человек в хибаре, на нарах с соломой. Сначала все радостные. А тут уже давно холод… Кругом тайга, сопки, марь. Вообще, мне здесь нравится. Работали мы в общем мало. Мешки таскали в роли грузчиков на пристани. Или же в темном подвале сыпали картошку. Если бы не холод, второе легче и лучше. Дело в том, что я сейчас со страшным напором изучаю Византию. Вот погребешь, погребешь картошку – сядешь, попишешь, почитаешь. А когда работа только физическая, то голова очень свежая. Я каждую свободную минуту использовал, даже в обеденный перерыв писал».

«Через месяц мы вернулись в Иркутск, – рассказывает Валентина Бибикова. – Большинство поселилось в общежитии. Мень снял комнату. Затем к нему перебрался и Глеб Якунин, который учился курсом старше и тоже приехал в Иркутск.

Надо сказать, что в Иркутске к москвичам было повышенное внимание. Оказалось, что большинство преподавателей гораздо слабее московских. Безусловно, были и очень хорошие, но мало. Первую же сессию московские охотоведы сдали почти только на 4 и 5. Даже слабые студенты вдруг заблистали знаниями. В институте это почему-то не понравилось. Преподавателей охотоведческого отделения обвинили в завышении оценок. Они стояли за нас горой. Мы же вдруг стали думать о самообразовании. Началось судорожное чтение спецлитературы. Успеваемость поползла еще выше. Безусловно, помогали и преподаватели, среди которых были и блестящие ученые. Беспокойства от нас было много, особенно деканату. Мы, естественно, и развлекались, задавая очень сложные или просто идиотские вопросы, и смотрели, что получится. Например, вперед выдвигали Меня, который спрашивал: “А существует ли черт?” Преподаватель лез на стенку, что-то доказывал, объяснял, запутывался, а поняв, что насмехаются, зверел. К концу года кафедра политэкономии стала нашим врагом.

Полной неожиданностью оказалось отношение к нам горкома комсомола. Шел обмен комсомольских билетов, а нам их не хотели менять, так как мы были объявлены “стилягами”. Дело в том, что фасоны московских швейных фабрик сильно отличались от иркутских. Парадные брюки наших мальчиков (порой одни на двоих), по мнению местных комсомольских лидеров, были уже нормы. И фокстрот мы танцевали неправильно, а джаз, да с саксофоном – просто криминал! Больше всего их раздражало, что во время танцев Мень щелкал языком – получался звук пастушьего бича. К тому же мы ходили на охоту, осваивали берега Байкала, упивались сибирской тайгой. Чем в свободное от занятий время был занят Мень, мало кого интересовало. А он читал, конспектировал, писал. К этому времени Алик заканчивал книгу “Сын Человеческий”. Первая “ласточка” из КГБ появилась в конце учебного года. То одного, то другого стали вызывать в деканат, и безликие молодые люди наедине пытались выяснить, чем занят Мень. Об этих разговорах все помалкивали, но, как потом выяснилось, дружно заявляли, что понятия не имеют.

Именно в это время мы узнали, что Мень – верующий и связан с церковью серьезнее, нежели обычный прихожанин. Реакция была единодушной: это его дело, а мы его всё равно любим. Пожалуй, к нему стали относиться даже теплее и не потому, что верующий, а потому, что умнее и целеустремленнее. К тому же появилось желание прикрыть от опасности – к этому времени мы стали особенно дружны, он никогда не проповедовал среди нас религию, но перестал скрывать, что верит. Мы так и остались атеистами, хотя кое-кто из журналистов и утверждает, что весь охотфак вместе с преподавателями стройными рядами пошел за Менем в церковь. В церковь с охотфака пошел только Глеб Якунин».

Вновь письмо Алика Наташе:

«Здравствуй, Наташенька!

Сегодня получил твое письмо во время того, как ушел с лекции. Сейчас у меня замечательная жизнь. Мы с Глебом чувствуем себя превосходно. Знакомые дали мне напрокат приемник и энциклопедию. Можно жить спокойно и быть в курсе всех дел… Я в результате совершенно махнул рукой на занятия и занимаюсь тем, чем нравится. Хозяйка меня кормит, и поэтому я даже в столовой не бываю. Одно нехорошо. Приходится поздно ночью брести по темным закоулкам домой (мы во 2-ю смену). Если я долго не буду писать, то знай, что меня зарезали где-нибудь. Здесь это явление повседневное. А у меня даже ножа приличного нет».

Недалеко от дома, в котором жили Александр и Глеб, находился большой лагерь для заключенных, огороженный колючей проволокой, с вышками и вооруженными охранниками. Дважды в день на работу и с работы проходили колонны одетых в тюремные робы заключенных под охраной. Некоторые из них, как узнали Александр и Глеб, отбывали срок за веру. Большую часть населения Иркутска составляли ссыльные или бывшие ссыльные, которые и формировали атмосферу города тех лет.

«Иркутск дал мне картину абсолютной ясности того, что происходит в стране», – скажет отец Александр в одной из бесед.

Дружба Александра с Глебом Якуниным крепла. Вдохновленный целеустремленностью друга Глеб также все больше склонялся к христианскому мировоззрению, оставаясь при этом страстной и ищущей натурой. Однако поле для проявления темперамента открылось Глебу позднее, а пока что на первом месте были учеба и тесное общение с Александром.

«Мы учились на одном факультете и жили в Иркутске вместе с Глебом Якуниным, – рассказывал впоследствии Александр Мень. – Однажды чуть не год нам пришлось жить с ним в… свинарнике. Хозяйка, у которой мы снимали угол, женила сына, и угол отошел к молодым, а постояльцев не гнать же на улицу. Наскоро подновили свинарник, где ранее обитала съеденная на свадьбу свинья, и поселили нас. От института было довольно далеко. Вставали до света, или он чуть брезжил сверху в узенькое окошечко. Стояло, конечно, амбре, но куда деваться?»

Сравнительно недалеко от Иркутска, на берегу Байкала, была расположена замечательная деревянная церковь. Усилиями местных верующих ее удалось спасти от разрушения во время строительства плотины на Ангаре и перенести в другое место неподалеку. Александр и Глеб стали бывать в этом храме, тем более что в нем служил умный и образованный священник, которому до появления двух новых прихожан часто приходилось служить литургию без хора и псаломщика. Александр стал по возможности прислуживать и здесь.

«Весной я поехала в Москву на практику, – продолжает Валентина Бибикова. – Ехали мы с Юрой Лапиным, как всегда, почтовым поездом. В рюкзаке я везла рукопись Меня. На первой же станции появился мой безликий “друг” и, уведя в пустое купе, попросил показать рукопись. Я вернулась к себе, посоображала, потом сделала идиотское лицо, пошла и сообщила, что не могу это сделать, так как там Юра. Ведь придется объяснить ему, чем это я занята, что это за куча бумаги и куда это я ее потащила. “Друг” попытался объяснить, что КГБ интересует только содержание рукописи и это для блага Меня. Я предложила свой вариант: все прочитаю, а потом подробно расскажу, так как это, видимо, что-то ужасное. На том и порешили.

В Москве на вокзале я отдала рукопись Елене Семеновне. “Друг” появился, когда я ехала обратно. “Ой, Вы знаете, я ничего не поняла!” – “Ну хоть читала?” – “Конечно! Но ничего не поняла!” – “Морочишь мне голову?” – “Как можно?! А что, Алик – шпион?” – “Ты хоть никому не рассказывай, что мы встречались”.

Учиться было интересно. Интересно было и Алику. Он изучал биологию, пожалуй, более углубленно, нежели мы, и знал то, что, казалось, выучить студенту просто невозможно, например, систематику мышей, злаков (причем с латынью) или тонкости теории Дарвина. Учеба в институте не была для Меня просто необходимостью получить высшее образование; это была страсть к биологии, возможно, и способ, метод познания человеческого бытия».

«…Напротив института находилось епархиальное управление, где я работал истопником, – вспоминал впоследствии Александр Мень. – Под землей работал, а всё же заметили. Меня тогда интересовали межконфессиональные проблемы. В Иркутске была сильная баптистская церковь. Я к ним ходил. В четверг, помню, специально молодежный день. Конечно, относился к ним с предубеждением, но видел – вот это Церковь, вот это жизнь! А в нашем храме архиерей один раз в месяц скажет проповедь, вроде политинформации; старушки, полумрак…»

В феврале 1956 года в Москве прошел ХХ съезд партии, который многое изменил в атмосфере страны. Решения съезда были встречены ликованием как в Москве, так и в Иркутске. Через несколько месяцев начались освобождения из ссылок и лагерей невинно осужденных людей. Казалось, что зло отступает.

Вот еще несколько фрагментов писем Алика Наташе из Иркутска:

«Здравствуй, Наташенька! Письмо твое пришло, когда каникулы у меня на исходе. Да и можно ли назвать 6 дней каникулами? Я решил воспользоваться этой неделей, чтобы объездить Иркутскую область. Одна знакомая предоставила свою “Победу”, и я три дня ездил, останавливаясь у знакомых, которые у меня уже появились. Знаешь, какая тут картина! Снега лежат, домишки маленькие, сопки, столбы и мачты, ширь и даль, дороги унылые. Кажется, – спокойное болото одичания. А это только кажется. И здесь есть хорошие и интересные люди. Сибирь, оказывается, гораздо теплее запада. Здесь климат замечательный. Фотография твоя мне очень понравилась, может быть, даже просто потому, что это твое лицо. Я очень обрадовался, что ты будешь в Москве в июле. Если Бог даст, я попаду на практику в Московскую область, и мы можем скорее увидеться, а я этого дня уже никак не дождусь.

Я понемногу занимаюсь, читаю, пишу, рисую на досуге и делаю кое-что для будущего. Предпринимаю разные меры, кажется, горизонты просветляются. Одна препона – распределение. Но его я не боюсь. Пару лет можно и отработать, а там я вольная птица. Главное – это не попасть под пяту погони за материальным благополучием. Это большой тормоз. Засосет запросто. Эх! Только бы вырваться! Всегда помню о тебе, и ты меня не забывай. До свиданья, милая, целую. Алик».

«…Чувствую я себя прекрасно и не болел ни разу. Здесь такой хороший воздух, что заболеть трудно. Я много пишу (в смысле рисую), так что может и хватать на жизнь. Беру реставрировать картины и прочее. Особенно много занимаюсь своей работой и изучением вообще.

Скоро приедет Глеб и привезет мне много важных вещей и книг. Он, наверное, заходил к тебе. Если всё будет благополучно, то мы встретимся скоро – через 2 месяца. Я хочу спросить тебя одну вещь: любишь ли ты меня еще? Ты не обижайся на этот вопрос – он вполне естественен после такой долгой разлуки.

Я вчера сравнивал твою последнюю фотографию с той, где ты совсем девочка, и пришел к выводу, что ты за короткое время очень похорошела. Я хочу, чтобы ты и душой хорошела, хотя это труднее, тем более в вашей обстановке».

«…Знаешь, я чем-то переменился за это время. Чем, не могу понять, но чувствую, что стал немного другой. Это, возможно, от моего образа жизни. Ведь я общаюсь с очень ограниченным кругом людей и в институте почти не бываю. Ты можешь об этом судить даже по такому факту: три месяца я здесь, а толком на Байкале не побывал. Каково? Ты, наверное, это изменение во мне сразу заметишь. У меня сейчас такое предотъездное настроение, что хочется всё рассказать уже, а не писать, так сказать, донести в чистом виде. О многом в письме не хочется писать. Я сейчас сижу дома. У меня тихо, светло (стены белые), приемник и куча книг. Здесь, где я живу, нет пыли и более или менее прохладно. Ночью здесь ниже нуля. Днем – душно. Я систематически читаю американский охотничий журнал. Если бы ты знала, что это за колосс. Дикие сцены, охота на львов, лосей, бросающихся на охотников. Охотники, бросающиеся на пум, собаки, ружья, рекламы, машины, – в общем, что угодно, ярко, шумно и красочно. На этом фоне наш новый журнал “Охота” выглядит как пачка туалетной бумаги или обоев. В городе сейчас новый взрыв бандитизма… Иногда мне среди этой человеческой гадости становится очень мерзко. Хочется уйти куда-нибудь, пожить хоть недолго среди нормальных. Но слава Богу, в Иркутске есть нормальные (единицы). Может быть, тебе покажется, что я преувеличиваю, но ведь у каждого своя мерка и свой подход. Я соскучился по умным лицам и нормальным культурным людям, которым подобает быть в XX веке. А что здесь? Я расскажу тебе потом. Я узнал здесь больше, чем за всю жизнь, и потерял 50 % своей веселости. Но всегда, когда я думаю о тебе и о Москве, у меня поднимается настроение, но потом я начинаю думать: “Что я тебе могу дать?” и убеждаюсь, что, наверное, очень мало. Сделаю ли я тебя счастливой?»

В Иркутске, как и везде и всегда, Алик продолжал собирать библиотеку. Однажды уборщица иркутской церкви отвела его на колокольню, где обнаружилось множество небрежно сваленных в беспорядке старых книг. Александр с привычным чувством кладоискателя и благоговейным интересом начал их разбирать. Уборщица разрешила ему взять что захочет, и Александр разыскал отдельные экземпляры богословских журналов «Паломник» и «Странник» начала века, которые впоследствии бережно переплел. Но главной находкой оказался большой фрагмент издания «Руководства к благочестивой жизни» Франциска Сальского[76]76
  Святой Франциск де Саль (1567–1622) – с 1602 года епископ Женевы. Речь идет о его рукописи «Руководство к благочестивой жизни». Впоследствии ее перевела В. Я. Василевская, а о. Александр отправил перевод в Брюссель.


[Закрыть], изданный в 1819 году. Содержание «Руководства» поразило Александра и показалось ему невероятно близким по духу. Впоследствии он раздобыл полную версию этой книги на французском языке, Вера Яковлевна перевела ее на русский, и этот перевод в самодельном переплете отец Александр нередко давал почитать новообращенным в своем приходе.

«В Иркутске жила интеллигентная семья Крашенинниковых, – вспоминает Глеб Якунин, – они были друзьями моей тетушки Лидии Иосифовны Здановской, в будущем жены церковного историка и публициста Анатолия Эммануиловича Краснова-Левитина[77]77
  Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин (1915–1991) – русский писатель-мемуарист, публицист, участник диссидентского движения в СССР. В 1933–1946 годах участник обновленческого раскола, в дальнейшем – историк обновленчества.


[Закрыть], который проповедовал идеи реформации в Церкви, о чем я впервые услышал от него. С этими людьми мы говорили о религии. Во время учебы на предпоследнем, 4-м курсе института под влиянием отца Александра я перешел в христианство, и мы стали вместе ходить в кафедральный собор Иркутска, что в Знаменском монастыре. Таким образом, я вошел в церковную жизнь».

Библиотека Александра стремительно пополнялась, и перед пятым курсом он решил переправить ее в Москву. «Охотоведы охотно пошли помогать ему упаковывать книги в чемоданы, – вспоминает его однокурсник Анатолий Четвериков. – Пока в садике накрывался стол, мы укладывали книги. Их было много, и большинство из них – с одинаковыми переплетами. Александр подсказывал, какую книгу класть в какой чемодан. “Эту не сюда!” – сказал он мне. “Алик, как ты различаешь их, ведь они одинаковые?” – спросил я и узнал, что большинство книг он знает даже по запаху. Упаковали десятка два чемоданов».

После окончания сборов, сидя за садовым столиком, Александр разговаривал с друзьями о том, что христианство бросило вызов многим философским и религиозным системам, но одновременно ответило на чаяния большинства из них. По словам Александра, запомнившимся Анатолию Четверикову, самое сильное в христианской духовности – это не отрицание, а утверждение, охват и полнота. В христианстве, как и в буддизме, присутствует стремление к избавлению от зла. Как и в исламе, несомненна абсолютная преданность человека Богу. Христианство не противоречит и пантеизму, утверждающему, что Бог присутствует в каждой капле мироздания. Но главное в христианстве – это Христос, в Котором явлено соединение ограниченного и временного человеческого духа с бесконечным Божественным. Александр говорил о победе христианства над злом, начавшейся в ночь Воскресения и продолжающейся, пока стоит мир. «В этот раз, – заканчивает свой рассказ Анатолий Четвериков, многие узнали, насколько глубоки его знания в вопросах религии, и еще более прониклись уважением к нему».

«Вспоминаются и смешные случаи, – пишет Валентина Бибикова. – Из института наши мальчики выходили лейтенантами запаса. Была военная кафедра, были военные лагеря в Бурятии. В лагерях на марше запевали Мень, Мамаев и Вострокнутов. Хорошо пелось, когда шли из столовой, а когда натощак – не очень».

«Старшина решил проучить нас, – продолжает Анатолий Четвериков. – Перед этим прошел редкий в это время года дождик, и на дорогах образовались лужи. Суровый старшина приказал запевать, но запели только несколько человек в строю. Тогда было приказано: “Бегом марш! Стой! Ложись!” Все обежали лужу, но Алик не сворачивал и при сигнале “Ложись!” плюхнулся в лужу. Больше старшина не пытался становиться против большинства, и вскоре мы стали друзьями. Он стал всегда защищать нас перед старшими офицерами. Службу Алик нес исправно, стрелял из всех видов стрелкового оружия хорошо, но броски у него не получались. Учебная граната далее полутора-двух метров у него не летела. Капитан не верил этому и заявил, что боевую-то он бросит далеко. Дошло дело и до боевых гранат. Когда Меню вручили гранату, он вежливо спросил маленького капитана: “Вы действительно хотите, чтобы я ее бросил?” – “Бросай!” Александр вырвал чеку и аккуратно положил гранату на край бруствера. Маленький капитан не растерялся и сбил с ног могучего Меня, закрыв его своим телом. Мы все лежали на дне окопа. Взрыв не принес никому вреда, но изрядно всем засыпал песку за воротники. Больше Алику гранат не давали, даже во время учебных боев и марша на сорок километров в расположение “противника”. Но вместе со мной Александра отправляли в разведку. Мень, как и все, дал военную присягу».

Вот как Александр рассказывал Наталье о занятиях на военной кафедре:

«Здравствуй, дорогая Наташенька! Вот уже две недели, как я действую в роли солдата. Не сказал бы, чтобы это было похоже на курорт, но не так уж это ужасно, как рассказывал Глеб. Жизнь наша примерно такого характера. В семь часов орут подъем. Нужно моментально встать, одеться, умыться и пр. Потом 45 минут бегать и на турнике. Это не доставляет мне никакого удовольствия. Счастье, что погода не очень жаркая. Потом – учения. Бесконечные маршировки по пыльным дорогам, с шинелью, лопатой, автоматом и противогазом. В кирзовых сапогах. 14-го числа приняли военную присягу. Всё время на стрельбище. Палим из всех видов оружия. Целые дни на полигоне. В долине между гор часто ночные занятия. Стрельба, ракеты, атаки, танки и пр. Это довольно интересно.

Личного времени нет. То оружие чистим, то муштра, то учения. Но я умудряюсь и читать и даже писать. Приходится урывать по 5 минут в окопах. Выроешь, замаскируешься, поставишь автомат и понеслась. Без сумки очень плохо. Даже Библию мою портативную некуда класть. Но теперь ношу ее с разрешения командира взвода под гимнастеркой. Даже ходил с ней раз пять в атаку. Атака – вещь забавная. Сначала рота ползет по полю со всем снаряжением, а со стороны противника палят холостыми. Потом окапываешься, делаешь себе ямку в полный рост. Стрельба. Потом командир орет: “В атаку вперед!” Вылезаем с криками “Ура”, стреляя на ходу, бежим. Бежать надо быстро, кидать гранаты, а тут газы. Надо надевать противогаз и бежать, и так с километр. А потом всё снова. Танки впереди.

Кормят нас плохо. Одни каши пшенные. Несколько прижимает. Ко мне офицеры относятся пока хорошо, даже бороду не тронули. Она здесь производит даже эффект…»

Из писем Наташе о жизни вне военных сборов:

«Здравствуй, Наташенька! Сегодня у меня решающий день. Декан, видимо, сломился. Уже записал нас в Приокский. В этом случае я на этой неделе или в начале той покину Иркутск. Уже начал собирать вещи, хотя и сессия не кончилась. А на горах Хамар-Дабси еще на сотни метров снег. Очень-очень красиво выглядит. Их видно с того берега, на котором я стою. А расстояние 60 км. Они как будто в воздухе висят. Очень красиво.

Прочел изумительную книгу “Путешествие на Кон-Тики”[78]78
  «Путешествие на “Кон-Тики”» или «Экспедиция “Кон-Тики”» – книга норвежского путешественника Тура Хейердала.


[Закрыть]. Она прошумела по всему миру. Миллионы экземпляров. Понимаешь, один швед в 1947 году на 9 бревнах переплыл Тихий океан. За ней у нас гонялись все, но достать ее в Иркутске было невозможно. Мне ее подарила дочка Скалона. Если ты ее встретишь, прочти обязательно. У меня за этой книгой установилась очередь.

Тут у нас, наверное, реактивные самолеты будут ходить. Если их рейсы начнутся до моего срока, то обязательно полечу. Интересно попробовать. 6 часов вместо 6 суток!

В общем, куча всего интересного. Целую, твой Алик».

«Здравствуй, Наташенька! Получил твою телеграмму. Спасибо. Я сейчас прекрасно себя чувствую. Скоро уже будет мало времени, поэтому забаррикадировался дома и чрезвычайно доволен. Только раз вылез в общежитие и ходил в кино. Ты смотрела “Неоконченную повесть”? Если нет, то посмотри. Давно у нас таких нормальных и естественных фильмов не было. Живые люди, живые отношения и чувства и без лозунгов.

Между прочим, я с каждым днем всё более и более убеждаюсь, что попал лет на 25 назад. Такие здесь дикие представления, предрассудки и нравы. Даже в местных газетах появляются такие статьи, которые позднее 1930 года в Москве не могли бы появиться.

После долгих размышлений и наблюдений я принял окончательное решение: после института, приблизительно, официально посвятить себя тому делу, которое влекло меня всю жизнь. Биология остается как любительство. Если мы хотим в дальнейшем быть вместе, то возникают следующие трудности (если же нет, то всё решится само собой): во-первых, я хочу видеть в тебе и друга, который бы разделил мои взгляды, убеждения и идеалы. Во-вторых, переход мой на официальное положение естественно отразится на твоем положении. В-третьих, возможные трудности во всех отношениях, которые встретятся мне, будут касаться и тебя.

Разрешение этих трех вопросов может, по-моему, быть следующее: во-первых, или ты сразу откажешься от всего, и тогда твое ответное письмо мне будет последним, и мы больше не встретимся. Или же ты сразу будешь согласна на всё, что я себе с трудом представляю. И, наконец, третий вариант, если ты, дав предварительное согласие, постепенно разберешься сама (помочь я тебе на расстоянии могу мало) во всех вопросах и подойдешь к ним более сознательно. Это до какого-нибудь срока, хотя бы до моего возвращения этим летом. Почему я ставлю всё это ребром? Потому что я решил окончательно, а наши с тобой отношения требуют от нас каких-то обязательств, поэтому мы должны решить сразу. Я тебя очень прошу, милая, сразу же ответь мне и ясно вырази свою мысль. Жду с нетерпением. Теперь уже “посмотрим” говорить нельзя. Целую, Алик».

Приведенное выше письмо датировано 7 ноября 1955 года. Вопрос о будущей семье Александра Меня решался в те недели и месяцы…

Наталья ответила пониманием и согласием. На четвертом курсе института в один из приездов Александра в Москву в 1956 году Александр и Наталья обвенчались в храме Иоанна Предтечи, где Александр прислуживал в прежние годы. Их венчал настоятель, отец Дмитрий Делекторский, в присутствии друзей Александра по приходу и Бориса Александровича Васильева. Вскоре последовало и официальное бракосочетание. В сентябре 1957 года у Александра и Натальи родилась дочь Елена, по-домашнему – Ляля. Жить еще некоторое время пришлось в разных городах – с семьей Алик встречался только во время студенческой практики. Переписка супругов продолжалась.

Попытаемся теперь воссоздать основные контуры внутреннего наполнения жизни Александра в этот период.

Вот краткое описание его программы саморазвития в годы студенчества в Иркутске, последовательно продолжаемой им после окончания школы и первых двух курсов института:

«1955

Иркутск. Начинаю второй том “Исторических путей [христианства]”. Пишу брошюру против баптистов (вполне ортодоксально и мирно). Нахожу Франциска Сальского. Привлекает больше, чем восточные авторы на эту тему (ближе к реальной жизни). Решаюсь найти всю книгу (были две последние части). Потом нашел у Татьяны Ивановны [Куприяновой], жены Бориса Александровича [Васильева]. Вера Яковлевна перевела, и перевод вышел в издательстве “Жизнь с Богом” [1967]. Пишу очерк критики диамата.

1956

Продолжаю второй том. Собираю материал по шеститомнику. Читаю Вл. Соловьева, Лопатина[79]79
  Лев Михайлович Лопатин (1855–1920) – философ-идеалист и психолог, профессор Московского университета, много лет был председателем Московского психологического общества и редактором журнала «Вопросы философии и психологии». С раннего детства ближайший друг и оппонент В. С. Соловьева. Создатель первой в России системы теоретической философии.


[Закрыть], Лосского[80]80
  Николай Онуфриевич Лосский (1870–1965) – представитель русской религиозной философии, один из основателей направления интуитивизма в философии.


[Закрыть], массу художественной литературы (Мережковский[81]81
  Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) – писатель, поэт, литературный критик, переводчик, историк, религиозный философ, общественный деятель.


[Закрыть] и пр.). Изучаю теософию. Учусь у одной женщины йоговским упражнениям.

1957

Заканчиваю второй том, довожу до XV в. Начинаю книгу “О чем говорит и чему учит Библия”. Изучаю библейскую критику. Велльгаузен[82]82
  Юлиус Велльгаузен (1844–1918) – немецкий востоковед и исследователь Библии. Его книга «Введение в историю Израиля» (1878) вышла в русском переводе в 1909 году.


[Закрыть]. Читаю много из русской религиозной философии. Особенно поражает Трубецкой, “Умозрение в красках”[83]83
  Речь идет о трех статьях Евгения Николаевича Трубецкого «Умозрение в красках».


[Закрыть] – об иконах. Киприан[84]84
  Митрополит Киприан (ок. 1330–1406) – митрополит Киевский, Русский и Литовский (1375–1380), митрополит Малой Руси и Литвы (1380–1389), митрополит Киевский и всея Руси (1389–1406), писатель, редактор, переводчик и книгописец. Почитается в Русской Православной церкви в лике святителей. Речь идет о книге архимандрита Киприана Керна «Антропология св. Григория Паламы» (Париж, 1950).


[Закрыть]. Палама[85]85
  Григорий Палама (1296–1359) – архиепископ Фессалоникийский, христианский мистик, византийский богослов и философ, систематизатор и создатель философского обоснования практики исихазма, отец и учитель Церкви. Прославлен Православной церковью в лике святителей.


[Закрыть].

1958

Изучаю Соловьева, “Историю католической церкви” (автора не помню, по-моему, поляк; по-русски). Работаю в епархиальном управлении. Изнанка. Знакомлюсь с бывшим католическим священником. Тоже не сахар. Резкое отталкивание. Но благодаря предыдущим работам уже прочно стою на экуменической позиции. К. Доусон[86]86
  Кристофер Доусон (1889–1979) – английский культуролог, католический мыслитель.


[Закрыть] “Прогресс и религия”.

В Иркутске еженедельно занимался в общей библиотеке, где доводил свое образование до нужной мне полноты. Прошел почти весь курс духовной академии. Рассчитывал, что поступлю туда после отработки трех лет. Об этом была договоренность с инспектором – архимандритом Леонидом (Поляковым)».